Помоги проекту - поделись книгой:
(6) Тогда кто-то из тех, кто посвятил себя древним книгам и преданиям, сказал: „Большинство грамматиков полагает, что [название] septentriones (семизвездие) происходит от одного только числа звезд. (7) Ведь triones, как они говорят, само по себе ничего не значит, но является дополнением слова; как в слове quinquatrus (квинкватры), [460] которое обозначает пять дней после ид, atrus ничего [не значит]. [461] (8) Но я, со своей стороны, согласен с Луцием Элием [462] и Марком Варроном, которые пишут, что triones — деревенское словечко, которым называют быков, как неких terriones, то есть пригодных для вспахивания и возделывания земли (terra). [463] (9) Поскольку это созвездие благодаря очертаниям и самому расположению [звезд] кажется похожим на повозку, древние греки называли его ά̉μαξα (колесницей), а наши предки [по подобию] запряженным быкам назвали septentriones (семизвездием), то есть семь звезд, из которых словно бы слагается запряжка быков (triones). (10) Помимо этого рассуждения, — продолжал он, — Варрон добавляет также, что он колеблется, не потому ли скорее эти семь звезд названы triones, что они расположены так, чтобы каждые три ближайшие звезды составляли между собой тригоны (trigona), то есть треугольные фигуры“.
(11) Из этих двух умозаключений, которые он высказал, последнее представляется более тонким и изящным. Ведь, когда мы внимательно смотрим на это [созвездие], то дело обстоит почти так, что оно кажется треугольным.
Почерпнутое из речей Фаворина о ветре japyx (япиге) и о названиях и направлениях других ветров [464]
(1) За столом у Фаворина на дружеском пиру обычно читались либо древние песни мелического поэта, либо исторические сочинения частью на греческом, иногда — на латинском языке. [465] (2) Итак, там тогда в латинском стихе [466] было прочитано japyx ventus (ветер япиг) [467] и возник вопрос, что это за ветер, из каких мест он дует и каков смысл столь нечастого слова; а также мы еще просили, чтобы он согласился сам рассказать нам о названиях и направлениях прочих ветров, так как нигде нет согласия ни об их названиях, ни о пределах, ни о числе.
(3) Тогда Фаворин повел рассказ так: „Хорошо известно, — сказал он, — что пределов и сторон света четыре: восток, запад, юг и север. (4) Восток и запад подвижны и изменчивы, а юг и север пребывают в неизменном положении и неподвижны. [468] (5) Ведь солнце всходит не всегда в одном и том же месте, но восход называется либо равноденственным (aequinoctalis), когда [солнце] идет по окружности, которая называется равноденственной (ι̉σημερινός), либо летним (solstitialis), то есть летним солнцестоянием (θεριναὶ τροπαι̃), либо зимним (brumalis), то есть зимним солнцестоянием (χειμερινοὶ τροπαι̃). (6) И заходит солнце не всегда в одном и том же месте. Ведь равным образом его заход бывает или равноденственным (aequinoctalis), или летним (solstitialis), или зимним (brumalis). [469] (7) Итак, тот ветер, который приходит от весеннего востока, то есть равноденственного, называется eurus (эвр), словом, произведенным, как утверждают иные этимологи, от τη̃ς η̉ου̃ς ρ̉έων (льющийся от восхода). [470] (8) Греки также называют его другим именем: α̉φηλιώτης (дующий от солнца), [а] римские моряки — subsolanus (обращенный к солнцу). (9) Но тот, который приходит от летней и солнечной точки восхода, по-латински называется aquilo (аквилон), по-гречески — βορέας (борей), [471] и поэтому некоторые говорят, что Гомер называл [его] αι̉θρηγενέτης (рожденный эфиром); [472] все же полагают, что борей назван от βοη̃ (шум, гул), поскольку он отличается неистовым порывом и шумом. (10) Третий ветер тот, который дует от зимнего восхода; римляне называют [его] volturnus (вольтурном), [473] греки по большей части зовут его составным именем ευ̉ρόνοτος (эвронотом), так как он находится между нотом и эвром. (11) Итак, таковы три восточных ветра: аквилон, вольтурн, эвр, средний из которых эвр. (12) Им противоположны и встречны три других, западных [ветра]: caurus (кавр), который греки обыкновенно <называют> [474] α̉ργεστής (белый), [475] он дует навстречу аквилону; [476] затем другой, favonius (фавоний), который по-гречески называется ζέφυρος (зефиром), он дует навстречу эвру; [477] третий — africus (африк), по-гречески λίψ (либ), он дует навстречу вольтурну. [478] (13) Эти две стороны света, восток и запад, противоположные между собой, как кажется, рождают шесть ветров. (14) Юг же, поскольку имеет определенный и незыблемый предел, рождает один южный ветер: по-латыни он именуется auster (австр), по-гречески — νότος (нот), поскольку он туманный и влажный; ведь по-гречески влага называется νοτίς. (15) И север по той же причине порождает один [ветер]. Он, устремленный навстречу и направленный против австра, по-латыни называется septentrionarius (септен-трионарий), а по-гречески α̉παρκτίας (апарктий). (16) Из этих восьми ветров некоторые исключают четыре ветра и говорят, что делают это, опираясь на авторитет Гомера, который знал только четыре ветра: эвр, австр, аквилон, фавоний, [479] (17) по четырем сторонам света, которые мы назвали первыми, причем восток и запад [рассматриваются] более широко и как единые, а не разделенные на три части. (18) Однако некоторые различают двенадцать [ветров] вместо восьми, вставляя четыре в срединные промежутки между югом <и> [480] севером третьими таким же образом, как на второе место были подставлены четыре между двумя первыми на востоке и на западе.
(19) В свою очередь, есть некоторые другие названия, так сказать, особых ветров, которые жители, каждый в своей местности, придумывают либо по названию области, в которой живут, <либо> [481] по какой-либо другой причине, которая способствовала возникновению слова. (20) Ведь и наши галлы ветер, дующий из их страны, который они считают самым суровым, [482] называют circium, я полагаю, из-за кружения и вращения; (21) приходящий <из>, так сказать, изгибов складок самого побережья Япигии, апулийцы называют тем же именем, что и себя, japyx (япиг). (22) Я считаю, что это почти кавр; ведь он и [происходит] с запада, и, кажется, дует против эвра. [483] (23) Поэтому Вергилий говорит, что Клеопатру, бегущую из морского сражения [484] в Египет, несет ветер япиг (Japyx), [485] а также апулийского коня он назвал тем же словом, что ветер, — Japyx (япигским). [486] (24) Есть также ветер под названием caecius (цекий), [487] который, по словам Аристотеля, [488] дует так, что не гонит тучи вдаль, но привлекает к себе, в силу чего, говорит он, был сочинен этот стих, вошедший в поговорку:
Увлекая за собой, словно кекий (καικίας) облако. [489]
(25) Но кроме тех, о которых я сказал, есть множество других выдуманных [названий] ветров, свойственных каждой области, как тот горациев Atabulus (атабул), [490] которые я также намеревался исследовать по их собственной [природе]; и я добавил бы так называемые etesiae (этесии) [491] и prodromi (продромы), которые в определенное время года, когда восходит Песья звезда, [492] дуют то с одной, то с другой стороны света; [493] и относительно смысла всех слов я бы высказал [какой-нибудь] вздор (effutisse), [494] поскольку выпил лишнего, если бы прежде не произнес уже множество слов, пока вы все молчали, словно читая публичную лекцию (άκρόασις επιδεικτική). (26) На многолюдном же пиру, — закончил он, — невежливо и неуместно говорить только одному“.
(27) Это Фаворин с величайшей изысканностью слов, а также любезностью и приятностью всей речи поведал нам в тех обстоятельствах, о которых я сказал, за своим столом.
(28) Но что касается ветра, дующего из галльской земли, который, по его словам, называется circium, то Марк Катон в книгах „Начал“ называет этот ветер cercium, а не circium.
(29) Ведь когда он писал об испанцах, живущих по эту сторону Ибера, он употребил следующие слова: „Но в этих областях [есть] прекраснейшие железные и серебряные рудники, [есть] огромная гора из чистой соли; сколько [от нее] возьмешь, настолько она увеличивается. Ветер церций (cercius), если ты говоришь [о нем], наполняет щеки, опрокидывает вооруженного человека, нагруженную повозку“. [495]
(30) Но относительно того, что я сказал [496] выше, будто этесии дуют то с одной, то с другой стороны света, боюсь, не сказал ли я [497] опрометчиво, следуя мнению многих. (31) Ведь во второй из книг Публия Нигидия, [498] которые он назвал „О ветре“, есть такие слова: „И этесии, и ежегодные австры дуют по ходу солнца (secundo sole)“. Итак, следует рассмотреть, что значит „по ходу солнца“. [499]
Обсуждение и сравнение фрагментов, взятых из комедии Менандра и Цецилия под названием „Ожерелье“ (Plocium)
(1) Мы часто читаем вслух комедии наших поэтов, заимствованные и переведенные с греческих [образцов] Менандра [500] или Посидиппа, [501] или Аполлодора, [502] или Алексида, [503] а также некоторых других комедиографов. (2) И когда мы читаем их, они совершенно не вызывают отвращения и даже кажутся написанными столь мило и изящно, что думаешь, будто ничего не может быть лучше. (3) Но ведь если сравнить и сопоставить с самими греческими [комедиями], откуда произошли эти, и по отдельности тщательно и внимательно сличить по очереди отрывки, латинские начинают очень сильно уступать и внушать презрение; настолько они лишены остроумия и блеска греческих, которым не сумели подражать.
(4) Как раз недавно был у нас подобный опыт. (5) Мы читали „Ожерелье“ Цецилия; [504] ни мне, ни присутствовавшим [это] совершенно не было неприятно. (6) Захотели мы также почитать и „Ожерелье“ Менандра, у которого он взял эту комедию. (7) Но после того, как в руках оказался Менандр, с самого начала, о благие боги, насколько вялым и холодным показался Цецилий, насколько отличным от Менандра! Клянусь Геркулесом, оружие Диомеда и Главка не было оценено в более неравную цену. [505]
(8) Затем чтение подошло к тому месту, где старик-супруг жаловался на богатую и безобразную жену, так как он вынужден был продать свою служанку — девушку, хорошо знающую службу и приятную на вид, подозреваемую женой в том, что она [его] любовница. Я ничего не скажу о том, насколько велика разница; я велел выписать стихи и из одного, и из другого и представляю другим для вынесения суждения. Менандр [пишет] так:
(10) Цецилий же так:
(11) Но помимо приятности содержания и формы, совершенно неравных в двух книгах, я, право, обыкновенно обращаю внимание на то, что описанное Менандром прелестно, удачно и остроумно, а Цецилий, попытавшись пересказать, не смог [передать] так же, (12) но [одно] опустил, словно не достойное одобрения, и вставил нечто шутовское, а то менандрово, взятое из самой глубины жизни, простое, искреннее и приятное, не знаю почему, убрал. Ведь тот же самый муж-старик, разговаривая с другим стариком, соседом, и проклиная высокомерие богатой жены, говорит следующее:
(13) Цецилий же предпочел в этом месте выглядеть скорее смешным, чем соответствующим тому персонажу, который он выводил. Ведь он испортил это так:
(14) Ясно, как следует судить и об этом месте, представленном и в той и в другой комедии; содержание этого отрывка примерно таково. (15) Дочь бедного человека была обесчещена во время ночного богослужения. (16) Это событие было скрыто от отца, и она считалась девушкой. (17) Забеременев после этого насилия, она в положенный срок родила. (18) Честный раб, стоя перед дверью дома и не зная, что приближаются роды хозяйской дочери и вообще, что было совершено насилие, слышит стоны и рыдания девушки при родовых схватках; он боится, гневается, подозревает, сожалеет, скорбит. (19) Все эти движения и настроения его души в греческой комедии удивительно сильны и ярки, а у Цецилия все это вяло и лишено достоинства и изящества. (20) Далее, когда тот же самый раб расспросами узнает, что случилось, он произносит у Менандра следующие слова:
(21) Посмотрим, стремился ли Цецилий к искренности и достоверности этих слов. Вот стихи Цецилия, произносящего какие-то обрубки из Менандра и сплетающего слова с напыщенностью трагика:
Тот несчастный, право, человек, Который беден и детей на нищету обрек; Его судьбина всегда открыта всем, А вот позор богатых никому не зрим. [511]
(22) Итак, как я сказал выше, когда я читаю это у Цецилия отдельно, оно не кажется неприятным и безжизненным, но когда я сравниваю и сопоставляю с греческим [оригиналом], то думаю, что Цецилий не должен был следовать тому, достичь чего не в состоянии.
О старинной бережливости и о древних законах против роскоши
(1) У древних римлян бережливость и простота быта и еды охранялась не только домашним наблюдением и порядком, но также государственным надзором и постановлениями множества законов. [512] (2) Как раз недавно я прочитал в „Записных книжках“ Атея Капитона древнее постановление сената, принятое в консульство Гая Фанния и Марка Валерия Мессалы, [513] где первым гражданам государства, которые по древнему обычаю поочередно на Мегалезии [514] организовывали пиры, то есть устраивали между собой взаимные пирушки, предписывалось поклясться перед консулами торжественной клятвой в том, что на каждую трапезу они будут тратить не более чем по сто двадцать ассов, помимо зелени, муки и вина, и что вино будут употреблять не чужеземное, но отечественное, и что не станут приносить на пир более ста фунтов серебра. [515]
(3) Но после этого сенатусконсульта был внесен закон Фанния, который на Римских играх, а также на Плебейских играх и Сатурналиях [516] и в некоторые другие дни позволял тратить по сто ассов каждый день, в другие десять дней — по триста ежемесячно, а во все прочие дни — по десять. (4) Этот закон имеет в виду поэт Луцилий, когда говорит:
(5) Некоторые комментаторы Луцилия ошибались, полагая, что по закону Фанния по сто ассов положено постоянно в любой день. (6) Ведь Фанний назначил по сто ассов, как я сказал ранее, на некоторые праздничные дни и назвал эти самые дни, а ежедневный расход в другие дни он ограничил в одном случае тридцатью, в другом — десятью [ассами].
(7) Затем был принят закон Лициния, который, как и Фанниев, позволил в определенные дни тратить по сто ассов, на свадьбу допустил по двести, а на прочие дни назначил по тридцать ассов; хотя он установил определенное количество мяса и соленой рыбы на каждый день, однако все, что дает земля, виноградник, деревья, было позволено без различия и без ограничений. [519] (8) Поэт Левий [520] упомянул об этом законе в „Эротопегниях“. (9) Слова Левия, в которых он описывает, как козленок был принесен на пир, отправлен обратно, а стол, как предписывал закон Лициния, состоял из фруктов и овощей, суть следующие:
(10) Луцилий также упоминает этот закон в следующих стихах:
(11) Далее Луций Сулла, диктатор, — поскольку, после того как эти законы, как бездействующие и устаревшие были преданы забвению, многие владельцы больших состояний стали кутить и промотали в водоворотах трапез и <пиров> [522] свое имущество и деньги, — предложил закон, которым определялось право и разрешение в Календы, Иды, Ноны, дни игр и в некоторые праздничные дни тратить на обед по триста [523] сестерциев, а во все прочие дни — не более чем по тридцать.
(12) Кроме этих законов мы также обнаружили закон Эмилия, [524] в котором определялись не траты на обед, но род и вид кушаний.
(13) Наконец, закон Анция, [525] помимо денежных затрат предписывал также, чтобы тот, кто является магистратом или намеревается достичь магистратуры, не ходил обедать никуда, кроме как к определенным лицам.
(14) Последним, в правление Цезаря Августа, [526] пришел к народу закон Юлия, [527] в котором, со своей стороны, на будние дни назначалось по двести, в Календы, Иды и Ноны и некоторые другие праздники — по триста, а на свадьбы и послесвадебные пирушки — по тысяче сестерциев.
(15) Атей Капитон [528] также говорит, что есть эдикт — не помню точно, божественного ли Августа или Тиберия Цезаря, [529] — в котором расходы на обед в дни различных празднеств были увеличены с трехсот сестерциев до двух тысяч сестерциев, чтобы, по крайней мере, этими ограничениями сдерживалось кипение бурлящей роскоши. [530]
Что греки называют аналогией (α̉ναλογία) и что, наоборот, аномалией (α̉νωμαλία)
(1) В отношении латинского языка, как и в отношении греческого, одни полагали, что должно следовать аналогии (α̉ναλογια), другие — аномалии (α̉νωμαλία). (2) Аналогия есть изменение формы слова, подобное [изменению других] сходных [слов], которое по-латыни некоторые называют соразмерностью (proportio). (3) Аномалия — несхожесть изменения слов, следующая обыденной [речи]. (4) А два прославленных греческих грамматика, Аристарх и Кратет, всеми способами защищали один аналогию, другой — аномалию. [531] (5) Марк Варрон в восьмой книге „О латинском языке“, посвященной Цицерону, объясняет, что нет никакого правила подобия, и показывает, что почти во всех словах преобладает обыкновение. (6) „Как при том, что мы говорим, — пишет он, — lupus (волк) — lupi (волка), probus (хороший) — probi (хорошего) и lepus (заяц) — leporis (зайца), так и раrо (я готовлю) — раravi (я приготовил) и lavo (я мою) — lavi (я вымыл), pungo (я колю) — pupugi (я уколол), tundo (я стучу) — tutudi (я постучал) и pingo (я рисую) — pinxi (я нарисовал). [532] (7) И хотя, — продолжает он, — от сеnо (я обедаю), prandeo (я завтракаю), poto (я пью), мы говорим cenatus est (я пообедал), pransus est (я позавтракал), potus est (я выпил), однако от destingor (я срываю с себя), extergeor (я вытираюсь), lavor (я моюсь) мы говорим destrinxi (я сорвал), extersi (я вытер) и lavi (я помыл). [533]
(8) Так же, хотя мы говорим от Oscus (оск), Tuscus (этруск), Graecus (грек) Osce (по-оскски), Tusce (по-этрусски), Graece (по-гречески), однако от Gallus (галл), от Maurus (мавр) мы говорим Gallice (по-галльски) и Maurice (по-мавритански); равным образом от probus (хороший) — probe (хорошо), doctus (ученый) — docte (учено), но от rarus (редкий) не говорят rаrе, но одни употребляют rаrо (редко), другие — rarenter (редко)“. [534] (9) Далее Марк Варрон в этой же книге пишет: „Sentior (я чувствую) не говорит никто, и это само по себе ничего не означает, но adsentior (я соглашаюсь) говорят почти все. Один Сизенна [535] говорил в сенате adsentio (я соглашаюсь) и впоследствии многие следовали ему, но не смогли победить обыкновение“.
(10) Но тот же Варрон в других книгах написал многое в защиту аналогии. (11) Следовательно, есть как бы некие общие места, говорящие против аналогии и, в свою очередь, наоборот, за аналогию.
Беседы Марка Фронтона и философа Фаворина об оттенках цветов и об их греческих и латинских названиях; и здесь же о том, что за цвет spadix (красно-бурый, каштановый)
(1) Философ Фаворин, отправляясь к консуляру Марку Фронтону, [536] как кажется, страдавшему подагрой, пожелал, чтобы и я с ним пошел к нему. (2) А затем, когда там, у Фронтона, в присутствии многих ученых мужей завязался разговор о цветах и их названиях, поскольку вид цветов разнообразен, а названия неточны и малочисленны, (3) Фаворин сказал: „Больше цветовых различий в зрительных ощущениях, чем в словах и названиях цветов. (4) Ведь — чтобы не касаться других их сочетаний (concinnitates) [537] — эти простые цвета красный (rufus) и зеленый (viridis) имеют, с одной стороны, по одному названию, однако множество различных оттенков.
(5) И эту нехватку слов я вижу скорее в латинском языке, чем в греческом. Конечно, цвет rufus (красный) назван от rubor (краснота, красный цвет), но хотя огонь (ignis) красен по-своему, по-другому — кровь (sanguis), иным образом — пурпур (ostrum), иначе — шафран (crocum), [538] латинская речь не выражает эти отдельные оттенки красного специальными собственными наименованиями и обозначает все это одним названием rubor (красный цвет), [но], заимствуя названия цветов из самих предметов, называет что-либо огненным (igneum), пламенным (flammeum), кроваво-красным (sanguineum), шафрановым (croceum), пурпурным (ostrinum), золотым (aureum).
(6) Ведь цвет russus (красный) [539] и ruber (красный) ничем не отличаются от слова rufus (красный) [540] и не отражают все его особенности; но ξανθός (светло-желтый), ε̉ρυθρός (темно-красный), πυρρός (рыжий), κιρρός (красно-желтый) [541] и φοίνιξ (пурпурный), как кажется, передают некоторые оттенки красного цвета, либо усиливая его, либо ослабляя, либо смягчая, смешав с каким-либо оттенком“.
(7) Тогда Фронтон сказал Фаворину: „Мы не отрицаем, что греческий язык, который ты, как кажется, выбрал (elegisse), [542] более насыщен и богат, чем наш; но все же в отношении цветов, о которых ты недавно сказал, мы не столь бедны, как тебе кажется. (8) Ведь эти слова, обозначающие красный цвет, которые ты только что назвал: russus [543] и ruber, не единственные; но у нас есть и другие в большем количестве, чем названные тобой греческие; ведь fulvus (красно-желтый, рыжий), и flavus (золотистый), и rubidus (багровый), и poeniceus (пурпурный), и rutilus (изжелта-красный), и luteus (шафранный), и spadix (красно-бурый, каштановый) суть названия красного цвета, либо усиливающие его, словно бы воспламеняя, либо смешивающие с зеленым цветом, либо затемняющие черным, либо освещающие белым с зеленоватым отливом. (9) Ведь poeniceus (пурпурный), который ты по-гречески назвал φοίνιξ (пурпурный), и rutilis (изжелта-красный), и spadix (красно-бурый, каштановый) — синоним poeniceus (пурпурный), нашего [слова], образованного на греческий лад (factum Graece), [544] означают насыщенность и яркость красного: таковы плоды пальмового дерева, еще не обожженные солнцем, откуда происходит название spadix (пальмовая ветвь с плодом) и poeniceus (гранатовое дерево): ибо дорийцы (Dorici) [545] называют σπάδιξ сорванную с пальмы ветвь с плодом. (11) Fulvus же, как кажется, — [цвет], смешанный из красного и зеленого, в одних [случаях] — более зеленый, в других — более красный. Так, поэт, [546] весьма тщательный в [выборе] слов, называет fulvus орла [547] и яшму, [548] fulvi — шапки, [549] fulvum — золото, [550] fulva — песок, [551] fulvus — льва; [552] так Энний [553] в „Анналах“ сказал аеге fulva (желто-красным воздухом). [554] (12) Flavus, наоборот, представляется образованным из зеленого, красного и белого; так, flaventes comae (золотистые волосы) [555] и, что, как я вижу, изумляет некоторых, листья оливы названы Вергилием flavae (золотистые), [556] (13) так гораздо раньше Пакувий [557] назвал воду flava, а пыль — fulvus. Я с удовольствием вспомнил его стихи, поскольку они весьма приятны:
(14) Rubidus (темно-красный, багровый) — красный более темный и сильно опаленный чернотой, luteus (шафранный), напротив, красный более бледный с оттенком оранжевого; (15) от этого, как кажется, и произведено его название. [560] (16) Итак, — сказал он, — мой Фаворин, у греков названо не больше оттенков красного, нежели у нас. (17) Но и зеленый цвет у вас не называется большим количеством слов, (18) и Вергилий мог, желая обозначить зеленый цвет коня, скорее, назвать его caerulus (темно-синий), [561] чем glaucus (серый), [562] но предпочел воспользоваться более известным греческим словом, чем неупотребительным латинским. (19) Но наши древние называли caesia (с серо-голубыми глазами) [563] ту, которую греки [звали] γλαυκω̃πις (светлоокая), [564] как говорит Нигидий, цвета неба (caelum), так сказать, caelia (небесная)“. [565]
(20) После того как Фронтон произнес это, Фаворин, восхищенный глубоким знанием предмета и изяществом его речи, сказал: „Без тебя одного, пожалуй, греческий язык, без сомнения, намного превосходил бы [латинский], но ты, мой Фронтон, делаешь то, о чем сказано в гомеровском стихе: „обскакал бы иль равною сделал победу“. [566] (21) Но я с удовольствием выслушал как все, что ты с глубочайшим знанием поведал, так и в особенности то, что ты рассказал об оттенке цвета flavus (золотистый), сделав [так], что я понял те прелестнейшие слова из четырнадцатой [книги] „Анналов“ Энния, которые прежде не вполне понимал:
(22) ведь казалось, что caeruleum mare (темно-зеленое море) не согласуется с marmor flavus (огненно-желтый мрамор). [568]
(23) Но если, как ты сказал, цвет flavus смешан из зеленого и белого, то он великолепно назвал пену зеленоватого моря marmor flavus.
Что Тит Кастриций думал о словах Саллюстия и Демосфена, которыми один описал Филиппа, другой — Сертория
(1) Вот суровые и блистательные слова Демосфена о царе Филиппе: [569] „Я видел, что сам Филипп, с которым мы сражались, — ради власти и могущества лишившийся глаза, сломавший ключицу, руку, повредивший голень, — от любой части тела, какую бы ни пожелала судьба отнять, отказывался, чтобы с тем, что осталось, жить в почете и славе“. [570] (2) Саллюстий, желая ему подражать, написал в „Истории“ о вожде Сертории [571] так: „Будучи военным трибуном, он стяжал великую славу в Испании, под предводительством Тита Дидия, [572] он был весьма полезен в войне с марсами при подготовке воинов и вооружения; и многое, совершавшееся тогда под его руководством и по <его приказу>, [573] не упоминалось (incelebrata) [574] историками сначала из-за незнания, потом — из ненависти, [в частности] то, что он при жизни выставлял напоказ свое лицо с несколькими шрамами спереди и выколотым глазом. И даже весьма радовался увечью тела и не беспокоился из-за него, поскольку остальное сохранял с большей славой“. [575]
(3) Тит Кастриций, [576] рассуждая об этих словах того и другого, говорит: „Разве не противоречит естеству человека радоваться ущербу тела? Если, действительно, радостью (laetitia) называется некое ликование души, более пылкое, чем просто радость из-за достижения желаемого. (4) Насколько более правдиво и согласно с человеческой природой [577] это: 'от любой части тела, какую бы ни пожелала судьба отнять, он отказывался'. (5) В этих словах, — продолжает [Кастриций], - Филипп показан не радующимся, как Серторий, увечью тела, что невероятно и несообразно, но ради стремления к славе и почету презирающим телесные потери и увечья, отдающим свои отдельные члены для расточения судьбе ради стяжания и приумножения славы“.
О том, что неизвестно, какому божеству следует приносить жертвы при землетрясении
(1) Какова именно причина, по которой происходят землетрясения, неясно, как кажется, не только на основании обычных ощущений и суждений людей, но и в физических и философских дисциплинах не вполне установлено, происходят ли они благодаря силе ветров, проникающих во впадины и трещины земли, или от ударов и волнения вод, текущих в подземных пещерах, как, видимо, считали древнейшие из греков, которые называли Нептуна σεισίχθων (потрясающий землю), [578] или из-за какого-нибудь другого обстоятельства, или благодаря силе и могуществу другого божества, пока еще, как мы сказали, точно неизвестно. (2) Поэтому древние римляне, крайне благочестивые и осмотрительные как во всех прочих жизненных обстоятельствах, так и в совершении обрядов и почитании бессмертных богов, когда чувствовали или получали известие, что земля колеблется, объявляли эдиктом празднество по этому случаю, но воздерживались определять и называть, как обыкновенно заведено, имя бога, ради которого следует справлять праздник, чтобы, назвав одно имя вместо другого, не связывать народ ложным обрядом. (3) Если бы кто-нибудь осквернил это празднество и из-за этого была необходима искупительная жертва, они совершали жертвоприношение „или богу, или богине“, причем Марк Варрон утверждает, что это делалось согласно декрету понтификов, потому что было неизвестно, какой силой и кем из богов или богинь колеблется земля. [579]
(4) Но что до лунных и солнечных затмений, то исследованием причины этого явления они занимались не меньше. [580] (5) Марк Катон, муж, безусловно, великого усердия в познании [различных] вещей, об этом, однако, высказался неопределенно и небрежно. (6) Слова Катона из четвертой [книги] „Начал“ суть таковы: „Не хочется писать о том, что имеется в записях великого понтифика, — сколько раз дорожал хлеб, сколько раз тьма или нечто [иное] затмевали свет луны или солнца“. [581] (7) Вот насколько маловажным считал он знать или указывать истинные причины затмений солнца и луны.
Басня Эзопа Фригийца, которую небесполезно вспомнить
(1) Эзоп, [582] знаменитый баснописец из Фригии, вполне заслуженно считался мудрецом, поскольку то, что полезно принять во внимание и посоветовать, он не предписывал и не приказывал сурово и властно, как принято у философов, но, сочиняя прелестные увеселительные басни, вносил в умы и души людей, не без некоторой приманки для слуха, полезные и предостерегающие наблюдения. (2) Например, его басня о птичьем гнездышке изящно и остроумно предупреждает, что никогда не следует в делах, которые кто-либо может совершить, надеяться на другого, но только на самого себя. (3) „Есть, — говорит он, — маленькая птичка, называется она хохлатый жаворонок. (4) Она живет и гнездится в посевах, как правило, в такое время, чтобы время жатвы подходило, когда птенцы только-только оперятся. (5) Этот жаворонок случайно свил [гнездо] в более зрелых всходах; поэтому, когда колосья стали желтеть, птенцы еще не умели летать. (6) Итак, сама отправляясь искать пищу для птенцов, [птичка] предупреждает их, чтобы они обратили внимание, если случится или будет сказано что-нибудь необычное, и сообщили ей об этом, когда она вернется. (7) Затем хозяин этих полей зовет юношу-сына и говорит: „Разве ты не видишь, что все созрело и уже требует жатвы? Поэтому завтра, как только рассветет, иди к друзьям и попроси их прийти потрудиться сообща и помочь нам с этой жатвой“. (8) Сказав это, он ушел. И когда вернулся жаворонок, птенцы, дрожа [583] и трепеща, стали кричать и умолять мать, чтобы она тотчас же поспешила и перенесла [их] в другое место: „Ведь хозяин, — сказали они, — послал попросить друзей прийти на рассвете и сжать [хлеб]“. (9) Мать велит им сохранять спокойствие: „Если хозяин, — говорит она, — поручает жатву друзьям, то посевы завтра сжаты не будут и нет необходимости в том, чтобы я уносила вас сегодня“. (10) Итак, [584] на следующий день мать летит за кормом. Хозяин ждет тех, кого попросил. Солнце стало припекать, а ничего не происходит; день проходит, [585] а никакие друзья не идут. (11) Тогда тот снова говорит сыну: „Друзья эти, по большей части, люди медлительные. Не лучше ли нам пойти и попросить наших родственников и свойственников, [586] чтобы они завтра пришли на жатву вовремя?“ (12) Точно также испуганные птенцы сообщают это матери. Мать, убеждая их и тогда пребывать без страха и заботы, говорит, что родственники и свойственники почти никогда не бывают настолько услужливы, чтобы не медлить со спешной работой и тотчас повиноваться сказанному: „Вы только обращайте внимание, — сказала она, — если вскоре снова будут что-нибудь говорить“. (13) Когда вновь рассвело, птица отправилась за кормом. Родственники и свойственники пренебрегли работой, которую их попросили выполнить. (14) Итак, наконец, хозяин сказал сыну: „Пусть идут прочь друзья вместе с родственниками. Принеси на рассвете два серпа; один я [возьму] себе сам, другой возьмешь ты, и мы сами своими руками завтра уберем хлеб“. (15) Когда мать услышала от птенцов, что сказал хозяин, то ответила: „Настало время собираться и уходить; теперь, без сомнения, что он, по собственным словам, намерен сделать, то и будет. Ведь он обращается уже к себе самому, чье это дело, а не просит кого-то другого“. (16) Итак, жаворонок покинул гнездо, а хлеб был сжат хозяином“. [587]
(17) Эта басня Эзопа, стало быть, по большей части о тщетности и безосновательности доверия друзьям и близким. (18) Но что иное предписывают более почитаемые книги философов, нежели то, чтобы мы опирались только на самих себя, (19) а все прочее, что вне нас и вне наших душ, не принимали ни за свое, ни за себя? (20) Эту басню Эзопа Квинт Энний в „Сатирах“ весьма ловко и изящно изложил в восьмистопных стихах. Два последние из них, я полагаю, воистину достойны того, чтобы сохранить [их] в душе и памяти:
Что можно заметить в движениях волн, которые по-разному возникают на море под дуновением австров и аквилонов
(1) Весьма часто при том движении волн, которые вызывают ветры аквилоны и дуновение, приходящее с той же стороны света *** [589] на море австры и африки. [590] (2) Ведь волны, которые поднимаются, когда дует аквилон, огромны и идут особенно густо, но лишь только унялся ветер, успокаиваются и унимаются, и вскоре прекращаются. (3) Но не то же самое происходит при дуновении австра или африка; ведь когда они уже совсем не дуют, волны, поднятые ими, все же вздымаются дальше, и хотя они уже давно не тревожимы ветром, но море все бурлит и бурлит. (4) Предполагают, что причина этого явления та, что ветры с севера, нисходящие к морю из более высокой части неба, внизу, в глубине вод, носятся, как неистовые, и поднимают волны, которые не гонятся вперед, но, приводимые в движение из глубины, бороздя [морскую гладь], катятся до тех пор, пока остается сила этого дующего сверху ветра. (5) Австры же и африки, прижатые к полуденному кругу земли и нижней части оси, более низкие и неглубокие, проходя по поверхности моря, скорее гонят волны вперед, чем бороздят, и потому они, не сверху ударяемые, но толкаемые прямо по воде, даже когда стихает ветер, в течение некоторого времени сохраняют напор от прежнего толчка. (6) Но то, о чем мы говорим, можно подкрепить также с помощью следующих гомеровских стихов, если кто прочтет их достаточно внимательно. (7) Ведь так он написал о дуновениях австра:
Там на западный мыс нот великие волны толкает (ω̉θει̃), [591]
(8) и напротив о борее, который мы называем аквилоном, он говорит по-другому:
И эфиром рожденный, катит огромные волны борей. [592]
(9) Ведь он говорит, что волнения, возбужденные аквилонами, которые дуют высоко и поверху, словно катятся по склонам, а [поднятые] австрами, которые [дуют] ниже тех, с несколько большей силой гонятся поверху и подбрасываются. (10) Ибо именно это означает глагол ω̉θει̃ (толкать, гнать), как и в другом месте:
Камень вверх он толкал (ώ̉θεσκε). [593]
(11) Самые сведущие натурфилософы отметили также то, что, когда дуют австры, море становится серо-голубым и лазоревым, а когда аквилоны — более сумрачным и темным. Причину этого явления я отметил, делая выписки из „Проблем“ Аристотеля. [594]
Книга III
Исследование и изучение [вопроса о том], по какой причине Саллюстий сказал, что корыстолюбие не только мужскую душу, но и само тело делает женственным
(1) Когда зима уже подходила к концу, мы с философом Фаворином [595] прогуливались при чуть теплом солнце по площади у Титиевых бань; [596] во время прогулки мы читали „Каталину“ Саллюстия, [597] которого он велел читать, заметив в руках у [одного из наших] друзей. (2) После того как из этой книги были оглашены следующие слова: „Корыстолюбию свойственна жажда денег, которых не пожелал бы ни одни мудрец; оно, словно напоенное злыми ядами, делает женственными мужское тело и душу; оно всегда безгранично и ненасытно и не уменьшается ни от изобилия, ни от нужды“, [598] (3) Фаворин, глядя на меня, говорит: „Каким образом корыстолюбие делает женственным тело человека? Ведь я, кажется, понимаю, что он хотел сказать, утверждая, что мужская душа делается из-за него женственной, но каким же образом оно делает женственным и тело человека, я пока не понял“. (4) „И я, — отвечаю, — сам уже давно задавался этим самым вопросом и, если бы ты не опередил меня, по своей воле спросил бы тебя об этом“.
(5) Едва только я, замешкавшись, сказал это, как тотчас же кто-то из спутников Фаворина, который, как казалось, был в науках опытен, заметил: „Я слышал, будто Валерий Проб [599] сказал следующее: „Саллюстий воспользовался неким поэтическим описательным выражением, и, желая изъяснить, что человек развращается корыстолюбием, сказал "тело и душа", обозначив посредством этих двух составляющих [понятие] "человек"; ведь человек состоит из души и тела"". (6) "Никогда, — говорит Фаворин, — доподлинно знаю, наш Проб не отличался столь неуместной и дерзкой изворотливостью, чтобы сказать, будто Саллюстий, пожалуй, утонченнейший мастер краткости, сочинял поэтические перифразы".
(7) Был тогда с нами на той же самой прогулке некий человек, весьма ученый. Он, будучи также спрошен Фаворином, есть ли у него что сказать по этому поводу, ответил такими словами: (9) „Те, у кого корыстолюбие овладевает <душой> [600] и развращает [ее], кто занят разыскиванием повсюду денег, ведут, как мы видим, такой образ жизни, что все иное, кроме денег, в том числе и мужской труд, и забота об упражнении тела, оказывается в пренебрежении. (10) Ведь они по большей части предаются кабинетным и требующим постоянного сидения занятиям, в которых вся сила их души и тела угасает и, как говорит Саллюстий, „становится женственной““.
(11) Тогда Фаворин велел заново прочесть те же самые слова Саллюстия и, когда они были прочитаны, произнес: „Так что же мы скажем на то, что можно видеть, как многие жаждут денег, однако тело имеют бодрое и крепкое?“ (12) Тогда тот ответил: „Клянусь Геркулесом, ты заметил довольно тонко. Всякий, кто, желая денег, обладает при этом крепким и хорошо упитанным телом, должен сдерживаться или склонностью [к другим вещам], или занятостью другими делами и быть менее скупым в заботе о себе. (13) Ведь если только одно корыстолюбие овладеет всеми частями и побуждениями человека, и он доходит до нерадения о теле, так что из-за одного [корыстолюбия] не заботится ни о добродетели, ни о силах, физических и душевных, тогда как раз, действительно, можно сказать, что те, кто не заботятся ни о себе, ни о чем-нибудь другом, а только о деньгах, становятся женоподобными душой и телом“. (14) Тогда Фаворин сказал: „Либо следует согласиться с тем, что ты сказал, либо Саллюстий из ненависти к корыстолюбию обвинил его больше, чем следовало“.
Какой именно день, по словам Марка Варрона, является днем рождения тех, кто родился в шестой час до полуночи и после него; и там же о сроках и границах дней, которые именуются гражданскими и у каждого из народов соблюдаются по-разному; и кроме того, то, что Квинт Муций написал о женщине, которая по закону не могла прервать брак, поскольку не был принят во внимание расчет гражданского года [601]
Поделиться книгой: