Очерки по общему языкознанию

Шекспир. . . . . 15000 слов

(приблизительно, по другим данным 20 000 слов)

О. Есперсен указывает, что словарь Золя, Киплинга и Джека Лондона значительно превышает словарь Милтона, т. е. число в 8000[149]. Подсчет словаря речей президента США В. Вилсона установил, что он богаче, чем у Шекспира. К этому следует добавить данные психологов. Так, Терман на основе наблюдений над большим количеством случаев установил, что словарь среднего ребенка составляет около 3600 слов, а в 14 лет — уже 9000. Средний взрослый употребляет 11700 слов, а человек «повышенной интеллигентности» до 13500[150]. Таким образом, подобные числовые данные сами по себе не дают никаких оснований для выявления стилистических качеств произведений и только «объективно» констатируют употребление разного количества слов разными авторами, что, как показывают приведенные подсчеты, не связано с относительной художественной ценностью их произведений.

Несколько по-иному строятся подсчеты относительной частоты употребления слов у отдельных авторов. В этом случае учитывается не только общая сумма слов, но и частота употребления отдельных слов. Статистическая обработка полученного таким образом материала заключается в том, что слова с равной частотой употребления группируются по классам (или рангам), что приводит к установлению частотной дистрибуции всех употребляемых данным автором слов. Частным случаем такого рода подсчетов является определение относительной частотности специальных слов (например, романской лексики в произведениях Чосера, как это было сделано Мерсандом[151]). Относительная частотность употребляемых авторами слов содержит такие же объективные сведения о стиле отдельных авторов, как и вышеприведенные суммарные подсчеты, с той только разницей, что в результате получаются более точные числовые данные. Но она используется и для датировки отдельных произведений одного и того же автора на основе предварительно произведенного подсчета относительной частоты употребления им слов в разные периоды его жизни (по датированным самим автором произведениям). Другим видом использования данных подобных подсчетов является установление подлинности авторства произведений, относительно которых этот вопрос представляется сомнительным[152]. В этом последнем случае все строится на сравнении статистических формул частоты употребления в подлинных и спорных произведениях. Нет надобности говорить об очень большой относительности и приблизительности результатов, полученных такими методами. Ведь относительная частота употребления меняется не только с возрастом автора, но и в зависимости от жанра, сюжета, а также и исторической среды действия произведения (ср., например, «Хлеб» и «Петр I» А. Толстого).

Углубляя вышеописанный метод, стилостатистика в качестве стилевой характеристики стала прибегать к критерию стабильности относительной частоты наиболее употребительных слов. Применяемый в данном случае метод можно проиллюстрировать статистической обработкой рассказа Пушкина «Капитанская дочка», произведенной Есселсоном и Эпштейном в Институте славянских языков при Детройтском университете (США)[153]. Обследованию был подвергнут весь текст рассказа (около 30000 случаев употребления слов), а затем отрывки, содержащие около 10000 и 5000 случаев употребления. Далее, с целью определения стабильности относительной частоты употребления слов, у 102 наиболее употребительных слов (с частотой от 1160 раз до 35) было произведено сравнение расчетной относительной частоты (сделанной на основе выборочных отрывков) с действительной. Например, союз «и» во всем рассказе употреблялся 1 160 раз. В отрывке, содержащем 5 000 случаев употреблений всех слов, следует ожидать, что этот союз будет использоваться 5 000 x 1 160: 30 000, или округло 193 раза, а в отрывке, содержащем 10 000 случаев употреблений всех слов, он предположительно используется 10 000 x 1 160: 30 000, или 386 раз. Сравнение полученных с помощью подобного рода расчетов данных с фактическими показывает очень незначительное отклонение (в пределах 5 %). На основе подобных расчетов было установлено, что в данном рассказе Пушкина предлог «к» используется в два раза чаще, чем «у», а местоимение «ты» в три раза чаще, чем «их» и т. д. Таким образом, несмотря на все перипетии сюжета, как на протяжении всего рассказа, так и в отдельных его частях, наблюдается стабильность относительной частоты употребления слов. То, что наблюдается в отношении некоторых (наиболее употребительных) слов, предположительно применимо и по отношению ко всем использованным в произведении словам. Отсюда следует, что стиль автора можно характеризовать определенным соотношением изменчивости средней частоты употребления слова к общей для данного языка частоте его употребления. Это соотношение и рассматривается в качестве объективной квантитативной характеристики стиля автора.

Аналогичным образом исследуются и иные формальные элементы структуры языка. Так, например, В. Фукс подверг сопоставительно-статистическому рассмотрению метрические особенности произведений Гёте, Рильке, Цезаря, Саллюстия и др.[154]

Критерий стабильности относительной частоты употребления слов, уточняя технику квантитативной характеристики стиля, ничего принципиально нового не вносит сравнительно с выше разобранными более примитивными способами. Все методы стилостатистики дают в конечном счете одинаково бесстрастные, скользящие по поверхности языка и цепляющиеся только за сугубо внешние признаки «объективные» результаты. Квантитативные методы, видимо, не способны ориентироваться на качественные различия исследуемого материала и фактически нивелируют все изучаемые объекты.

Там, где необходима максимальная конкретизация, предлагаются максимально обобщенные критерии; качественные характеристики выражаются языком количества. Здесь не только логическое противоречие, но и несогласие с природой вещей. В самом деле, что получится, если мы попытаемся получить сравнительную стилистическую (т. е., следовательно, качественную) характеристику произведений Александра Герасимова и Рембрандта на основании количественного отношения красной и черной краски на их полотнах? Видимо, абсолютная несуразица. В какой мере вполне «объективные» квантитативные сведения о физических данных человека способны дать нам представление о всем том, что характеризует человека и составляет его истинную сущность? Очевидно, ни в какой. Они могут служить лишь индивидуальным признаком, отличающим одного человека от другого, вроде отпечатка извилин на большом пальце руки. Аналогичным образом обстоит дело и с квантитативными характеристиками литературного стиля. Если внимательно разобраться, то они дают столь же скудные данные для суждения о действительных стилистических качествах языка автора, как и описание извилин на пальце для изучения психологии человека.

Ко всему сказанному следует добавить, что в прошлом в так называемой формальной школе литературоведения уже делалась попытка квантитативного исследования стиля писателей, когда производились подсчеты эпитетов, метафор, ритмо-мелодических элементов стиха. Однако эта попытка не получила своего дальнейшего развития.

Другое направление применения математических методов для изучения языковых явлений можно объединить под именем лингвостатистики. Оно стремится вторгнуться в основные вопросы теории языка и таким образом получить призвание в собственно лингвистической сфере. Для ознакомления с этим направлением лучше всего обратиться к уже упоминавшейся работе Хердана, по выражению одного из ее многочисленных рецензентов, «чудовищно претенциозной книге»[155], получившей, однако, широкий отклик среди языковедов[156]76. Ввиду того, что Хердан (на что уже указывалось выше) стремился собрать в своей книге все наиболее существенное в области применения математических методов к лингвистической проблематике, в его книге мы фактически имеем дело не столько с Херданом, сколько с целым направлением. Как показывает само название книги — «Язык как выбор и вероятность», — основное ее внимание направлено на выяснение того, что в языке предоставлено свободному выбору говорящего и что обусловлено имманентной структурой языка, точно так же, как и на определение количественного соотношения элементов первого и второго порядка. Книга Хердана дает почти исчерпывающую информацию о всех работах в этой области, проведенных представителями разных специальностей (философами, лингвистами, математиками, техниками), но не ограничивается этим и включает много оригинальных наблюдений, соображений и выводов самого автора. В качестве суммирующего труда она дает хорошее представление о применяемых квантитативных методах, и о достигаемых с их помощью результатах. Вопросы, которые мы условно объединяем в раздел лингвостатистики, трактуются во второй и четвертой частях книги.

Из множества случаев применения методов математической статистики к изучению лингвистических вопросов мы остановимся на наиболее общих, которые одновременно можно рассматривать и как наиболее типичные. Используя данные других авторов — Болдрини[157], Матезиуса[158], Мариотти[159], Ципфа[160], Диуэй[161] и др., а также приводя собственные исследования, определяющие относительную частоту распределения фонем, букв, длины слов (измеряемую количеством букв и слогов), грамматических форм и метрических элементов в латинском и греческом гекзаметре, Хердан устанавливает факт стабильности относительной частоты языковых элементов как общую характеристику всех лингвистических структур. Он выводит следующее правило: «Пропорции лингвистических элементов, принадлежащих тому или иному уровню или сфере лингвистического кодирования — фонологии, грамматике, метрике, — остаются более или менее постоянными для данного языка, в данный период его развития и в пределах достаточно обширных и беспристрастно проведенных наблюдений»[162]. Это правило, которое Хердан называет основным законом языка, он стремится определенным образом истолковать и расширить. «Он, — пишет Хердан об этом законе, — является выражением факта, что даже здесь, где человеческой воле и свободе выбора предоставлены широчайшие рамки, где сознательный выбор и беззаботная игра живо чередуются друг с другом, в целом существует значительная стабильность… Наши исследования обнаружили еще один фактор общего порядка: далеко идущее сходство между членами одного языкового коллектива наблюдается не только в системе фонем, в словаре и в грамматике, но также и в отношении частоты употребления конкретных фонем, лексических единиц (слов) и грамматических фонем и конструкций; другими словами, сходство не только в том, что используется, но также и в том, как часто используется»[163]. Такое положение обусловливается понятными причинами, но это дает повод для новых выводов. При исследовании различных текстов или отрезков данного языка, например, обнаруживается, что относительные частоты использования данной конкретной фонемы (или других речевых элементов) разными людьми остаются в основном одними и теми же. Это и приводит к истолковыванию индивидуальных форм речи как некоторых колебаний постоянной вероятности употребления рассматриваемой фонемы в данном языке. Таким образом получается, что в своей речевой деятельности человек подчинен определенным законам вероятности в отношении количества используемых лингвистических элементов. А тогда, когда мы наблюдаем огромное количество лингвистических элементов в большой совокупности текстов или речевых отрезков, у нас создается впечатление причинной зависимости в том смысле, что в данном случае имеет место также детерминирование и в отношении использования определенных лингвистических элементов. Другими словами, оказывается допустимым утверждать, что то, что с интуитивной точки зрения представляется причинным отношением, в квантитативном плане является вероятностью[164]. При этом очевидно, что чем больше совокупность обследываемых текстов или речевых отрезков, тем отчетливее будет проявляться стабильность относительной частоты употребления языковых элементов также и в индивидуальном использовании (закон больших чисел). Отсюда делается новый общий вывод о том, что язык есть массовое явление и должен трактоваться как таковое.

Указанные выводы, достигнутые на основании частотных исчислений фонетических элементов, слов и грамматических форм, которые в совокупности составляют язык, применяются затем к «статистической интерпретации» проводимого Соссюром разделения на «язык» (lalangue) и «речь» (laparole). По Соссюру, «язык» есть совокупность лингвистических привычек, которые делают возможным общение между членами данного языкового коллектива. Это социальная реальность, «массовое явление», обязательное для всего говорящего на данном языке народа. Хердан, как указывалось, доказывает, что члены единого языкового коллектива сходствуют друг с другом не только тем, что используют одни и те же фонемы, лексические единицы и грамматические формы, но и тем, что все эти элементы употребляются с одинаковой частотой. Таким образом, статистическое определение «языка» принимает у него следующую форму: «язык» (lalangue) есть совокупность общих лингвистических элементов плюс их относительная вероятность употребления.

Такое определение «языка» является исходным и для соответствующего статистического истолкования «речи», которая, согласно Соссюру, представляет собой индивидуальное высказывание. Противопоставляя «язык» как явление социальное «речи» как явлению индивидуальному, Соссюр писал: «Речь есть индивидуальный акт воли и понимания, в котором надлежит различать: 1. комбинации, при помощи которых говорящий субъект пользуется языковым кодексом с целью выражения своей личной мысли; 2. психофизический механизм, позволяющий ему объективировать эти комбинации»[165]. Поскольку «язык» в лингвостатистике рассматривается как совокупность элементов с определенной относительной вероятностью их употребления, постольку он включает в себя в качестве существеннейшей характеристики статистическую совокупность или ансамбль (популяцию) и может рассматриваться в этом аспекте. В соответствии с этим «речь» превращается в отдельную выборку, взятую из «языка» как статистической совокупности. Вероятность в данном случае обусловливается отношением «речи» к «языку» (в их «квантитативном» понимании), а распределение относительной частоты употребления разных элементов языка истолковывается как результат коллективного «выбора» (choice) в определенный хронологический период существования языка. Понимая, что такая трактовка различий «языка» и «речи» строится все же на совершенно иных основаниях, чем у Соссюра, Хердан пишет в этой связи: «Эта, видимо, незначительная модификация концепции Соссюра имеет то важное следствие, что «язык» (la langue) ныне приобретает существенную характеристику в виде статистической совокупности (популяции). Эта популяция характеризуется определенными относительными частотами или вероятностями колебаний, имея в виду, что каждый лингвистический элемент относится к определенному лингвистическому уровню. В этом случае «речь» (la parole) в соответствии со своим значением оказывается термином для определения статистических выборок, взятых из «языка» как статистической совокупности. Становится очевидным, что выбор (choice) выступает здесь в виде отношения «речи» к «языку», являясь отношением взятой наудачу выборки к статистической совокупности (популяции). Сам порядок распределения частоты, в качестве отложения речевой деятельности языкового коллектива в течение столетий, представляет собой элемент выбора (choice), но не индивидуального выбора, как в стиле, а коллективного выбора. Употребляя метафору, мы можем здесь говорить о выборе, сделанном духом языка, если мы понимаем под этим принципы лингвистической коммуникации, находящиеся в соответствии с комплексом психических данных членов конкретного языкового коллектива. Стабильность серий есть результат вероятности (chance)»[166].

Частным случаем приложения изложенного принципа является отграничение в языке нормативных явлении от «исключений» (отклонений). В лингвостатистике утверждается, что статистический метод позволяет устранить существующую в данном вопросе нечеткость и установить ясные критерии для разграничения указанных явлений. Если под нормой понимается статистическая совокупность (в вышеуказанном смысле), а исключением (или ошибкой) — отклонение от частот, показываемых статистической совокупностью, то квантитативное решение вопроса напрашивается само собой. Здесь все сводится к статистическим отношениям между «популяцией» и «отклонением». Если частоты, наблюдаемые в отдельной выборке, отклоняются от вероятностей, обусловленных статистической совокупностью, более, чем это определяется серией выборочных подсчетов, то мы имеем основание заключать, что демаркационная линия между «тем же самым» (нормой) и «не тем же самым» (исключением) оказывается нарушенной.

Квантитативные различия между «языком» и «речью» используются и для разграничения языковых элементов двух типов: грамматических и лексических. Исходным моментом для решения этой задачи, представляющей с лингвистической точки зрения часто большие трудности, является предположение, что степень величины частотности грамматических элементов иная, чем у лексических единиц. Это якобы связывается с «обобщенностью» грамматических элементов, чем они отличаются от понятий, фиксированных лексическими единицами. Кроме того, грамматические элементы якобы, как правило, значительно меньше по своему объему: в качестве самостоятельных слов (к ним причисляются местоимения, предлоги, союзы и служебные слова) они обычно состоят из малого количества фонем, а в виде «связанных форм» — из одной или двух фонем[167]. Чем меньше лингвистический элемент, тем менее способна его «длина» (количественный момент) служить в качестве определяющей характеристики и тем большее значение приобретает для этой цели «качество» фонем. Какие же методы предлагаются для решения рассматриваемой проблемы? Она решается посредством обращения к чисто квантитативному понятию грамматической нагрузки, «Предположим, — пишет в этой связи Хердан, — что нас интересует сравнение в указанном отношении двух языков. Каким образом мы определяем с известной степенью объективности «грамматическую нагрузку», которую несет язык? Ясно, что эта нагрузка будет зависеть от положения демаркационной линии, отграничивающей грамматику от лексики. Первое соображение, которое может прийти при этом нам в голову, заключается в том, чтобы определить, насколько «сложна» грамматика данного языка. Ведь «сложность» — качественная характеристика, а понятие «грамматической нагрузки» является количественной характеристикой. Правда, нагрузка до известной степени зависит от сложности, но не целиком. Язык может быть награжден чрезвычайно сложной грамматикой, но в деятельности языка получает применение только сравнительно небольшая ее часть. Мы определяем «грамматическую нагрузку» как совокупность грамматики, которую несет язык, когда он находится в действии, что тотчас переводит нашу проблему в область структуральной лингвистики в том смысле, в каком эта дисциплина была определена Соссюром. В последующем изложении применяются квантитативные методы определения различия языков в зависимости от того, где проходит граница, разделяющая грамматику от лексики»[168]. Иными словами, различия языков в данном случае должны быть сведены к различиям числовых отношений между грамматическими и лексическими элементами.

Имеющиеся в нашем распоряжении материалы рисуют следующую картину. В английском языке (учитывались лишь «грамматические слова»: местоимения, или, как они также именуются, «заместители», предлоги, союзы и вспомогательные глаголы) в отрезке, включающем 78633 случая употребления всех слов (1027 различных слов), было обнаружено 53 102 случая употребления грамматических элементов, или, точнее говоря, «грамматических слов» (149 различных слов), что составляет 67,53 % при 15,8 % различных слов. Таковы данные Диуэй[169]. Другие данные показывают иное процентное соотношение: 57,1 % при 5,4 % различных слов[170]. Такое значительное расхождение объясняется различием письменного и устного языка. Письменные формы языка (первые данные) используют якобы больше грамматических элементов, чем устные (второй случай). В «Божественной комедии» Данте (по итальянскому оригиналу) Мариотти установил 54,4 % случаев употребления «грамматических слов».

Другой и, видимо, более совершенный способ определения грамматической нагрузки языка заключается в подсчете фонем, входящих в грамматические элементы. В данном случае учитываются не только самостоятельные грамматические слова, но и связанные формы. Здесь возможны различные варианты. Например, определение относительной частоты употребления отдельных согласных фонем в грамматических элементах и сопоставление их с частотой суммарного употребления этих же фонем (итоговые данные такого соотношения в английском языке дают пропорцию 99,9 % к 100000 — суммарного употребления); или подобное же сопоставление согласных по отдельным классификационным группам (лабиальные, палатальные, велярные и прочие фонемы). Итоговое соотношение здесь принимает форму пропорции 56,47 % (в грамматических элементах) к 60,25 % (в суммарном употреблении); или такое же сопоставление начальных согласных фонем (в этом случае получилось соотношение 100,2 % в грамматических словах к 99,95 — в суммарном употреблении). Возможны и иные более сложные статистические операции, которые, однако, в результате дают подобные же квантитативные выражения исследуемой проблемы.

Приведенные квантитативные данные служат основанием для общего вывода. Он сводится к тому, что распределение фонем в грамматических элементах обусловливает характер распределения (в числовом, конечно, выражении) фонем в языке в целом. А это в свою очередь позволяет заключить, что употребление грамматических элементов в наименьшей степени зависит от индивидуального выбора и составляет ту часть лингвистического выражения, которая контролируется вероятностью. Этот умозрительный вывод подтверждается подсчетом грамматических форм в русском языке, сделанным Есселсоном[171]. Исследованию было подвергнуто 46896 слов, взятых из II источников (произведения Грибоедова, Достоевского, Гончарова, Салтыкова-Щедрина, Гаршина, Белинского, Амфитеатрова, Гусева-Оренбургского, Эренбурга, Симонова и Н. Островского). Они были разделены на разговорные слова (17 756 слов, или 37,9 %) и неразговорные (29140 слов, или 62,1 %). Затем вся совокупность слов была подразделена на 4 группы в зависимости от их грамматического характера: в 1-ю группу вошли существительные, прилагательные, прилагательные в функции существительных, местоимения и склоняемые числительные; во 2-ю группу — глаголы; в 3-ю группу — отглагольные причастия, причастия в функции прилагательных и существительных и деепричастия; в 4-ю группу — неизменяемые формы наречия, предлоги, союзы и частицы. Суммарные результаты (приводятся также таблицы с данными по отдельным авторам) дают следующее соотношение:

	разговорн.	неразговорн.
1-я группа	51,9 %	57,1%
2-я группа	29,7 %	24,8%
3-я группа	1,5 %	6,0%
4-я группа	16,9 %	12,1 %
Сумма	100,0 %	100,0%

Хердан следующими словами характеризует рассмотрение полученных таким образом квантитативных данных: «Они оправдывают вывод, что грамматические элементы следует рассматривать в качестве фактора, обусловливающего вероятность лингвистического выражения. Такой вывод позволяет избежать обременительной квалификации каждого употребляемого слова. Совершенно очевидно, что, поскольку грамматика и лексика не хранятся в водонепроницаемых оболочках, ни та и ни другая не являются чистым «выбором» (choice) или чистой «вероятностью» (chance). И грамматика и лексика содержат оба элемента, хотя и в значительно варьирующихся пропорциях»[172].

Большой раздел книги Хердана посвящен исследованию в языке двухплановости или двойственности (duality), причем само понятие двойственности основывается им на математических характеристиках.

Так, теоремы в проективной геометрии можно располагать в два ряда, так что каждая теорема одного ряда может быть получена из некоторый теоремы другого ряда посредством замены друг на друга слов точка и прямая. Например, если дано положение: «любые различные точки принадлежат одной и только одной прямой», то мы можем из него вывести соотнесенное ему положение: «любые две различные прямые принадлежат одной и только одной точке». Другим методом определения двойственности является нанесение по оси абсцисс и оси ординат разных планов исследуемого явления. Так, как это, например, делает Юл[173], по оси абсцисс отсчитываются различные частоты употребления, а по оси ординат — количество лексических единиц, у которых определяется частотность и т. д. Так трактуется понятие двойственности, якобы в равной мере применимое и к. лингвистическим исследованиям.

Под определенное таким образом понятие двойственности, которое во всех случаях фактически имеет характер бинарного кода и которое также считается самой существенной чертой языковой структуры, подводятся чрезвычайно разнокачественные явления, допускающие противоположение по двум планам: распределение употребления слов соответственно характеру лексических единиц и распределение лексических единиц соответственно частоте употребления слов; письменную и разговорную формы речи; лексические и грамматические элементы; синонимы и антонимы; фонема и ее графическое изображение; определяемое и определяющее (соссюровские signifiant и signifiй) и т. д.

После квантитативного исследования двойственности того или иного частного, языкового явления или ограниченного «текста», как правило, делается вывод, которому приписываются качества лингвистической универсальности. Характер подобных выводов и способ их обоснования можно проследить на примере исследования двойственности слова и понятия (фактически же речь идет о соотношении длины слова и объема понятия — надо иметь в виду, что чрезвычайно свободное употребление лингвистических и иных терминов в подобных работах часто весьма затрудняет понимание). Важно при этом отметить, что в качестве материала, послужившего источником наблюдений данного вида лингвистической двойственности, были использованы: международная номенклатура болезней (около 1000 названий) и общий регистр заболеваний по Англии и Уэллсу за 1949 г. В этом случае делается следующий общий вывод: «Каждое понятие, обозначающее общую идею, имеет то, что можно назвать «сферой» или «объемом». Оно позволяет через свое посредство думать о многих предметах или других понятиях, находящихся внутри его «сферы». С другой стороны, все предметы, необходимые для определения понятия, составляют то, что называется его «содержанием». Объем и содержание взаимно соотносимы — чем меньше содержание и соответственно чем более абстрактно понятие, тем больше его сфера или объем, т. е. тем больше объектов подводится под него. Это можно рассматривать как аналогию (в понятийной сфере) принципам кодирования, соответственно которым длина символа и частота употребления взаимозависимы»[174].

Принцип двойственности применяется и к частным проблемам. Например, при установлении эквивалентности значений слов двух разных языков. В результате изучения англо-немецкого словаря Мюре — Зандерса с применением математического метода итераций делается вывод, что вероятность употребления английского слова с одним или больше значением в немецком переводе остается постоянной для каждой начальной буквы во всем словаре[175]. Рассмотрение порядка расположения слов в китайских словарях приводит к заключению, что он носит таксономический характер, так как количество черт в иероглифе указывает его место (как самостоятельного радикала или определенного подкласса, подчиняющегося радикалу). Таксономия представляет собой соподчиняющий принцип классификации, применяющийся в зоологии и ботанике. Хердан утверждает, что основы китайской лексикографии также строятся на принципах таксономии[176] и т. д.

Делая общую оценку данного направления применения математических методов к изучению лингвистических проблем (т. е. лингвостатистики), необходимо, видимо, исходить из того положения, которое было сформулировано Эттингером: «Математика может быть эффективно использована на службе лингвистики только тогда, когда языковедам будут ясны реальные границы ее применения, так же как и возможности используемых математических моделей»[177]. Иными словами, о математической лингвистике речь может идти тогда, когда математические методы докажут свою пригодность для решения тех собственно лингвистических задач, которые в своей совокупности составляют науку о языке. Если же этого нет, хотя при этом, возможно, и открываются новые аспекты научного исследования, то в таком случае можно говорить о чем угодно, но только не о лингвистике — в данном случае имеются в виду не разные виды прикладной лингвистики (о ней еще будет речь ниже), а научное, или теоретическое, языкознание. Исходя из этой позиции, следует отметить, что с точки зрения лингвиста многое в лингвостатистике вызывает сомнение и даже недоумение.

Обратимся к разбору только двух примеров (чтобы не загромождать изложения), оговорившись, что весьма существенные возражения можно сделать по каждому из них. Вот перед нами квантитативное разграничение грамматических и лексических единиц. Оказывается, для того, чтобы произвести такое разграничение, необходимо уже заранее знать, что относится к области грамматики, а что — к лексике, так как «грамматическая нагрузка» языка (т. е. совокупность употребляемых в речи грамматических элементов), как указывается в приводившейся выше цитате, «зависит от демаркационной линии, отграничивающей лексику от грамматики». Не зная, где пролегает эта линия, нельзя, следовательно, и провести указанного разграничения. В чем же тогда смысл квантитативного способа разграничения лексического от грамматического? Впрочем, что касается Хердана, то он особенно не задумывается над этим вопросом и смело классифицирует языковые элементы, относя к грамматическим элементам «связанные формы», под которыми, судя по изложению, следует разуметь внешнюю флексию, и «грамматические слова», куда относятся предлоги, союзы, вспомогательные глаголы и местоимения — последние в силу того, что они являются «заместителями». Но если говорить только об этом качестве местоимений и на этом основании относить их к грамматическим элементам, то тогда к ним, очевидно, следует отнести и такие слова, как «вышеупомянутый», «названный», «данный» и т. д., так как они тоже выступают в качестве заместителей. В связи с применяемым в лингвостатистике способом выделения грамматических элементов естественно возникает вопрос, как же поступать в этом случае с такими «не имеющими вида» грамматическими явлениями, как порядок слов, тоны, нулевые морфемы, парадигматические отношения (часть этих явлений, кстати говоря, находит отражение и в тех языках, которые исследуются математическими методами)? Как проводить разграничение в языках с богатой внутренней флексией (как, например, в семитских языках), где она осуществляет не только грамматическую модификацию корня (радикала), но и сообщает ему лексическое существование, так как корень без перегласовок не имеет реального существования в языке? Что следует понимать под грамматической сложностью языка, каким критерием она определяется? Если количественным моментом, который в этом случае всячески подчеркивается, то тогда одним из самых сложных в грамматическом отношении языков окажется английский, обладающий такими конструкциями, как I shall have been calling или He would have been calling. В этих предложениях только call можно отнести к лексическому, а все остальное, следовательно, надлежит считать грамматическим. Какие существуют основания связывать частотность употреблений грамматических элементов с обобщенностью или абстрактностью значений грамматических слов? Ведь совершенно очевидно, что относительно большая частота употребления грамматических элементов определяется их функцией в построении предложений, а что касается абстрактности значений, то очень просто найти большое количество лексических элементов, которые легко в этом отношении могут соревноваться с грамматическими элементами, во многом уступая им в частотности (например, бытие, существование, протяженность, пространство, субстанция и т. д).

Подобного же рода несуразности встают перед нами и в случае с определением двойственности (duality) слова и понятия. Надо обладать чрезвычайно своеобразным пониманием структурной сущности языка, чтобы подвергать ее исследованию, пользуясь номенклатурой болезней и больничным регистром заболеваний, что, как указывалось выше, послужило исходным материалом для весьма ответственных лингвистических выводов. Не останавливаясь на совершенно неясном употреблении таких не имеющих лингвистического бытия терминов, как сфера, объем и содержание понятия (кстати говоря, при этом грубо путаются лексическое значение слова и обозначаемое научным термином понятие), обратимся к заключению, которое в этом случае делается. Как указывалось выше, мы имеем дело с утверждением, что «объем и содержание взаимно соотносимы». Весь ход рассуждения, который дает основание для такого вывода, так же как и способ математического оперирования языковыми фактами, отчетливо показывает, что в этом случае совершенно не учитывается одно весьма существенное качество языка, которое опрокидывает все проводимые расчеты: способность выражать одно и то же «содержание» лингвистическими единицами разного «объема», несомненно обладающими к тому же разной относительной частотой употребления. Так, одно и то же лицо мы можем обозначить как Петров, мой знакомый, он, москвич, молодой человек, сотрудник университета, брат моей жены, человек, которого мы встретили на мосту, и т. д. В свете подобных фактов сомнение вызывают не только частные выводы, которым, однако, как указывалось, придается универсальное значение, но и целесообразность применения самих квантитативных методов к подобного рода лингвистическим проблемам.

Но иногда лингвистам предлагаются выводы, справедливость которых не вызывает никакого сомнения. Таковым является «основной закон языка», заключающийся в том, что в языке наблюдается определенная стабильность его элементов и относительной частоты их употребления. Беда подобного рода открытий заключается, однако, в том, что они давно известны лингвистам. Ведь совершенно очевидно, что если бы язык не обладал известной стабильностью и каждый член данного языкового коллектива свободно варьировал элементы языка, то не было бы возможно взаимное общение и само существование языка стало бы бессмысленным. А что касается распределения относительной частоты употребления отдельных элементов языка, то она нашла свое выражение в языкознании в виде выделения категорий пассивной и активной лексики и грамматики, чему так много уделял внимания Л. В. Щерба. В данном случае статистические методы могут оказать помощь лингвистам только в распределении конкретных языковых элементов по разрядам относительной частоты их употребления, но не имеют никаких оснований претендовать на открытие каких-то новых закономерностей, представляющих ценность для теоретической лингвистики.

С другой стороны, лингвостатистика предлагает ряд действительно «оригинальных» выводов, которые чрезвычайно показательны для характера научного мышления ее адептов. Так, сложными статистическими методами исследуется «политическая лексика» в трудах Черчилля, Бенеша, Халифакса, Штреземана и других, причем в подсчетах для неанглоязычных авторов используются переводы их работ на английский язык. Результаты подсчетов представлены в виде многочисленных таблиц, математических формул и уравнений. Лингвистическая интерпретация квантитативных данных в этом случае сводится всего лишь к тому, что употребление Черчиллем «политической лексики» является наиболее типичным (?) для данной группы авторов и что использование Черчиллем слов в тех случаях, когда он касается политических вопросов, типично для английского речевого коллектива[178].

В другом случае после соответствующих статистических манипуляций делается вывод, что Гитлер в словоупотреблении нацистской Германии нарушил двойственность между «языком» и «речью» в квантитативном понимании этих терминов. Частным случаем уничтожения этой двойственности является буквальное понимание метафорических оборотов (например, «сыпать соль в открытые раны»). Нацистская Германия заклеймила себя таким количеством бесчеловечных поступков, что едва ли есть надобность уличать ее и в этом лингвистическом злодействе[179]. К нарушению лингвистической двойственности ведет, по утверждению Хердана, и определение Марксом языка как непосредственной действительности мысли, а закон диалектики о переходе явления в свою противоположность есть, по его мнению, неправильно понятый лингвистический закон двойственности языка[180]. Подобного рода интерпретации говорят сами за себя.

Наконец, общим недостатком, свойственным всем приведенным случаям квантитативного способа изучения лингвистического материала и тем самым приобретающим уже методологический характер, является подход к языковым элементам как к механической совокупности абсолютно независимых друг от друга фактов, в соответствии с чем, если при этом и вскрываются какие-либо закономерности, то они относятся только к числовым отношениям распределения автономных фактов, вне их системных зависимостей. Правда, Дж. Уотмоу всячески стремится уверить, что именно математика лучше, чем любой вид лингвистического структурного анализа, способна вскрыть структурные особенности языка. «Современная математика, — пишет он, — занимается не измерением и исчислением, точность которых по самой своей природе ограничена, но в первую очередь структурой. Вот почему математика в высшей степени способствует точности изучения языка — в такой степени, на какую не способно раздельное описание, еще более ограниченное по своей природе… Так же как в физике математические элементы используются для описания физического мира, поскольку предполагается, что они соответствуют элементам физического мира, так и в математической лингвистике математические элементы предположительно должны соответствовать элементам мира речи»[181]. Но такая постановка вопроса отнюдь не спасает положения, так как в лучшем случае она может дать анализ языка либо как физической структуры, что для языка еще далеко не достаточно, и в конечном счете носит все тот же механистический характер, либо как логико-математической структуры, а это переносит язык в иную и во многом чуждую ему плоскость[182]. Не лишне при этом отметить, что успехи математической лингвистики Уотмоу предвидит только в будущем, а что касается их реальных результатов, то он дает им оценку в следующих словах: «…почти вся работа, выполненная по настоящее время Херданом, Ципфом, Юлом, Гиро (Guiraux) и другими, находится отнюдь не за пределами критики как со стороны лингвистики, так и математики; она в значительной мере отдает любительщиной»[183]. Таким образом, если не пытаться предсказывать будущее математических методов в лингвистических исследованиях, а постараться по заслугам оценить то, чем мы располагаем на сегодняшний день, то по необходимости придется признать, что математика фактически пока ограничивалась в области языкознания лишь «измерением и подсчетом», а качественного анализа языка, вникающего в его структуру, не смогла дать.

Постараемся все же быть максимально объективными. В известной своей части квантитативные данные, видимо, могут быть использованы лингвистикой, но лишь в качестве вспомогательных и по преимуществу в проблемах, имеющих практическую направленность. В отношении же большей части квантитативных способов изучения отдельных лингвистических явлений, несомненно, оправдан общий вывод Р. Брауна: «Их можно рассматривать так, как их рассматривает Хердан, но каков смысл всего этого?»[184]. Представим себе, что мы задаем вопрос: «Что собой представляют деревья в этом саду?». И в ответ получаем: «В этом саду сто деревьев». Разве это ответ на наш вопрос и разве действительно он имеет смысл? А ведь в отношении многих лингвистических вопросов математические методы дают именно такого рода ответы.

Однако существует широкая область исследовательской деятельности, использующая по преимуществу математические методы и в то же время ориентирующая их на языковый материал, где целесообразность такого объединения не вызывает никакого сомнения. «Смысл» этой исследовательской деятельности, ее значимость обусловливается теми целями, к которым она стремится. Она уже апробирована практикой. Речь в данном случае идет о проблемах, связанных с созданием информационных машин, конструкций для машинного перевода письменных научных текстов, автоматизацией перевода устной речи с одного языка на другой и со всем тем комплексом задач, которые объединяются в лингвистических вопросах кибернетики. Всей совокупности подобных проблем обычно присваивают общее наименование прикладной лингвистики. Тем самым она отграничивается от так называемой математической лингвистики, включающей те направления работы, которые выше были обозначены как стилостатистика и лингвостатистика, хотя отнюдь не избегает статистической обработки лингвистического материала. Пожалуй, наиболее важной чертой прикладной лингвистики, отделяющей ее от математической лингвистики, как она обрисовывалась выше, является то, что первая имеет обратную направленность: не математика для лингвистики, но лингвистика (формализованная математическими методами) для широкого комплекса практических задач.

Нет надобности раскрывать содержание отдельных проблем, включающихся в ныне чрезвычайно широкую область прикладной лингвистики. В противоположность математической лингвистике, эти проблемы активно обсуждаются в советской лингвистической литературе и справедливо начинают занимать все более видное место в научной проблематике исследовательских институтов[185]. Таким образом, они уже достаточно известны нашей лингвистической общественности. Это обстоятельство, однако, не освобождает нас от необходимости подвергнуть их осмыслению, в частности, с точки зрения принципов науки о языке. Это несомненно поможет устранению недоразумений, которые все чаще и чаще возникают между представителями весьма далеких друг от друга наук, принимающих участие в работе над проблемами прикладной лингвистики, и наметит пути их сближения, с одной стороны, и разграничения областей исследования, с другой стороны. Само собой разумеется, что нижеследующие соображения будут представлять точку зрения лингвиста, и необходимо, чтобы математики не только постарались ее усвоить, но в связи с поднимающимися вопросами дали им свою трактовку.

Лингвиста-теоретика никак не может удовлетворить то обстоятельство, что во всех случаях исследования явлений языка в тех целях, которые ставятся прикладной лингвистикой, основой их служит математическая модель. В соответствии с этим наблюдения над явлениями языка и получаемые при этом результаты выражаются в терминах и понятиях математики, т. е. посредством математических уравнений и формул. Обратимся для наглядности к примеру. Кондон[186] и Ципф[187] установили, что логарифмы частоты (f) употребления слов в тексте большого объема располагаются почти на прямой линии, если на диаграмме соотнести их с логарифмами ранга или разряда (r) этих слов. Уравнение f = c: r, где с является константой, отражает это отношение в том ограниченном смысле, что c: r для заданного значения r с большой приближенностью воспроизводит наблюдаемую частоту. Отношение между f и r,выраженное математической формулой, является моделью для отношений между наблюдаемыми значениями частоты употребления и ранга, или разряда, слов. Таков один из случаев математического моделирования.[188]

Вся теория информации целиком базируется на математической модели процесса коммуникации, разработанной К. Шенноном[189]. Она определяется как «математическая дисциплина, посвященная способам вычисления и оценке количества информации, содержащейся в каких-либо данных, и исследованию процессов хранения и передачи информации» (БСЭ, т. 51, стр. 128). Соответственно и основные понятия теории информации получают математическое выражение. Информация измеряется бинитами или двоичными единицами (код, которому уподобляется и язык, с двумя условными равно вероятными сигналами передает одну двоичную единицу информации при передаче каждого символа). Избыточность определяется как «разность между теоретически возможной передающей способностью какого-либо кода и средним количеством передаваемой информации. Избыточность выражается в процентах к общей передающей способности кода»[190] и пр. Точно так же и для машинного перевода необходима алгоритмическая разработка отображения элементов одного языка в другом и т. д.[191]. Таковы другие случаи моделирования.

Использование моделей вне всякого значения может оказать весьма существенную помощь, в частности, по всей вероятности, при решении тех задач, которые ставит перед собой прикладная лингвистика. Однако для теоретического языкознания весьма существенным является то обстоятельство, что абстрактная модель, как правило, не воспроизводит всех особенностей действительного явления, всех его функциональных качеств. Так, архитектор, перед тем как построить дом, может создать его модель, воспроизводящую во всех мельчайших деталях проектируемый дом, и это помогает ему решить ряд практических вопросов, связанных с постройкой самого дома. Но такая модель дома, какой бы она точной ни была, лишена той «функции» и того назначения, ради чего строятся вообще все дома — она не способна обеспечить человека жильем. Аналогичным образом обстоит дело и с языком, где модель не всегда способна воспроизвести все его качества. В данном же случае дело усложняется еще и тем, что для построения модели используются не собственно лингвистические, а математические мерила. «Математические модели… — пишет А. Эттингер, — играют чрезвычайно важную роль во всех областях техники, но поскольку они являются орудием синтеза, их значение для лингвистики, являющейся в первую очередь исторической и описательной дисциплиной, естественно имеет ограниченный характер»[192].

Математическое моделирование языка фактически применимо только к его статическому состоянию, которое для языковеда является условным и в действительности находится в прямом противоречии с основным качеством языка, самой формой существования которого является развитие. Само собой разумеется, статическое изучение языка отнюдь не исключается и из языкознания и является основой при составлении нормативных грамматик и словарей, описательных грамматик, практических грамматик и словарей, служащих пособием для практического изучения иностранных языков, и т. д. Однако во всех таких работах, имеющих по преимуществу прикладной характер, языковеды идут на сознательное ограничение поля исследования и отнюдь не закрывают глаза на другие аспекты языка[193]. При статическом рассмотрении языка, в частности, совершенно пропадают из поля зрения исследователя такие качества языка, связанные с его динамическим характером, как продуктивность, зависимость от форм мышления, широкое взаимодействие с культурными, социальными, политическими, историческими и прочими факторами. Только в плане синхроническом можно язык рассматривать как систему условных знаков или кодов, что, однако, оказывается совершенно неправомерным, как только мы становимся на более подходящую для языка динамическую точку зрения. Именно в процессах развития проявляются такие качества языка, как мотивированность, не имеющая стабильных границ многозначность слов, неавтономность значения слова и его звуковой оболочки, связанные с контекстом творческие потенции слова, а это все находится в резком противоречии с основными характеристиками кода или знака[194]. Очевидно, в прикладной лингвистике также можно отмысливаться от всех этих качеств языка и в практических целях довольствоваться, так сказать, «моментальным снимком» языка, который все же способен дать достаточно приближенное представление о механизме его функционирования. Однако каждый такой «моментальный снимок», если его рассматривать как факт языка, а не как факт системы условных кодов, должен быть включенным в бесконечный процесс движения, в котором язык всегда пребывает[195]. Его нельзя изучать вне тех конкретных условий, которые характеризуют это движение, накладывающее свой отпечаток на данное состояние языка и обусловливающее потенции дальнейшего его развития. Здесь существует такая же разница, как между моментальной фотографией человека и его портретом, написанным кистью истинного художника. В произведении художника перед нами обобщающий образ человека во всем своеобразии не только его физического облика, но и внутреннего духовного содержания. По художественному портрету мы можем прочесть и прошлое запечатленного на нем человека и определить, на что он способен в своих поступках. А моментальная фотография, хотя и способна дать более точное изображение внешности оригинала, лишена этих качеств и нередко фиксирует и случайный прыщ, вскочивший на носу, и совершенно нехарактерную позу или выражение, что в конечном счете приводит к искажению и оригинала.

Следует оговориться, что способ «моментальных снимков» можно, конечно, применять и к фактам развития языка. Но в этом случае мы в действительности будем иметь дело только с отдельными состояниями языка, которые при квантитативной своей характеристике оказываются связанными не в большей мере, чем сопоставительная квантитативная характеристика разных языков. Подобного рода квантитативная «динамика» ничего органического не будет заключать в себе, и связь отдельных состояний языка будет покоиться только на сопоставлении числовых отношений. Если и в этом случае прибегать к аналогии, то можно сослаться на рост ребенка. Его развитие, разумеется, можно представить в виде динамики числовых данных о его весе, росте, изменяющихся отношений объема частей его тела, но все эти данные абсолютно отрешены от всего того, что в первую очередь составляет индивидуальную сущность человека — его характера, склонностей, привычек, вкусов и т. д.

Другой негативной стороной математического «моделирования» языка является то обстоятельство, что оно не может служить тем общим принципом, на основе которого можно осуществить всестороннее и всеобъемлющее — систематическое описание языка. Только лишь математический подход к явлениям языка, например, не даст возможности ответить даже на такие коренные вопросы (без которых немыслимо само существование науки о языке), как: что такое язык, какие явления следует относить к собственно языковым, как определяется слово или предложение, каковы основные понятия и категории языка и пр. Прежде чем обратиться к математическим методам исследования языка, необходимо уже заранее располагать ответами (хотя бы и в форме рабочей гипотезы) на все эти вопросы. Нет надобности закрывать глаза на то, что во всех известных нам случаях исследования языковых явлений математическими методами все указанные понятия и категории неизбежно приходилось принимать таковыми, как они были определены традиционными или, условно говоря, качественными методами.

Эту особенность математических методов в их лингвистическом применении отметил Спанг-Ханссен, когда писал: «Следует иметь в виду, что наблюденные факты, получающие квантитативное выражение… не имеют ценности, если они не составляют части описания, а для лингвистических целей это должно быть систематическое описание, тесно связанное с качественным лингвистическим описанием и теорией»[196]. В другом выступлении Спанг-Ханссена мы встречаем уточнение этой мысли: «До тех пор, пока не будет доказана возможность построения квантитативной системы, и до тех пор, пока существует общепринятая качественная система для данной области исследования, частотные подсчеты и иные числовые характеристики с лингвистической точки зрения не имеют никакого смысла»[197]. Подобные же идеи высказывает и Улдалль, несколько неожиданно связывая их с разработкой, общетеоретических основ глоссематики: «Когда лингвист считает или измеряет все то, что он считает и измеряет, само по себе определяется не квантитативно; например, слова, когда они подсчитываются, определяются, если они вообще определяются, в совершенно иных терминах»[198].

Таким образом оказывается, что как в теоретическом отношении, так и в практическом их применении, математические методы находятся в прямой зависимости от лингвистических понятий и категорий, определенных традиционными, филологическими, или, как говорилось выше, качественными методами. В плане прикладного языкознания важно осознание этой зависимости, а следовательно, и знакомство со всей совокупностью основных категорий традиционной лингвистики.

Нет, правда, никаких оснований упрекать представителей точных наук, работающих в области прикладной лингвистики, в том, что они не используют данных современной лингвистики. Это не соответствует действительному положению вещей. Они не только отлично знают, но и широко используют в своей работе установленные лингвистами системы дифференциальных признаков, свойственные разным языкам, дистрибуцию и аранжировку языковых элементов в пределах конкретных языковых систем, достижения акустической фонетики и т. д. Но в этом случае необходима весьма существенная оговорка. Фактически представители точных наук пользуются данными только одного направления в языкознании — так называемой дескриптивной лингвистики, которая сознательно отграничилась от традиционных проблем теоретического языкознания, далеко не покрывает собой всего поля лингвистического исследования, с собственно лингвистической точки зрения обладает существенными методическими недостатками, что и привело ее к вскрывшемуся в последнее время кризису[199], и, кроме того, имеет сугубо практическую направленность, соответствующую интересам прикладной лингвистики. К дескриптивной лингвистике применимы все те оговорки и упреки, которые выше были сделаны в адрес статического рассмотрения языка. Подобный односторонний подход дескриптивной лингвистики может, следовательно, оправдываться только теми задачами, которые ставит перед собой прикладная лингвистика, но он далеко не исчерпывает всего содержания науки о языке.

В процессе разработки вопросов прикладного языкознания могут возникнуть и фактически уже возникли новые теоретические проблемы. Некоторые из этих проблем тесно связаны с конкретными задачами прикладного языкознания и направлены на преодоление тех трудностей, которые возникают при разрешении этих задач. Другие проблемы имеют прямое отношение к теоретическому языкознанию, позволяя в новом аспекте взглянуть на традиционные представления или открывая новые области лингвистического исследования, новые понятия и теории. К числу этих последних, например, относится проблема создания «машинного» языка (или языка-посредника), которая самым тесным образом связана со сложным комплексом таких кардинальных вопросов теоретического языкознания, как взаимоотношение понятий и лексических значений, логики и грамматики, диахронии и синхронии, знаковой природы языка, сущности лингвистического значения, принципов построения искусственных языков и т. д.[200]. В этом случае особенно важно наладить взаимопонимание и содружество в общей работе представителей лингвистических дисциплин и точных наук. Что касается лингвистической стороны, то речь в данном случае, видимо, должна идти не о том, чтобы уже заранее ограничивать усилия, например, конструкторов переводческих машин» и пытаться установить рабочие возможности подобных машин стихами Н. Грибачева или прозой В. Кочетова[201]. Машина сама найдет границы своих возможностей, а рентабельность — пределы ее использования. Но языковеды в качестве своего вклада в общее дело должны внести свое знание особенностей структуры языка, ее многогранности, внутренних перекрещивающихся отношений ее элементов, а также широких и многосторонних связей языка с физическими, физиологическими, психическими и логическими явлениями, специфическими закономерностями функционирования и развития языка. Вся совокупность этих знаний необходима конструкторам соответствующих машин, чтобы не блуждать в неверных направлениях, но сделать поиски целеустремленными и четко ориентированными. Даже и тот весьма краткий обзор случаев применения математических методов к лингвистической проблематике, который был сделан в настоящем очерке, убеждает, что такие знания отнюдь не будут лишними для представителей точных наук.

На основании всех изложенных соображений можно, очевидно, прийти к некоторым общим выводам.

Итак, математическая лингвистика? Если под этим разумеется применение математических методов в качестве универсальной отмычки для решения всех лингвистических проблем, то такие претензии следует признать абсолютно неправомерными. Все, что было сделано в этом направлении, пока очень мало или даже совсем не способствовало решению традиционных проблем науки о языке. В худшем случае применение математических методов сопровождается очевидными нелепостями или же с лингвистической точки зрения является абсолютно бессмысленным. В лучшем случае математические методы могут быть использованы в качестве вспомогательных приемов лингвистического исследования, будучи поставлены на службу конкретным и ограниченным по своему характеру лингвистическим задачам. Ни о какой «квантитативной философии языка» при этом не может быть и речи. На самостоятельность науки о языке в свое время посягали и физика, и психология, и физиология, и логика, и социология, и этнология, но не смогли подчинить себе языкознания. Случилось обратное — языкознание воспользовалось достижениями этих наук и в нужной для себя мере стало пользоваться их помощью, обогатив тем самым арсенал своих исследовательских приемов. Теперь, видимо, наступила очередь математики. Следует надеяться, что это новое содружество также будет способствовать укреплению науки о языке, совершенствованию его рабочих приемов, увеличению их многообразия. О математической лингвистике, следовательно, правомерно в такой же степени говорить, как и о физической лингвистике, физиологической лингвистике, логической лингвистике, психологической лингвистике и т. д. Таких лингвистик нет, есть только одна лингвистика, с пользой для себя реализующая данные других наук в качестве вспомогательных исследовательских средств. Таким образом, нет никаких оснований отступать перед натиском новой науки и с легкостью уступать ей завоеванные позиции. Здесь очень уместно вспомнить слова А. Мартине: «Быть может, это и соблазнительно — присоединиться путем использования нескольких удачно выбранных терминов к тому или иному крупному движению мысли, или заявить какой-нибудь математической формулой о строгости своего рассуждения. Однако лингвистам уже пришло время осознать самостоятельность их науки и освободиться от того комплекса неполноценности, который заставляет их связывать любое свое действие с тем или иным общенаучным принципом, в результате чего контуры действительности всегда делаются лишь более расплывчатыми, вместо того, чтобы стать более четкими»[202].

Следовательно, математика сама по себе и языкознание само по себе. Это отнюдь не исключает их взаимной помощи или дружеской встречи в совместной работе над общими проблемами. Такого рода местом приложения согласных усилий двух наук и является весь широкий круг проблем, входящих в прикладное языкознание и обладающих большой народнохозяйственной значимостью. Следует пожелать только, чтобы в своей совместной работе обе науки проявили максимум взаимопонимания, что, несомненно, будет способствовать и максимальной плодотворности их сотрудничества.

Развитие языка

Научное изучение процессов развития направляется на вскрытие в этих процессах определенных закономерностей. Обнаруженные посредством эмпирического изучения материала (в историческом плане) закономерности выражаются в известных формулах — законах. Характер подобных законов может быть различным и зависит от специфики изучаемых явлений, но вместе с тем последние должны обладать некоторыми общими характеристиками, которые философия диалектического материализма предполагает обязательными для каждого закона.

Понятие закона в языкознании не только не имеет четкого определения, но нередко истолковывается противоречивым образом. Есть все основания полагать, что такое положение обусловливается в первую очередь тем обстоятельством, что все то, что обычно принято называть лингвистическими законами, не рассматривают с точки зрения указанных общих характеристик, обязательных для любого закона. Именно поэтому представляется необходимым вопрос о развитии языка рассмотреть сначала с этой стороны.

Лингвистические законы

Понятие лингвистического закона, получившего широкое хождение в лингвистической школе младограмматиков, несомненно, было подготовлено предшествовавшей деятельностью представителей натурализма в языкознании — А. Шлейхера и М. Мюллера, которые рассматривали язык как природный организм и стремились подвести отдельные периоды развития языка под стадии роста живого организма. Вдохновляемая успехами естественных наук XIX в. и стремясь соперничать с ними в методической точности, сравнительная грамматика старается опереться на законы, становится наукой законополагающей. Универсализируя исторический подход к изучению языка, младограмматики наивысшую и единственную законную цель науки видели в установлении в эволюции языка регулярных процессов, которые после подведения их под известные формулы и определения наличия специфических условий (места, времени, сочетания элементов) объявлялись законами. Так как упор в такого рода исследованиях делался на фонетику, где регулярные «единообразия, возникающие в известном языке и в известное время и имеющие силу только для этого языка и времени»[203] (что и составляет сущность подобного закона) обнаруживаются с наибольшей наглядностью, то история языка превращалась в возможно более детальное перечисление по преимуществу фонетических законов. Примером подобных фонетических законов может служить смягчение в русском языке гортанных в позиции перед ы (кы, гы, хы>ки, ги, хи), которое происходило в XII–XIV вв., или отвердение шипящих и ц, которое закончилось к XVI–XVII вв. Эти законы перечисляются вне всякой связи друг с другом и с другими сторонами языка.

Если понятие закона применялось к другим сторонам языка, например к морфологии, то сущность подобного морфологического закона оставалась такой же, как и в фонетическом законе; он представляет все ту же формулу регулярного соответствия — только на этот раз морфологических форм. Специфические особенности грамматики сравнительно с фонетикой при этом совершенно не учитываются. «То, что справедливо по отношению к фонетике, — пишет А. Мейе, — справедливо также и по отношению к морфологии. Подобно тому как артикуляционные движения должны быть снова комбинированы всякий раз, как произносится слово, точно так же и все грамматические формы, все синтаксические сочетания бессознательно создаются снова для каждой произносимой фразы соответственно навыкам, установившимся во время усвоения языка. Когда эти привычки изменяются, все формы, существующие только благодаря существованию общего типа, по необходимости тоже изменяются. Когда, например, по-французски под влиянием tuaimes «ты любишь», ilaime(t) «он любит» стали говорить в 1-м лице j'aime «я люблю» вместо прежнего j'aim (отражающего лат. amo), все глаголы того же спряжения получили также— е в 1-м лице: распространение— е на первое лицо является морфологическим законом и притом столь же строгим, как любой «фонетический закон». Морфологические нововведения сравнительно с фонетическими изменениями не оказываются ни более капризными, ни менее регулярными; и формулы, которыми мы располагаем, выражают только соответствия, а не самые действия, вызывающие эти нововведения»[204]. В этом определении морфологического закона опять-таки отсутствует указание на закономерную связь явлений, обусловленных структурным характером языка.

Иное понимание закономерности языковых явлений представлено в универсальных законах глоссематики. Если лингвистические законы младограмматиков формулировались для отдельных языков и тем самым учитывали особенности конкретных языков, то представители этого направления языкознания стремятся установить формулы отношения между элементами языковых структур, которые были бы пригодны для всех языков и для всех этапов их развития.

Другим видом подобных же универсальных или панхронических законов фактически являются в значительной мере априорные теоретические построения некоторых языковедов. К числу таких панхронических законов принадлежит, по сути говоря, бинарная теория Р. Якобсона. Сущность этой теории заключается в том, что все фонологические противопоставления расчленяются на бинарные противопоставления, в соответствии с чем, например, система гласных i — е — а членится на (i — е): (—а) и далее на i: е и: а. Принцип бинарности распространяется им и на морфологические явления[205]. Аналогичный характер носит попытка Р. Якобсона классифицировать противопоставления в зависимости от порядка, в каком они усваиваются детьми по мере овладения языком. Р. Якобсон утверждает, что этот порядок точно противоположен тому, в котором больные, страдающие афазией, теряют способность пользоваться фонологической системой. Установленная данным способом последовательность якобы такова, что ни в одном языке не может существовать более или менее всеобъемлющего противопоставления, если в этом языке нет противопоставлений, предшествующих ему в указанной последовательности[206]. Речь, следовательно, в данном случае идет о том, что порядок усвоения детьми различных звуковых типов характеризуется закономерным постоянством, обусловленным распространением этих типов в различных языках. Всеобщие законы соединения (комбинаций) фонем стремился установить Б. Трнка. В качестве такого универсального закона он выдвигает положение, в соответствии с которым в пределах одной морфемы не могут стоять два члена одной коррелятивной пары[207]. Н. Трубецкой многочисленными примерами доказывает несостоятельность этого закона[208], но не отказывается от самой идеи установления всеобщих законов комбинации фонем и в качестве такового со своей стороны выдвигает закон несовместимости различительной долготы с различительным ударением[209]. Не вдаваясь в подробный анализ такого рода всеобщих законов, нельзя не согласиться с мнением А. Мартине, отмечающего следующее их негативное качество: «Указанные формулировки, которым хотят придать характер «панхронических законов», заслуживают критики в особенности потому, что, будучи облечены в форму прорицаний, они навязываются исследователю и скрывают действительные отношения между изучаемыми объектами»[210].

Оригинальное понимание лингвистического закона представлено в Пражской лингвистической школе. «Законы, управляющие высказываниями в данном языке, — пишут по этому поводу Б. Трнка и др., — как и законы естественных наук, следует считать законами абстрактными, но действующими и поддающимися контролю. По своему характеру они — в отличие от законов естествознания, действующих механически, — являются нормирующими (нормотетическими) и, следовательно, имеют силу только для определенной системы и в определенное время. Если эти законы закрепляются, например, в грамматике, они оказывают обратное нормирующее влияние на индивидуумы, усиливая обязательность и единство языковой нормы. Нормирующий характер языковых законов не исключает возможности того, что некоторые из них действуют для ряда языков или даже для всех языков в исторически доступные для исследования эпохи (ср., например, закон минимального контраста смежных фонем в слове). Все языки мира имеют, помимо своих особенностей, и основные сходства; сходства эти следует подвергать научному анализу и сводить к научным законам»[211]. Как явствует из приведенной цитаты, в этом случае само понятие закона подвергается значительному переосмыслению и фактически сводится к понятию нормы. Поскольку же норма может быть производным от целенаправленной деятельности человека, при таком понимании лингвистического закона он теряет качество объективности.

Таким образом, понятие закона в языкознании не однозначно, под него подводятся разные процессы и явления, которые в своем проявлении часто не имеют ничего закономерного. Именно в силу этого обстоятельства само употребление термина «закон» в языкознании сопровождается обычно оговорками, суть которых сводится к тому, что лингвистические законы — это законы особого порядка, что их нельзя сопоставлять ни с какими другими законами, что само применение этого термина к языковым процессам носит условный характер и пр.

Так, например, о фонетических законах Йоз. Схрайнен пишет: «…языковые регулярности или параллельные ряды в языковых изменениях, происходящих в определенных границах места и времени, называют звуковыми законами. Но с физическими или химическими законами они не имеют ничего общего; они собственно и не «законы» в обычном смысле слова, но скорее звуковые правила, покоящиеся на определенных тенденциях или исторических процессах»[212]. Такую же характеристику фонетических законов дает и Г. Хирт: «О звуковых законах в смысле природных законов, по сути говоря, не может быть и речи»[213]. Тем не менее всякого рода регулярные процессы или соответствия традиционно продолжают именоваться в языкознании законами.

Понятие лингвистического закона не получило достаточно четкого определения и в советской науке о языке[214]. Теория акад. Н. Я. Марра, занимавшая в советском языкознании в течение некоторого времени господствующее положение, отвлекала наших лингвистов от изучения специфики законов развития языка. В соответствии с общим вульгаризаторским характером своей теории Н. Я. Марр подменил лингвистические законы социологическими. Он стремился, как он сам об этом писал, «ослабить значение внутренних законов развития языка, как такового, перенося центр тяжести не только в семантике, но и в морфологии на обусловленность языковых явлений социально-экономическими факторами»[215].

Именно как противопоставление этой установке Н. Я. Марра после дискуссии 1950 г. в советском языкознании получило широкое хождение понятие внутреннего закона развития языка[216], а перед советскими языковедами была поставлена задача изучения внутренних законов развития конкретных языков. Такая направленность лингвистического исследования должна была бы быть охарактеризована положительным образом[217].

К сожалению, советские языковеды на первых порах при определении сущности понятия внутреннего закона развития языка, т. е. по сути дела лингвистического закона в собственном смысле, исходили не из наблюдения над процессами развития языка, а из догматического истолкования работ Сталина[218], хотя вместе с тем в ряде работ этот вопрос рассматривался и в собственно лингвистическом плане[219].

Современное понимание задач советского языкознания совершенно не снимает с повестки дня проблему внутренних законов языка, если под ними понимать специфические для языка формулы закономерных процессов. При таком понимании этого вопроса вполне оправданным представляется и определение лингвистических законов как «внутренних», но это определение не должно давать повода к выделению лингвистических законов в особую группу, ставить их вне обязательных характеристик закона вообще.

При определении внутреннего закона развития языка как лингвистического следует исходить из того общего понимания закона, которое дано в философии диалектического материализма.

Основными характеристиками, которые должны быть представлены также и в лингвистических законах, являются, следовательно, следующие.

Законы природы и общества имеют объективный характер. Следовательно, и закономерности развития языка нужно изучать не в аспекте индивидуально-психологическом, как это, например, делали младограмматики при объяснении возникновения в языке новых явлений, и не как зависящие от человеческой воли, что утверждал Н. Я. Марр, ратовавший за искусственное вмешательство в развитие языков. Поскольку язык представляет собой общественное явление особого порядка, обладающее своей спецификой, постольку свойственные ему особые, внутренние закономерности развития следует изучать как объективные законы, в которых и раскрывается специфика данного явления.

Закон берет наиболее существенное во внутренних отношениях явлений. Так как в формуле закона представлена в обобщенном виде свойственная явлениям закономерность, то сама закономерность оказывается шире закона, она не покрывается целиком его формулой. Но, с другой стороны, закон углубляет познание закономерности, обобщая частные явления и обнаруживая в них элементы общего. Поэтому и лингвистический закон всегда шире отдельного частного явления. Это можно проиллюстрировать следующим примером. В древнерусском языке начиная с XI в. можно обнаружить явление исчезновения слабого глухого ъ в начальном предударном положении (например, кънезь>князь). Этот фонетический процесс осуществлялся с полной регулярностью, и его, таким образом, вполне можно отнести к числу классических фонетических законов, как их понимали младограмматики. Но в действительности это только частное явление, укладывающееся в общую закономерность развития фонетической стороны русского языка. Эта закономерность состоит в общем прояснении глухих гласных ъ и ь в сильном положении (ср., например, сънь — сон, дьнь — день) и падении их в слабом положении, причем это падение проходило не только в начальном предударном положении, но и в других позициях, включая открытый конечный слог. Эта общая закономерность выступает в истории русского языка в многообразии частных изменений, внутренняя сущность которых остается, однако, одной и той же. Общая формула этого закона не охватывает всех особенностей конкретных случаев его проявления. Например, известные отклонения обнаруживает фонетическое развитие слова грек. «В старину, — пишет проф. П. Я. Черных, — до падения глухих, слово грек произносилось с ь после р: грькъ, прилагательное грэч'ьский (например, народ). Это прилагательное должно было звучать в литературной речи гр'эцк'ий (из гр'эч'ск'ий), и, действительно, мы говорим: грецкие орехи и т. п. Под влиянием, однако, краткой формы этого прилагательного гр'эч'эск (из грьчьскъ) в эпоху падения глухих появилось 'э в суффиксе -эск- и в слове гр'эчэск'ий, причем такое произношение этого слова (с суффиксом— 'эск-) стало нормальным в литературном языке»[220].

С другой стороны, формулирование закона углубляет и расширяет познания частных и конкретных явлений, так как он устанавливает в них общую природу, определяет те общие тенденции, по которым проходило развитие фонетической системы русского языка. Зная эти законы, мы располагаем возможностью представить развитие языка не как механическую сумму отдельных и ничем не связанных друг с другом явлений, но как закономерный процесс, отражающий внутреннюю взаимосвязь фактов развития языка. Так, в разобранном примере все отдельные случаи прояснения и падения глухих представляются не как разрозненные случаи фонетических изменений, а как многообразное проявление единой по своей сущности закономерности, которая обобщает все эти частные явления. Тем самым закон отражает наиболее существенное в процессах развития языка.

Другой характерной чертой закона является то, что он определяет повторяемость явлений при наличии относительно постоянных условий. Эту черту закона не следует принимать в слишком суженном значении, и вместе с тем понятие лингвистического закона нельзя строить только на ней.

Так, например, если взять один частный процесс сужения долгого гласного о: и:, который происходил в английском языке в период между XV и XVII вв., то он осуществлялся с большой регулярностью и происходил повсюду, где наличествовали одни и те же условия. Например, в слове tool — «инструмент» (to: l>tu: l), в слове moon — «луна» (то: п>ти: п), в слове food — «пища» (fo: d>fu: d), в слове do — «делать» (do:>du:) и т. д. Однако сам по себе этот процесс, несмотря на то, что он обнаруживает повторяемость явлений при наличии постоянных условий, не является еще лингвистическим законом в собственном смысле этого слова. Если бы оказалось возможным ограничиться только одним признаком регулярной повторяемости явления, то тогда бы можно было целиком принять и старое понимание закона, как он формулировался младограмматиками. У такого хотя и регулярного, но частного явления отсутствуют другие признаки закона, которые указывались выше. Явление одного порядка должно быть поставлено в связь и соотнесено с другими явлениями, что позволит выявить в них элементы общей для данного языка закономерности. И самую повторяемость явлений необходимо рассматривать в плане общей этой закономерности, строящейся на основе частных и конкретных явлений. Изучение истории английского языка позволило установить, что разбираемый случай перехода о:>и: есть частное проявление общей закономерности, в соответствии с которой все долгие гласные английского языка в указанный период сужались, а наиболее узкие (i: и и:) дифтонгизировались. Закономерную повторяемость и следует соотносить с этим общим процессом, оказавшимся ведущим для фонетической стороны английского языка на определенном этапе ее развития и принимавшим многообразные конкретные формы. Регулярная повторяемость каждого такого случая в отдельности (например, указанного перехода о:>и:) есть только частный случай проявления закономерности. Регулярности этого порядка носят наиболее наглядный характер, так как они единообразны, но, рассматриваемые по отдельности, вне связи с другими регулярными явлениями, они не дают возможности проникнуть в сущность закономерности фонетического развития языка.

Иное дело — повторяемость явлений, связанная с законом. Она может принимать многообразные формы, но сущность этих форм будет единая и именно та, которая определяется данным законом. Так, если обратиться к приведенному выше примеру из истории английского языка, то это значит, что переходы: >е:>i: (ср. слово beat — «бить»; b: tq>be: t>bi: t), e:>i: (ср. слово meet — «встречать»: me: t>mi: t), о:>и: (ср. слово moon — «луна»: mo: n>mu: n) и т. д. являются хотя и многообразными по своей конкретной форме, но едиными в своем принципе явлениями, повторяемость которых воспроизводит одну и ту же закономерность: сужение долгих гласных.

От взаимоотношений закона и конкретных случаев его проявления следует отличать возможность взаимоподчинения различных закономерностей развития языка. Наряду с закономерностями указанного характера в развитии языков можно вскрыть закономерности относительно узкого охвата, которые служат основанием для закономерностей более общего порядка. В этом случае изменения более общего порядка осуществляются на основе ряда изменений более ограниченного охвата, являясь порой их следствием. Например, такой важный и сыгравший большую роль в развитии грамматического строя закон, как закон открытых слогов, установившийся еще в общеславянском языке-основе и продолжавший действовать в ранние периоды развития отдельных славянских языков, сложился на основе ряда разновременных фонетических изменений. К ним относятся процессы монофтонгизации дифтонгов (раньше всех монофтонгизировались дифтонги на и, затем дифтонг oi и далее дифтонги с плавными сонантами), упрощение различных групп согласных и т. д. В данном случае мы имеем дело уже с взаимоотношениями отдельных закономерностей, координирующих процессы в разных сторонах языка.

Указанная характеристика законов развития языка может дать повод к замечанию, что все определенные выше регулярные явления изменения системы языка представляют собой нечто более сложное, нежели законы: это скорее общие тенденции развития языка, чем отдельные законы. С этим возражением, основанным на традиционном понимании лингвистических законов, надо считаться. Отношение к подобному возражению может быть только двоякого порядка. Или следует признать всякое, даже единичное и изолированное явление в процессах развития языка закономерным — и именно к такому пониманию толкает утверждение А. Мейе, что закон не перестает быть законом, если даже он засвидетельствован только единичным примером. В этом случае следует отказаться от всех попыток обнаружить в процессах развития языка те общие черты, которые характеризуют всякий закономерный процесс, и признать, что лингвистические законы — это законы «особого порядка», характер которых определяется одним единственным положением: не может быть следствия без причины. Или же надо стремиться выявить в процессе развития языка указанные общие черты всякого закономерного процесса. В этом втором случае придется произвести известную дифференциацию фактов развития языка и даже новое их осмысление. Но зато языкознание тогда сможет оперировать общими для всех наук категориями и перестанет в своей области считать, например, упавшее с дерева яблоко «особым» и отдельным законом. Предпочтительно, очевидно, идти этим вторым путем. Во всяком случае на него будет ориентировано дальнейшее изложение этого вопроса.

Общие и частные законы языка

Среди других явлений общественного порядка язык обладает рядом качеств, которые выделяют его из них. К числу этих качеств языка относится его структурный характер, наличие определенного физического аспекта, допускающего изучение языка физическими методами, включение элементов знаковости, особые формы взаимосвязи с психической деятельностью человека и реальным миром действительности и т. д. Вся совокупность качеств, характеризующая язык, особая среди прочих общественных явлений, свойственная только языку специфика обусловливает формы или закономерности его развития. Но человеческий язык получает чрезвычайно многообразное выявление. Строевое различие языков приводит к тому, что путь и формы развития каждого языка в отдельности характеризуются индивидуальными особенностями.

Соответственно тому, соотносятся законы языка с языком вообще как общественным явлением особого порядка или же с отдельным и конкретным языком, представляется возможным говорить об общих или частных законах языка.

Общие законы обеспечивают регулярное единообразие процессов развития языка, которое обусловливается общей для всех языков природой, сущностью специфики языка как общественного явления особого порядка, его общественной функцией и качественными особенностями его структурных компонентов. По отношению к прочим общественным явлениям они выступают как характерные для языка, и именно это обстоятельство дает основание называть их его внутренними законами; однако в пределах языка они оказываются всеобщими. Нельзя себе представить развитие языка без участия этих законов. Но хотя формулы таких законов едины для всех языков, они не могут одинаково протекать в разных конкретных условиях. В конкретном своем виде они получают многообразное выражение в зависимости от его структурных особенностей[221]. Однако какое бы различное воплощение ни получали общие законы развития языка, они остаются общими для всех языков законами, так как они обусловливаются не структурными особенностями конкретных языков, а специфической сущностью человеческого языка вообще как общественного явления особого порядка, призванного обслуживать потребность людей в общении.

Хотя в истории языкознания проблема определения общих законов языка не получала целеустремленного формулирования, фактически она всегда находилась в центре внимания языковедов, смыкаясь с проблемой природы и сущности языка. Ведь, например, стремление Ф. Боппа вскрыть в развитии языка физические и механические законы, попытка А. Шлейхера подчинить развитие языка эволюционной теории Ч. Дарвина, а в наши дни включение Ф. де Соссюром языка в «науку, изучающую жизнь знаков внутри жизни общества»[222] (семиологии), так же как и трактовка языка методами математической логики[223], — все это по существу есть не что иное, как разносторонне направленные исследования, стремящиеся определить общие законы языка. Как правило, эти поиски осуществлялись сопоставительным путем или, лучше сказать, с помощью критериев других наук — физики (у Ф. Боппа), естествоведения (у А. Шлейхера), социологии (у Ф. де Соссюра), математической логики (у Хомского) и т. д. Между тем не менее важно безотносительное определение общих законов языка (к сожалению, в этом направлении сделано еще очень мало) с прослеживанием того, как они преломляются в структуре и развитии конкретных языков[224]. С этой точки зрения к общим законам языка следовало бы отнести, например, обязательное наличие в нем двух планов — условно говоря, плана «выражения» и плана «содержания», трехчленность формулы основных элементов структуры языка: фонема — слово — предложение, установление развития как формы существования языка (имеются в виду, конечно, «живые» языки) и т. д. К числу этих общих законов, к тому же позволяющих более просто проследить их преломление в конкретных языках, относится и закон неравномерности темпов развития разных структурных элементов языка.

В соответствии с этим законом словарный состав языка и его грамматический строй обладают различной степенью устойчивости, и если, например, словарный состав быстро и непосредственно отражает все изменения, происходящие в обществе, и тем самым является наиболее подвижной частью языка, то грамматический строй изменяется крайне медленно и потому является самой устойчивой частью языка. Но если посмотреть, каким образом осуществляется этот общий закон в конкретных языках, то тотчас возникнут частные моменты, которые будут относиться не только к формам осуществления данного закона, но даже и к самим темпам развития. Например, если сравнить грамматический строй немецкого и английского языков (близко родственных германских языков) на древнейшей доступной нам стадии их развития и в современном их состоянии, то предстанет следующая картина. В древние периоды своего развития оба эти языка показывают значительное сходство в своей грамматической структуре, которую в очень общих чертах можно охарактеризовать как синтетическую. Современный английский уже значительно отличается по своей грамматической структуре от современного немецкого языка: он является языком аналитической структуры, тогда как немецкий язык в значительной мере продолжает оставаться синтетическим языком. Это обстоятельство характеризует и другую сторону рассматриваемого явления. Грамматический строй немецкого языка ближе к тому состоянию, которое засвидетельствовано в древнейших его памятниках, чем грамматический строй английского языка. В этом последнем произошло гораздо больше изменений, это и дает основание предполагать, что грамматический строй английского языка изменялся более быстрыми темпами на протяжении одного и того же времени, чем грамматический строй немецкого языка.

Изменения, которые произошли в грамматической структуре английского и немецкого, хорошо видны уже из простого сопоставления парадигмы склонения одинаковых по корню слов в разные периоды развития этих языков. Если даже отвлечься от разных типов склонения существительных (слабого — согласного и сильного — гласного) и учитывать только различия форм склонения, связанные с родовой дифференциацией, то и в этом случае будет отчетливо видна структурная близость древнеанглийского и современного немецкого и значительный отход от обоих этих языков современного английского. Английское существительное не различает ныне не только разных типов (сильного и слабого) или родовых форм, но и вообще не имеет форм склонения (так называемый саксонский родительный чрезвычайно ограничен в употреблении). Напротив того, современный немецкий не только сохранил древнее различие по типам склонений (несколько видоизменив его ныне) и по родам, но и имеет с древнеанглийским много общего в самих формах парадигмы склонения, что явствует из следующих примеров:

Современный английский		day (день)	water (вода)	tongue (язык)
Древнеанглийский	Ед. число	Мужск.род	Средн. род	Женск. род
	Именит.	dжg	weter	tunge
	Винит.	dжg	weter	tungan
	Дательн.	dege	wetere	tungan
	Родит.	deges	weteres	tungan
	Мн. число
	Именит.	dages	weter	tungan
	Винит.	dages	weter	tungan
	Родит.	daga	wetera	tungena
	Дательн.	dagum	weterum	tungum
Современный немецкий	Ед. число
	Именит.	Tag	Wasser	Zunge
	Винит.	Tag	Wasser	Zunge
	Дательн.	Tag(e)	Wasser	Zunge
	Родит	Tages	Wassers	Zunge
	Мн. число
	Именит.	Tage	Wasser	Zungen
	Винит.	Tage	Wasser	Zungen
	Родит.	Tage	Wasser	Zungen
	Дательн.	Tagn	Wassern	Zungen

Изменения в обоих языках вместе с тем имели и различные формы, что определяется уже частными законами развития языка. Однако, прежде чем перейти к характеристике этой второй категории законов развития языка, представляется необходимым отметить следующее обстоятельство. Большие или меньшие темпы развития различных языков не дают основания говорить о большей или меньшей развитости языков в сравнительном плане. Так, в частности, тот факт, что английский язык в пределах одного и того же хронологического периода в грамматическом отношении изменился значительно больше, чем немецкий, отнюдь не означает, что английский язык ныне является более развитым, чем немецкий. Судить о большей или меньшей развитости языков по относительно ограниченным периодам их развития было бы нелогично и неоправданно, а для сравнительной оценки применительно к «итоговому» их состоянию на современной стадии развития наука о языке не располагает никакими критериями. Такие критерии, видимо, и невозможны, так как разные языки в соответствии со своими частными законами развиваются особыми путями, процессы их развития принимают различные формы и поэтому, по сути говоря, в данном случае выступают несопоставимые явления.

От общих законов развития языка, как специфического общественного явления, следует отличать законы развития каждого конкретного языка в отдельности, являющиеся характерными для данного языка и отличающие его от других языков. Этой категории законов, поскольку они определяются структурными особенностями отдельных языков, можно также присвоить название частных внутренних законов развития.

Как показывает уже приведенный пример, общие и частные законы развития не отграничиваются друг от друга непроходимой стеной, а наоборот, частные законы сливаются с общими. Это обусловливается тем обстоятельством, что каждый конкретный язык воплощает в себе все особенности языка как общественного явления особого порядка и поэтому может развиваться только на основе общих законов развития языка. Но, с другой стороны, так как каждый конкретный язык обладает отличным структурным строением, особым грамматическим строем и фонетической системой, различной лексикой, характеризуется неодинаковым закономерным сочетанием этих структурных компонентов в системе языка, то формы проявления деятельности общих законов развития в отдельных языках неизбежно видоизменяются. А особые формы развития конкретных языков, как уже говорилось, связываются с частными законами их развития.

Это обстоятельство можно проследить при сопоставительном рассмотрении развития тождественных явлений в разных языках. Для примера можно остановиться на категории времени. Английский и немецкий языки в древние периоды своего развития обладали приблизительно единой системой времен, к тому же очень несложной: они имели только формы настоящего времени и простого прошедшего времени. Что касается будущего времени, то оно выражалось описательно или формами настоящего времени. Дальнейшее развитие обоих языков пошло по линии совершенствования их временной системы и создания специальной формы для выражения будущего времени. Этот процесс, как уже указывалось выше, укладывается в общие законы развития языка, в соответствии с которыми грамматическая структура языка, хотя и медленно, но все же перестраивается, значительно отставая в темпах своего развития от других сторон языка. При этом перестройка не носит характера взрыва, а осуществляется медленно и постепенно, что соотносится с другим общим законом, именно с законом постепенного изменения качества языка путем накопления элементов нового качества и отмирания элементов старого качества. Особенности осуществления названных общих законов в английском и немецком языках мы видели уже в том, что процесс перестройки их грамматической структуры, в том числе и временной системы, проходил с различной степенью энергичности. Но он проходил и в разных формах, несмотря на то, что в данном случае мы имеем дело с близко родственными языками, обладающими в своей структуре значительным количеством тождественных элементов. Эти различные пути развития (в данном случае форм будущего времени) обусловливаются тем обстоятельством, что в немецком и английском языках действовали разные частные законы развития языка. Первоначальная же структурная близость этих языков, связанная с тем, что Они являются близко родственными, привела к тому, что развитие форм будущего времени хотя и происходило в английском и немецком языках по-разному, однако в своем протекании имеет некоторые общие моменты. В чем же заключается близость и расхождение процессов образования форм будущего времени в данных языках? Ответ на этот вопрос дают конкретные факты истории этих языков.

Общее заключается в том, что формы будущего времени образуются по единой структурной схеме, состоящей из вспомогательного глагола и инфинитива основного глагола, а также в том, что в качестве вспомогательных используются в значительной мере одни и те же модальные глаголы, изменение семантики которых в процессе их превращения во вспомогательные имеет также некоторые общие моменты. В остальном же развитие форм будущего времени обладает различиями, характеризующимися в современном своем состоянии еще и тем, что они функционируют в контексте различных временных систем. Конкретно эти различия проявляются в следующих фактах.

В древнеанглийском языке будущее время обычно выражалось формами настоящего времени. Наряду с этим употреблялись описательные обороты с модальными глаголами shall и will. Эта аналитическая форма получает значительное распространение в среднеанглийский период. В процессе своей грамматикализации оба глагола несколько видоизменили свою семантику, но вместе с тем вплоть до. настоящего времени сохранили многие из своих старых значений. В частности, поскольку оба глагола являются модальными, они сохранили свои модальные значения также и в функции вспомогательных глаголов при образовании форм будущего времени. Вплоть до того времени, когда были закреплены правила их употребления, выбор того или иного глагола определялся их конкретным модальным значением: когда действие ставилось в зависимость от индивидуальной воли субъекта, употреблялся глагол will, когда же необходимо было выразить более или менее объективную необходимость или обязательность действия, использовался глагол shall. В библейском стиле чаще употреблялся shall. В драматических диалогах предпочтительно употреблялось will, оно чаще употреблялось и в разговорной речи, насколько позволяют об этом судить литературные памятники. Впервые нормы употребления глаголов shall и will во вспомогательной функции были сформулированы Джорджем Мэзоном в 1622 г. (в его «Grarnaire Angloise»), которые базировались на тех же конкретных модальных значениях, связывающих shall с первым лицом, a will с остальными лицами. Грамматики нашли употребление shall более подходящим для выражения будущего времени от первого лица в силу конкретной модальной семантики этого глагола, обладающего в своем значении оттенком принуждения или личной уверенности, что не согласуется с объективной констатацией будущего времени при большинстве случаев соотнесения действия со вторым или третьим лицом. Здесь более подходящим по своей семантике является глагол will. В разговорном стиле современного английского языка выработалась сокращенная форма вспомогательного глагола will и именно ’ll, которая вытесняет раздельное употребление обоих глаголов. В шотландском, ирландском и американском вариантах английского языка will является единой общепринятой формой вспомогательного глагола для образования форм будущего времени.

Итак, образование форм будущего времени в английском языке шло в основном по линии переосмысления модальных значений с использованием аналитических конструкций при постепенном изживании в них дифференциации по лицам. Такой путь развития полностью согласуется со стремлением английского глагола максимально разгрузиться от выражения личных значений.

В немецком языке формы будущего времени развивались параллельно на основе модальных и видовых значений; хотя видовое будущее в конечном счете победило, модальное будущее окончательно не вытеснено из немецкого языка вплоть до настоящего времени. Описательный оборот с модальными глаголами sollen и wollen встречается уже в первых памятниках древневерхненемецкого периода, достигая широкого употребления в период между XI и XIV вв. Причем, в отличие от английского языка во всех лицах употреблялся преимущественно глагол sollen. Но в дальнейшем эта конструкция начинает вытесняться другой (видовое будущее). В библии Лютера она употребляется уже редко, а в современном немецком языке, в тех немногочисленных случаях, когда она используется, обладает значительным модальным оттенком.

Зарождение видового будущего следует отнести также к древним периодам развития немецкого языка. Зачатки его, очевидно, надо видеть в преимущественном употреблении для выражения будущего времени форм настоящего времени перфективных глаголов. Но по мере того как вид в качестве грамматической категории изживается в немецком языке, последовательность применения настоящего времени перфективных глаголов в качестве будущего времени нарушается и уже в древневерхненемецком языке употребляются в этих случаях уточняющие обстоятельства. С XI в. происходит становление аналитической конструкции, состоящей из глагола werden и причастия настоящего времени, которая первоначально имела видовое значение начинательности, но в XII и XIII вв. уже широко употребляется для выражения будущего времени. В дальнейшем (начиная с XII в.) эта конструкция несколько видоизменяется (werden+инфинитив, а не причастие настоящего времени) и вытесняет модальное будущее. В XVI и XVII вв. она фигурирует уже во всех грамматиках как единственная форма будущего времени (наряду с формами настоящего, которые широко применяются в значении будущего времени в разговорной речи и в современном немецком языке). В отличие от английского языка, немецкий, используя для образования форм будущего времени схожую аналитическую конструкцию, сохраняет в ней свойственные всему грамматическому строю немецкого языка синтетические элементы. В частности, глагол werden, используемый в немецком в качестве вспомогательного глагола для образования будущего времени, сохраняет личные формы (ichwerdefahren, duwirstfahren, erwirdfahren и т. д.).

Таковы конкретные пути развития тождественного грамматического явления в близко родственных языках, которое, однако, принимает различные формы в соответствии с частными законами развития, действующими в английском и немецком языках.

Характерно, что подобные же различия пронизывают и лексику английского и немецкого языков, обладающих разными структурными типами и различным образом соотносящихся с понятийными комплексами. На это обстоятельство (трактуя его несколько своеобразно) обратил внимание Палмер. «Я полагаю, — пишет он, — что эти различия следует приписать особенностям английского и немецкого языков как орудий абстрактного мышления. Немецкий значительно превосходит английский простотой и прозрачностью своего символизма, что можно показать простейшим примером. Англичанин, желающий говорить о небрачном состоянии вообще, должен употреблять celibacy — новое и трудное слово, совершенно отличающееся от wed, marriage и bachelor. Этому противостоит простота немецкого языка: die Ehe означает супружество; от этого слова образуется прилагательное ehe-los — «незамужний» или «неженатый» (unmarried). Из этого прилагательного посредством прибавления обычного суффикса имен существительных абстрактных возникает Ehe-los-igkeit — «небрачное состояние» (celibacy) — термин, настолько ясный, что может быть понятным даже для уличного мальчишки. А абстрактное мышление англичанина спотыкается о трудности словесного символизма. Другой пример. Если мы говорим о вечной жизни, мы должны обращаться к помощи латинского по своему происхождению слова immortality — «бессмертие», совершенно отличного от обычных слов die — «умирать» и death — «смерть». Немец опять имеет преимущество, так как составные части Un-sterb-lich-keit — «бессмертие» ясны и могут быть образованы и поняты всяким членом языкового коллектива, знающим базовое слово sterben — «умирать»[225].

На основе отмеченных Палмером особенностей английской и немецкой лексики возникла даже теория о том, что в противоположность грамматической структуре немецкая лексика по своему строению более аналитична, нежели английская.

Таким образом, частные законы развития показывают, какими способами и путями совершается развитие того или иного языка. Так как эти способы у разных языков неодинаковы, можно говорить о частных законах развития только конкретных языков. Тем самым законы развития конкретного языка определяют национально-индивидуальное своеобразие истории данного языка, его качественную самобытность.

Частные законы развития языка охватывают все его сферы — фонетику, грамматику, лексику. Каждая сфера языка может иметь свои законы, почему оказывается возможным говорить о законах развития фонетики, морфологии, синтаксиса и лексики. Так, например, падение редуцированных в истории русского языка следует отнести к законам развития фонетики этого языка. Становление рамочной конструкции может быть определено как закон развития синтаксиса немецкого языка. Унификация основ в истории русского языка может быть названа законом развития его морфологии. Таким же законом развития морфологии русского языка, проходящим красной нитью через всю его многовековую историю, является прогрессировавшее усиление в выражении совершенного и несовершенного видов. Для немецкого языка характерно обогащение словарного состава языка путем создания новых лексических единиц на базе словосложения. Этот способ развития словарного состава немецкого языка, несвойственный другим языкам, например современному французскому, можно рассматривать как один из законов немецкого словообразования.

Однако это не значит, что законы развития конкретных языков механически складываются из законов развития отдельных сфер языка, представляя их арифметическую сумму. Язык не простое соединение некоторого количества лингвистических элементов — фонетических, лексических и грамматических. Он представляет образование, в котором все его детали взаимосвязаны системой закономерных отношений, почему и говорят о структуре языка. А это значит, что каждый элемент структурных частей языка, так же как и сами структурные части, соразмеряет формы своего развития с особенностями всей структуры языка в целом. Следовательно, при наличии отдельных и особых форм развития для фонетической системы языка, для его словарной стороны и грамматического строя, законы развития отдельных его сторон взаимодействуют друг с другом и отражают в себе качественные особенности всей структуры языка в целом… В качестве примера такого взаимодействия можно привести процессы редукции окончаний в истории английского языка. Эти процессы были связаны с возникновением в германских языках силового ударения и закреплением его на корневой гласной. Попавшие в неударное положение конечные элементы редуцировались и постепенно совершенно отпали. Это обстоятельство отразилось как на словообразовании в английском языке, так и на его морфологии (широкое развитие аналитических конструкций) и синтаксисе (закрепление определенного порядка слов и наделение его грамматическим значением).

В русском языке, с другой стороны, упорное стремление к незакрепленному ударению (чем он отличается от таких славянских языков, как польский или чешский) следует приписать тому обстоятельству, что оно используется в качестве смыслоразличительного средства, т. е. оказывается во взаимодействии с другими сторонами языка (семантика).