Помоги проекту - поделись книгой:
Представление, что демократия и социализм внутренне взаимосвязаны, широко распространилось в десятилетия, предшествовавшие большевистской революции. Многие поверили, что демократия и социализм попросту одно и то же и что демократия без социализма, как и социализм без демократии, невозможна.
Представление развилось в результате сопряжения двух направлений мысли, причем обе они восходят к гегелевской философии истории. Для Гегеля мировая история есть "прогресс в осознании свободы". Пути прогресса таковы: "Восток знал и знает только, что
Материалистическая концепция истории вкладывает в представление о "свободе многих" другое содержание.
Демократия есть инструмент реализации социализма, но в то же время и социализм есть инструмент построения демократии. Название партии "социал-демократическая" наиболее ясно выражает эту соотнесенность демократии и социализма. С именем
Отношение марксистского социализма к демократическим требованиям определялось тем, что это был социализм народов, населявших Австро-Венгерскую и Российскую империи, -- немцев, русских и ряда малых наций. Каждая оппозиционная партия в этих более или менее автократических государствах должна была в первую очередь требовать демократии, чтобы создать условия для политической деятельности. Для социал-демократов тем самым вопрос о демократии был исключен из дискуссий; было просто немыслимо нанести ущерб демократической идеологии
Но вопрос о взаимоотношении двух идей, соединенных в двойном названии, не мог быть полностью подавлен внутри партии. Проблему начали делить на две части. Когда говорили о грядущем социалистическом рае, продолжали подчеркивать взаимозависимость терминов и даже шли немного дальше, утверждая, что это в сущности одно и то же. Впрочем, хороший социалист, ожидающий абсолютного спасения в предполагаемом раю, и не мог прийти к другому заключению, поскольку он при этом сохранял понимание демократии как чего-то вполне хорошего.
Было бы что-то неправильно с землей обетованной, если бы она не была одновременно наилучшем образом устроенной и политически. Потому-то социалистические авторы без устали провозглашали, что только в социалистическом обществе может существовать истинная демократия. То, что принимают за демократию в капиталистических государствах, -- просто карикатура, придуманная для маскировки махинаций эксплуататоров.
Хотя дело представлялось так, что цели социализма и демократии едины, никто не был вполне уверен, одной ли дорогой они идут. Обсуждалась проблема, следует ли достигать социализма -- а значит, как они верили, и демократии -- только с помощью демократических методов либо в борьбе допустимы отступления от принципов демократии. Это и была знаменитая дискуссия о диктатуре пролетариата; в марксистской литературе этот вопрос был темой академических дискуссий вплоть до большевистской революции, а после нее он превратился в большую политическую проблему.
Подобно другим расхождениям во взглядах, которые разбивали марксистов на группы, свара возникла из-за двойственности их догм, называемых марксизмом. В марксизме всегда есть, по меньшей мере, два подхода ко всему и ко всем, и примирение этих подходов возможно только с помощью диалектических уловок. Обычнейший прием состоит в том, чтобы использовать в соответствии с нуждами момента слова, допускающие, по меньшей мере, два толкования. С этими словами, которые одновременно в виде политических лозунгов служат гипнотизации психики масс, распространялось учение, заставляющее вспомнить об идолопоклонстве. Марксистская диалектика, в сущности, есть не что иное, как обожествление слов. Каждый из предметов веры воплощается словом-идолом, неоднозначность которого позволяет выражать им несовместимые идеи и требования. Интерпретация этих слов, намеренно столь же неопределенных, как речения дельфийской Пифии [87], в конце концов приводит к столкновению мнений, и каждый цитирует в свою пользу излюбленные пассажи из писаний Маркса и Энгельса, которые являются высшим авторитетом.
"Революция" -- одно из таких слов-фетишей. Промышленной революцией марксизм считает постепенную трансформацию докапиталистического способа производства в капиталистический. [88] Революция здесь означает то же самое, что и развитие, и противоположность терминов "эволюция" и "революция" здесь почти ликвидирована. В результате марксист имеет возможность, когда нужно, говорить о революционном настроении как о презренном "путчизме" ("бунтарстве"). И ревизионисты были вполне правы, когда в свою поддержку цитировали многие строчки из Маркса и Энгельса. [89] Но когда Маркс называл рабочее движение революционным и говорил, что рабочие -- единственный истинно революционный класс, он использовал термин "революция" в том смысле, который напоминает о баррикадах и уличных сражениях. Так что синдикализм также прав, когда апеллирует к Марксу. [90]
Так же туманно использует марксизм и слово
Согласно марксизму государство есть просто инструмент классового господства. Приходя к власти, пролетариат прекращает классовые конфликты, и государство отмирает. "С того времени, когда не будет ни одного общественного класса, который надо было бы держать в подавлении, с того времени, когда исчезнут вместе с классовым господством, вместе с борьбой за отдельное существование, порождаемой теперешней анархией в производстве, те столкновения и эксцессы, которые проистекают из этой борьбы, -- с этого времени нечего будет подавлять, не будет и надобности в особой силе для подавления, в государстве. Первый акт, в котором государство выступает действительно как представитель всего общества -- взятие во владение средств производства от имени общества, -- является в то же время последним самостоятельным актом его как государства. Вмешательство государственной власти в общественные отношения становится тогда в одной области за другой излишним, и государство само собой засыпает" [69*]. Сколь бы темным или плохо продуманным ни было это понимание политической организации, данное утверждение настолько определенно характеризует власть пролетариата, что места для сомнений просто быть не может. Но все становится менее определенным, когда мы вспоминаем утверждение Маркса, что между капиталистическим и коммунистическим обществами должен быть период революционных преобразований и ему соответствует "политический переходный период, и государство этого периода не может быть ничем иным, кроме как революционной диктатурой пролетариата" [70*]. Если мы предположим вместе с Лениным, что этот период продлится вплоть до достижения "высшей фазы коммунистического общества", в которой "исчезнет порабощающее человека подчинение его разделению труда, когда исчезнет вместе с этим противоположность умственного и физического труда", когда "труд перестанет быть только средством для жизни, а станет сам первой потребностью жизни", тогда, конечно, нам нелегко будет понять, что же Маркс понимал под демократией [71*]. Очевидно, социалистическое сообщество столетиями не сможет найти места для демократии.
Несмотря на случайные упоминания исторических заслуг либерализма, марксизм полностью игнорирует важность либеральных идей. Он оказывается в затруднении, когда сталкивается с либеральными требованиями свободы совести и свободы выражения мнений, с требованием признать в принципе все оппозиционные партии и обеспечить равные права для всех партий. Когда он не у власти, марксизм провозглашает все основные либеральные права, ибо только они могут обеспечить ему свободу, необходимую для собственной пропаганды. Но марксизм не в силах постичь существо этих прав и свобод и никогда не предоставляет их своим противникам, когда приходит к власти. В этом отношении он похож на церкви и другие организации, строящиеся на принципе насилия. Эти также эксплуатируют демократические свободы, когда отстаивают себя, но, придя к власти, отказывают в таких правах своим соперникам. Так, -- вполне явно -- демократичность социализма демонстрирует свою лживость. "Партия коммунистов, -- говорит Бухарин [91], -- не только не требует никаких свобод ... для буржуазных врагов народа. Наоборот". И с потрясающим цинизмом он бахвалится, что коммунисты, пока не имели власти, защищали свободу слова просто потому, что было бы "смешным" требовать от капиталистов свободы для рабочего движения в какой-либо другой форме, чем требуя свободу вообще [72*].
Всегда и везде либерализм требует демократии прежде всего. Он не хочет ждать, когда народ "созреет" для демократии, ибо полагает, что демократия выполняет столь важные общественные функции, что ее введение не терпит отлагательств. Вне демократии мирное развитие государства невозможно. Требование демократии -- не результат политического компромисса или потворства релятивизму в вопросах мироустройства [73*], ибо либерализм доказывает абсолютную обоснованность своего учения. Скорее в склонности к демократии сказывается уверенность либерализма в том, что власть требует только господства над умами и что для приобретения такого господства годится только духовное оружие. Либерализм защищает демократию даже в тех случаях, когда в неопределенной перспективе он может ожидать от нее только ущерба. Либерализм убежден, что он не может править против воли большинства, что в любом случае бесконечно малые выгоды от искусственного поддержания либерального режима не оправдают возмущения спокойного хода государственного развития, которое сделается неизбежным в случае подавления воли народа.
Социал-демократы, безусловно, продолжали бы жульничать с лозунгом демократии, если бы, по исторической случайности, большевистская революция не заставила их до времени сбросить маску и продемонстрировать насилие, неотъемлемое от их учения.
За диктатурой пролетариата лежит рай земной, "высшая фаза коммунистического общества", в котором "с всесторонним развитием индивидов вырастут и производительные силы, и все источники общественного богатства польются полным потоком" [74*]. В этой земле обетованной "нечего будет подавлять, не будет и надобности в особой силе для подавления, в государстве... На место управления лицами становится управление вещами и руководство производственными процессами" [75*]. Настанет эпоха, когда "поколение, выросшее в новых, свободных общественных условиях, окажется в состоянии выкинуть вон весь этот хлам государственности" [76*]. Рабочий класс исчезнет, но для этого "ему придется выдержать продолжительную борьбу, пережить целый ряд исторических процессов, которые совершенно изменят и обстоятельства, и людей" [77*]. В результате общество может обходиться без насилия, как некогда в Золотом веке. Об этом Энгельсу есть что сказать, красивого и хорошего [78*]. Только мы читали уже об этом прежде; все это было изложено лучше и изящнее Виргилием, Овидием и Тацитом!
Из всего этого следует, что у марксистов не было случая задуматься о проблемах политической организации социалистического общества. Они вообще-то предполагали не иметь дела с такими проблемами, с которыми нельзя было бы справиться простым замалчиванием.
И все же даже в социалистическом обществе необходимость действовать совместно должна породить вопрос: как действовать сообща?
Придется подумать над тем, как формировать то, что метафорически называют обычно "волей общества" или "волей народа". Если даже нас не остановит неосуществимость такого управления вещами, которое не было бы одновременно управлением людьми, т. е. подчинением воли одного человека воле другого (ведь всякое управление производством есть управление людьми, т. е. господство воли одного над волей многих), все-таки останется вопрос: кто же будет управлять вещами и производственными процессами и в соответствии с чем? А в результате мы опять погружаемся во все политические проблемы регулируемого законом общества.
Все исторические попытки реализации социалистического общественного идеала отличались крайней авторитарностью. В империи фараонов и в империи инков, так же как в государстве иезуитов Парагвая, ничто не напоминало о демократии, о самоуправлении большинства народа. [93] Все другие социалистические Утопии были в равной степени недемократичными. Ни Платон, ни Сен-Симон не были демократами. [94] Ни в истории человечества, ни в истории социалистических теорий не найти ничего, что говорило бы о внутренней связи между социализмом и политической демократией.
При более внимательном изучении выясняется, что идеальная высшая фаза коммунистического общества, как ее представляют марксисты, ожидаемая только в отдаленном будущем, отчетливо недемократична [80*]. Социалисты предполагают, что там будет царить вечный мир -- цель всех демократических установлении. Но средства, которыми предполагается достичь этого, очень отличаются от используемых демократами. Мир и покой будут обеспечиваться не возможностью мирно сменять правителей и их политику, но, напротив, постоянством режима, при котором ни правители, ни политика не могут быть изменены. Это тоже покой, только не покой прогресса, к которому стремится либерализм, а покой могилы. Это мир не миротворцев, но "замирителей", насильников, стремящихся принудить к миру. Каждый абсолютный властитель устанавливает такой мир методами абсолютного господства, и длится этот мир столь же долго, сколько удается поддерживать господство. Либерализм видит тщетность всего этого. Он ставит себе целью установить такой мир, который был бы устойчив, несмотря на неистребимую тягу человека к изменениям.
Глава IV. Общественный строй и семья
Предложения изменить отношения между полами издавна сопутствовали планам обобществления средств производства. Брак должен исчезнуть вместе с частной собственностью, уступая место установлениям, более гармонирующим с фундаментальными данными о природе секса. Когда мужчина освобождается от необходимости зарабатывать на кусок хлеба, любовь должна освободиться от всех оскверняющих ее материальных ловушек. Социализм обещает не только социальные гарантии -- благосостояние для всех, но и всеобщее счастье в любви. Эта часть программы в немалой степени была причиной популярности социализма. Знаменательно, что в Германии ни одно из социалистических сочинений не было столь же популярно и пропагандистски действенно, как книга Бебеля "Женщина и социализм" посвященная в первую очередь проповеди свободной любви. [95]
Нет ничего странного в том, что многие должны ощущать неудовлетворенность существующей у нас системой регулирования сексуальных отношений. Отклоняя сексуальную энергию, являющуюся основой столь многих видов человеческой деятельности, от ее природной сферы -- половой любви к новым задачам, созданным культурным развитием, эта система оказывает далеко идущее влияние на человечество. Она была создана с великими жертвами, и жертвы все еще приносятся. Каждый человек претерпевает в своей жизни процесс, в результате которого сексуальная энергия теряет диффузную, как в детские годы, форму и принимает конечные, зрелые очертания. Человек должен развить внутреннюю психическую силу, которая сдерживает поток недифференцированной сексуальной энергии и, подобно плотине, меняет ее направление.
Часть энергии, которой природа снарядила сексуальный инстинкт, таким образом перенаправляется к другим целям. Стресс и борьбу, сопутствующие этому изменению, не каждый минует без ущерба. Многие не выдерживают, многие становятся невротиками или безумными. Даже человек, оставшийся здоровым и ставший полезным членом общества, сохраняет шрамы, которые могут открыться от несчастного случая [81*]. И если даже секс станет для него источником величайшего счастья, он останется также источником глубочайшей боли; остывающие чувства подскажут, что годы прошли и что он идет путем всей бренной плоти. Таким образом, секс, который как бы вечно кружит человека, давая ему и отнимая, дарит ему счастье и ввергает назад в страдания, никогда не позволяет ему погрузиться в неподвижность. Желания человека во сне и наяву обращаются к любви. Те, кто стремился изменить общество, не могли пройти мимо секса.
Этого тем более можно было ожидать, что многие из них были сами невротиками, страдавшими от неудачного развития сексуального инстинкта. Фурье, например, страдал от тяжкого психоза. В каждой букве его писаний очевидна болезненность человека, чья сексуальная жизнь совершенно расстроена; весьма досадно, что никто не проанализировал историю его жизни методами психоанализа. То, что безумные нелепости его книг привлекли столь многих читателей и заслужили высшее признание, обязано той болезненной фантазии, с которой описаны эротические наслаждения, ожидающие человечество в рае "фаланстеров". [96]
Утопизм представляет все свои идеалы будущего как восстановление Золотого века, который человечество утратило по собственной вине. Так же и в сфере сексуальной жизни он требует только возврата к исходному блаженству. Поэты античности не менее красноречиво славили ушедшие волшебные времена свободной любви, чем времена Сатурна, когда не было собственности [82*]. Марксизм вторит старым утопистам.
Марксизм и в самом деле стремится сокрушить брак теми же приемами, которые использует для того, чтобы оправдать уничтожение частной собственности, -- пытаясь продемонстрировать его исторические корни; точно так же он обосновывает лозунг уничтожения государства тем, что оно не существовало "извечно", что были времена, когда "понятия не имели о государстве и государственной власти" [83*]. Для марксиста исторические исследования просто средство политической агитации. Они нужны, чтобы вооружить людей против ненавистного буржуазного порядка. Основной упрек такому подходу даже не в том, что без тщательного исследования исторического материала выдвигаются пустые, необоснованные теории. Гораздо хуже, что за исторический анализ выдаются псевдонаучные истолкования. Некогда, говорит марксист, был Золотой век. Потом стало скверно, но терпимо. Наконец пришел капитализм, а с ним и все мыслимое зло. Так капитализм оказывается проклят навеки. Единственное, что можно поставить ему в заслугу, так это то, что из-за его отвратительности мир созревает для социалистического спасения.
Недавние этнографические и исторические исследования дали массу материалов для истории сексуальных отношений, а психоанализ -- новая научная дисциплина -- заложил основы научного понимания сексуальной жизни. Тем не менее, в социологии пока не началось освоение богатых идей и материалов из этих источников. Она не смогла поставить проблемы по-новому, чтобы они соответствовали вопросам, выдвинувшимся на первый план. То, что она говорит об экзогамии и эндогамии, о промискуитете, а тем более о матриархате и патриархате, совершенно не соотносится с теориями, которые сегодня невозможно игнорировать. [97] Социологические знания о ранней истории семьи и брака настолько ущербны, что их просто невозможно использовать для интерпретации занимающих нас проблем. Эти знания более или менее надежны только там, где речь идет об условиях, существовавших в историческое время, но и только.
Там, где царствует принцип насилия, семейные отношения характеризуются неограниченным господством мужчины. Мужская агрессивность, неотъемлемая от самой природы сексуальных отношений, здесь доведена до предела. Женщина принадлежит мужчине и находится в его власти примерно в том же смысле, в каком ему принадлежат другие объекты физического мира. Здесь женщина становится исключительно вещью. Ее крадут и покупают; ее меняют, продают, отдают; коротко говоря, в доме она подобна рабу. Пока мужчина жив, он ее судья; когда он умирает, ее хоронят в могиле вместе с другим имуществом покойного [84*]. Старые судебники почти всех народов в один голос говорят, что некогда такое положение было нормальным. Историки обычно пытаются, особенно когда имеют дело с историей собственного народа, смягчить болезненное воздействие этих описаний на ум современного человека. Они указывают, что практика была умеренней, чем буква закона, что жесткость закона не замутняла отношений мужа и жены. Затем они как можно скорей уходят от темы, не слишком согласующейся с их подходом, бросив попутно несколько замечаний о древней суровости нравов и чистоте семейной жизни [85*]. Но эти попытки оправдания, к которым их толкает национализм или умиление прошлым, неосновательны. Открывающаяся из старых законов и кодексов картина отношений между мужчиной и женщиной -- это не плод теоретических спекуляций оторванных от жизни фантазеров. Она взята из жизни и точно воспроизводит, как понимали мужчины и женщины брак и отношения между полами. То, что и римлянка, вступавшая под "руку" (manus) мужа или под опеку рода, и женщина древней Германии, которая всю жизнь оставалась объектом "защиты", "прикрытия" (munt), находили эти отношения вполне естественными и справедливыми, что они внутренне не восставали против них, не делали никаких попыток стряхнуть это ярмо, вовсе не доказывает, что между законом и практикой существовал разрыв. Это только показывает, что такие установления соответствовали чувствам женщин, и это не должно нас удивлять. Господствующие в каждую эпоху правовые и моральные нормы поддерживаются не только теми, кто оказывается в преимущественном положении, но и теми, кто страдает от них. Господство этих норм выражается тем фактом, что их поддерживали как раз те, от кого требовали жертв. Во времена принципа насилия женщина -- служанка мужчины. В этом она и видит свое назначение. Она разделяет установку, о которой в Новом завете говорится с наибольшей выразительностью: "И не муж создан для жены, но жена для мужа" [86*].
Принцип насилия признает только мужчину. Он один обладает властью, ибо только он наделен правами. Женщина есть просто сексуальный объект. Нет женщины без господина, будь это отец или сторож, муж или хозяин. Даже проститутка не свободна: она принадлежит владельцу борделя. Клиенты договариваются не с ней, а с ним. Бродячая женщина беззащитна, и каждый может делать с ней, что пожелает. И право выбирать мужчину не принадлежит женщине. Ее отдают мужу и он берет ее. Любить его -- ее долг, может быть, добродетель; чувство обостряет удовольствие, получаемое мужчиной в браке. Но мнения женщины не спрашивают. Мужчина имеет право отвергнуть ее или развестись с ней; она такого права не имеет.
В эпоху насилия вера в мужское господство одерживает верх над более древними тенденциями к равенству в отношениях между полами. Легенды сохранили следы времен, когда женщины наслаждались большей сексуальной свободой, как Брунгильда например, но они уже не внятны современникам. [98] Господство мужчины оказалось настолько чрезмерным, что пришло в противоречие с природой секса, и ради собственных интересов по чисто сексуальным причинам мужчинам пришлось, в конце концов, ослабить свое доминирование.
Противно природе, что мужчина берет женщину, как лишенную собственной воли вещь. Отдать и получить -- природа сексуальных отношений. Чисто пассивная, страдательная установка женщины уменьшает наслаждение мужчины. Чтобы получить удовлетворение, он должен вызвать в ней ответное чувство. Победитель, бросивший рабыню в супружескую постель, покупатель, выторговавший дочь у отца, должен добиваться того, чего нельзя получить насилием над сопротивляющейся женщиной. Мужчина, который внешне представляется неограниченным господином своей женщины, не настолько властен в доме, как ему кажется; он вынужден уделять часть власти женщине, хотя постыдно скрывает это от мира.
К этому добавляется и другой фактор. Половой акт постепенно начинает требовать от мужчины все большего психического напряжения, и для успеха стали нужны особые стимулы. Интенсивность усилия растет пропорционально тому, как человек подчиняется принципу насилия, который делает всех женщин чьей-то собственностью, а тем самым затрудняет поиск сексуального объекта, требует обуздания сексуальных порывов и контроля над естественным влечением. Половой акт требует теперь особого психологического отношения к объекту влечения. Это и есть любовь, неизвестная примитивному человеку и человеку эпохи насилия, которые использовали каждую возможность, без всякого разбора, для обладания. Любовь, эта сверхоценка объекта, невозможна, когда женщина есть нечто низшее и презренное, как это ей суждено при господстве принципа насилия. Ибо при этом она всего лишь раба, а природа любви делает ее царицей.
Из этого противоречия возникает первый великий конфликт в отношениях между полами, который нам открывает история. Брак и любовь делаются противоположностями. Формы проявления этого конфликта меняются, но существо его всегда неизменно. Любовь заняла чувства и мысли мужчин и женщин, и все больше становится центральным пунктом душевной жизни, придавая ей смысл и очарование. Но в начале она не имеет ничего общего с браком и отношениями между мужем и женой. Это неизбежно ведет к тяжким конфликтам, которые донесены до наших дней эпосом и лирикой рыцарских времен. Мы знакомы с этими конфликтами, поскольку они получили бессмертное выражение в искусстве, да и сейчас еще эти темы разрабатывают эпигоны и те художники, которых занимают уцелевшие островки примитивной жизни. Но мы, современные люди, не в силах постичь существо конфликта. Нам не понять, что значит избегать решений, могущих удовлетворить все стороны, почему любящие обречены быть всегда разделенными друг с другом, обречены сохранять связь с нелюбимыми. Там, где на любовь откликаются любовью, где мужчина и женщина желают посвятить свою жизнь друг другу, там согласно нашему пониманию существа дела все должно быть очень просто. Тот род поэзии, который разрабатывает только эту тему, при современных условиях мог бы предложить один выход: Ганс и Грета обретают друг друга. Лишь это привело бы в восхищение читателей семейных романов, но ни в коем случае не трагический конфликт.
Если, не зная рыцарской литературы, судить об отношениях между полами исключительно по другим источникам и пытаться составить представление о существе психологического конфликта влюбленного рыцаря, мы, скорее всего, вообразим мужчину, разрывающегося между двумя женщинами: собственной женой, с которой его связывают дети, и другой дамой, которой принадлежит его сердце. Либо мы можем вообразить женщину, которой пренебрегает муж и которая любит другого. Ничто не может быть дальше от реальности эпохи насилия, чем такая картинка. Грек, деливший свое время между гетерами [99] и мальчиками для радости, никоим образом не переживал своих отношений с женой как психологическую проблему, да и сама она не видела в любви к куртизанкам покушения на собственные права. Равно и трубадур, посвятивший себя целиком даме сердца, как и его жена, терпеливо ждавшая его дома, не страдали от конфликта между семьей и любовью. И Ульрих фон Лихтенштейн, и его добрая жена воспринимали рыцарскую "Minnedienst" как должное. [87*] На самом деле конфликт в рыцарской любовной жизни состоял совсем в ином. Когда жена оказывала благосклонность другому, она тем самым нарушала права своего мужа. Как бы рьяно он сам ни добивался любви других женщин, он не мог терпеть нарушения
Пока господствует принцип насилия, стремление любить не может получить развития. Изгнанное из семьи, оно ищет любого потаенного местечка, принимает самые причудливые формы. Возникают условия для быстрого распространения венерических болезней. Был ли сифилис занесен в Европу из Америки или это была вполне "своя" болезнь -- еще вопрос. Но мы знаем, что с начала XVI века он распространяется по Европе как эпидемия. Принесенные им мучения покончили с любовной игрой романтичного рыцарства.
Сейчас господствует только одна оценка влияния "экономики" на сексуальные отношения: оно было очень плохим. Согласно этому подходу воздействие экономических факторов опорочило первоначальную природную чистоту сексуальных отношений. Ни в какой другой области человеческой жизни прогресс культуры и рост благосостояния не имели более пагубного влияния. Отношения мужчины и женщины в древности были образцом чистейшей любви; в докапиталистическую эпоху брак и семейная жизнь были простыми и естественными, но капитализм принес брак из-за денег и
Ученому трудно определиться по отношению к методам, которые основываются на возвышенных чувствах, а не на анализе фактов. Ученый не судит, что является благим, благородным, нравственным и добродетельным, -- это не его поле. Но он не может не вносить поправок в принятые взгляды в существенных вопросах. В наше время идеал сексуальных отношений совершенно отличен от того, каким он был в древности, и никогда человечество не подходило к идеалу ближе, чем сейчас. Сексуальные отношения в старые добрые времена представляются полностью неудовлетворительными с позиций этого нашего идеала. А значит, приходится признать, что этот идеал должен был возникнуть как раз в результате развития, проклинаемого современной теорией как причина того, что идеал реализован не полностью. Совершенно ясно, что господствующая доктрина не основывается на фактах. Скорее даже можно сказать, что она ставит эти факты с ног на голову и абсолютно непригодна для познания проблемы.
Там, где господствует принцип насилия, полигамия торжествует. У каждого мужчины столько жен, сколько он способен отстоять. Жены являются формой собственности, и всегда лучше иметь побольше. Мужчина стремится иметь больше жен так же, как он старается заиметь больше рабов или коров. Фактически его моральные установки по отношению к женам, рабам и коровам одинаковы. Он требует верности от своей жены; он один может распоряжаться ее трудом и ее телом, сохраняя себя свободным от каких-либо уз. Мужская верность предполагает моногамию [88*]. Более могущественный властитель имеет право также и на жен своих подданных [89*]. Широко известное Jus Primae Noctis было отголоском этих условий, последним плодом которых было соитие свекра с невесткой в "большой семье" у южных славян. [101]
Реформаторы морали не устранили полигамии, да и церковь поначалу не трогала ее. Веками христианство и не думало протестовать против многоженства варварских королей. Карл Великий [102] содержал множество наложниц [90*]. По своей природе многоженство никогда не было обыкновением бедняков -- только богачи и аристократия могли наслаждаться им [91*]. Но именно у этих групп начались растущие сложности, поскольку женщины приходили в брачный союз как наследницы и владелицы, получали богатое приданое и наделялись большими правами по распоряжению этим приданым. К единобрачию потихоньку подталкивали жена, приносившая богатство своему мужу, и ее родственники -- прямое проявление того, как капиталистические мысль и расчет проникали в семейную жизнь. Чтобы закон защищал собственность жены и детей, была проведена четкая грань между законными и незаконными связями и наследниками. Отношения между мужем и женой закрепляются в контракте [92*].
Узаконивание идеи брачного контракта разрушило господство мужчин и сделало жену партнером с равными правами. Из односторонних, основанных на силе отношений брак превращается во взаимное соглашение; служанка становится женой, имеющей право требовать от мужчины того же, что может требовать от нее он. Шаг за шагом она завоевывает в доме те позиции, которые занимает ныне. Сегодня положение женщины отличается от положения мужчины только в том отношении, что различается выполняемая ими в супружеской жизни деятельность. Остатки мужских привилегий имеют малое значение и сводятся к почетным символам, например к тому, что жена принимает имя мужа.
Брак эволюционировал вместе с законом о собственности супругов. Положение женщины в семье улучшалось по мере ослабления принципа насилия. Одновременно с совершенствованием идеи договора в других сферах закона о собственности закономерно трансформировались отношения собственности между супругами. Жена впервые была освобождена от власти супруга? когда она получила законную власть над богатством, которое она принесла в семью и которое она приобрела за время семейной жизни, и когда то, что муж предоставлял ей согласно обычаю, превратилось в пособие, к выплате которого можно принудить законом.
Известная нам форма брака возникла в результате проникновения идеи договора в эту область жизни. Все чтимые нами идеалы брачного союза развились на этой основе. Что брак связывает
Когда воспевающие старые добрые нравы проклинают институт развода, расторжения брака, они правы в том, что ничего такого прежде не существовало. Былое право мужа выгнать жену из дома никоим образом не напоминает современного закона о разводе. Ничто лучше не свидетельствует о громадном изменении воззрений, чем различия этих двух установлении. И когда церковь берет на себя лидерство в борьбе против развода, не худо припомнить, что современный идеал единобрачия с равными правами у мужа и жены, на защиту которого поднялась церковь, есть результат капиталистического, а не церковного развития.
В современном договорном браке, который заключается по желанию мужа и жены, брак и любовь объединены. Брак представляется морально оправданным, когда он заключается по любви; заключенный без любви брак представляется неприличным. Нам кажутся странными эти заключаемые на расстоянии королевские бракосочетания. Как и большинство мыслей и поступков правящих домов, они отдают эпохой насилия. И то, что считается необходимым представлять публике эти союзы как заключенные по любви, показывает, что даже королевские семьи не смогли противостоять буржуазному идеалу брака.
В современной супружеской жизни конфликты порождаются, прежде всего, тем, что страсть остывает, а контракт заключается пожизненный. "Страсть улетает, но любовь должна остаться", -- говорит Шиллер, поэт буржуазной семьи. В большинстве браков, благословенных детьми, супружеская любовь увядает медленно и незаметно; ее место занимает дружеская привязанность, через которую опять и опять прорываются короткие вспышки былой любви; совместная жизнь становится привычной, и в своих детях, воспитанию которых была посвящена молодость, родители находят утешение за воздержание, к которому их принуждает старость, уносящая силы.
Но так бывает не у всех. Есть много способов примириться с конечностью земных странствий. Верующему утешение и мужество дает религия; она позволяет ему видеть в личном бытии как проявлении бесконечного потока вечной жизни свое определенное место в безупречном плане Создателя и Вседержителя, позволяет подняться над временем и пространством, над старостью и смертью в небесные поля. Другие находят удовлетворение в философии. Они отказываются верить в благодетельное провидение, представление о котором противоречит опыту; они свысока взирают на легкое утешение, которое можно извлечь из произвольных фантазий, из воображаемой картины мира, созданной, чтобы не видеть реальности. Но большинство людей следуют иным путем. С безразличием и равнодушием они покоряются повседневности; их мысль никогда не выходит за пределы сиюминутных требований, они рабы привычек и страстей.
Есть еще и четвертая группа -- люди, которые нигде и ни в чем не могут найти умиротворения. Такие люди не способны верить, ибо уже вкусили от древа познания; тупо смириться они не могут, потому что это противоречит их натуре. Они слишком беспокойны и неуравновешенны, чтобы философски приспособиться к реальности. Во что бы то ни стало они стремятся достичь счастья и удержать его. Изо всех сил они налегают на решетки, ограничивающие их стремления. Они не смиряются. Они жаждут невозможного: ищут счастья не в стремлении, но в достижении, не в битве, но в победе.
Такие натуры не переносят брачных уз, когда дикий огонь первой любви начинает угасать. Они предъявляют высочайшие требования к самой любви и преувеличивают обычную сверхоценку сексуального объекта. Это обрекает их, хотя бы по чисто физиологическим причинам, на более раннее, чем у большинства умеренных людей, разочарование в тесном общении в совместной жизни. И это разочарование способно превратить первоначальные чувства в их противоположность. Любовь оборачивается ненавистью. Совместная жизнь становится пыткой. Кто не способен смирить себя, кто не желает умерить иллюзии первых дней брака, кто не умеет перенести на детей в сублимированной форме желания, которые больше не насыщаются любовью, тот не создан для брака. Из брака он устремляется к новому предмету любви, чтобы в новых отношениях снова повторить старый опыт.
Но все это не имеет никакого отношения к общественным условиям брака. Такие браки обречены не потому, что супруги живут в капиталистическом обществе, где средства производства находятся в частной собственности. Болезнь приходит изнутри, а не извне; она развивается из природных склонностей партнеров. Нелепо доказывать, что раз таких конфликтов не было в докапиталистическом обществе, значит, тогда брачные узы включали что-то, чего нет в этих болезненных семьях. Правда в том, что любовь и семья были в те времена отделены друг от друга, и никто не ждал, что брак принесет длительное и безоблачное счастье. Только когда идея договора и согласия наложилась на институт брака, супружеские пары потребовали, чтобы удовлетворение желаний в их союзе было непрерывным. Такого требования любовь, видимо, удовлетворить не может. Счастье в любви приносят соперничество за благосклонность любимой и удовлетворение от долгожданного обладания. Нет нужды обсуждать возможность того, что такое счастье может длиться и после физиологического насыщения. Мы определенно знаем, что удовлетворенное желание раньше или позже остывает и что попытки остановить мимолетные часы восторга тщетны. Не следует проклинать брак за нашу неспособность превратить земное существование в бесконечную цепь экстазов, лучащихся наслаждениями любви. Такой же ошибкой было бы винить в этом социальное окружение.
Семейные конфликты, порождаемые социальными условиями, имеют подчиненное значение. Было бы ошибкой предполагать, что браки по расчету (ради приданого жены или богатства мужа) или союзы, ставшие несчастными из-за экономических трудностей, составляют важную часть проблемы, как можно представить по частоте этих сюжетов в беллетристике. Из таких конфликтов всегда нетрудно найти выход, если, конечно, его хотят найти.
Брак как социальный институт представляет собой включение индивидуума в общественный порядок, в результате чего он принимает на себя все права и обязанности в определенной сфере деятельности. Исключительные натуры, одаренность которых ставит их много выше среднего уровня, не могут принять то насилие, которое неотделимо от этого приспособления к обычному порядку жизни. Кто чувствует в себе стремление к великим свершениям, кто готов скорее пожертвовать собственной жизнью, чем изменить своему назначению, не откажется от своих стремлений ради жены и детей. Сколь бы ни был любвеобилен гений, в его жизни женщина и все, что ей сопутствует, занимает ограниченное место. Мы не говорим здесь о тех великих людях, которые полностью сублимировали половое влечение и направили его в другие каналы, как, например, Кант, или о тех, чей огненный дух, не способный насытиться любовью, спешит с неусыпной жаждой от одной страсти к другой, избегая неизбежных разочарований семейной жизни. Даже те гениальные люди, брачная жизнь которых выглядит обычной, чье отношение к половой жизни не отличается от общепринятого, не могут долго обуздывать себя в браке, не совершая над собой насилия. Гений не позволяет связать себя никакими соображениями о благополучии ближних, в том числе и тех, кто ему особенно дорог. Узы брака становятся непереносимыми, и гений пытается стряхнуть или, по крайней мере, ослабить их, чтобы быть свободней. Супружество -- это движение колонной по двое. Желающий идти собственным путем должен быть свободен. Очень редко ему удается встретить женщину, готовую и способную сопровождать его на его одинокой тропе.
Все это было осознано давно и настолько уже стало достоянием массы, что неверный муж чувствует себя вынужденным оправдывать свое поведение именно в этих терминах. Но гениальность редка, и социальные установки не меняются из-за того, что один или два исключительных человека не способны к ним приноровиться. С этой стороны браку ничто не угрожает.
Атаки феминисток в XIX веке казались более серьезной угрозой. Лидеры феминисток заявляли, что брак принуждает женщину жертвовать своей личностью. Он дает мужчине достаточно возможностей для развития, но женщину лишает всякой свободы. Это было вменено неизменной природе брака, который связывает воедино мужа и жену и тем самым обрекает более слабую женщину на роль служанки у своего мужа. Никакими реформами этого не изменить; только разрушение всего института брака может избавить от зла. Женщина должна биться за свою свободу -- не только за свободу любви, но и за свободу развития личности. Вольные связи, которые дают свободу обоим, должны заменить брак.
Радикальное крыло феминизма, твердо стоящее на этой позиции, не учло того, что развитие способностей и сил женщины сдерживается не браком, не тем, что она повязана мужчиной, детьми и домашним хозяйством, но особенностями ее физиологии. Беременность и вскармливание детей поглощают лучшие годы жизни женщины, те годы, которые мужчина может посвятить достижению великих целей. Можно считать, что в этом неравном распределении бремени воспроизводства проявилась природная несправедливость или что недостойно женщине рожать и кормить детей, но ведь это ничего не изменит. Женщина, вероятно, может выбирать между наибольшим женским счастьем -- материнством и активной деятельностью по развитию и утверждению своей личности наравне с мужчиной. Можно усомниться, безвреден ли вообще такой выбор: ведь, подавив стремление к материнству, женщина наносит себе ущерб, который потом будет сказываться во всем, что она делает. В то же время остается фактом, что материнство -- в браке или вне его -- лишает ее возможности жить столь же свободно и независимо, как мужчина. Сверходаренные женщины могут иметь поразительные достижения, несмотря на материнство, но все-таки особенности их пола закрывают им дорогу к гениальности, к высочайшим свершениям.
В той степени, в какой феминистское движение стремится к уравниванию правового положения мужчины и женщины, к обеспечению для женщин достаточных правовых и экономических свобод для саморазвития в соответствии с желаниями, склонностями и хозяйственными возможностями, оно является не более чем ветвью великого либерального движения, защищающего мирное и свободное развитие. Когда феминизм выходит за эти рамки и нападает на установления общественной жизни в надежде устранить природные ограничения, он является духовным порождением социализма. Ибо именно социализму свойственно, обнаружив природные корни социальных институтов, пытаться изменить эти институты, чтобы реформировать самое Природу.
Социалисты видят радикальное решение сексуальных проблем в свободной любви. Социалистическое общество устраняет сексуально-экономическую зависимость женщины, которая состоит в том, что женщина зависит от доходов своего мужа. Мужчина и женщина обладают равными экономическими правами и, если не считать материнства, которое ставит женщину в особое положение, равными обязанностями. Общественные фонды обеспечивают содержание и образование детей, которые из-под опеки родителей поступают под опеку всего общества. Таким образом, социальные и экономические условия перестают влиять на отношения между полами. Спаривание приходит на место простейших форм общественных союзов -- брака и семьи. Семья исчезает, и обществу предстоят только отдельные индивидуумы. Любовный выбор становится абсолютно свободным. Мужчины и женщины сходятся и расходятся, повинуясь только своим желаниям. При этом "социализм здесь не создает ничего нового, он лишь снова поднимает на высшую культурную ступень и при новых общественных формах то, что было общепризнано, пока в обществе не наступило господство частной собственности" [93*].
Аргументы теологов и других проповедников нравственности, -- порой елейные, порой ядовитые, -- совершенно непригодны для борьбы с этой программой. Большинство авторов, посвятивших себя проблемам половой жизни, исповедовали монашеские и аскетические идеалы. Для них сексуальный инстинкт есть абсолютное зло, чувственность есть грех, сладострастие есть дар дьявола и даже думать о таких вещах безнравственно. От наших склонностей и ценностных предпочтений зависит, принять ли это осуждение сексуального инстинкта. С научной точки зрения попытки моралистов заклеймить или оправдать эту сферу жизни -- потерянный труд. Нельзя навязать науке роль судьи и ценителя, не выходя за границы научного метода: он пригоден для выбора средств, адекватных поставленным целям, но не может быть использован для относительной оценки самих целей. При столкновении с этическими проблемами ученому следовало бы указать, что, начав с отрицания сексуального инстинкта как чего-то скверного, мы лишаемся возможности в дальнейшем выражать в зависимости от условий свою моральную терпимость или одобрение половому акту. Убогая софистика породила распространенное суждение, согласно которому чувственное удовольствие, извлекаемое из полового акта, пагубно, но надлежащее выполнение
Ясно, что в жизни мужчины секс играет меньшую роль, чем в жизни женщины. Удовлетворение приносит ему расслабление и душевный покой. Но для женщины здесь начало бремени материнства. Ее судьба полностью предопределена тем, что связано с полом; в мужской жизни это только эпизод. Сколь бы напряженно и полно он ни отдавался любви, сколько бы ни взвалил на себя ради женщины, он всегда остается над сексом. Даже женщины начинают, в конце концов, презирать мужчину, всецело поглощенного сексом. Но женщина обречена на то, чтобы исчерпать себя в любви и материнстве, в служении сексуальному инстинкту. Для мужчины порой нелегко под давлением профессиональных тревог сохранить внутреннюю свободу и развить свою личность, но сексуальная жизнь здесь не является главным препятствием. Для личности женщины, однако, главная опасность лежит именно в области секса.
Борьба за индивидуальность женщины составляет существо женского вопроса. Но вопрос этот затрагивает мужчин не меньше, чем женщин, ибо только совместным усилием могут они достичь высшего уровня личной культуры. Если женщина все время тянет мужчину в низшие сферы физической зависимости, он не сможет развиваться свободно. Обеспечить женщинам свободу внутренней жизни -- в этом истинный смысл женского вопроса. Но это часть культурной задачи всего человечества.
Восток деградировал, потому что он не смог решить эту проблему. Здесь женщина только объект похоти, мать и нянька. Каждый начинающийся подъем личностной культуры с первых же шагов тормозился в странах Востока тем, что женское начало стаскивало мужчину назад, в миазмы гарема. Сегодня ничто не разделяет Восток и Запад более определенно, чем положение женщины и отношение к женщине. Нередко утверждают, что жизненная мудрость Востока постигла последние вопросы бытия глубже, в отличие от философии Европы. Во всяком случае тот факт, что она никогда не могла справиться с сексуальностью, предрешило судьбу восточных культур.
Между Востоком и Западом выросла уникальная культура греков. Но и античности не посчастливилось поднять женщину столь же высоко, как мужчину. Греческая культура исключала замужних женщин. Женщина оставалась на своей половине, отделенная от мира; для мужчины она была всего лишь матерью его наследников и служанкой в доме. Любовь мужчины принадлежала только гетерам. Не найдя и здесь полного удовлетворения, он обратился к гомосексуальной любви. Для Платона любовь к мальчикам просветлена духовным единством любящих и радостным преклонением перед красотой тела и души. Для него любовь к женщине была просто грубым чувственным удовлетворением.
Для западного мужчины женщина -- спутник, для восточного -- наложница. Европейская женщина не всегда занимала те позиции, что сейчас. Она завоевала их в ходе развития общества от принципа насилия к принципу договора. И теперь мужчина и женщина равны перед законом. Небольшие различия еще существуют в частном праве, но они малосущественны. Предписывает ли закон жене подчиняться мужу -- не так уж важно; пока брак существует, кто-то всегда будет подчиняться, а окажется ли более сильным муж или жена -- вопрос, который не может быть разрешен параграфами кодекса. Не имеет прежнего значения и ограничение политических прав женщин -- лишение права голоса и права занимать правительственные должности. Предоставление женщинам права голоса не изменяет существенно соотношения политических влияний партий в той или иной стране; женщины тех партий, которые должны пострадать от ожидаемых изменений (в любом случае не весьма важных), в собственных интересах скорее воспротивятся предоставлению женщинам права голоса. В правительственную администрацию женщин не допускают не столько по требованию закона, сколько в силу их половых особенностей. Не принижая ценность феминистской борьбы за расширение гражданских прав женщин, можно уверенно утверждать, что ни женщинам, ни обществу в целом не наносят существенного ущерба те остатки правового принижения женщин, которые еще сохраняются в законодательстве цивилизованных стран.
Искаженное понимание принципа равенства перед законом, вообще присущее сфере общественных отношений, проявляется и в специальной области отношений между полами. Так же как псевдодемократические движения норовят декретами упразднить природно и социально обусловленные формы неравенства и уравнять сильного и слабого, одаренного и бездарного, здорового и больного, так и радикальное крыло женского движения стремится уравнять мужчину и женщину. [94*] Хотя не в их силах возложить на мужчину половину бремени материнства, они желали бы разрушения брачной и семейной жизни для того, чтобы женщина получила хотя бы те свободы, которые совместимы с материнством. Не принимая во внимание обремененность мужем и детьми, женщина должна свободно передвигаться и действовать, иметь возможность жить для себя и развития своей личности.
Различия сексуальной природы и предназначения можно устранить декретом с тем же успехом, что и другие виды неравенства. Чтобы сравняться с мужчиной в деятельности и ее результатах, женщина нуждается в том, чего не могут дать законы. Внутренне несвободной женщину делает не брак, но сексуальная природа, которая требует подчинения мужчине, и любовь к мужу и детям, которая поглощает ее лучшие силы. Нет закона, который помешал бы женщине, ищущей счастье в карьере, отринуть любовь и замужество. Но у тех, кто поступает иначе, просто не остается сил, чтобы строить свою жизнь так же, как это может делать мужчина. Женщину сковывает не замужество и семья, а сила, с которой сексуальное начало подчиняет себе всю ее личность целиком. "Уничтожение" брака не сделает женщину более счастливой и свободной; это просто лишит ее существенного компонента жизни и не даст ничего взамен.
Борьба женщин за сохранение своей личности в замужестве есть часть борьбы за целостность личности, столь характерной для рационалистического общественного порядка, основанного на частной собственности на средства производства. Победа женщин в этой борьбе в интересах не только женщин; противопоставление интересов мужчины и женщины, как это в обычае у крайних феминисток, крайне глупо. Все человечество пострадает, если женщина потерпит поражение в развитии своего Я и не сможет партнерствовать с мужчиной как равная, свободная от рождения подруга и товарищ.
Отнять у женщины детей, чтобы выращивать их в неких заведениях, значит забрать часть ее жизни; да и дети лишены наиболее глубокого воздействия, которое они получают в лоне семьи. Лишь недавно Фрейд с проницательностью гения показал, сколь глубокое воздействие оказывает на ребенка родительский дом. [105] У родителей ребенок учится любви и так обретает силы, которые позволяют ему вырасти здоровым человеком. Раздельное обучение порождает гомосексуальность и неврозы. Совсем не случайно, что именно к Платону восходят требования равенства мужчин и женщин, идеи государственного регулирования сексуальных отношений и воспитания детей от рождения в специальных яслях, чтобы родители и дети вовсе не знали друг друга. [106] В женщине он видел только источник физического наслаждения.
Развитие, которое привело от принципа насилия к принципу договора, утвердило отношения мужчины и женщины на свободном выборе в любви. Женщина может отвергнуть любого, она может требовать верности и постоянства от мужчины, которому отдает себя. Только на этом пути возможно развитие личности женщины. Возвращаясь к принципу насилия и сознательно отвергая идею договора, социализм -- при всем его стремлении к равному распределению награбленного -- должен, в конце концов, потребовать промискуитета в половой жизни.
Коммунистический манифест провозглашает, что "дополнением" "буржуазной семьи" является проституция. "С исчезновением капитала" проституция также исчезнет [95*]. В книге Бебеля о женщинах есть глава под названием "Проституция, необходимое социальное учреждение буржуазного общества". Здесь развивается воззрение, согласно которому проституция необходима в буржуазном обществе подобно "полиции, постоянному войску, церкви, предпринимательству" [96*]. С момента своего появления воззрение на проституцию как на продукт капитализма невероятно распространилось. А поскольку к тому же проповедники все еще сокрушаются о добрых старых нравах и обличают современную культуру как причину разнузданности, каждый убежден, что все сексуальные извращения -- явление упадка, свойственное нашему времени.
Для возражения достаточно указать на то, что проституция есть чрезвычайно древнее установление, известное, наверное, всем когда-либо существовавшим народам [97*]. Это остаток древних нравов, а не результат упадка высокой культуры. Сегодня одно из самых действенных средств против нее -- требование мужского воздержания вне брака -- целиком относится к принципам морального уравнивания прав мужчин и женщин и уже в силу этого принадлежит к идеалам капиталистической эпохи. В эпоху принципа насилия сексуальной чистоты требовали только от невесты, но не от жениха. Все факторы, которые ныне благоприятствуют проституции, не имеют ничего общего с частной собственностью и капитализмом. Армия, препятствующая женитьбе молодых людей дольше, чем они способны терпеть, есть все что угодно, но не результат мирного либерализма. Тот факт, что правительственные и иные чиновники могут жениться, только будучи достаточно богатыми, ибо в противном случае они не смогут выходить в свет, есть, как и другие кастовые условности, наследие докапиталистического сознания. Капитализм не признает каст и кастовых обычаев; при капитализме каждый живет в соответствии с доходами.
Некоторых женщин приводит к проституции потребность в мужчинах, других -- голод. Для многих действенны оба мотива. Можно без дальнейшего обсуждения признать, что в обществе с равенством доходов экономические стимулы проституции исчезнут полностью или сведутся к минимуму. Но тщетно размышлять о том, не возникнут ли в обществе без неравенства доходов новые социальные источники проституции. В любом случае невозможно просто заявить, что в социалистическом обществе этика половых отношений будет более удовлетворительной, чем в капиталистическом обществе.
Именно при исследовании отношений между половой жизнью и собственностью, больше, чем в других областях социального знания, следует прояснить и уточнить наши идеи. Современное понимание этих проблем затемнено всякого рода предрассудками. При столкновении с этими проблемами мы не должны уподобляться мечтателю, который грезит видениями утраченного рая, видит будущее в розовом цвете и проклинает все, что его окружает в реальности.
Часть II. Экономическая теория социалистического общества
Раздел I. Экономическая теория изолированной социалистической общины
Глава V. Природа экономической деятельности
Экономика как наука развилась из дискуссии о денежной цене товаров и услуг. Своими древнейшими корнями она уходит в исследования монетарной теории, которые переросли в изучение движения цен. Деньги, денежные цены и все, связанное с вычислениями в денежном выражении, -- вот те проблемы, с которых началась экономическая наука. Попытки экономических исследований, проявившиеся уже в работах о домашнем хозяйстве и производстве продукции, особенно сельскохозяйственной, не развились далее в направлении познания общества. Они просто стали исходной точкой для технологии и многих естественных наук. И это не случайно. Только благодаря экономическим расчетам, основанным на использовании денег, и внутренне им присущей рационализации человек смог прийти к пониманию законов собственного поведения.
Ранние экономисты не задавались вопросом, что такое на самом деле "экономика" и "экономическая деятельность". С них хватало нелегких задач, которые возникали при анализе отдельных проблем. Они не задумывались о методологии. Довольно поздно они пришли к вопросам о методах и конечных целях экономики и их месте в общей системе знания. Тут и возникло препятствие, показавшееся непреодолимым, -- как определить предмет экономической деятельности.
Все теоретические изыскания -- как классических экономистов, так и современных -- начинались с принципа экономичности. Как довольно скоро обнаружилось, это не дает оснований для ясного определения предмета экономики. Принцип экономичности есть общий закон рациональной деятельности, а вовсе не специфический закон деятельности, которая представляет собой предмет экономического исследования. [98*] Принцип экономичности направляет все рациональные действия, все действия, могущие стать объектом научного анализа. До тех пор, пока речь шла о традиционных экономических проблемах, отделение "экономичности" от "неэкономичности" казалось решительно бесполезным [99*].
В то же время было невозможно разделить и рациональные действия в соответствии с их целями и рассматривать в качестве предмета экономической науки только те действия, которые направлены на обеспечение человечества продуктами внешнего мира. Против такого подхода есть убедительное возражение, а именно: в конечном итоге создание материальных благ служит не только тем целям, которые мы называем экономическими, но и множеству других целей.
Разделение мотивов рациональных действий предполагает двойственное понятие действия: действие, совершаемое по экономическим мотивам, и действие совершаемое по неэкономическим мотивам, что абсолютно не согласуется с необходимым единством воли и действия. Теория рационального действия должна охватывать такое действие как целостное.
Действия, основанные на разуме, которые в силу этого могут быть поняты только исходя из разума, знают только
В общем, люди действуют только потому, что они не полностью удовлетворены. Если бы они могли всегда наслаждаться совершенным счастьем, они были бы безвольны, не имели бы желаний и ничего не предпринимали бы. В стране вечного довольства никто не действует. Действие вырастает только из нужды, из неудовлетворенности. Это целенаправленное стремление к чему-либо. Конечная цель его всегда в том, чтобы избежать того, что представляется несовершенством, -- насытить нужду, достичь удовлетворения, стать более счастливым. Если бы люди имели в избытке все природные ресурсы, так что могли бы достичь полного удовлетворения нужд, тогда они могли бы пользоваться ими необдуманно. Им пришлось бы учитывать только собственные силы и наличное время, ибо у них были бы по-прежнему ограниченные силы и конечная продолжительность жизни для удовлетворения всех своих нужд. Все-таки им пришлось бы экономить время и труд. Экономия материалов их не интересовала бы. На деле, однако, материалы также ограничены, и их приходится использовать так, чтобы удовлетворить сначала наиболее насущные нужды, расходуя на каждую потребность по возможности наименьшее количество материалов.
Сферы рациональной и экономической деятельности, таким образом, совпадают. Всякое разумное действие есть одновременно и действие экономическое. Всякая экономическая деятельность рациональна. Все рациональные действия в первую очередь есть действия индивидуальные. Только отдельный человек мыслит. Только индивидуум рассуждает. Только индивидуум действует. Как из действий индивидуума возникает общество, будет показано далее.
Все человеческие действия, поскольку они разумны, можно рассматривать как обмен одного состояния на другое. Человек использует хозяйственные блага, личное время и труд, чтобы получить наивысшую степень удовлетворения, возможную при данных обстоятельствах. Люди пренебрегают удовлетворением менее настоятельных нужд ради более настоятельных потребностей. В этом суть экономической деятельности -- в осуществлении актов обмена [101*].
Каждый человек, который в ходе экономической деятельности выбирает из двух потребностей, только одна из которых может быть удовлетворена, тем самым выносит ценностное суждение. [102*] Такие суждения прямо и непосредственно соотносятся с самоудовлетворением; и только потом, отраженно, они переносятся на блага внешнего мира. Как правило, любой здравомыслящий человек способен оценить блага, готовые для потребления. При очень простых условиях ему не сложно составить суждение и об относительной важности для него факторов производства. Однако когда условия усложняются, и связи между вещами устанавливаются с трудом, для оценки могут потребоваться более точные вычисления. Одиноко живущему человеку несложно определить, следует ли ему больше охотиться или больше обрабатывать землю. Процессы производства, которые ему нужно принять во внимание, длятся сравнительно недолго. Издержки и возможные результаты легко оценить в целом. Но сделать выбор между использованием гидроэлектростанции для производства электроэнергии и расширением добычи угля и улучшением его использования совсем не так просто. Здесь процессы производства столь многочисленны и столь продолжительны, а условия достижения успеха столь многообразны, что интуитивные соображения просто не помогут. Чтобы решить, стоит ли приниматься за дело, нужны тщательные расчеты.
Для расчетов нужны какие-то мерные единицы. Но не может быть единицы для измерения субъективных потребительных ценностей благ. Предельная полезность не дает нам единицы ценности. [108] Ценность двух единиц данного блага не может быть вдвое больше, чем одной, -- она обязательно либо больше, либо меньше. Ценностные суждения ничего не измеряют: они ранжируют, располагают по порядку. Если полагаться только на субъективные оценки, даже изолированный человек не сможет прийти к более или менее точным результатам в случаях, когда решение не вполне очевидно. Чтобы помочь своим расчетам, он должен предположить, что блага взаимозаменяемы. Как правило, ему все равно не удастся свести все к общей единице измерения. Но он, если ему вообще повезет, может все элементы, участвующие в расчетах, приравнять к таким благам, которые он способен оценивать непосредственно, т. е. к благам, готовым для потребления, с одной стороны, и к тяготам труда -- с другой, и эти очевидности он сможет положить в основу своих суждений. Но даже это возможно только в самых простых случаях. Для сложных и длительных процессов производства такой возможности не существует.
В экономике, базирующейся на обмене, объективная меновая ценность благ становится мерной единицей. В результате мы получаем тройное преимущество. Во-первых, в основу вычислений мы можем взять ценностные суждения всех участников торговли. Субъективную оценку одного индивидуума нельзя непосредственно сравнить с субъективной оценкой другого. Сравнимость возникает с меновой ценностью, которая выявляется во взаимодействии субъективных оценок всех, принимающих участие в продажах и покупках. Во-вторых, вычисления такого рода дают возможность контролировать, надлежащим ли образом используются средства производства. Они позволяют желающим вычислить стоимость сложных процессов производства: на самом ли деле они работают столь же экономно, как и другие. Неспособность при существующих рыночных ценах производить с прибылью ясно доказывает, что другие способны лучше извлекать прибыль из данных средств производства. В-третьих, расчеты, опирающиеся на меновые ценности, позволяют создать единую единицу ценности. И с тех пор как рынок создает ситуацию взаимозаменяемости товаров, для этой цели можно выбрать любой товар. В денежной экономике выбраны для этого деньги.
Поделиться книгой: