Неуемный волокита

Генрих обомлел. В пятнадцать лет становиться отцом рановато, и часы наслаждений впервые привели к такому последствию.

Приподнявшись на локте, он уставился на семнадцатилетнюю Флеретту.

— Мой отец знает, — сказала она.

Генрих по-прежнему хранил молчание.

— И очень сердится.

— Конечно, отцы всегда сердятся, когда дочери рожают незаконных детей, — уныло сказал Генрих.

— Ты жалеешь об этом, мой принц?

Он покачал головой.

— Пошел бы снова на это?

Принц молча кивнул.

— Ты не отвернешься теперь от меня?

Генрих удивился вопросу. Потом понял, что Флеретта и не сомневалась в нем. И они вновь страстно обнялись.

— Он грозился рассказать королеве, — тихо сказала Флеретта.

Принц молчал.

— Так что приготовься, любимый. Она тоже рассердится.

Генрих подумал о матери — суровой, добродетельной женщине, она бы ни за что не позволила себе связи с кем-то ниже себя по положению.

Но мать трезво смотрела на жизнь. Она знала, как вел себя ее отец, и была вынуждена терпеть это. Муж ей изменял, с чем тоже приходилось мириться. Брат его бабушки был замечательным королем, но, говорят, такого распутника и свет не видывал.

Генрих пожал плечами. Раз все предки подавали такой пример, его нельзя винить. Притом они были взрослыми, а он еще мальчишка. У деда ведь столько незаконных детей, что, как болтают, отпрыск королевской крови есть в каждой наваррской семье; можно ли ожидать, что пятнадцатилетний внук окажется другим?

Флеретта с обожанием глядела на принца.

— Я могла бы сходить в лес к знахарке. Говорят, она заговорами избавляет от нежеланных детей. Но, любимый, ведь это будет твой ребенок… отпрыск будущего короля Наварры. — Флеретта принялась теребить пуговицу на его камзоле. — Он будет очень этим гордиться. Не проси меня идти к знахарке.

— Не ходи, — ответил Генрих. — Не надо.

Флеретта обрадовалась, успокоилась и прижалась к нему, думая о ребенке. Отец простит ее; одно дело родить от принца, другое от слуги, как вполне могло бы случиться.

Она подумала о доме, где ее любовник провел первые месяцы жизни с приемной матерью, крестьянкой Жанной Фуршад. Над дверью там надпись: «Sauve-garde du Roy». [2] Эти слова появились, когда принц был младенцем, и остались, к вящей славе Фуршадов, дабы соседи не забывали, что одна из них вскармливала будущего короля. Как они важничают! Старая Жанна до сих пор держится королевой. «Принц Генрих сосал мое молоко, — напоминает она тем, кто, по ее мнению, мог об этом забыть. — Я помогла принцу стать таким, какой он есть».

И она, маленькая Флеретта, дочь садовника, с гордостью будет носить ребенка будущего короля. Хорошо б у него был такой же длинный нос, заостренный подбородок, густые черные волосы, чтобы все сразу могли догадаться, кто его отец.

Насколько почетнее родить сына будущего короля, чем вскармливать его грудью!

— Монсеньор, монсеньор!

Звали Генриха, прервав ее приятные мысли о будущем. Ла Гошери послал слугу на поиски принца. Тот прямиком отправился в садик, окликая Генриха лишь затем, чтобы не застать его в слишком уж откровенной позе.

Генрих продолжал лежать на траве. Он догадывался, что его вызывает мать, и уже придумывал оправдания: «А мой дед? А брат твоей матери? Я был любовником одной, а они сотен женщин!»

Все же перед матерью принц испытывал легкий трепет. И поймал себя на том, что думает, как бы ее задобрить. Никто больше не мог бы внушить ему такого намерения.

Встав у ворот садика, слуга поклонился принцу, в упор не замечая лежащую рядом с ним Флеретту.

— Монсеньор, королева немедленно требует вас к себе.

Генрих кивнул с легким демонстративным зевком, поднялся и пошел во дворец.

Жанна, королева Наваррская, внимательно посмотрела на входившего сына. От ее сурового взгляда не укрылось благодушное довольство только что утолившего похоть человека. Оно было прекрасно знакомо ей — ее отец, муж и дядя были, наверно, самыми распутными людьми в королевстве. Нет, возразила она себе с душевной болью, Антуан не был распутным. Просто слабым, и они подолгу жили в разлуке. Это другое дело.

И теперь еще этот мальчишка — ему только пятнадцать, а он уже связался с женщиной!

Но все же это лучше, чем быть немощным. Наваррская королева содрогнулась, вспомнив Карла IX, нынешнего короля Франции, лицо которого так легко искажалось от бешенства; она не раз видела эти приступы и сомневалась, что Карл доживет до зрелых лет. Его старший брат, Франциск II, умер, не достигнув двадцати. И хоть другой Генрих, герцог Анжуйский, [3] которому еще предстоит занять престол вслед за Карлом, здоровее своих братьев, гордиться таким сыном ей было бы стыдно. Жанне не хотелось, чтобы ее Генрих обливался духами, натирался благовониями, как герцог Анжуйский, щеголяя перед друзьями-сверстниками в изящных нарядах, и вертел головой, заставляя искриться серьги в ушах. На ее взгляд, это отвратительно. Лучше уж связь с дочерью садовника.

— Итак, мой сын? — спросила Жанна.

Генрих поцеловал ей руку и, подняв голову, озорно блеснул глазами. Он, конечно, понял, зачем его вызвала мать. Сейчас он начнет оправдываться и станет поразительно похожим на своего отца. Она, гордящаяся своей суровостью, будет тронута, а ей этого не хотелось. Окруженной врагами королеве нельзя давать воли своим чувствам.

— Мама, ты посылала за мной?

— Да, мой сын, и думаю, ты знаешь почему.

— Причин может быть несколько.

Неотесанный, вглядывалась в сына Жанна. Его неуместный юмор вечно проявляется в неподходящее время. Повлиять на него невозможно — таков был вердикт французского двора. Детям Екатерины Медичи это не удалось, хоть они и называли Генриха простолюдином, горным козлом, беарнской канальей, хоть и осуждали его небрежную манеру одеваться, его это совершенно не трогало.

Грубить ей Генрих не собирается, но лишь по той причине, что она его мать, которую он уважает и, возможно, любит; то, что она королева, здесь ни при чем. Да и вообще все это его тоже не особенно трогает.

— Очень жаль слышать.

Опять эта благодушная улыбка.

— И все же ты ожидала этого от внука своего отца.

— Нельзя винить других в собственных недостатках, мой сын. Если ты унаследовал какой-то порок, то должен подавить его в себе, преодолеть.

— Это было б очень жестоко — по отношению не только к себе, но и к партнершам в удовольствиях.

— Генрих, прошу не забывать, с кем говоришь.

— Мама, я никогда не забываю этого; но ты разумная женщина и хорошо меня знаешь.

— Эта связь с дочерью садовника…

— Прелестной Флереттой, — уточнил он.

Лицо Жанны посуровело.

— Оставь свои фривольности. Эта история меня очень огорчает. Ты должен понять, что уже пошли сплетни по дворцу. О тебе болтают по всему Нераку; потом слух дойдет до Беарна, а там и до Парижа.

— Мне льстит мысль, что мои дела могут иметь такое значение для великолепного французского двора.

— Не думай, мой сын, что тебе там станут аплодировать. Все будут насмехаться. Неужели ты не понимаешь этого? Чего еще можно ждать от грубого беарнца? Дочь садовника, какая подходящая пара!

— Мне кажется, я слышу высокомерный тон мадемуазель Марго. Скорее всего она именно так и заявит.

— Это не повод для самодовольства. Принцесса Маргарита — я бы предпочла, чтобы ты называл ее полным именем — со временем вполне может стать твоей женой.

— Король и этот красавчик по имени Генрих называют ее Марго — почему ж нельзя простолюдину, его тезке? А что до женитьбы на ней, то, если она сочтет меня слишком грубым и отвергнет, я больше всех обрадуюсь этому.

— Этот вопрос касается не только тебя и принцессы, мой сын.

— Понимаю, иначе о нем не было б и речи. Хоть Марго и надменная кокетка, кое-что мне в ней нравится. У нее хватает ума быть искренней, и она так же не терпит меня, как я ее.

— Ты говоришь глупости. И пока не время думать о союзе между тобой и Маргаритой. Она католичка, а ты гугенот. Надеюсь, Генрих, ты об этом помнишь.

Генрих кивнул. С матерью и Ла Гошери этого не забудешь. А вообще разница между этими двумя вероисповеданиями казалась ему незначительной. Не все ли равно, как люди молятся Богу? К чему здесь такая неистовость? Странно, что столь умная женщина, как его мать, относится к кальвинизму так ревностно, что способна легко рискнуть жизнью своих подданных ради какой-то догмы. Нет, Генрих считал, что надо самому жить и другим не мешать. Но раз уж его решили воспитать гугенотом, он гугенот.

— Более того, — продолжала Жанна, — ввиду конфликта между нами и католиками в настоящее время…

Генрих не слушал. Ждал, когда они вернутся к разговору о Флеретте. Нужно было убедить мать, что раз у его деда было столько любовниц-крестьянок, то ему нет нужды разрывать связь с дочерью садовника. Он просто не мог бросить Флеретту.

Жанна, глянув на него, поняла, что Генрих не слушает. Как бы ей хотелось, чтобы сын больше походил на нее! Был глубоко верующим, более увлеченным учебой, готовился б стать вождем гугенотов и, когда придет время — а оно уже не так и далеко, — вступить в брак.

Жизнь у Жанны сложилась безотрадно; но она и не ждала счастья. Фанатично верующая наваррская королева считала, что стремиться к земным радостям грешно. Надо быть сильной, способной мужественно выносить уготованные страдания. Такой Жанна была не всегда. В молодости, пожалуй, она слегка походила на сына, хотя никогда не развратничала. Легкие любовные связи не для нее; потому она и страдала так мучительно, когда Антуан изменял ей.

Иногда в ночной тишине она тосковала по нему.

Поначалу он ее любил; Жанна в этом не сомневалась. А как она любила его! Те, кто был на их свадьбе, говорили, что редко видели такую счастливую невесту. Какой юной и глупой была она тогда! Могла б наслаждаться идеальным браком, если б обстоятельства не помешали этому. Хоть она и дочь короля, он, Бурбон, герцог Вандомский, не мог целиком посвятить ей жизнь: они часто расставались и много переписывались; письма, которые она хранила до сих пор, свидетельства его преданности. Некоторые фразы она помнила наизусть: «Теперь я прекрасно понимаю, что не могу жить без тебя, как тело не может жить без души…» Он был искренним, когда писал эти слова.

Однако Антуан был безвольным, а королева-мать, Екатерина Медичи, боялась сильной Жанны, хотела сокрушить ее волю и сердце, разлучив с мужем. Сколько еще людей страдало и страдает из-за интриг этой злобной женщины! Ее коварные планы часто оставались неразгаданными, но Жанна знала, что это она поручила женщине из своего «летучего эскадрона» соблазнить Антуана, чтобы он забыл жену, став игрушкой в руках королевы-матери. Мадемуазель де ла Лимодьер, прозванная Прелестной Пряхой, была повинна в падении Антуана и крушении их счастливого брака.

Это было давно, но стоящий перед Жанной сын, становящийся в пятнадцать лет отцом, остро напомнил ей о минувшем. Как Антуан любил мальчика, называл его Голубчиком и Маленьким Другом! Как гордился сыном, таким здоровым и сильным по сравнению с детьми Екатерины Медичи, исключая принцессу Маргариту. Но в то же время, пока писал ей о своей любви и преданности, о восхищении Голубчиком и их дочуркой Екатериной, жил с женщиной, которую королева-мать выбрала для него из своей шайки шлюх, в чьи обязанности входило соблазнять влиятельных мужчин, чтобы вертеть ими по повелению Екатерины Медичи.

Как мог быть Антуан так слеп! Как мог так глупо играть на руку королеве-матери!

Но Антуан мертв, и скончался он на руках Прелестной Пряхи. Жанна радовалась, что в конце он вновь обратился к реформатской вере. Теперь она понимала, каким он был: нестойким, чувственным, ненадежным, но для нее неизменно самым очаровательным мужчиной на свете.

Смерть Антуана сокрушила б ей сердце, не будь оно уже разбито его неверностью и тем, что ей было не до траура: она оказалась одинокой во враждебном мире с маленькими сыном и дочерью, нуждавшимися в защите.

Жанна, сощурясь, посмотрела на сына и подумала, что сказал бы его дед, если бы присутствовал при этом разговоре. Нетрудно догадаться. Запрокинув голову, он бы смеялся. Потом принялся бы рассказывать о своих приключениях в мальчишеском возрасте, и скорее всего у обоих они оказались бы схожими. Генрих воспитан так, как хотелось бы ее отцу, он грубый, здоровый, истинный беарнец. Ей стало жаль, что отец умер, не увидев Генриха выросшим.

Мальчик пошел в деда, не нужно быть слишком строгой к нему.

Жанна сложила руки на коленях.

— Я позабочусь, — сказала она, — чтобы эта девица получила кое-что в утешение, когда ей придет время рожать.

Генрих улыбнулся. Все хорошо, как он и предвидел. Он вернется к Флеретте и будет с ней предаваться любви; а с рождением ребенка станет гордым отцом.

— А тебе, мой сын, — продолжала королева, — раз становишься отцом, пора становиться и солдатом.

Генрих опешил. Мать твердо продолжала:

— Поэтому готовься к немедленному отъезду в Ла-Рошель.

Принц не произнес ни слова, но сердце его забилось чаще. Ла-Рошель, оплот гугенотов…

— Явишься к адмиралу де Колиньи, он ждет тебя.

По плотно сжатым губам матери Генрих понял, что решение, принятое ею, тщательно продумано.

Жанна сочла, что сын ее уже не мальчик. Через несколько месяцев он станет не только отцом. В Ла-Рошели Генрих будет признан одним из выдающихся вождей гугенотов. Время детских игр позади.

В огражденном стеной садике Генрих сказал Флеретте, что сердце его обливается кровью при мысли о разлуке с ней. Так велела его мать, королева. Но пусть Флеретта не беспокоится, никто не забудет, что ребенок, которого она носит, хоть и внебрачный, но королевской крови.

Глаза Флеретты наполнились слезами, а Генрих обратил свои к Ла-Рошели.

Мать снова вызвала его для серьезного разговора.

— Мой сын, — сказала она, — тебе надо сознавать всю важность стоящей перед тобой задачи. По праву рождения ты вождь гугенотов. Помни об этом.

— Непременно, мадам.

— В Ла-Рошели ты научишься быть вождем…

Но Генрих уже не слушал ее. Воображению его рисовалась Флеретта, лежащая в садике с другим любовником, — или же в лесу, под кустами. Он, конечно же, не станет требовать от нее верности, как и она от него; хоть они и поклялись ждать друг друга, инстинкт, сделавший их прирожденными любовниками еще до того, как они овладели этим искусством, подсказывал, что оба не смогут погасить жар в крови и дожидаться, пока судьба сведет их вновь.

— Учась, ты должен во всем повиноваться адмиралу Гаспару де Колиньи, — говорила мать. — Он великий человек и, что еще более важно, добродетельный…

Возможно, в Ла-Рошели женщины не столь податливы, как в По и Нераке. Колиньи? Не пуританин ли он? Не станет ли пытаться установить определенные правила поведения?

— Колиньи? — громко произнес он.

— Адмирал де Колиньи. Величайший человек Франции.

Генрих подумал, что жизнь в Ла-Рошели ему не особенно понравится.

— С тобой поедет твой двоюродный брат, Генрих де Конде. Вы почти ровесники, повинуйтесь адмиралу и постарайтесь стать такими, как он — честными, богобоязненными, набожными… целомудренными…