«Мой бедный, бедный мастер…»

– Нету, – сказал убежденно арестованный, – буквально ни одного…

– Ты греческие книги читал? – глухо спросил Пилат.

– Только мне не понравились, – ответил Иешуа.

Пилат встал, повернулся к секретарю и задал вопрос:

– Что говорил ты про царство на базаре?

– Я говорил про царство истины, игемон…

– О, Каиафа, – тяжко шепнул Пилат, а вслух спросил по-гречески:

– Что есть истина? – И по-римски: – Quid est Veritas?

– Истина, – заговорил арестант, – прежде всего в том, что у тебя болит голова и ты чрезвычайно страдаешь, не можешь думать.

– Такую истину и я смогу сообщить, – отозвался Пилат серьезно и хмуро.

– Но тебе с мигренью сегодня нельзя быть, – добавил Иешуа.

Лицо Пилата вдруг выразило ужас, и он не мог его скрыть. Он встал с широко открытыми глазами и оглянулся беспокойно. Потом задавил в себе желание что-то вскрикнуть, проглотил слюну и сел. В зале не только не шептались, но даже не шевелились.

– А ты, игемон, – продолжал арестант, – знаешь ли, слишком много сидишь во дворце, от этого у тебя мигрени. Сегодня же как раз хорошая погода, гроза будет только к вечеру, так я тебе предла гаю – пойдем со мной на луга, я тебя буду учить истине, а ты произ водишь впечатление человека понятливого.

Секретарю почудилось, что он слышит все это во сне.

– Скажи, пожалуйста, – хрипло спросил Пилат, – твой хитон стирает одна женщина?

– Нет, – ответил Иешуа, – все разные.

– Так, так, так, понятно, – печально и глубоко сказал, качая голо вой, Пилат. – Он встал и стал рассматривать не лицо арестанта, а его ветхий, многостиранный таллиф, давно уже превратившийся из го лубого в какой-то белесоватый.

– Спасибо, дружок, за приглашение! – продолжал Пилат, – но только, к сожалению, поверь мне, я вынужден отказаться. Кесарьимператор будет недоволен, если я начну ходить по полям! Черт возьми! – неожиданно крикнул Пилат своим страшным эскадрон ным голосом.

– А я бы тебе, игемон, посоветовал пореже употреблять слово «черт», – заметил арестант.

– Не буду, не буду, не буду, – расхохотавшись, ответил Пилат, – черт возьми, не буду.

Он стиснул голову руками, потом развел ими. В глубине откры лась дверь, и затянутый легионный адъютант предстал перед Пила том.

– Да-с? – спросил Пилат.

– Супруга его превосходительства Клавдия Прокула велела пере дать его превосходительству супругу, что всю ночь она не спала, ви дела три раза во сне лицо кудрявого арестанта – это самое, – прого ворил адъютант на ухо Пилату, – и умоляет супруга отпустить арес танта без вреда.

– Передайте ее превосходительству супруге Клавдии Прокуле, – ответил вслух прокуратор, – что она дура. С арестованным поступят строго по закону. Если он виноват, то накажут, а если невиновен – от пустят на свободу. Между прочим, и вам, ротмистр, следует знать, что такова вообще практика римского суда.

Наградив адъютанта таким образом, Пилат не забыл и секретаря. Повернувшись к нему, он оскалил до предела возможного желтова тые зубы.

– Простите, что в вашем присутствии о даме так выразился.

Секретарь стал бледен, и у него похолодели ноги. Адъютант же, улыбнувшись тоскливо, забренчал ножнами и пошел, как слепой.

– Секретарю Синедриона, – заговорил Пилат, не веря, все еще не веря своей свежей голове, – передать следующее. – Писарь ныр нул в свиток. – Прокуратор лично допросил бродягу и нашел, что Иешуа Га-Ноцри психически болен. Больные речи его и послужили причиной судебной ошибки. Прокуратор Иудеи смертный приговор Синедриона не утверждает. Но вполне соглашаясь с тем, что Иешуа опасен в Ершалаиме, прокуратор дает распоряжение о насильствен ном помещении его, Га-Ноцри, в лечебницу в Кесарии Филипповой при резиденции прокуратора…

Секретарь исчез.

– Так-то-с, царь истины, – внушительно молвил Пилат, блестя глазами.

– А я здоров, игемон, – сказал бродяга озабоченно. – Как бы опять какой путаницы не вышло?..

Пилат воздел руки к небу, некоторое время олицетворяя собою скорбную статую, и произнес потом, явно подражая самому Иешуа:

– Я тебе тоже притчу могу рассказать: во Иордане один дурак утоп, а его за волосья таскали. Убедительно прошу тебя теперь по молчать, благо я тебя ни о чем и не спрашиваю. – Но сам нарушил это молчание, спросив после паузы: – Так Марк дерется?

– Дерется, – сказал бродяга.

– Так, так, – печально и тихо молвил Пилат. Вернулся секретарь, и в зале все замерли. Секретарь долго шептал Пилату что-то. Пилат вдруг заговорил громко, глаза его загорелись. Он заходил, диктуя, и писарь заскрипел:

– Он, наместник, благодарит господина первосвященника за его хлопоты, но убедительно просит не затруднять себя беспокойством насчет порядка в Ершалаиме. В случае, ежели бы он, порядок, поче му-либо нарушился… Exeratus Romano metus non est notus…* и проку ратор в любой момент может демонстрировать господину первосвя щеннику ввод в Ершалаим кроме того 10-го легиона, который там уже есть, еще двух. Например, фретекского и апполинаретского. Точка.

«Корван, корван», – застучало в голове у Пилата, но победоносно и светло.

И еще один вопрос задал Пилат арестанту, пока вернулся секре тарь.

– Почему о тебе пишут – «египетский шарлатан»?

– А я ездил в Египет с Бен-Перахая три года тому назад, – объяс нил Иешуа.

И вошел секретарь, озабоченный и испуганный, подал бумагу Пи лату и шепнул:

– Очень важное дополнение.

Многоопытный Пилат дрогнул и спросил сердито:

– Почему сразу не прислали?

– Только что получили и записали его показание!

Пилат впился глазами в бумагу, и тотчас краски покинули его лицо.

– Каиафа – самый страшный из всех людей в этой стране, – сквозь стиснутые зубы проговорил Пилат секретарю. – Кто эта сво лочь?

– Лучший сыщик в Ершалаиме, – одними губами ответил секре тарь в ухо Пилата.

Пилат взвел глаза на арестованного, но увидел не его лицо, а лицо другое. В потемневшем дне по залу проплыло старческое, обрюзг шее, беззубое лицо, бритое, с сифилитической болячкой, разъедаю щей кость на желтом лбу, с золотым редкозубым венцом на плеши вой голове. Солнце зашло в душе Пилата, день померк. Он видел в потемнении зеленые каприйские сады, слышал тихие трубы. И стукнули гнусавые слова: «Lex Apuleje de majestate»**. Тревога клю вом застучала у него в груди.

– Слушай, Иешуа Га-Ноцри, – заговорил Пилат жестяным голо сом. – Во втором протоколе записано показание: будто ты упоминал имя великого Кесаря в своих речах… Постой, я не кончил. Малове роятное показание… Тут что-то бессвязно… Ты ведь не упоминал это го имени? А? Подумай, прежде чем ответить…

– Упоминал, – ответил Иешуа, – как же!

– Зря ты его упоминал! – каким-то далеким, как бы из соседней комнаты, голосом откликнулся Пилат. – Зря, может быть, у тебя и есть какое-то дело до Кесаря, но ему до тебя – никакого… Зря! По думай, прежде чем ответить: ты ведь, конечно… – На слове «конеч но» Пилат сделал громадную паузу, и видно было, как секретарь ис коса смотрит на него уважающим глазом… * Римскому войску страх не известен (лат.). ** Закон Апулея об оскорблении величества (лат.).

– Но ты, конечно, не говорил фразы, что податей не будет?

– Нет, я говорил это, – сказал светло Га-Ноцри.

– О, мой бог! – тихо сказал Пилат.

Он встал с кресла и объявил секретарю:

– Вы слышите, что сказал этот идиот? Что сказал этот негодяй? Оставить меня одного! Вывести караул! Здесь преступление против величества! Я спрошу наедине…

И остались одни. Подошел Пилат к Иешуа. Вдруг левой рукой впился в его правое плечо, так что чуть не прорвал ветхий таллиф, и зашипел ему прямо в глаза:

– Сукин сын! Что ты наделал?! Ты… вы… когда-нибудь произно сили слова неправды?

– Нет, – испуганно ответил Иешуа.

– Вы… ты… – Пилат шипел и тряс арестанта так, что кудрявые волосы прыгали у него на голове.

– Но, бог мой, в двадцать пять лет такое легкомыслие! Да как же можно было? Да разве по его морде вы не видели, кто это такой? Хо тя… – Пилат отскочил от Иешуа и отчаянно схватился за голову. – Я понимаю: для вас все это неубедительно. Иуда из Кариот симпа тичный, да? – спросил Пилат, и глаза его загорелись по-волчьи. – Симпатичный? – с горьким злорадством повторил он.

Печаль заволокла лицо Иешуа, как облако солнце.

– Это ужасно, прямо ужас… какую беду себе наделал Искариот. Он очень милый мальчик… А женщина… А вечером!..

– О, дурак! Дурак! Дурак! – командным голосом закричал Пилат и вдруг заметался как пойманный в тенета. Он то попадал в золотой палящий столб, падавший из потолочного окна, то исчезал в тени. Испуганные ласточки шуршали в портике, покрикивали: «Искариот, Искариот»…

Пилат остановился и спросил, жгуче тоскуя:

– Жена есть?

– Нет.

– Родные? Я заплачу, я дам им денег… Да нет, нет, – загремел его голос… – Вздор! Слушай ты, царь истины!.. Ты, ты, великий фило соф, но подати будут в наше время! И упоминать имени великого Кесаря нельзя, нельзя никому, кроме самоубийц! Слушай, Иешуа Га-Ноцри, ты, кажется, себя убил сегодня… Слушай, можно выле чить от мигрени, я понимаю: в Египте учат и не таким вещам. Но ты сделай сейчас другое – помути разум Каиафы сейчас. Но только не будет, не будет этого. Раскусил он, что такое теория о симпатичных людях, не разожмет когтей. Ты страшен всем! Всем! И один у тебя враг – во рту он у тебя – твой язык! Благодари его! А объем моей власти ограничен, ограничен, ограничен, как все на свете! Ограничен! – истерически кричал Пилат, и неожи данно рванул себя за ворот плаща. Золотая бляха со стуком покати лась по мозаике.

– Плеть мне, плеть! Избить тебя, как собаку! – зашипел, как ды рявый шланг, Пилат.

Иешуа испугался и сказал умиленно:

– Только ты не бей меня сильно, а то меня уже два раза били сего дня…

Пилат всхлипнул внезапно и мокро, но тотчас дьявольским усили ем победил себя.

– Ко мне! – вскричал он, и зал наполнился конвойными, и вошел секретарь.

– Я, – сказал Пилат, – утверждаю смертный приговор Синедрио на: бродяга виноват. Здесь laesa majestas*, но вызвать ко мне… про сить пожаловать председателя Синедриона Каиафу, лично. Арестан та взять в кордегардию, в темную камеру, беречь как зеницу ока. Пусть мыслит там… – голос Пилата был давно уже пуст, деревянен, как колотушка.

Солнце жгло без милосердия мраморный балкон, зацветающие лимоны и розы немного туманили головы, и тихо покачивались в высоте длинные пальмовые космы.

И двое стояли на балконе и говорили по-гречески. А вдали ворча ло, как в прибое, и доносило изредка на балкон слабенькие крики продавцов воды – верный знак, что толпа тысяч в пять стояла за лифостротоном, страстно ожидая развязки.

И говорил Пилат, и глаза его мерцали и меняли цвет, но голос лился, как золотистое масло:

– Я утвердил приговор мудрого Синедриона. Итак, первосвя щенник, четырех мы имеем приговоренных к смертной казни. Двое числятся за мной, о них, стало быть, речи нет. Но двое за тобой – Вар-Равван [он же Иисус Варрава], приговоренный за попытку к воз мущению в Ершалаиме и убийство двух городских стражников, и второй, Иешуа Га-Ноцри, он же Иисус Назарет. Закон вам известен, первосвященник. Завтра праздник Пасхи, праздник, уважаемый на шим божественным Кесарем. Одного из двух, первосвященник, тебе, согласно закону, нужно будет выпустить. Благоволите же указать, ко го из двух – Вар-Раввана Иисуса или же Га-Ноцри Иисуса. Присово купляю, что я настойчиво ходатайствую о выпуске именно Га-Ноцри. И вот почему: нет никаких сомнений в том, что он маловменяем, практических же результатов его призывы никаких не имели. Храм оцеплен легионерами, будет цел, все зеваки, толпой шлявшиеся за ним в последние дни, разбежались, ничего не произойдет, в том моя порука. Vanae voces popule non sunt crudiendo**. Я говорю это – Понтий Пилат. Меж тем в лице Варравы мы имеем дело с исключительно опасной фигурой. Квалифицированный убийца и бандит был взят с бою и именно с призывом к бунту против римской власти. Хорошо бы обоих казнить, самый лучший исход, но закон, закон… Итак?

И сказал замученный чернобородый Каиафа:

– Великий Синедрион в моем лице просит выпустить Вар-Раввана.

Помолчали.

– Даже после моего ходатайства? – спросил Пилат и, чтобы про чистить горло, глотнул слюну: – Повтори мне, первосвященник, за кого просишь? * Государственная измена (лат.). ** Ничтожные крики толпы не страшны (лат.).

– Даже после твоего ходатайства прошу выпустить Вар-Раввана.

– В третий раз повтори… Но, Каиафа, может быть, ты подума ешь?

– Не нужно думать, – глухо сказал Каиафа, – за Вар-Раввана в тре тий раз прошу.

– Хорошо. Ин быть по закону, ин быть по-твоему, – произнес Пи лат, – умрет сегодня Иешуа Га-Ноцри.

Пилат оглянулся, окинул взором мир и ужаснулся. Не было ни солнца, ни розовых роз, ни пальм. Плыла багровая гуща, а в ней, по качиваясь, нырял сам Пилат, видел зеленые водоросли в глазах и по думал: «Куда меня несет?..»

– Тесно мне, – вымолвил Пилат, но голос его уже не лился как масло и был тонок и сух. – Тесно мне, – и Пилат холодной рукой по более открыл уже надорванный ворот без пряжки.

– Жарко сегодня, жарко, – отозвался Каиафа, зная, что будут у него большие хлопоты еще и муки, и подумал: «Идет праздник, а я которую ночь не сплю и когда же я отдохну?.. Какой страшный нисан выдался в этом году…»

– Нет, – отозвался Пилат, – это не от того, что жарко, а теснова то мне стало с тобой, Каиафа, на свете. Побереги же себя, Каиафа!

– Я – первосвященник, – сразу отозвался Каиафа бесстрашно, – меня побережет народ Божий. А трапезы мы с тобой иметь не будем, вина я не пью… Только дам я тебе совет, Понтий Пилат: ты, когда ко го-нибудь ненавидишь, все же выбирай слова. Может кто-нибудь ус лышать тебя, Понтий Пилат.

Пилат улыбнулся одними губами и мертвым глазом посмотрел на первосвященника.

– Разве дьявол с рогами… – и голос Пилата начал мурлыкать и пе реливаться, – разве только что он, друг душевный всех религиозных изуверов, которые затравили великого философа, может подслу шать нас, Каиафа, а более некому. Или я похож на юродивого мла денца Иешуа? Нет, не похож я, Каиафа! Знаю, с кем говорю. Оцеп лен балкон. И вот заявляю я тебе: не будет, Каиафа, тебе отныне по коя в Ершалаиме, покуда я наместник, я говорю – Понтий Пилат Золотое Копье!

– Разве должность наместника несменяема? – спросил Каиафа, и Пилат увидел зелень в его глазах.

– Нет, Каиафа, много раз писал ты в Рим!.. О, много! Корван, корван, Каиафа, помнишь, как я хотел напоить водою Ершалаим из Соломоновых прудов? Золотые щиты, помнишь? Нет, ничего не по делаешь с этим народом. Нет! И не водой отныне хочу я напоить Ер шалаим, не водой!

– Ах, если бы слышал Кесарь эти слова, – сказал Каиафа ненави стно.

– Он другое услышит, Каиафа! Полетит сегодня весть, да не в Рим, а прямо на Капри. Я! Понтий! Забью тревогу. И хлебнешь ты у меня, Каиафа, хлебнет народ Ершалаимский не малую чашу. Бу дешь ты пить и утром, и вечером, и ночью, только не воду Соломоно ву! Задавил ты Иешуа, как клопа. И понимаю, Каиафа, почему. Учуял ты, чего будет стоить этот человек… Но только помни, не забудь – выпустил ты мне Вар-Раввана, и вздую я тебе кадило на Капри и с ва ром, и со щитами.

– Знаю тебя, Понтий, знаю, – смело сказал Каиафа, – ненави дишь ты народ иудейский и много зла ему причинишь, но вовсе не погубишь его! Нет! Неосторожен ты.

– Ну, ладно, – молвил Пилат, и лоб его покрылся малыми капель ками.