Помоги проекту - поделись книгой:
Довольно странно, что этот республиканский календарь был сформирован по образцу древнеегипетского солнечного календаря, который делился на 36 деканов по 10 дней, к которым прибавлялись пять дополнительных дней в честь добродетелей Осириса, Исиды и других божеств.
Разработка республиканского календаря была поручена Шарлю-Жильберу Ромму, уважаемому математику и президенту Комитета общественного обучения. Согласно масонскому историку Шарлю Самнеру Лобинье, Ромм был видным масоном и членом ложи «Девяти сестер».[46] В технических вопросах ему помогали математик Гаспар Монж и астроном Жозеф-Луи Лагранж Монж тоже был ревностным масоном и видным членом ложи «Девяти сестер», в свою очередь основанной астрономом Жозефом Лаландом, служившим директором парижской обсерватории с 1768 года.
Лаланд и астроном-историк Шарль Дюпюи входили в состав комиссии, учрежденной Роммом для создания нового республиканского календаря. Дюпюи твердо верил, что все религиозные представления происходят из Древнего Египта и, в частности, что Париж каким-то образом связан с египетской богиней Исидой. Мы еще вернемся к этому впоследствии, а пока что обратимся к Дэвиду Овасону, который в своей увлекательной книге «Тайный Зодиак Вашингтона» делает удивительное замечание о Лаланде во время церемонии прощания с Вольтером в ложе «Девяти сестер» в ноябре 1778 года:
Овасон также указывает, что Лаланд, глубоко восхищавшийся Вольтером, вполне мог быть знаком с его книгой «Микромегас», изданной в 1752 году. В этом любопытном фантастическом сочинении Вольтер помещает родину своего героя на Сириусе и пророчески упоминает о существовании спутника этой звезды — факт, подтвержденный лишь в 1844 году прусским астрономом Фридрихом Бисселом.[48] Древние египтяне отождествляли Сириус с богиней Исидой, и Лаланд опять-таки должен был знать об этом.[49] Действительно, Лаланд и Дюпюи так интересовались Исидой, что один из их коллег по Французской академии наук в сердцах заметил: «М. М. Dupuis et de Lalande voient Isis pas-tout! [Господа Дюпюи и Лаланд повсюду видят Исиду!]»[50]
Стоит упомянуть о другой связи между Египтом и республиканским календарем. Математик Гаспар Монж, работавший над механизмом календаря, был ревностным египтологом-любителем. Благодаря своей близкой дружбе с Наполеоном Бонапартом, которого он сопровождал в путешествии в Египет в 1798 году, он основал Institut d’Egipte [Египетский институт] в Париже. Как и многие масоны того времени, Монж считал, что масонские ритуалы зародились в Древнем Египте, а современные франкмасоны унаследовали египетскую тайную систему инициаций и символического языка. Даже в наши дни, по замечанию одного масонского историка, «франкмасоны считают, что масонское братство многое почерпнуло из таинств Египта эпохи фараонов, именно поэтому они обращаются к Осирису и Исиде как к символам высшей сущности и вселенской природы…».[51]
Первое официальное празднество в честь Высшего Существа по новому республиканскому календарю произошло 8 июня 1794 года.
В центре мероприятий, организованных близким другом Робеспьера, художником Жаком-Луи Давидом, находился огромный амфитеатр в садах Тюильри перед Луврским дворцом. Там прихожане собрались послушать проповедь, произнесенную Робеспьером в честь Высшего Существа. В конце проповеди Давид устроил драматическое сожжение статуи из мешковины — ткани, символизировавшей «атеизм», из которой, словно Феникс из пламени, появлялась каменная статуя, символизировавшая «мудрость».
Потом хор парижской оперы пропел: «Отец вселенной, высший разум, благодетель, не известный смертным! Ты откроешь свою сущность тем, кто воздвигает алтари в твою честь».[52]
«Теми, кто воздвигал алтари», разумеется, были республиканцы, а в данном случае алтарь оказался массивной искусственной горой (историк Джин Керисель называет его «пирамидой») в центре Шамп-де-Марс, где ныне стоит Эйфелева башня.[53] Представители 48 парижских округов, а также члены Конвента во главе с Робеспьером приблизились к горе/пирамиде и поднялись по ее склонам. Затем Робеспьера подняли на вершину рядом с символическим «древом свободы» под патриотические гимны, распеваемые хором парижской оперы.
Позвольте отметить, что в иконографии французской революции всевидящее око, или «бдительный глаз», часто изображалось над «древом свободы», тогда как в других случаях оно изображалось внутри сияющего треугольника или пирамиды, очень похожей на символ, который можно видеть в наши дни на американской однодолларовой банкноте. Этот символ фактически первоначально предназначался для так называемой Великой Печати США в 1776 году комитетом с участием Бенджамина Франклина и Томаса Джефферсона.[54] Этот символ также появился в 1780 году на фронтисписе Декларации прав человека, составленной маркизом де Лафайетом, близким другом Франклина и Джефферсона. Он явно представляет Высшее Существо французских республиканцев и по аналогии масонского Великого Архитектора Вселенной, также изображенного в виде пирамиды с всевидящим оком, или «глазом провидения». На одном пропагандистском плакате, сохранившемся после революции 1789 года, всевидящее око изображено над словами Etre Supreme, т. е. Высшее Существо, что подтверждает связь между двумя понятиями.[55] На этом плакате глаз находится не внутри пирамиды, а в солнечном диске, окруженном золотыми лучами света со словами «народ» и «республика». В нижней части плаката изображены две фигуры: слева престарелый Вольтер, справа Жан-Жак Руссо, два интеллектуальных вдохновителя революции.[56]
Такая иконография и риторика наводят на мысль о попытке пропаганды некоей разновидности деистской/масонской «религии» в качестве альтернативы христианству. Как отмечает британский историк Найджел Астон в своей книге «Религия и революция во Франции», «вера в Высшее Существо была достаточно гибкой, чтобы удовлетворить разные вкусы».[57] Астон цитирует французского патриота Лазара Карно, франкмасона и члена Конвента, который в 1794 году выступил с речью, превозносившей многочисленные добродетели человечества, и поясняет: «Все это можно обнаружить в Высшем Существе; оно является печатью всех мыслей, составляющих счастье человека».[58]
Эта, возможно, непредумышленная ассоциация Высшего Существа «с идей печати» возвращает нас к Великой Печати Соединенных Штатов, которая не только изображает Высшее Существо с символом сияющей пирамиды и всевидящего ока, но также является зримым олицетворением конституционного права каждого человека на поиски счастья.
18 сентября 1793 года через несколько недель после празднеств, устроенных Давидом на площади Бастилии, по другую сторону Атлантики на месте будущего Капитолия в Вашингтоне происходила другая церемония, на этот раз откровенно масонская. Джордж Вашингтон, облаченный в масонский фартук, полученный от маркиза де Лафайета, заложил угловой камень Капитолия на Дженкинс-Хилл в присутствии сотен других масонов. Фартук, который носил Вашингтон, был вышит руками мадам де Лафайет и украшен целым скопищем хорошо известных масонских символов, но центральное место, несомненно, занимало всевидящее око на фоне лучистого солнечного диска. Интересно отметить, что автор Дэвид Овасон — франкмасон, посвятивший этой церемонии свое обширное исследование, — пришел к выводу, что она наряду с другими вещами была предназначена главным образом для посвящения нового здания и федерального города зодиакальному созвездию Девы:
В своей книге «Внутри братства» масонский автор и исследователь Мартин Шорт рассказывает нам об эпизоде, характеризующем связь Джорджа Вашингтона с франкмасонством:
Стоит упомянуть о том, что национальный мемориал, впоследствии построенный в городе Вашингтоне в честь Джорджа Вашингтона, имеет форму огромного обелиска в египетском стиле и что на его восточном входе изображен древнеегипетский символ солнечного диска. Утверждалось, что во время церемонии посвящения видный масон прочитал речь, в которой после восхваления масонских добродетелей прозвучали следующие странные слова: «Их умы просвещены божественной любовью, их сердца лучатся открытием чистой любви, а их души — как души древнеегипетских почитателей Осириса — лелеют надежду на бессмертие».[61]
Впоследствии мы убедимся, что многие символы, связанные с церемониями основания Капитолия и мемориала Вашингтона, связаны с символикой «звезды Исиды», т. е. Сириуса, а пока очевидно, что по еще не вполне ясным причинам церемонии, празднества и городские монументы, связанные с «братскими» революциями во Франции и Северной Америке, насыщены масонскими идеями и символикой и — что еще более загадочно и увлекательно — древнеегипетскими образами и концепциями.
ЧАСТЬ I
ТАЙНАЯ ВЕРА
ГЛАВА 2
ЗАТЕРЯННЫЙ МИР
В главе 1 мы попытались показать, что наряду с многими другими силами и течениями, стоявшими за французской революцией, в ней принимали участие мощные религиозные и духовные энергии. Эти энергии нашли внешнее проявление в агрессивной кампании дехристианизации, когда великие соборы, включая знаменитый Нотр-Дам в Париже, превращались в храмы, посвященные Высшему Существу. По всей стране древнеегипетские и другие «языческие» образы заменяли христианские символы, особенно символ креста, и люди даже поклонялись древнеегипетским божествам, таким, как богиня Исида. Таким образом, французский Конвент в 1794 году вовсе не имел в виду христианского бога или христианское представление о загробной жизни, когда постановил, что «французский народ признает существование Высшего Существа и бессмертие души».
Какими бы странными и поразительными ни были эти события, происходившие в конце XVIII века, уже не впервые на земле, которую мы теперь называем Францией, укоренилась религия, глубоко чуждая христианству, обнаруживающая признаки влияния Древнего Египта и глубоко заинтересованная участью человеческой души. Более чем за 600 лет до революции, в XII веке, такая альтернативная религия сформировалась в Прочнее и Лангедоке. Она возникла как будто из ниоткуда и глубоко укоренилась в сердцах и умах большой части населения. Ее влияние также ощущалось в соседних районах Восточной Испании и Северной Италии, а также в небольших общинах, разбросанных по территории Европы вплоть до Бельгии, Северной Франции и Германии.
Эта религия, столь быстро и успешно вытеснившая римскую католическую церковь в регионах, близких к престолу ее собственной власти, называлась… христианством.
Так или иначе, ее последователи называли себя «добрыми христианами», но церковь называла их еретиками с того момента, как они впервые попали в сферу ее внимания. Их современники в XII, XIII и XIV веках часто называли их «манихеями» (в честь манихейства, древней дуалистической ереси, предположительно уничтоженной в Европе за сотни лет до этого). Их знали и под разными другими названиями, из которых наиболее часто встречались «альбигойцы» (в честь Альби, одного из главных городов Лангедока) и «катары» (от греческого слова katharos, означающего «чистый»).[62]
Эти катары (название, которым мы будем пользоваться в дальнейшем) почитали Иисуса Христа ничуть не меньше, чем католики. Именно поэтому они называли себя «добрыми христианами». Но место, которое он занимал в их религии, было совершенно иным. Для католиков Христос был «Словом, которое стало плотью и жило среди нас»,[63] катары же почитали Христа как создание чистого духа — эманацию «Бога Добра» в виде призрака или проекции. Они категорически отрицали Его материальное воплощение как Сына Божьего, рожденного в человеческом теле, чтобы «жить среди нас». Кроме того, они отвергали католическое учение о Христе, распятом во искупление наших грехов. «Как Он мог быть распят, — спрашивали они, — если с самого начала не имел физического существования?» В результате катары отвергали святость и религиозное значение креста, центрального духовного символа христианства. Для них он был низменным орудием пытки, с помощью которого римская церковь совратила миллионы людей, заставив их почитать ложного идола.
Такая перелицовка самых священных символов, доктрин и догм христианства была особенностью катаров, приводившей в ярость католическую церковь и неоднократно бросавшей ей вызов в Средние века.
Источник проблем заключался в том, что в отличие от единого всемогущего и всеблагого христианского Бога катары верили в параллельное существование двух божеств: Бога Добра и Бога Зла. Каждый обладал могуществом лишь в своих собственных владениях и был почти бессилен в царстве другого. Владение Бога Добра было полностью духовным, неосязаемым, нематериальным и наполненным светом. Именно оттуда происходили человеческие души — создания Бога Добра. Владением Бога Зла была сама Земля, материальный мир и любая физическая жизнь — инфернальное место мук и наказаний, наполненное тьмой и несправедливостью. По представлению катаров, именно Бог Зла, создатель и правитель материального мира, изготовил тела (но не души) людей из «грязи и воды». И этому Злому Богу, по словам катарских проповедников, поклонялась римская католическая церковь.
Иными словами, папа римский был не слугой Бога Добра, а представителем дьявола на Земле. Цель католической церкви заключалась не в направлении наших душ в духовное светоносное царство после смерти, а в обманном вовлечении — через круговорот воплощений в человеческом облике — в преисподнюю материального мира. Лишь жизнь, наполненная самоотречением и достигающая кульминации в особом гнозисе или вдохновенном знании, достигаемом при инициации в высшую ступень катарской веры, могла спасти людей.
Это было революционное учение для Европы XII века… и крайне опасное.
Ни один ученый не будет всерьез оспаривать утверждение, что за период человеческой истории, о котором сохранились письменные свидетельства — около 5000 лет, — религии играли основополагающую роль в формировании и развитии цивилизаций. Точно так же лишь немногие станут оспаривать, что человечество в течение этого периода последовательно разделялось не только на разные языки и культуры, но также на соперничающие сферы влияния разных религий. Некоторые древние культы, некогда державшие в абсолютной покорности огромные регионы, исчезли бесследно. Другие, ранее незначительные, приобрели вес и влияние, а третьи, почти забытые на родине, достигли расцвета в отдаленных странах. На общем фоне светского общества в большинстве богатых стран и неистового религиозного рвения в большинстве бедных стран мы сегодня имеем четыре великие религии с отдельными социально-географическими сферами влияния, которые до сих пор причисляют к числу своих сторонников примерно девятерых из каждых десяти человек, живущих на Земле:
Индуизм силен только на Индийском субконтиненте, но там он насчитывает 800 миллионов сторонников.
Буддизм распространен от Шри-Ланки до Тибета и от Китая до Юго-Восточной Азии и Японии.
Ислам имеет сотни миллионов сторонников в Индонезии, Бангладеш, Пакистане, Иране, Турции, на Леванте и в Северной Африке, но его средоточием и исторической родиной является Аравийский полуостров.
Христианство занимает почти монопольное положение в Северной и Южной Америке, уничтожив или оттеснив на обочину все туземные культы и вероисповедания Нового Света за последние 500 лет. Оно также преобладает в Австралии, Новой Зеландии, Африке к югу от Сахары и других регионах, затронутых европейской колониальной экспансией. Его историческая родина находится в Восточном Средиземноморье, однако после победы ислама на Ближнем Востоке и в Северной Африке более тысячи лет назад центр христианской веры переместился в Европу.
В результате сейчас мы привыкли думать о Европе как о регионе, так прочно и долго находившемся в христианской сфере влияния, что ни одна другая религия не могла повлиять на его судьбу и историю. Разумеется, при более пристальном рассмотрении в культурном наследии Европы можно выявить слабые следы старинных языческих верований, но скорее как экзотические раритеты, не оказывающие никакого воздействия на общий ход событий. В Австрии, Бельгии, Британии, Франции, Германии, Греции, Голландии, Италии, Португалии, Испании и Швейцарии мы обнаруживаем очень долгую и непрерывную христианскую традицию. В некоторых случаях эти традиции возникли еще до IV века н. э., когда Римская империя при императоре Константине Великом приняла христианство в качестве государственной религии и сделала Рим (где уже 200 лет существовала гонимая христианская община)[64] штаб-квартирой самопровозглашенной католической церкви.
Почти сразу же после того, как ранее гонимые отцы церкви попали в милость к императору, они сами стали гонителями. Они стремились установить контроль над христианами во всей Римской империи, подавить инакомыслие и сформулировать единую общепринятую доктрину из огромного разнообразия Умений, ранее составлявших христианскую веру. Как мы увидим
Эти ереси подвергались систематической травле и уничтожению в течение следующих 300 лет.
Видное место среди запрещенных вероисповеданий занимала великая дуалистическая ересь манихейства (к которой в течение 9 лет до обращения в христианство в 386 году н. э. принадлежал сам святой Августин, один из четырех наиболее почитаемых «учителей церкви»).[65] Все формы гностицизма, провозглашавшие прямое и личное знание божественной сущности, также подверглись почти полному истреблению. Гностицизм, насыщенный элементами древнеегипетской религии, азиатской и ближневосточной мистики, греческой философии и альтернативных интерпретаций иудейских и христианских учений, был таким же глубоко дуалистичным по своей природе, как манихейство, и в течение нескольких столетий являлся главным соперником гегемонии римской католической церкви.[66]
Однако к VII веку манихейство было изгнано на далекий Восток, а многочисленные секты гностиков, противостоявшие ранней христианской церкви, казалось, были уничтожены.[67] Больше не встречая организованного духовного сопротивления, католицизм смог провести остаток так называемых «темных веков» в Западной Европе в относительном спокойствии. В результате к началу XI века ни одному церковнику не приходилось на личном опыте иметь дело с ересью. Те, кто хотел напомнить себе об опасностях ереси, могли лишь обратиться к книгам, в том числе к исполненному горечи описанию «манихейских заблуждений» блаженного Августина, написанному 700 лет назад.[68]
Поэтому церковь испытала потрясение, когда ересь, с виду очень похожая на манихейскую, внезапно возникла в XII веке в виде учения катаров, распространившегося у самого центра западной культуры. Более того, она оказалась не преходящим движением, связанным с жизнью нескольких харизматических лидеров, но самой смертоносной угрозой, с какой когда-либо сталкивалась католическая вера. Возникнув словно из ниоткуда, учение катаров оказалось хорошо организованным, имело четкую «антицерковную» направленность и притязало на еще более почтенный возраст, чем сам католицизм. Оно также имело дерзость набирать новых членов из числа ортодоксальных католиков.
Однако катары представляли угрозу для католической церкви не из-за обескураживающих успехов в обращении католиков и не из-за вызова, брошенного ими христианским доктринам. Дело было и не в шоке от столкновения с дуалистической ересью, словно призрак, всплывшей из глубин прошлого, не в динамичном развитии этой ереси и не в ее опасно быстром проникновении в сферу влияния Рима в течение XII века. Настоящая проблема заключалась в том, что, овладевая умами большого количества обычных людей, учение катаров смогло заручиться скрытой, а иногда даже явной поддержкой некоторых наиболее могущественных аристократических семейств Юго-Западной Европы. К числу наиболее известных принадлежали граф Тулузский, граф Фуа и виконт Тренкавель, правивший укрепленными городами Альби, Безье и Каркассоном, — со своими рыцарями, замками и силой оружия, сосредоточенными в Лангедоке и прилегающих районах, эти люди превратили учение катаров в нечто такое, с чем римская церковь еще никогда не сталкивалась. Это была ересь, способная нанести ответный удар, воспротивиться давлению со стороны светских властей и, если ей будет позволено распространяться и дальше, даже вытеснить католическую религию из Европы.
Более века европейская цивилизация медлила на перекрестке дорог, наблюдая за борьбой двух соперничающих духовных систем и делая выбор между двумя совершенно разными путями будущего развития. Давайте ближе познакомимся с главными персонажами этой драмы и событиями, происходившими на переломном этапе истории Европы.
Лангедок в XXI веке является частью красочной мозаики Южной Франции. Он граничит с Провансом на востоке и отделен от Испании на западе Пиренейскими горами. В XII и XIII веках он славился романтической поэзией трубадуров, «дворами любви»,[69] стойким и независимым характером своего народа и своей уникальной культурой.
В основе этого различия лежал тот факт, что жители Прованса и Лангедока никогда не являлись французскими подданными и даже не говорили по-французски. В то время само слово «Франция» для большинства людей означало лишь Иль-де — Франс — регион, непосредственно примыкающий к Парижу. В более широком смысле «Франция» также включала территорию, расположенную между Луарой, средней частью Меузы и Шельдой, но земли к югу от Луары и Центрального массива, а также все Средиземноморское побережье существовали отдельно. До конца XIV века путешественники, направлявшиеся на север из Тулузы или Авиньона, считали, что идут во Францию, а не перемещаются в ее пределах.[70]
Вместе с регионами Лимузена, старой Аквитании и южной частью Французских Альп, Лангедок и Прованс в Средние века были известны под собирательным названием Окситания. Они не образовывали государство или страну в современном понимании этого слова. Помимо членов семьи, друзей и соседей, верность большинства жителей распространялась на их родной город или селение, а также на аристократов, чьи земли они обрабатывали. Тем не менее они имели между собой гораздо больше общего, чем с культурной и политической общностью северных государств, которые находились в процессе становления еди. — ной державы, впоследствии известной под названием «Франция». Но самое главное, эти «окситанцы» были объединены общим языком, называвшимся langue doc — то есть языком, в котором слово «ок» означало «да» (в противоположность langue doil, языку XII века, которому предстояло развиться в современный французский, где слово oil означало «да» и впоследствии трансформировалось в более привычное out).
Историк Средневековья Джозеф Стрейер указывает на то, что Франция на севере и Окситания на юге были разделены одним из самых прочных языковых барьеров во всем семействе романских языков и практически не могли понять друг друга. Вместе с тем окситанский диалект очень близок к каталонскому и кастильскому наречиям. В результате в XII веке: «… купец из Нарбонна мог легко объясниться с покупателем в Барселоне, но в Париже ему понадобился бы переводчик… Барон из Иль-де-Франс мог бы объясниться с большим количеством людей в Лондоне или даже в Кельне, чем в Тулузе. Языковой барьер не является непреодолимым препятствием, но он реален и создает взаимное непонимание и подозрение».[71]
Власть в Окситании находилась в руках феодальной аристократии, над которой главенствовали три великих семейства из Фуа, Тренкавеля и Тулузы.
Считавшиеся «ровней королям и высшими над герцогами и графами»,[72] принцы из Тулузского дома правили владениями, простиравшимися от Тулузы до Нима на востоке и от Кагора на севере до Нарбонна на Средиземноморском побережье.[73] Они также имели впечатляющие международные связи и иногда могли заручиться поддержкой могущественных союзников. Раймунд VI, граф Тулузский (1194–1222), был кузеном короля Франции и шурином королей Англии и Арагона.[74] Он терпимо относился к катаризму и иногда даже проповедовал их учение и путешествовал с ними.[75]
Графы Фуа, владельцы пиренейских высокогорий вдоль границы с Испанией, славились своей военной доблестью, непреклонной решимостью и прочными связями с катарами. В 1204 году Раймунд-Роже, граф Фуа (1188–1223), был свидетелем посвящения своей овдовевшей сестры Эсклармонды в perfecti (буквально в «совершенные»), что означало высочайший ранг в духовной иерархии катаров.[76] Два года спустя его собственная жена, родившая ему шестерых детей, также была посвящена в perfecti и удалилась от мира, возглавив катарский эквивалент женского монастыря.[77] Хотя Раймунд-Роже никогда официально не вступал в ряды катаров, он всю свою жизнь был стойким противником католицизма. Однажды его солдаты изрубили Церковного каноника на куски и «использовали распятие вместо пестика, чтобы толочь специи».[78] В пространном эссе о «варварстве и злокозненности графа Фуа» католический хронист того времени пишет: «Его злодеяния превзошли все границы… Он грабил монастыри, разрушал церкви и превосходил всех остальных в своей жестокости».[79]
Династия Тренкавель, владевшая землями от Тарна до Пиренеев, добавляла свое богатство, наследственное влияние, военную мощь и симпатии к катарам в расклад сил в Лангедоке. Раймунд-Роже Тренкавель, правивший с 1194 года до пленения и убийства католиками в 1209 году, обучался у известного катар — ского книжника Бертрана де Сайсака. Последний однажды выказал свое презрение к католическим законам, когда монарх, которого он недолюбливал, был избран аббатом монастыря Св. Марии Алецкой. В ответ Бертран откопал труп бывшего аббата и поместил его заплесневевшие останки в аббатское кресло, чтобы тот наблюдал за новыми выборами. Неудивительно, что аббат, выбранный на этот раз, удовлетворял требованиям Бертрана.[80]
Поддержка катаров и сотрудничество с ними в сочетании с неприятием католической церкви не ограничивались только верхним уровнем аристократии. В Лаураге, населенной местности между Тулузой и Каркассоном, младшее дворянство тоже состояло почти исключительно из катаров, как и в Корбьере между Каркассоном и Нарбонном.[81] По некоторым оценкам, до 30 % от всех perfecti из числа катаров были благородного происхождения.[82] Более того, даже дворяне-католики из Окситании часто выказывали сочувственное отношение к катарам, а иногда открыто поддерживали их. Примером такой дилеммы служит ответ католического рыцаря Понса Адемара из Родейля, когда Фульк, епископ Тулузский, спросил, почему он и его единоверцы не изгнали еретиков со своей земли. Рыцарь сказал: «Мы не можем. Мы выросли среди них, у нас есть родственники среди них, и мы видим, что они ведут добрую и достойную жизнь, исполненную совершенства».[83]
Защищенные местной аристократией по обе стороны религиозного барьера, катары находили мощную поддержку на всех других уровнях лангедокского общества. Многие из них были умелыми ремесленниками и мастеровыми. Список катаров, представленный в городе Безье в 1209 году, включает:
Малькольм Барбер, профессор истории из Ридингского университета в Британии, замечает, что в списке из Безье фигурирует не меньше десяти человек, занятых в текстильном производстве, и что во множестве других источников того времени ткачи (textores) непосредственно ассоциируются с ересью.[85]
Так было не только в самой Окситании, но и за ее пределами. Во Франции катаров знали под собирательным названием Теxerant, или «ткачи».[86] В 1145 году знаменитый французский проповедник Бернар из Клерво предпринял обход по городам с проповедью против «ереси ткачей».[87] Предположительно эта ересь появилась уже готовой «из козней и измышлений прельстительных духов»[88] и была столь успешной, что «женщины бросали мужей, мужчины уходили от своих жен… Духовники и священнослужители часто бросали свою паству и свои церкви и оказывались в толпе среди ткачей женского и мужского пола».[89]
В 1157 году Самсон, архиепископ Реймский, почти несомненно, жаловался на миссионерскую деятельность катаров, когда говорил о «манихейской чуме», недавно поразившей значительную часть Фландрии[90] (ранее мы отмечали, что священнослужители XII века часто называли катаров манихеями в честь Дуалистической секты с таким же названием, предположительно Уничтоженной сотни лет назад). Новая вспышка этой ереси, по словам Самсона, распространялась бродячими ткачами и торговцами тканью.[91]
Этому есть простое объяснение. Под видом ткачей и других представителей средневекового ткачества с его обширными международными связями лидеры катаров осуществляли эффективное прикрытие своих проповедников. Они нуждались в маскировке, чтобы избежать преждевременного конфликта с церковными властями, чтобы не сорвать крупномасштабную и хорошо продуманную миссионерскую кампанию. Их мягкость и терпение в сочетании с систематическими методами, которыми они пользовались, чтобы завоевать доверие местного населения и в конце концов обратить его в свою ересь, хорошо описаны канадским историком Стивеном О'Ши:
Все катарские миссионеры были perfects и, по справедливому замечанию О'Ши, у них было принято путешествовать и проповедовать парами, как у современных мормонов или свидетелей Иеговы.[93] Черные балахоны придавали им некоторое сходство с христианскими монахами или священниками, однако, кроме внешности, между образом жизни этих perfecti и типичных представителей католического духовенства не было никакого сходства. Даже самые жесткие их оппоненты признавали, что отличительной чертой «совершенных» была жизнь, исполненная примерного благочестия, смирения, великой бедности и простоты.[94] Между тем католическая церковь в XI и XII веках уже разложилась и во многом утратила свою репутацию. Ее презирали из-за половой распущенности многих ее служителей. В некоторых регионах церковь была объектом неприкрытой ненависти из-за ее огромных богатств, коррупции, алчности и лицемерия. Большинство епископов, будучи крупными феодальными землевладельцами, жили в показной роскоши и славились скандальными выходками. Неудивительно, что они не пользовались популярностью в собственных приходах, где их ругали за равнодушие к лишениям бедняков.[95]
Для того чтобы понять крайний аскетизм «совершенных», нужно лишь вспомнить учение, составлявшее сущность катарского дуализма. Материальный мир рассматривался как абсолютно порочное творение Бога Зла, таким образом, все контакты с материальным миром тоже были злом, препятствовавшим осуществлению главной цели катаров — постепенному очищению и освобождению бессмертных человеческих душ от цикла перерождений в смертных телах. «О Господь, осуди и заклейми несовершенство плоти, — говорилось в одной из их молитв, — не жалей плоть, рожденную от разврата, но будь милосерден к духу, заключенному в ней».[96]
«Совершенные» активно участвовали в том, что они рассматривали как космическую схватку между двумя абсолютно несовместимыми силами: духом и веществом, добром и злом.[97] Успех в этой борьбе требовал от них жить в строгом соответствии с их учениями и убеждениями. Поскольку плоть была «рождена от разврата», это означало, что любая еда, возникшая в результате соития и воспроизводства, была полностью запретной для них. На практике это означало, что они не могли употреблять в пищу мясо животных и птиц, а также все производные и сопутствующие продукты, такие, как яйца, молоко, сыр, масло или жир[98] Их рацион состоял из хлеба, овощей, злаков, фруктов и орехов. Рыба тоже являлась дозволенной пищей, что выглядит непоследовательно, с точки зрения современного человека. Это происходило из-за средневекового заблуждения, что рыба появляется не в результате полового размножения, но каким-то образом самозарождается в воде или в иле.[99]
По той же самой логике perfecti должны были соблюдать обет безбрачия — даже «нечистый» поцелуй мог нарушить их ритуальную чистоту. Все другие телесные потребности и желания грозили такой же опасностью и находились под запретом.[100] Для того чтобы укрепить свое стремление противостоять искушениям плоти, катары не только строго придерживались вышеописанной диеты, но и подолгу постились, проводя более 70 дней в году только на хлебе и воде.[101] Цель всех этих лишений заключалась в том, чтобы ослабить узы, заключавшие душу в телесной оболочке.[102]
В погоне за той же целью и стремясь свести к минимуму всевозможные соблазны материального шири, perfecti отказывались от любой собственности и личных владений, кроме одежды, которую они носили.[103] На них налагались и другие ограничения. Однако, несмотря на это, у катаров не было недостатка в кандидатах на степень perfectus, достижение которой, в сущности, было чрезвычайно трудным делом. Кандидаты проходили длительный период подготовки, сопровождавшийся всеми лишениями той жизни, которую они должны были вести после инициации. Известные под названием abstinentia, они обычно должны были пройти трехлетний период благочестия и полного воздержания. Лишь в конце этого периода при отсутствии каких-либо нареканий они имели право пройти ритуал, известный как consolamentum (утешение), завершавший их возвышение до статуса «совершенных».[104]
Хотя perfecti часто называли «священниками» катарской религии, некоторые исследователи указывали на то, что на самом деле они были гораздо ближе к «аскетическим учителям Востока», бонзам и факирам Китая или Индии, к адептам орфических мистерий или учителям гностицизма».[105] Это впечатление подтверждается воспоминаниями современников, описывавших perfecti в состояниях, похожих на транс или медитацию. Один очевидец говорит о «необычном виде» катарского perfectus, сидевшего на стуле «неподвижно, как древесный ствол, нечувствительного к окружающей обстановке».[106]
Но лидеры катаров хорошо понимали, что жизнь, посвященная молитве, полному целомудрию, воздержанию и уходу от материального мира, находится за пределами возможностей обычных людей. Более того, их общество не могло состоять — и не состояло — только из «совершенных» и кандидатов, чей обет целомудрия лишал их возможности иметь наследников. Необходим был гораздо более широкий круг последователей, на которых они могли опираться. Такую опору обеспечивали представители второй степени, или ранга, гораздо более многочисленные, чем perfecti, известные как credentes (верующие). Десятки тысяч таких людей составляли подавляющее большинство катаров. Они были источником общественной и экономической энергии, не говоря уже о военной силе, делавшей эту религию такой угрозой для римской церкви.
«Верующие» верили в основополагающие принципы дуалистического мировоззрения о существовании двух богов, порочной природе вещества и заключения души в смертном теле. Они могли помышлять о том, что когда-нибудь сами станут странствующими проповедниками или достигнут ранга «совершенных», но в действительности большинство не ставили перед собой такую задачу. Мы знаем, что в любом регионе, где утверждалось влияние катаров, класс «верующих» жил обычной жизнью без большого самоотречения. Они вступали в брак, рожали детей, владели собственностью, ели досыта и в целом не чуждались благ сего мира. Они определенно принимали участие в простых службах и собраниях, возглавляемых perfecti, которые были частью календаря катаров. Наряду с другими «верующими» они с огромной серьезностью относились к своему долгу принимать у себя и обеспечивать всем необходимым странствующих perfecti, создавая для них прочную опору и систему поддержки. Они также были обязаны совершать ритуальное приветствие перед любым «совершенным», встречавшимся на их пути. Это приветствие, называемое melioramentum, включало троекратное коленопреклонение и завершалось следующими Фразами:
Верующий: Моли Бога за меня, грешного, чтобы он сделал меня добрым христианином и привел к лучшей участи.
Совершенный: Молю Бога, чтобы он сделал тебя добрым христианином.
Этот обмен, как объясняет историк Средневековья Малькольм Ламберт, был стандартным и имел особый смысл:
«Верующих» учили, что для них особенно важно найти «совершенного» и исполнить ритуал consolamentum, если они каким-либо образом оказались подверженными разлагающему влиянию католицизма. Отчасти это происходило потому, что преклонение, доходившее почти до культового почитания (в некоторых контекстах называемое «обожанием»), перед «совершенным» представляло собой прямое и публичное отрицание католической церкви.[108] Когда одна из знатных верующих, леди Фидас из Сен-Мишеля, совершила поездку в Рим с Элеонорой, графиней Тулузской, она дерзко взяла с собой «совершенного», чтобы «оказать ему почести в самой церкви папы римского».[109]
Впрочем, независимо от своего происхождения, большинство «верующих» откладывали до смертного одра тот момент, когда они чувствовали себя готовыми для того, чтобы вызвать «совершенного» и совершить над собой дуалистический обряд крещения, или consolamentum. Это был акт чрезвычайной важности, в результате которого человек преисполнялся Святым Духом, а в некоторых случаях мог открыть дверь в Царствие Небесное. Хотя с внешней стороны он сводился лишь к короткому ритуалу, сопровождаемому молитвами и возложением рук, consolamentum считался таким могущественным, что его самого по себе — даже без долгих лет строгого послушничества — было достаточно, чтобы посвятить умирающего человека в ранг «совершенного». После этого он вкушал лишь хлеб и воду, избегая дальнейшего соприкосновения с порочным материальным миром. Надежда для людей, получивших такое утешение и возвысившихся до состояния ритуальной чистоты, могла заключаться даже не в том, что смерть на этот раз принесет окончательное освобождение от цикла перерождений в человеческом облике, но что она хотя бы принесет «прогресс в цепочке перерождений, ведущих к освобождению».[110] Иногда, если пациент неожиданно выздоравливал после такого посвящения, он мог вернуться к обычной жизни «верующего» и к полному участию в мирских делах. В этом случае он должен был снова получать consolamentum и поститься при приближении смерти, иначе любой прогресс, достигнутый его душой в этом воплощении, оказывался утраченным.
Никто не мог быть уверен в том, что при следующем воплощении его душа окажется в теле, которое снова будет воспринимать учение катаров (или, если уж на то пошло, что она вообще окажется в человеческом теле), поэтому «верующим» настоятельно советовали получать consolamentum в этой жизни, где оно было вполне доступно, но они могли потерпеть с этим до смертного одра. В конце XII века, когда perfecti во множестве странствовали по дорогам и жили в каждой деревне и городе Окситании, с этим обычно не возникало никаких трудностей, но в XIII веке, как мы увидим в главах 6 и 7, катаризм стал гонимой религией во всей Европе и в первую очередь в Окситании. Там, посреди демонических сцен из нижних кругов ада, население целых городов было предано мечу солдатами римской Церкви, за ними по пятам шли папские инквизиторы, и по мере того, как они выполняли свою работу, число «совершенных» катастрофически уменьшалось с каждым новым массовым сожжением. К началу XIV века было известно лишь о трех «совершенных» во всем Лангедоке, который некогда был оплотом катарской веры. Выжившие «верующие» сталкивались с огромной неопределенностью и неуверенностью в том, что они вообще когда-либо смогут получить consolamentum. Отчаянным решением многих катаров, чья жизнь в эти трудные дни подходила к естественному концу, была endura, что буквально значит «пост» или «голодание» применительно к хлебу и воде, дозволенным после ритуала предсмертного утешения.[111] Однако теперь те, кто проходил ритуал, предпочитали не нарушать пост, даже если выказывали признаки выздоровления. В результате слово endura «стало техническим обозначением поста, приводившего к голодной смерти после получения consolamentum».[112]
В XIII веке, когда начались массовые гонения катаров, основополагающее различие между «совершенными» и «верующими» иногда заключалось в том, что последние пытались убедить своих обвинителей, что они вовсе не являются еретиками. Так, например, в Тулузе в 1223 году Жан Тесьер — «верующий» во цвете лет, не выказывавший интереса к получению consolamentum, был арестован и обвинен в ереси. «У меня есть жена, и я сплю с ней, — возражал он, — у меня есть сыновья, я ем мясо, лгу и ругаюсь».[113] (Наряду с браком, сексом, деторождением и употреблением мяса ложь и ругательство были запрещены для perfecti.)[114] Тесьер был обвинен по показаниям свидетелей, и суд не принял во внимание его аргументы. Он был приговорен к смерти на костре и помещен в епископскую тюрьму, где ожидал казни. Теперь процедура позволяла ему покаяться в своих грехах и выйти на свободу, но он упорно продолжал заявлять о своей невиновности и оставался в камере смертников. Там он разговорился с несколькими perfecti и вскоре принял от них consolamentum. По-прежнему отказывавшийся отринуть веру, которую он, по собственному признанию, теперь разделял с остальными осужденными, он был сожжен на костре.[115]
До нас дошло много свидетельств отчаянного мужества и самопожертвования в эпоху гонений. Катары смогли наделить своих приверженцев глубокими и прочными убеждениями о человеческой природе и загробной участи души. Эти убеждения были столь сильными, что «совершенные» и «верующие» предпочитали мучительную смерть и возможность освобождения из оков порочного материального мира отречению.
Есть несколько достоверных рассказов о том, как осужденные на смерть толпами бежали к кострам, подготовленным для них, и радостно бросались в ревущее пламя. Независимо от того, считаем ли мы их доверчивыми простаками или возвышенными мучениками, судя по всему, катаризм освободил этих людей от парализующего страха перед преисподней, столетиями используемого католической церковью для устрашения и покорности европейцев в Средние века. Действительно, такое освобождение более или менее автоматически следовало из обращения к дуализму катаров, согласно которому ад находился на Земле — «низшем плане сознания, в котором мы тонем»[116] — обители мук и тяжких испытаний, в которой наши души уже подвергались суровому наказанию и оставались запертыми в течение бесчисленных предыдущих воплощений. Иными словами, ад находился не в каком-то неизвестном месте, куда мы отправляемся за грехи, определенные католической церковью, но там, где мы уже существовали и откуда нам однажды было суждено спастись.
Таким образом, одним мановением руки катары не только изгоняли из своих посвященных любой страх перед смертью, но и разрывали цепи предрассудков и демонологии, затормозившие прогресс цивилизации в Средние века. Стремясь очистить от пут условностей все аспекты религиозной традиции, они утверждали, что церковные песнопения «обманывают простой народ», и высмеивали католический обычай платить подаяние за души, которые находятся в чистилище, как бессмысленную трату денег.[117]
Распространяя и утверждая эти идеи — хотя и в течение короткого исторического периода, — катары поощряли новое свободомыслие иновый дух гибкости и открытости для перемен. Психолог Артур Гюирдхэм считает, что это было, «возможно, их самым важным вкладом в освобождение простолюдинов»:[118] «Понять это — значит согласиться с тем, что катаризм был не только просвещенным, но и оптимистическим вероисповеданием. Некоторые из современных защитников катаризма считают его мрачной, аскетичной и в целом пессимистической религией кальвинистского толка. Сэр Стивен Рансимен, который во многом прав в своей оценке катаров, считает, что религия была обречена из-за присущего ей внутреннего пессимизма. Люди, разделяющие такие взгляды, не в состоянии объяснить, каким образом столь пессимистическое вероисповедание могло распространиться, подобно степному пожару, в самом утонченном и скептическом регионе Европы…»[119]
Внезапный расцвет катаризма произошел в то время, когда Европа, воодушевленная контактами с Востоком в результате Крестовых походов, просыпалась от спячки раннего Средневековья и заново открывала древнюю мудрость, содержавшуюся в античных текстах. Часто называемый историками «Ренессансом XII века», этот период «перемен, экспериментов и расширения кругозора»[120] завершился столетиями интеллектуальной стагнации. Это было время рождения многих новых философских и научных идей, строительства первых готических соборов и крупномасштабных общественных и экономических перемен.
Вместе с соседними регионами Восточной Испании и Северной Италии, где религия катаров тоже имела сильные позиции, цивилизация Окситании XII века — урбанистическая, изощренная и космополитическая, — несомненно, шла впереди всей остальной Европы.[121] Она находилась в эпицентре грядущей великой переоценки западных ценностей, характеризовавшейся духом любознательности и формирования более широкого космополитического и терпимого мировоззрения. Более того, если бы катаризм добился успеха во всех своих начинаниях, мы можем быть уверены, что в новой эпохе не нашлось бы места для католической церкви, которая, будучи церковью Сатаны, совратила много людских душ. На самом деле все оберну лось иначе. Катарская ересь была сокрушена радом жестоких крестовых походов, развязанных католической церковью в первой половине XIII века. Последние остатки сопротивления неспешно и методично выкорчевывались папской инквизицией, официально учрежденной в 1233 году специально для подавления и искоренения катарской веры.[122] Если бы не геноцид и разрушения, причиненные так называемыми альбигойскими крестовыми походами, по мнению некоторых исследователей, культура Лангедока могла бы предвосхитить итальянский Ренессанс более чем на два столетия.[123]
Такие предположения встречают неодобрительный прием в официальных исторических кругах.[124] В результате вопросы вроде: «Что могло бы произойти на Западе, если бы катары победили в своей борьбе с католической церковью?» — редко удостаиваются сколь-либо серьезного научного рассмотрения. Исключение составляла Симона Вейль, представительница французской социальной философии и активистка общественного движения. Она умерла в 1943 году в результате добровольной голодовки, проводившейся в знак поддержки своим соотечественникам, находившимся под немецкой оккупацией. В последние несколько лет своей жизни Симона Вейль обнаружила глубокий интерес к уникальной культуре Окситании XII века. Она считала, что вдохновляющей силой этой культуры было учение катаров. По ее словам, Римская империя, сокрушившая греков более 2000 лет назад, «обесплодила Средиземноморский бассейн». С тех пор в этом регионе лишь один раз поднимала голову другая цивилизация, способная достичь «такого же высокого Уровня духовной свободы и творчества, как в Древней Греции». Уничтоженная в XIII веке римской церковью, эта погибшая цивилизация катаров, по мнению Вейль, каким-то образом поддерживала живую связь с гораздо более древними интеллектуальными и духовными течениями:
Поделиться книгой: