Убивающие взглядом

Внезапно его охватило сильное беспокойство за парня — ведь он там… наверху.

Он встал и приблизился к Маршаллу:

— Командир, я…

Маршалл обернулся, блеск в его глазах говорил, что он приготовился к защите. Затем процедил сквозь стиснутые зубы:

— Дэнти. Что на этот раз? Не хочешь ли ты взять на себя руководство операцией? Не желаешь ли?..

— Ох, заткнись! — Дэнти склонился к передатчику, который должен был донести до них сообщение от Твена. — Я тебе не враг. Просто не одобряю твои методы и образ действий. Однако до персональной вендетты не опущусь.

— Послушай…

В рации раздался треск, прервав готовую излиться в слова ярость, закипавшую в душе Маршалла.

— Это Твен. Мемшен у себя в комнате. Больной. Собираюсь дотащить его к вам на себе.

— Как там насчет драконов? — окрысился Маршалл в микрофон.

— Слышу, как они мягко бьются в ставни окон, пытаясь проникнуть внутрь. Словно большие мотыльки.

— В холлах ни одного?

— Пока нет. Отправляюсь в обратный путь. Уже выхожу!

Драконы, убивающие взглядом. Как показывают пленки, прекрасные драконы — такими их видят камеры, которые работают автоматически. Увы, человеку пока не дано даже взглянуть на драконов!

«Как бы то ни было, должен же и человек увидеть их своими глазами, — подумал Марио. — Эти фото…» Мысль Дэнти, казалось, была крайне близка к тому, что называют озарением.

Когда Твен вернулся, Дэнти, испытав огромное облегчение, тут же позабыл о Маршалле, окунувшись в мир хорошей поэзии, созданной юношей, комментируя и обсуждая с ним стихи.

— Почему ты написал такое? Твен на миг задумался:

— Чтобы определить Истину.

— Всеобщую Истину?

— Да.

— Такой вещи не существует в природе. Нет всеобщей правды — есть только ярлык, который пытаются наклеить на то, чего не существует. Истина — это оттенок серого между черным и белым — и таких оттенков несть числа. Правда для каждого своя: одна — для раба, другая — для монарха, еще одна — для монаха, который, преклонив колени в монастырской келье, молится, перебирая в руках четки. Человеку не дано ее определить, и он не вправе осуждать в другом то, как тот себе представляет истину. Истина, или правда, как тебе больше нравится, мой сын, относительна. И даже больше — она вообще не существует в чистом виде.

— Но на занятиях по литературе в колледже нам говорили, что мы должны искать истину. А в учебниках поэзии учат писать так, чтобы открывать правду.

Остальные шесть десятков человек плюс еще один бормотали о чем-то своем. Маршалл тем временем изучал показания приборов, непоколебимо веря, что полагаться можно только на аппаратуру, ибо она одна безошибочно определяет истину, в его понимании — действительное положение вещей.

— Так принято учить и говорить, мистер Твен. И я скажу тебе то же самое. Писать надо так, чтобы открыть людям правду. И предостеречь вместе с тем, что ее не существует. И все же я настаиваю, чтобы ты продолжал искать и никогда не останавливался на достигнутом. Да-да, говорю тебе вновь: ищи, ищи и ищи истину — пусть это будет твой крест, как поэта. Только вот не тонка ли у тебя кишка, чтобы не прекращать поиски, Голден Твен?

Твен взглянул на него и тихо, не считая нужным ничего отвечать, отошел и сел в углу, пристально вглядываясь туда, где стена сходилась с потолком.

Остаток дня Марио провел, без конца навещая клинику Абнера, справляясь о состоянии здоровья Мемшена.

Голубые стены медпункта заставляли его ощущать себя как бы подвешенным самым невероятным образом посреди неба.

Тонкие серебряные инструменты на столе, сверкающая медицинская аппаратура, университетские дипломы по стенам, анатомическая схема над операционным столом — словно хирург обязан строго придерживаться последовательности действий, обозначенных на ней цифрами и разными цветами, когда вырезает аппендикс, — все это казалось обломками кораблекрушения, плавающими в кристально чистом небе, — жалкие остатки человеческих достижений, оказавшиеся выброшенными в стратосферу после того, как Господь Бог во гневе своем одним мановением длани стер с лица земли корабль прогресса заодно с людьми.

— Что же у него может быть?

Абнер пристально вглядывался в показания диагностической аппаратуры. Не поворачивая головы ответил:

— Возможно, опухоль.

— Возможно?..

— Или с полдюжины других болячек. Что бы это ни было, оно глубоко скрыто в тканях пищеварительного тракта. Может, мне удастся обнаружить, что это такое. Может быть, нет.

— Что же ты сможешь сделать?

— Ничего.

— Он умрет?

— В нашем распоряжении нет больницы, оборудованной по последнему слову науки и техники.

— Я не виню тебя, Эйб.

— Я сам себя виню.

— Выходит, он обречен?

— Да! И все из-за того, что я не понимаю. Не могу понять!

Ночью, когда Дэнти спал, Мемшен умер. Но поэт об этом не знал. Да и никто не должен был узнать до самого утра. Это делалось для того, чтобы не потревожить сон других. Тысяча ласточек однажды могли упасть с неба…

Тысяча ласточек, нет, миллион падали с неба вместе со снежными хлопьями. Они тихо разбивались об асфальт. Висели, зацепившись за телефонные провода… словно ноты для духового оркестра, разделенные столбами вместо специальных знаков на равные интервалы звучания. Только вот музыки не было.

После того как они упали, он стоял, подняв воротник пальто, чтобы защититься от холода, и смотрел на их тельца, изуродованные и истекающие кровью. И ничего не понимал.

Вглядываясь в серое небо, откуда сыпались снежинки, кружащиеся в воздухе, словно тысячи пушинок, сдутых детьми с одуванчиков, он надеялся выяснить, откуда взялся этот холод.

Где-то вдали скрипели на ветру деревья… Кромсали металл…

Призрачные вопли в ночи, женщина в агонии…

«Возможно, — думал он, — если бы я мог заглянуть через зеркало, то смог бы увидеть и узнать. Возможно, мир в зеркальном отображении не будет выглядеть лишенным смысла. Может быть, если мы изменим наше видение…»

— Да, — произнес голос.

Он обернулся, взглянул на змей, выросших вместо волос на ее голове, и уже не мог не смотреть в ее глаза. И медленно, отныне и навеки, стал превращаться в камень, успев только прокричать:

— В другом ракурсе, возможно, ты будешь выглядеть желанной, а не ненавистной!

— Да, — ответила она улыбаясь. Проснувшись весь в поту, он уже знал ответ.

Все, что требовалось от него, — это быть в достаточной степени сумасшедшим. Но он не мог ничего никому сказать, так как Маршалл увидит в этом — если узнает — лишь попытку с его стороны захватить власть. Придется сохранить все в глубокой тайне.

Марио включил лампу над кроватью, заставил себя проснуться окончательно и сел, чтобы снять зеркало, перед которым одевался.

Он был последним из всех, кто спускался по лестнице, когда пришло предостережение драконов.

— Ты слышал? — спросил Твен.

— Слышал… что?

— Мемшен умер этой ночью.

— Да, все-таки одна абсолютная истина существует. Смерть!

— Что?

— Бесспорная, непререкаемая, очевидная для всех и неизбежная для каждого из нас.

Он отошел от Твена и забился в дальний угол, надеясь остаться незамеченным. Угол был возле самой лестницы. Перекличка закончилась — все были налицо. За тот час, пока раздавались предостережения драконов, он поднялся и, не привлекая ничьего внимания, прокрался к подножию лестницы. Затем словно пропал у всех из виду, как усталое привидение.

Наверху он разгерметизировал дверь, выскользнул в коридор и закрыл за собой тамбур, ведущий к лестнице в убежище. Осторожно достал из кармана самодельные очки — шедевр рукотворного искусства. Они были ромбовидной формы и походили на брильянт в оправе, со своими ослепительно сверкающими составными линзами, скрепленными золотой проволокой. Очки, если грубо сравнивать, работали на манер перископа, позволяя тому, кто их надел, видеть как в зеркале все, что находилось перед ним.

Затаив дыхание он прокрался к наружной двери, раскрыл ее и шагнул в окружающий мир.

Воздух над его головой звенел от шелеста огромных крыльев.

Медленно-медленно он поднял голову к небесам.

«Духи, поражающие насмерть своим сиянием на расстоянии, сны, вырвавшиеся на волю», — подумалось ему.

Да, над ним парили духи и феи. Они были оранжевые и пурпурные, а также коричневые, всех оттенков: от кофе до ореха пекана; они были белых и желтых цветов — от яркого до жемчужного.

Среди них попадались гладкие и в крапинках, и через их шелковистые крылья просматривалось солнце.

«О Дедал, созданный тобой лабиринт ничуть не загадочней, чем одно-единственное крыло этих созданий! А ты, Икар, отврати взгляд от солнца — подлинная красота не наверху. Обрати взоры вниз — и ты увидишь!»

Это были драконы ветра.

И благодаря очкам их глаза не сжигали его.

Марио прошел дальше, не в силах перевести дыхание. Ему припомнились строки из «Путешествия в Индию» Уитмена: «Еще с палубы меня поразил странный ландшафт: кристально чистое небо и ровные пески в отдалении…»

В самом деле было что-то в ландшафте этой чужой планеты, казавшееся необычным. Сквозь фильтр прозрачных, как паутина, крыльев в солнечном свете он мог заметить много новых деталей. Хлорофилл, формирующийся непривычным способом в ткани листьев и придающий им желто-зеленый цвет, оттенки песка, которые прежде не замечал. Новая световая гамма царила во всем, начиная от неба и кончая песчинками у него под ногами, — ненавязчивая и вместе с тем удивительная по своей гармонии.

Он мог видеть лучи солнца по отдельности и то, как они, вместе взятые, словно золотые реки проникали во все, отливая обратно, когда наталкивались на препятствия, насыщая и исчезая внутри, когда встречали благодатную почву. Мир стал более реальным…

Гигантские землечерпалки…

Он увидел глубокие шахты и горные штольни, узнавая в работающих там механизмах те, которые уже выскребли все с поверхности и теперь вгрызались внутрь планеты, чтобы отправить добытые руды в гигантских кораблях-танкерах на огромные дымные фабрики и заводы перенаселенной Земли, где очень многие прозябают в нищете и лишь немногие живут в изобилии. И это уже были не просто машины для горнорудных работ…

Я слышу гулкие, как эхо, голоса, пронизывающие насквозь самое величайшее столетие в мире…

Вибрация из воздуха передалась всем молекулам его тела так, что он воспринимал не только ушами, но и всеми органами чувств, поэтому всецело ощущал тональность этих берущих за душу причитаний, где радость смешивалась с печалью. Горечь и сладость, слитые воедино! Это драконы сгрудились над его головой и пели.

Музыка была беззвучной и все-таки слышимой. Это были трубы марширующих мертвецов и флейты живых ангелов. Слова песен были странными:

«Блуждая по огромной пустыне и страждущим долинам, я видел чарующие миражи цветущих оазисов…»

Он брел, спотыкаясь, не ведая куда и забыв об осторожности. Для него все было новым. Тысячи раз он все это видел прежде. И ничего, оказывается, не видел.

Драконы пели об этом и почему так получилось. Именно почему!

Пошатываясь, как пьяный, он направился к миражам, погрузил руки в прохладную воду и убедился, что это не мираж. Лужайки пахли травой и свежестью. Они были настоящими.

Искорка в его мозгу вспыхнула с новой силой — для него поиски закончились.

Запинаясь, смеясь, слушая и наблюдая за похожими на бабочек драконами, он добрался до комплекса, вошел внутрь и направился к двери убежища.

Все встали, глядя, как он спускается по лестнице. Марио бросил очки к их ногам и громко рассмеялся.

— Он не в себе, — произнес кто-то.

— Нет! — воскликнул Марио Дэнти. — Кто сумасшедшие, так это вы. Все без исключения. Чокнутые, как мартовские зайцы. Прячетесь, пока сама жизнь ожидает вас снаружи — и боги тоже.

— Это ты о драконах?

— Ну, драконы они или боги — в этом я еще не уверен.

— Кто-нибудь, схватите его! — выкрикнул Маршалл, прокладывая себе путь через столпившихся людей.

— А ты, — обратился к нему Марио, — ты прячешь за фальшивым фасадом то, что на самом деле творится в глубине твоей души, скрываешь за ним свое подлинное «я». На самом деле ты даже не хочешь быть капитаном.

Боишься своего поста. Но пытаешься доказать, что это не так, самому себе. Ты импотент…

— Заткнись! — заорал Маршалл; он побледнел.

— Импотент, потому что однажды, когда тебе было восемь лет, твоя тетя…

— Заткнись!