Помоги проекту - поделись книгой:
Террористы также постарались, чтобы телевизионная «картинка» выглядела эффектно. Бараев и пятеро его подчиненных долго рассаживались перед камерами, выбирая позы получше, шепотом переговаривались между собой.
Потом писавшие все эти приготовления журналисты НТВ расшифруют, что говорили друг другу террористы. Неизвестный боевик спрашивал Бараева:
— Как я выгляжу? Как мой подшлемник?
— Нормально, — ответил главарь бандитов.
— Меня никто не узнает? — продолжал боевик.
— Да кто тебя должен узнать! — попытался урезонить того Бараев.
Но боевик все же не мог не волноваться. То, что делали они здесь под руководством Бараева и Абу-Бакара, слишком противоречило всем нормам человеческого поведения, слишком явно противоречило даже интересам собственного народа. Несмотря на весь свой фанатизм, несмотря на всю пропаганду, которой их накачивали командиры, молодые боевики не могли не чувствовать: они совершают ужасное преступление, по сравнению с которым все их обстрелы блокпостов, минирование дорог и убийство чеченских же «коллаборационистов», несмотря на всю свою кровавость, были просто детскими шалостями. И у террориста, собственноручно неоднократно убивавшего, привыкшего к крови и преступлениям, непроизвольно вырвалось шепотом:
— Ой, мама, что же мы творим?
Наконец, террористы расселись, и их главарь, глядя в объектив, подтвердил, что он действительно Мовсар Бараев, племянник Арби Бараева, после чего в очередной раз рассказал о своих требованиях. Затем, отвечая на вопросы журналистов, он кое-что рассказал о том, как готовился теракт. Подготовка к акции, сказал Бараев, заняла два месяца, в течение которых в Москву завозилась взрывчатка. Также террористы посещали «Норд-Ост» и параллельно планировали проведение других терактов, которые должны были быть осуществлены одновременно с захватом заложников в театральном центре, но провести которые не удалось.
Неизвестно, чем была обусловлена такая откровенность Бараева: хотя теракты действительно были предотвращены правоохранительными органами, российские власти о них пока не сообщили, чтобы не усугублять и без того напряженную обстановку. Зачем в такой ситуации признаваться в подготовке преступлений — совершенно непонятно; единственное объяснение, которое можно найти, это то, что перед телекамерой (как и за несколько часов до этого перед британским журналистом) Мовсар Бараев говорил вовсе не для пропагандистских целей. Он, давно желавший, чтобы его имя так же запомнилось людям, как имя его дяди, говорил это для истории.
Наконец от саморекламы Бараев перешел к пропаганде. Для начала — и для демонстрации непримиримости — журналистам опять были показаны смертницы, по выражению Бараева, «с их понтами». Впоследствии, когда эти кадры показывали по телевидению, многие профессионалы высказали предположение, что взрывные устройства на поясах смертниц не были приведены в боевую готовность. Террористки слишком вольно обращались с этими устройствами: смыкали и размыкали перед камерой провода, накручивали их на палец. «С СВУ, стоящим на боевом взводе, так не обращаются, — объяснил потом один отставной чекист, — ведь малейшее касание проводов, по которым пропущен ток, приведет к замыканию цепи и к взрыву. Поэтому, скорее всего, бомбы у боевиков снаряжены не полностью. То есть, к примеру, отсутствует батарейка, или взрыватель не вставлен».[258] Еще раньше к этому выводу пришли в оперативном штабе, где отсматривали снятую журналистами НТВ пленку — и вывод этот внушал некоторые надежды.
Далее террористы вывели шестерых заложниц, которые должны были подтвердить, что обнародованное днем обращение к президенту с просьбой прекратить войну подписано заложниками по доброй воле. Заложницы подтвердили, сказав также, что в общем и целом в зале обстановка нормальная, там находится не менее шестисот человек. Журналистам, беседовавшим с заложницами, показалось, что возможности штурма те боятся даже больше, чем самих террористов; это было действительно так.
Среди террористов был психолог (возможно, это был сам Абу-Бакар), и, конечно, он постарался отобрать для встречи с журналистами наиболее легко поддающихся внушению заложниц. В течение уже более суток заложники подвергались психологической обработке. «Фактически среди заложников формировалось не интуитивное сближение „террорист — жертва“, как при стокгольмском синдроме, а некое единое, внушенное корпоративное мышление, — считает психолог Анастасия Гусева. — Освобождение одних и демонстративное избиение других, вежливое обращение и очереди над головами, „кормление“ и демонстративное наматывание скотча на бомбы — усиливало общее стрессовое состояние, а соответственно закрепляло и коллективный транс. В результате Бараеву и его помощникам удалось добиться полной управляемости аудитории».[259] О полной управляемости заложниками речь, конечно, не шла, и в этом отношении согласиться с уважаемым психологом нельзя, но вот то, что наиболее внушаемые заложники действительно подверглись психологической обработке, представляется несомненным.
Пока журналисты брали интервью у террористов, доктор Рошаль и медики Красного Креста оказывали медицинскую помощь заложникам. «Вместе с Рошалем появились еще люди в белых халатах, — рассказывала одна из заложниц. — К ним потянулись за помощью. Появились переносные аптечки. То и дело в зале раздавались вопросы о наличии того или иного лекарства. В основном спрашивали „Валидол“, валерьянку, „Анальгин“, „Цитромон“, „Ношпу“. Находившемуся в тот момент на балконе доктору Рошалю я крикнула, что нам нужен „Преднизол“. Он был необходим сидящей с нами рядом женщине, больной артритом, пить его нужно чуть ли не по часам, а мы уже вторые сутки находились здесь в заточении.
— Повторите, я запишу, — крикнул в ответ Рошаль. И некоторое время спустя лекарство оказалось в зале. Принесли также салфетки, туалетную бумагу, даже средства личной гигиены. Прокладки, которые теперь были даже в избытке, быстро расхватывались женщинами и некоторые, как впоследствии оказалось, спаслись благодаря им. Когда в зал пошел газ, женщины пытались дышать через них. Отсюда сразу напрашивается мысль, возможно, наши спецслужбы специально пересылали в зал этот излюбленный объект телевизионной рекламы в таких количествах, заранее зная, что они скоро пригодятся. Но это лишь мои догадки…»[260]
Врачи и журналисты пробыли в захваченном здании около часа; на прощание Бараев еще раз повторил, что, если пленку покажут, он отпустит двенадцать заложников.
В оперативном штабе отснятую пленку внимательно изучили. Было совершенно очевидно, что заявление Бараева пускать в эфир нельзя; дело было даже не столько в том, что эта была вражеская пропаганда; существовало подозрение, что интервью Бараева содержит сигнал другим террористам вне здания. В этом случае показ пленки мог обернуться новыми крупными терактами, и, как ни мала была такая возможность, ее следовало учитывать. С другой стороны, сильные сомнения вызывало согласие Бараева отпустить за показ интервью заложников; террористы однажды уже обещали отпустить заложников-иностранцев — и обещание свое демонстративно нарушили. Не поступят ли они так и в этом случае?
В конце концов, на показ интервью с Бараевым было наложено вето. Мотивировка была проста и с юридической точки зрения безупречна: показ интервью нарушил бы российское законодательство о пропаганде экстремизма. В результате в три часа ночи на НТВ показали лишь интервью с заложницами и отдельные кадры бараевского интервью.
Когда террористы увидели, что отснятая пленка продемонстрирована не полностью, они впали в ярость. Как вспоминала Татьяна Попова, «в очередной раз вылетев на сцену, Бараев, явно выйдя из себя и разбив что-то, заорал в зал:
— Все! Надоело! Козлы! Все отсняли, но в эфир не пустили! Всех будем расстреливать! Никаких переговоров!
Стало страшно: нервы у главаря начинают сдавать, и следствием этого может стать все, что угодно. Удивительно, но из зала его стали успокаивать, взывая к разуму:
— Сейчас же ночь… Зачем им такой важный материал давать в эфир, когда все спят… Они обязательно утром его покажут…
Это говорили люди, живущие в России, знающие работу наших СМИ, прекрасно понимающие, что никогда Центральное телевидение не пойдет на пособничество террористам. Знали и, тем не менее, не впадая в истерику, пытались разрядить обстановку, интуитивно подбирая аргументы, которые бандит еще мог хоть как-то воспринимать».[261]
Уязвленное самолюбие Бараева, по всей видимости, успокоил его заместитель Абу-Бакар. На кону стояло слишком много, чтобы отказаться от проведения операции лишь потому, что телевидение не показало какую-то там пленку: в конце концов, противодействие вполне естественно, и те, за оцеплением, работают не зря. Разработанный специалистами своего дела план операции надлежало выполнять в полном объеме, не внося в него такие сиюминутные и, по большому счету, бессмысленные коррективы.
Именно это, по всей видимости, сумел он внушить разгневанному Бараеву; кроме того, он грамотно отвлек его внимание. С самого первого дня после захвата заложников террористы вели видеосъемку происходящего внутри зала; по всей видимости, это было необходимо для «отчета» перед заказчиками преступления — такая же практика наблюдалась при проведении терактов на территории Чечни. «Они ходили между рядами, делали ближний и дальний вид, снимали зал с разных сторон, снимали самих себя», — вспоминал один из заложников.[262] Именно эти съемки Абу-Бакар использовал для того чтобы успокоить Бараева.
«В зале появилась любительская камера, — вспоминала Татьяна Попова, — и один из чеченцев стал снимать происходящее. Долго снимал бомбу, водил камерой по лицам сидящих людей (я на всякий случай наклонила в этот момент голову), снимал девушек-камикадзе… Затем снова появился Бараев и крикнул, почему-то обращаясь к сидящим на балконе:
— Дайте сюда самую маленькую девушку… девочку!
Мы поняли, что выбранной ему девочке будет отдана отснятая кассета, и ее отпустят. В партере тут же поднялось несколько мам, предлагая своих дочерей…
Девочку, очевидно, выбрали, но вот отпустили ее или нет, сказать трудно. Я этого момента не видела».[263]
Чуть позже началась вторая съемка, которую на сей раз осуществляли двое заложников. «Неожиданно из зала к террористам вышла женщина, которая сказала: „Я профессиональный журналист и могу сделать эти съемки лучше, чем вы, и смогу передать их вовне так, чтобы люди узнали о том, что происходит в зале“, — рассказал очевидец. — Террористы согласились и дали камеру ей». В качестве оператора тоже выбрали заложника. «Это был седой мужчина. Этот мужчина держал камеру и тоже ходил по залу, делая съемки. Сама женщина сидела на сцене и пыталась разговорить во время этих съемок первые ряды заложников, спрашивая их, что бы они хотели передать, чего им не хватает, что они хотят, чтобы увидели люди».[264]
«Затем на сцене позировал сам Бараев вместе с пухленьким „замполитом“, — вспоминала Татьяна Попова. — Опять же они даже что-то говорили в камеру. Так что подготовка сцены и возня с реквизитом не пропали даром — они получили свою съемку, а со временем и эфир… Поскольку впоследствии по телевизору показывали кадры именно этой кассеты».[265]
Кроме того, террористы, созвонившись со своими сообщниками за рубежом, договорились о том, что те направят к ним журналистов из иностранных телекомпаний. «Тебе позвонит тот старик, который живет в жаркой стране. Он был вторым лицом в государстве, — сказал Бараеву один из сообщников. — Он просил ваш номер и хотел направить к вам людей из телекомпании… Они должны позвонить». «Стариком из жаркой страны» был один из лидеров террористов середины 90-х годов — Зелемхан Яндарбиев, скрывавшийся от российских спецслужб в Катаре.[266]
Все эти рассчитанные на внешнее потребление мероприятия, по всей видимости, успокоили Бараева; около трех часов ночи террористы сообщили, что в следующий раз выйдут на контакт в пятницу утром. В оперативном штабе начинали понимать ритм, по которому «живут» террористы: высокая активность до середины ночи и потом ее снижение до утра. Конечно, террористы несли «вахту» посменно круглые сутки, однако их командиры уходили отдыхать, и бдительность охранников, скорее всего, снижалось.
Конечно, это было предположение и, как для любого предположения, правильность его можно было подтвердить только опытным путем.
Вся техника, сосредоточенная вокруг здания и тайно установленная внутри него, отслеживала местонахождение террористов; судя по этим данным, большинство террористов действительно отдыхали. Можно было попробовать освободить кого-нибудь из тех людей, кто спрятался в подсобных помещениях и не был найден террористами.
В комнатке за билетными кассами на первом этаже спрятались шестеро ребят. Спецслужбы имели с ними телефонную связь, однако вывести из здания пока не пытались: выйти из комнаты наружу можно было только через вестибюль, который все время контролировали террористы.
Сейчас же, судя по имеющейся информации, наблюдение за вестибюлем первого этажа было временно снято. В оперативном штабе решили рискнуть. Ребятам позвонили сотрудники ФСБ. «Мы с ними разговаривали больше суток, выйти из здания они нам не позволяли, — рассказала потом журналистам одна из заложниц, Ира. — Сегодня утром, когда в вестибюле было пусто, они позвонили и разрешили выйти. И мы ушли незаметно для террористов. Это все ерунда — про неумелые действия наших. Я считаю, они все делают правильно и аккуратно».[267]
Можно представить себе облегчение, царившее в оперативном штабе, когда заложникам удалось выйти из здания. Теперь можно было попытаться освободить и тех, кто находился в более недоступных местах.
Лариса Абрамова, запертая в крошечной комнатушке между сценой и коридором, провела в темноте, практически без движения, воды и еды уже более суток. «За дверью попеременно дежурили два боевика, — вспоминала она. — Одного звали Ахмад, другого не знаю как. На вторые сутки я начала к ним привыкать. В этих условиях у меня сильно обострился слух. Мы жили с моими охранниками „синхронно“. Я уже почти точно могла угадывать, когда часовой встанет, чтобы размять конечности. Тогда и сама меняла положение тела. Иногда он уходил к сцене. Я вскакивала, делала легкую зарядку и ползла к телефону. Накидала на пол тряпочек, чтобы передвигаться бесшумно. Передвигалась, стараясь распределить вес тела на большую площадь».
В оперативном штабе о Ларисе знали; теперь можно было попытаться ее вытащить. Ларисе Абрамовой позвонили, чтобы предупредить. Но в здании царила идеальная тишина, можно было услышать, как летит муха, за заминированной дверью на сцене сидел террорист, и женщина просто не решилась сдвинуться с места. «Меня бы тогда точно вычислили», — объяснила она впоследствии2.
Зато другую заложницу, спрятавшуюся в какой-то подсобке, спецназовцам удалось по-тихому вывести из здания3. Террористы ничего не заметили.
Руководство оперативного штаба попыталось сделать еще одну крайне необходимую вещь. На площадке перед театральным центром до сих пор стояли микроавтобусы, на которых подъехали террористы. Захватывая здание, люди Бараева оставили двигатели заведенными. Постепенно аккумуляторы автомобилей садились, и в оперативном штабе это вызывало некоторую тревогу. Нельзя было исключить возможности, что автомобили заминированы и взорвутся, когда аккумуляторы сядут окончательно. Этой ночью, надеясь на снижение бдительности террористов, двое бойцов внутренних войск попытались повернуть ключ зажигания. Однако если в самом ДК террористы и расслабились, то за подходами к зданию они следили очень хорошо: террорист-снайпер ранил одного из вэвэшников.[268]
Но в целом в оперативном штабе могли быть довольны результатами этой ночи. Были освобождены, по меньшей мере, семь человек — и это уже само по себе было большим успехом. Но не менее важно было то, что теперь в оперативном штабе точно знали: в темные предутренние часы бдительность террористов значительно снижается.
Это был шанс, и при необходимости его можно было реализовать.
НА КРАЮ ПРОПАСТИ
Утро пятницы 25 октября началось с новой активизации пропаганды террористов. Еще ранним утром, когда захватившие здание театрального центра бандиты отдыхали, интернет-сайты террористов распространили сообщение, что количество взрывчатки в здании превышает две тонны. Это было чистой воды дезинформацией — на самом деле взрывчатки у террористов было около 100 килограмм. Конечно, и этого было более чем достаточно, чтобы полностью уничтожить ДК и всех находящихся в нем людей — но для обычных людей «две тонны» звучали гораздо более внушительно. А пропаганда террористов — и к утру пятницы это стало совершенно очевидно — была направлена именно на простых граждан.
Через некоторое время было распространено новое сообщение: террористы, якобы, «не исключают», что сегодняшним утром могут освободить всех детей, подростков и иностранных граждан. В это сообщение всем очень хотелось верить.
В оперативном штабе оживления на информационном фронте явно ожидали; исподволь начала распространяться информация о том, что на заложников оказывается сильное психологическое давление. Этого, однако, было мало, поскольку объективно на пропаганду террористов работали сообщения практически всех утренних газет страны. Жаждущие информации люди сметали подчистую все издания; к полудню во всей Москве было практически невозможно купить какую-нибудь газету. И тем страшнее было действие печатного слова.
Журналистами, как и всем обществом, владела боль и возмущение: как такое могло случиться?!
И эти чувства выплеснулись на страницы газет, нагнетая панику. «Московский комсомолец» на первой полосе поместил фотографии директора ФСБ Патрушева, министра внутренних дел Грызлова и начальника московского ГУВД Пронина с гневной подписью: «А ВЫ ГДЕ БЫЛИ?» Чуть ниже красовалась статья «Идущие по граблям»: «Всякий желающий без труда может купить сегодня депутатский „трехцветный“ номер на машину. Или — спецталон. Плати 10 тысяч и вози себе гексоген на здоровье: досмотреть тебя права никто не имеет. А то и вовсе — сто баксов в зубы инспектору — и езжай восвояси». Это искреннее возмущение было понятно: за прошедшие после распада СССР время правоохранительные органы действительно стремительно деградировали. Проблема заключалась в том, что об этих проблемах можно и нужно было говорить — кричать! — в мирное время; в условиях кризиса же это лишь внушало гражданам чувство полной незащищенности и способствовало нагнетанию паники.
Другая же статья в «МК» и вовсе практически дословно повторяла пропагандистские заготовки террористов: «Трагедия в Москве — это закономерный результат чеченской политики Кремля… За три года ничего не сделано для налаживания политического диалога внутри Чечни… Позиция „никаких переговоров с бандитами“ похвальна. Но мировая практика показывает: врагов не выбирают. Договариваться надо с теми, кто есть. Как бы это ни было неприятно».
Остальные газеты не отставали; после прочтения двух-трех хотелось кричать: «Долой войну в Чечне!» — или тихо удавиться. Что говорить, если даже правительственная «Российская газета» впоследствии получила замечание Минпечати — на первой полосе была помещена огромная фотография докторов Рошаля и Эль-Саида, выносящих из захваченного здания тело убитой женщины.
Своеобразный рекорд установила газета «Коммерсантъ», на первой полосе которой красовалось: «БОЕВИКИ ТРЕБУЮТ РЕШИТЬ ВОПРОС МИРНЫМ ПУТЕМ». Воспринимался этот заголовок однозначно: театральный центр на Дубровке захватили не террористы, а вполне вменяемые боевики; эти самые боевики хотят все решить миром, а вот российские власти…
Но и этот нелицеприятный рекорд был побит. «Новые известия» в передовице высказали предположение, что отряд Бараева добирался до столицы при помощи «какой-нибудь» из российских спецслужб, призвали к немедленным переговорам с лидером террористов Масхадовым и под конец донесли до читателей мысль о принципиальном различии взрывов жилых домов в Москве и Волгодонске в 1999 году и нынешним терактом на Дубровке: «Там [в 1999 году] последствия и цели были черными — война. А теперь — мир. Выбор за президентом».[269] На такую откровенную протеррористическую пропаганду и столь явное оправдание чудовищного преступления не решилось больше ни одно издание.
Террористы, естественно, воспользовались реакцией прессы в полной мере; еще ночью они потребовали устроить митинги против войны в Чечне у оперативного штаба и на Красной площади — и вольно или невольно газеты подготовили почву для этих митингов.
Утром террористы форсировали ситуацию. Заложникам раздали отобранные было мобильники и сказали просить родных провести «антивоенный митинг». Подвергавшиеся в течение полутора суток усиленному психологическому прессингу люди, естественно, считали, что прекращение войны в Чечне было бы наилучшим выходом из создавшейся ситуации. «Конечно, основная масса была за „вывод войск“, — вспоминала Татьяна Попова. — Это не пособничество террористам — это была попытка спасения своих жизней, жизней мальчишек, гибнущих на чеченском фронте и жизней, не дай Бог, новых заложников и жертв террора… В остальном же оказалось, что сравнительно небольшое количество людей с оружием в руках легко может напугать и подчинить себе большую массу народа. Умолять власти, чтобы не затевали штурм — пожалуйста! Звонить родственникам, чтобы шли на Красную площадь и протестовали против войны в Чечне, — мы сделаем это! Постепенно теряя волю, люди были на все согласны, умом понимая, что все эти мольбы и звонки ни к чему не приведут».[270]
Заложник Анатолий Глазычев позвонил своей знакомой. «У нас все нормально, — сказал он, — но необходимо, чтобы все вы вышли на Красную площадь с акцией протеста против войны в Чечне. Эти люди, которые нас держат, обещают отпустить много наших ребят, если вы поможете». Анатолий сам сомневался в своих словах; по-видимому, ему вовсе не казалось, что террористы на самом деле отпустят хоть кого-то, и поэтому, помолчав, он добавил: «Если хотите, чтобы нас не перебили, идите туда».[271]
Дочь режиссера Марка Розовского Саша позвонила своей маме. «Она позвонила, говорила спокойно, — рассказывала механическим голосом журналистам убитая горем женщина. — Сказала: „Не волнуйся, мамочка, нас сегодня отпустят. Они обещали, если вы проведете на Красной площади митинг“».[272]
Первый митинг у здания ДК оказался неожиданным для властей — равно как и для журналистов. «Предрассветное спокойствие, царившее вокруг „зоны отчуждения“, опоясывающей злополучный ДК, исчезло, будто его и не было никогда, — описывал произошедшее один из журналистов. — Из переулка на 1-ю Дубровскую улицу выплеснуло толпу демонстрантов — около сотни человек, скандировавших „Долой войну!“ и поднимавших над головами плакаты с призывами такого же содержания. Всполошенные стражи порядка мигом стали удваивать и утраивать ряды оцепления. Однако, как выяснилось, „протестанты“ и не собираются штурмовать милицейские кордоны. Родственники и друзья заложников, организовавшие демонстрацию, хотели только привлечь внимание к этой акции».[273] Журналиста особенно поразил самодельный плакат с надписью: «Поступок чеченцев детерминирован, то есть логически оправдан».
Убитые горем родные и близкие заложников реагировали на требование террористов однозначно: если есть хоть какая-то возможность спасти людей, нужно выполнять все предъявляемые требования. Это была простая житейская позиция; но власти не имели права ею руководствоваться.
С одной стороны, российское общество было явно расколото. Большинство людей попросту не понимало причин, по которым страна была вынуждена вести долгие боевые действия в Чечне. Уже было понятно, что со стороны власти в этом отношении была допущена ошибка, однако немедленно исправить ее не представлялась возможным. Учитывая нагнетаемую газетами и телевидением панику, можно было серьезно опасаться нарастания в обществе капитулянтских настроений. Это было очень опасно, и срежиссированные террористами антивоенные митинги могли стать тем самым снежным комом, за которым следует лавина.
С другой стороны, паника и гнев людей во время массовых митингов мог вылиться в агрессию, и тогда могли произойти события не менее опасные, чем капитуляция перед террористами: погромы кавказцев.
Обе возможности исхода требуемых террористами митингов были хуже некуда; с другой стороны, запретить их также было совершенно невозможно: нельзя остановить людей, так волнующихся за своих близких, нельзя их лишать надежды. Да и как это сделать: силой разгонять рыдающих родных заложников? Совершенно невозможно.
В результате было принято компромиссное решение; вообще-то любой компромисс очень ненадежен, поскольку никого не удовлетворяет, однако в сложившейся ситуации это было, по-видимому, единственным правильным решением.
Заместитель министра внутренних дел Владимир Васильев, один из членов оперативного штаба, заявил перед журналистами, что несанкционированные акции населения будут пресекаться. «Можете расценивать это заявление как официальное предупреждение тем горячим головам, которые хотят взбудоражить общество, — сказал генерал-полковник. — В случае проявления подобных действий мы будем действовать жестко, в рамках закона».[274] Жителям столицы посоветовали воздержаться от участия в массовых мероприятиях, не санкционированных властями, а Красную площадь закрыли для посетителей.
Митингу близких заложников, конечно же, препятствовать не стали и даже предоставили автобусы, чтобы те смогли добраться до Васильевского спуска.[275]
«Мы ехали и всю дорогу тряслись: вдруг опоздаем?! — рассказывали преподаватели лицея, ученики которых попали в руки террористов. — Ведь бандиты поставили условие: собраться до 12 часов. И еще мы очень боимся, что они решат, будто народу на митинг вышло мало. Они потребовали, чтобы было не меньше тысячи человек».[276]
Тысячи человек, конечно, не набралось; кроме близких заложников набежали только принципиальные противники контртеррористической операции в Чечне, стоявшие каждый четверг пикетом на Пушкинской площади. Там на них уже давно перестали обращать внимание, считая безобидными сумасшедшими; теперь, узнав о требованиях террористов, они также приехали на Васильевский спуск.
Поведение этих «пацифистов» было откровенно провокаторским и экстремистским. «Они то и дело выкрикивали яростные фразы в адрес Кремля и лично президента, — писал ставший свидетелем происходящего журналист, — как будто нарочно стараясь завести толпу. Но их утихомиривали сами родственники. „Я вас прошу, не надо. Не надо…“ — уговаривала неистовых ораторов критик Ирина Паперная. У нее в заложниках были знакомые».[277]
Близкие заложников, вынужденные утихомиривать «антивоенных» экстремистов, между прочим, сами были на грани истерики. Они уже не верили власти; напротив, начинали подозревать ее в тайных кознях. Когда выяснилось, что попасть на Красную площадь нельзя, у кого-то сдали нервы. Ольга Алленова, журналист: «Они что-то замышляют, — истерически закричала рядом со мной молодая женщина, — они хотят их штурмовать.
— Не будут штурмовать, успокойтесь, — говорю я женщине.
— Почему после Буденновска и Первомайского я должен им верить? — спрашивает у меня актер Марат. — Раз они не пускают нас на площадь, значит, помочь нам не хотят».[278]
Большинство, однако, держалось, хотя содержание речей было вполне предсказуемым. Среди близких заложников было много людей интеллигентных, которые традиционно не любили власть, традиционно ее опасались и любое ее действие расценивали как покушение на чьи-нибудь свободы. «Во имя людей, которые находятся сейчас в зале, президент должен выступить и сказать одну фразу: „Война в Чечне закончена. Я вывожу войска“», — говорил режиссер Марк Розовский. «Владимир Владимирович, я прошу вас! Спасите нас, спасите наших детей! Выведите войска из Чечни!» — вторил ему актер Владимир Долинский, а сценарист Александр Гельман пытался достучаться до террористов. «Я вас прошу. Вы уже много чего добились. Весь мир услышал ваши требования. Но вы должны осознать, что есть грань, которую нельзя переступать. Сейчас — та самая точка, после которой может случиться непоправимое. Если вам дадут возможность уйти в третьи страны, во имя спасения жизни людей вы должны ею воспользоваться».
Эти трогательные от своей наивности и инфантилизма слова, конечно же, повлиять на террористов не могли. Захватившие заложников бандиты точно знали свои цели — и методы, которыми можно добиться их достижения. Одним из таких методов были антивоенные митинги. Как хорошо укладывались в сценарий террористов слова поэта Юрия Ряшенцева!
«Некоторые патриоты утверждают, что выполнить требования террористов — унизительно. Но государство, которое не может уберечь своих детей, должно наступить на горло собственным амбициям…»[279]
Никто из митинговавших не понимал, что выполнять требования террористов нельзя вовсе не потому, что это унизительно. Их нельзя выполнять, потому что это смертельно опасно.
Трагический парадокс состоял в том, что окончание войны в Чечне, за которое традиционно так ратовали правозащитники и которого сейчас добивались родные заложников, оказалось бы началом еще более кровавого и трагического конфликта. Покинь российские войска мятежную республику, стань она независимым государством — на карте мира появилось бы совершенно нежизнеспособное государство. Объективно в Чечне не было ни одной производственной сферы, в которой можно было бы занять тысячи людей, во время войны партизанивших в горах, и десятки тысяч, живших на российскую и иностранную гуманитарную помощь. Иными словами, сама себя прокормить Чечня не смогла; даже в советское время этот сугубо дотационный регион жил хуже других. История знает немало таких случаев; совокупный прибавочный продукт добывается в подобной ситуации грабительскими набегами на соседей. И в этой сфере независимая Ичкерия была более чем жизнеспособной. В Чечне выросло целое поколение молодых людей, которые не умели ничего, кроме как воевать; их умение ставить фугасы, организовывать засады и партизанить — очень ликвидный товар. И потому, если бы российские власти и согласились бы на прекращение войны, через несколько лет руководство Чечни — террористы и по опыту, и по образу мышления — начало бы ее заново. Правозащитники этого почему-то не понимали — или не хотели понимать.
И тем более, не понимали этого люди, стоявшие с самодельными плакатиками под хмурым октябрьским небом у Васильевского спуска. Разрываемые страхом за своих родных и собственной беспомощностью, они, конечно, не могли мыслить логически — и пошли бы на все, что дало бы хотя бы возможность увидеть своих любимых людей живыми и невредимыми.
— Вы не думаете, что террористы просто глумятся над родственниками заложников? «Пойдите туда, встаньте с плакатами, тогда отпустим…» Завтра они пошлют вас еще куда-нибудь… — под конец митинга спросила журналистка Елена Корогкова кого-то из стоявших с плакатами людей.
— Нет, они не издеваются, — ответили ей. — Они просто хотят, чтобы их требования услышали.
— Но разве их требования не были услышаны, когда они захватили зал в заложники? — удивилась журналистка.
— Они хотят, чтобы войну в Чечне осудили русские люди. Чтобы это прозвучало из наших уст. Эту войну и в самом деле давно пора заканчивать.
— А что, на ваш взгляд, должны сделать сейчас правительство и президент?
— Они должны заявить, что война в Чечне закончена, и начать выводить войска. И они должны объяснить людям, как это они собираются делать.[280]
Трудно ожидать холодного анализа происходящего от убитых горем людей — но это не значит, что после трагедии, когда этот беспристрастный анализ будет жизненно необходим, его надо заменять пропагандистскими клише, разработанными террористами. Но ведь именно так и поступили впоследствии многие политики, журналисты и правозащитники, выступающие против контртеррористической операции в Чечне…
Утром стало известно, что в театральном центре прорвало трубу отопления. Для оперативного штаба это было неприятным сюрпризом: террористы восприняли прорыв трубы как результат действий спецслужб и уже дважды пообещали начать убивать заложников, если «провокации не прекратятся».
Но спецслужбы к прорвавшейся трубе никакого отношения не имели — причиной, по всей видимости, стала просто изношенность теплосети — явление далеко не редкое в нашей стране.
Как бы там ни было, горячая вода стала заливать помещения ДК. Лариса Абрамова в своей комнатушке между сценой и коридором, запомнила это новое испытание, наверное, навсегда. «Это был тяжелый момент, — вспоминала она. — Вода горячая, от нее поднимается пар. Жарко стало и душно. Я разделась. Потом меня с удвоенной силой стала мучить жажда от этого горячего влажного воздуха. Может, не так уж и жарко было, но по ощущениям невыносимо. Я позвонила и сказала: „Ребята, боюсь, что у меня не хватит сил…“ А по времени это было уже после того, как застрелили первую девочку. Поэтому мне сказали: „Сиди, сколько можешь“».[281]
Оперативный штаб пытался убедить террористов, что это не провокация, а случайность. «Горячая вода нам вредила, — признался потом один из руководителей оперативного штаба, — она могла привести к коротким замыканиям. Авария произошла совершенно случайно и во вред операции».[282]
Пустить в здание сантехников террористы, конечно, отказались, и тогда пришлось попросту отключить от горячей воды все здание. Это решение было тяжелым: оставить без тепла и так голодающих и практически не двигающихся заложников было очень опасно. Однако другого выбора попросту не было.
Террористы, педантично следуя заранее разработанному плану, осуществляли свою информационную политику. С утра они снова заявили, что готовы отпустить иностранных граждан, если за ними приедут представители посольств; представители посольств прибыли к захваченному зданию. «Между дипломатами стран, граждане которых находились в зале, прошло совещание, на котором я внес предложение о том, чтобы обратиться к террористам с требованием выпустить всех иностранцев, а не делать это по отдельности после обращения каждого посла, — вспоминал посол Казахстана в России Алтынбек Сарсенбаев. — Представьте себе: американцы требуют своих, грузины своих, а в итоге в зале беспорядок, паника, что неминуемо привело бы к дополнительным жертвам. Предложение было поддержано всеми дипработниками, и в течение двух дней от имени всех дипломатов мы выдвигали это требование. Формально террористы соглашались…»[283]
Время шло, однако иностранцев террористы не выпускали, и у дипломатов постепенно появлялись серьезные сомнения в том, что террористы вообще кого-то выпустят. Депутат Верховной рады Украины Олег Беспалов нервно ходил вдоль оцепления; он уже целую ночь провел у ДК и уже все понимал: террористы не освободят его сограждан, равно как и никого вообще.[284]
К девяти утра действительно никого не освободили. Чуть позже террористы сообщили, что отпустят иностранцев к одиннадцати.
К одиннадцати никого не отпустили.
И в Кремле, и в оперативном штабе, по-видимому, уже склонялись к тому, что скорый штурм неизбежен: ситуация была слишком накалена, и еще несколько дней в том же духе могли иметь непредсказуемые, но явно негативные последствия.
Сценарий штурма был уже разработан: в основе его лежала необходимость не допустить подрыва захваченного здания. Никто не знал, как поведут себя в условиях штурма заложники; никто не знал, не скрываются ли среди заложников переодетые террористы; наконец, несмотря на высокий профессионализм бойцов спецподразделений ФСБ, невозможно было дать гарантию, что террористы не будут иметь время для подрыва. Ведь на это требовалось буквально несколько секунд…
Поэтому было решено перед атакой пустить в зал усыпляющий газ. Собственно говоря, этот метод достаточно часто применялся в мировой практике и никогда — в отечественной; он был не идеален, однако давал шанс на то, что можно будет предотвратить взрыв.
Среди заложников были женщины и дети, люди с легочными заболеваниями и сердечники; для них воздействие газа могло оказаться пагубным. Сколько окажется таких людей, никто в оперативном штабе, конечна, не знал. Надеялись только на то, что пострадавших окажется немного; в любом случае меньше, чем погибших в случае взрыва.
Но если так, в оставшееся время из здания необходимо было вывести как можно больше заложников — в первую очередь женщин и детей. И как ни мала была вероятность того, что террористы отпустят кого-нибудь вообще, в оперативном штабе решили попытаться.
Поделиться книгой: