Помоги проекту - поделись книгой:
Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк
Сказание о сибирском хане, старом Кучюме
Песня про сибирского хана, старого Кучюма -- песня самая печальная и для того, кто её поёт, и для тех, кто слушает. Заплакало бы небо, застонала земля: леса и степи покрылись бы печалью, а реки вскипели горячей кровью, если бы нашёлся человек, который сумел бы рассказать всё, что было тогда, когда старый хан Кучюм сидел в Искере и потом бился с неверными. Плачь, человек, если есть у тебя сердце и запас слёз; плачь, кто бы ты ни был: верный или неверный!..
Старая ханша Лелипак-Каныш упрекала своего мужа, хана Кучюма:
– - Ты, старый Кучюм, сын Муртазы-хана и внук Ибак-хана, ты забыл меня, забыл, кто тебе родил трёх батырей: красавца Алея, Абдул-Хаира и Арслан-хана. Кто лучше Арслан-хана проедет на коне, кто храбрее Абдул-Хаира, а про Алея девушки поют песни в самой Бухаре. Трёх сыновей родила я тебе и красавицу дочь Лейле-Каныш… Бессовестный ты человек, Кучюм!.. Мою красоту, которая цветёт в моих детях, твои несытые глаза ищут променять на первую попавшуюся на глаза девчонку… Мало тебе семи законных жён, мало двадцати наложниц, мало русских пленниц, которых Махметкул приводит с Камы; -- нет, ты, как волк, забравшийся в овечье стадо, хочешь зарезать самую лучшую овцу!..
– - Молчи, Лелипак, молчи, отродье Шигая! -- отвечал Кучюм, грозно сдвигая седые брови. -- Если бы не дети, я давно сделал бы с тобою то же, что твой отец Шигай-хан сделал с моим братом Ахмет-Киреем. Родная твоя сестра была жена Ахмет-Кирея, а Шигай-хан не постыдился убить зятя. Молчи, отродье Шигая!..
– - Я всё молчала, всю жизнь молчала, Кучюм… Ты брал наложниц -- я молчала, ты привёл вторую жену Симбулу -- я молчала; ещё четырёх жён взял -- я тоже молчала; последнюю жену, красавицу Сузгэ, привёл -- я молчала; всю жизнь провела в молчании. Но ты забыл, Кучюм, что я ханская дочь и твоя старшая жена, и что меня нельзя выгнать, как других жён или наложниц. Моя кровь встанет за мою старую голову, а твои глаза смотрят день и ночь на Карача-Куль. О, будь проклято это озеро, которое налито не водой, а моими старыми слезами… Много там моих слёз, Кучюм, и Сайхан-Доланьгэ не высушит их своим девичьим смехом, весёлыми песнями и огнём поцелуев. У неё есть свои глаза, Кучюм, и смотрят они на другого, а мурза Карача обманет тебя. У него под каждым словом спрятано две змеи… О, Кучюм, Кучюм! зачем хочешь ты опозорить мою старую голову и ввести новую ханшу; ведь Сайхан-Доланьгэ -- старой княжеской кости, проклятой кости Тайбуги. Когда она войдёт в одну дверь, я уйду в другую…
Закипело волчье сердце Кучюма от этих слов, огнём вспыхнули глаза -- старая ханша сказала горькую правду. Он уже схватился за кривой бухарский нож, но остановился и глухо застонал.
– - Ну, что же ты не убьёшь меня? -- спрашивала Лелипак-Каныш. -- Зачем ты прячешь от меня свои глаза, хан Кучюм?.. Ты, который ничего не боишься и ничего не стыдишься -- ты струсил беззащитной старухи… Твоё сердце давно утонуло в чужой крови, так убей ещё мать твоих детей, а Сайхан-Доланьгэ утешит тебя.
– - Молчи, Лелипак-Каныш: в тебе сидит шайтан. Я когда-нибудь вырву твой проклятый язык…
– - А ты забыл убитого тобой сибирского хана Эдигера?.. Забыл его жену, ханшу Тэс-Удуль, которая бежала в Бухару и там родила сына -- это кость Тайбуги и она заплатит тебе за мои слёзы. Мало тебе этого?.. Ты же убил и брата хана Сейдяка, храброго Бик-Булата… О, Кучюм, Кучюм, ты и со своим царством поступаешь, как со мной: ты забыл и его для Сайхан-Доланьгэ. Проснись хан, пока не поздно, а я не хочу накликать беду на твою седую голову, в которой, как змеи, шевелятся чёрные мысли…
– - Не говори мне ничего: я знаю, что делаю, и не тебе учить меня. Ты давно выжила из ума и каркаешь, как ворона. А мои сыновья не виноваты, что в их мать вселился шайтан… И Сайхан-Доланьгэ не виновата, что моложе и красивее всех на свете. Она будет моя, если я захочу, и ты будешь счастлива, если я позволю тебе обувать и разувать её.
Так бранились и попрекали друг друга старики. Они и не заметили, как вошёл седой, как лунь, Хан-Сеид, остановился у дверей и со стыдом в лице опустил свои святые глаза. Лелипак-Каныш уже раскрыла рот, чтобы бросить в лицо мужу последнее и самое сильное обвинение, но оглянулась и -- смутилась. У старой ханши упало сердце со страха, и она горько заплакала.
– - О, пророк, да благословит Бог Сеида и да приветствует, -- говорил Кучюм, кланяясь Хан-Сеиду в пояс, как никому не кланялся.
– - О чём ты плачешь, Лелипак-Каныш, дочь Шигай-хана? -- спрашивал Хан-Сеид, не отвечая Кучюму. -- Радуйся настоящим горем и печалься настоящей радостью: так нужно… Уж вороны летают над Иртышом, в степи воют волки, а ты ничего не бойся. У тебя останутся хоть глаза, чтобы оплакивать твоё старое горе, а у других и этого не будет. Ты сейчас гордилась своими детьми, а стрела уже легла на тетиву, и много матерей не найдут достаточно слёз, чтобы оплакать погибших детей. Твоё сердце, ханша, крепче Искера, и в нём найдут место все, кого ты любишь. Горе идёт, как туча, и не останется от храбрых ни мяса, которое могли бы есть вороны, ни крови, которую могли бы лизать собаки. Вот что будет, Лелипак-Каныш! Горе побеждённым, которые будут рады питаться собственным телом, как это делал Темир-Ленк… Вот что я сказал тебе, ханша Лелипак-Каныш, а ты оставь мужчин делать своё дело.
– - Святой человек, образумь моего мужа, -- со слезами молила Лелипак-Каныш, хватаясь за полы зелёного халата Хан-Сеида, -- он и себя и всех погубить… Казаки уж плывут по Туре и взяли городок мурзы Епанчи, а хан Кучюм думает о девичьих глазах, и его сердце смеётся на Карача-Куль.
– - Всё знаю, ханша Лелипак-Каныш, дочь Шигай-хана, -- печальным голосом отвечал Хан-Сеид. -- Но вот что я скажу тебе: смерть близко… Смерть всех сравняет: и богатых и бедных, и старых и молодых, счастливых и несчастных. Аллах велик, а мы будем молиться…
Лелипак-Каныш поклонилась в ноги Сеиду и вышла на свою женскую половину, а Хан-Сеид опустил свои святые глаза в землю, чтобы старый Кучюм не видел глядевшую из них святую печаль. О, святой человек видел всё, видел живых людей мёртвыми, видел убитыми лучших сибирских батырей, обесчещенных женщин и уведённых в неволю детей; пожары и грабёж видел он, и ещё хуже того: видел изменников, которые притворяются храбрыми и предадут родину. Но ничего не мог сказать Хан-Сеид даже Кучюму, и только святая печаль глядела его святыми глазами.
– - Кучюм-хан, сын Муртазы-хана и внук Ибак-хана, вот тебе моё слово, -- заговорил Хан-Сеид, не вытирая катившихся по седой бороде слёз. -- Да, я скажу тебе, внук Ибак-хана: твоё волчье сердце упилось давно чужой кровью, нет в тебе жалости и твои враги считали за счастье умереть, только бы не попасть в твои руки… По колени ты ходишь в грехе, сын Муртазы-хана, и твоя седая голова всегда переполнена гнусными замыслами. Ты плаваешь в чужой крови, внук Ибак-хана и давно потерял счёт убитым тобой… Правду ли я говорю, Кучюм?
– - Святой человек, ты всё знаешь и видишь, -- отвечал Кучюм, -- но ты также знаешь и то, что все ханы на свете одинаковы… Чем лучше меня бухарский Абдулла-хан, который послал тебя ко мне, и который убил шестнадцать братьев, чтобы одному завладеть отцовским престолом. Я убил хана Едигера, я убил его брата Бик-Булата, я истреблю до конца проклятую кость Тайбуги, потому что хочу быть одним ханом сибирским, а Искер всегда будет моей столицей… Когда Чингиз завоевал великую Бухару, он подарил костям Тайбуги всю Сибирь, а Сибирь всегда принадлежала хану Ибаку и его кости -- я из кости Ибака и крепко держу свою отчину и дедину.
– - Вот тебе ещё моё слово, Кучюм-хан: идут на Искер казаки, они убивают татар громом и молнией, -- заговорил Хан-Сеид, поднимая глаза. -- Вот тебе случай смыть всю кровь с себя… Проснётся твоё волчье сердце, сын Муртазы-хана, и, когда другие сделаются данниками Белого Царя или убегут в Степь, ты один будешь наводить страх на всех. Большое горе ждёт тебя на каждом шагу, но оно покроется молодой радостью, как выжженная зноем степь покрывается зелёной травой и яркими цветами от первого дождя.
Ночь стоит над Искером, плачет и стонет под горой Иртыш, а на городской стене стонет и плачет Лелипак-Каныш, схватившись за свою седую голову костлявыми руками. Днём она всё смотрит в московскую сторону, куда увезли её милого сына Арслан-хана, а по ночам бродит по городу, как старая волчица, у которой отняли волчонка. Зачем она ханша, зачем жена Кучюма, а не простая татарка, которая умирает на руках своих детей? Самые бедные татарки теперь уж давно спят, не спит одна ханша Лелипак-Каныш и не может утишить своего старого сердца… Думает ли о ней Арслан-хан, сидя заложником в Москве, или забыл мать, как приручённый сокол забывает родное гнездо? Много в Москве зажилось татарских царевичей, а Белый Царь опутывает их своими княжнами и поместьями. Слышит ли твоё молодое, горячее сердце, Арслан-хан, как убивается старуха-мать, или полюбилась тебе московская неволя? Изменит муж своей жене, лучшая красавица полюбит другого, самый храбрый батырь побежит перед кровавым страхом смерти, а материнское сердце всегда верно себе; не думает Лелипак-Каныш о четырёх сыновьях, которые у неё на глазах, не думает о красавице дочери Лейле-Каныш, а все её мысли, как ночные птицы над огнём, вьются около Арслан-хана…
Грозно шумит Иртыш, высоко на берегу поднимается Искер; а кругом города день и ночь роют окопы, делают рвы и засеки. Нужно защитить город от надвигающейся московской грозы, а Искер -- сердце Сибири. Ночью работа идёт при огнях, и хан Кучюм сам следит за всем: он никому не верит, кроме своего глаза. И теперь кипит работа, но Лелипак-Каныш не видит огней, не слышит человеческих голосов и бродит по городу, как тень. Разве уйдёшь от беды, если бы поднять стены до самого неба и повернуть Иртыш от студёного моря к тёплому?.. Бродит Лелипак-Каныш из улицы в улицу и всё чего-то ждёт, а сама слышит, как бьётся её сердце в груди. Идут казаки, будет война, а её Арслан-хан всё будет томиться в московской неволе, и не увидят его её старые глаза. Хан-Сеид -- святой человек, а и он ничего не говорит об Арслан-хане.
Ходит Лелипак-Каныш и не слышит конского топота: это мчится старый Кучюм-хан на своём лучшем аргамаке, а его прислужники едва поспевают за ним, потому что быстрее коней летит ханское сердце. Мчатся за Кучюмом его лучшие советники и батыри: главный советник Чин-мурза, брат молодой ханши, красавицы Симбулы, мурза Булат, киргизский царевич Ураза-Магмет; как тени, летят они молча за Кучюмом, и только нет в этой свите батыря Махметкула и ни одного из ханских сыновей. Совестно стало Кучюму своей собственной крови, и он оставляет сыновей дома… Несётся хан Кучюм, несётся за ним, как ветер, его свита, и чуть они не смяли бродившую по улицам Лелипак-Каныш. С криком бросилась она в сторону, прижалась к стене чужого дома и всё поняла, -- поняла, что так гонит Кучюма ночью, почему нет с ним сыновей. Святые слова Хан-Сеида не подействовали на него.
– - О, будь проклят ты, отец моих детей! -- крикнула в след Кучюму старая Лелипак-Каныш, поднимая руки к небу. -- И будь проклято место, куда тебя гонит твоё волчье сердце!..
Но не слышит старый Кучюм этих слов и несётся вперёд: свои года и старость он оставил в Искере, а его сердце бьётся молодой, горячей кровью. Раньше, также быстро летал он на своём аргамаке в Сузгун, что красуется над Иртышом, и где цвела своей красотой ханша Сузгэ, но заросла травой дорога в Сузгун, и ханский аргамак без поводьев знает путь к Карача-Куль. До Карача-Куль один переезд, но хану Кучюму он кажется дальше, чем до Ургенджа. Светлое озеро Карача-Куль совсем спряталось в зелёных камышах, и крепко засел на нём старый мурза Карача с своим улусом. Хмурит он свои седые брови, когда заслышит знакомый топот ханского аргамака, а его дочь, красавица Сайхан-Доланьгэ, только смеётся, потряхивая золотыми монетами, которыми усыпаны её чёрные волосы и белая грудь. Оставляет свою свиту хан Кучюм в улусе, а сам идёт к мурзе Караче один, чтобы не встревожить Сайхан-Доланьгэ. Выходит к нему на встречу сам мурза Карача и кланяется до земли.
– - Да хранит бог хана Кучюма, -- говорит хитрый старик, принимая ханского коня. -- Какая забота загнала хана в такую пору ко мне? Глаза старого Карачи счастливы видеть солнце в своём улусе…
Молча идёт Кучюм в ставку Карачи, молча садится на дорогой бухарский ковёр, а Сайхан-Доланьгэ уже подносит ему чашу с кумысом, и смеётся ханское сердце. За Сайхан-Доланьгэ, как тень, ходит старая шаманка Найдык.
– - Да хранит бог хана Кучюма, и пусть радуется его сердце, -- говорит Сайхан-Доланьгэ, кланяясь Кучюму в пояс. -- И ночью хан Кучюм не спит -- есть забота у хана.
– - Ты давно знаешь мою заботу, Сайхан-Доланьгэ, -- говорит Кучюм, не отрывая глаз от красавицы.
– - Казаки идут к Искеру?..
– - Искер крепко стоит и будет ещё крепче…
– - Не захворала ли красавица Сузгэ?
– - И Сузгэ здорова…
Сидит хан Кучюм, пьёт кумыс и весело болтает с Сайхан-Доланьгэ: нет для него ни Искера, ни казаков, ни красивой Сузгэ. Всё на свете забывает хан Кучюм для своей красавицы и, оставляя ханскую гордость, поёт ей свои песни, как самый бедный степной пастух:
Твои брови тонки, как новый месяц,
?Свежей розой заперт жемчуг зубов…
?Весело горит молодой огонь в твоём очаге, красавица,
?А когда ты смеёшься -- ночь озаряется светом.
Две полных луны стыдливо дремлют на твоей белой груди.
Две звезды смотрят из под чёрных ресниц.
Но кто тот счастливец, для которого побегут к порогу твои маленькие ножки,
А белые руки с тонкими пальцами разоймутся сами собою?
?Если бы ты взглянула на меня ласково -- разлился бы я чистым серебром;
?В другой -- расплавился бы золотом!
?Пусть умру я мучеником,
?Но только в твоих объятиях…
Но я ухожу от тебя печальный,
И сердце моё покрывается льдом;
Во сне я вижу тебя и мгновенно умираю,
Просыпаюсь -- и ещё раз умираю.
Слушает Сайхан-Доланьгэ ханскую песню и думает о другом, думает о молодом батыре, который уже три раза волчьими тропами ходил через Камень и возвращался оттуда с богатой добычей, -- по степным аулам уж поют песни про батыря Махметкула. Само счастье широкой тенью ходит за батырем Махметкулом; одно его имя наводит кровавый ужас на всех, кроме Сайхан-Доланьгэ, этой черноволосой красавицы с розовыми ушами и тонкими пальцами. Да, хан Кучюм поёт свои песни Сайхан-Доланьгэ, а Сайхан-Доланьгэ думает о батыре Махметкуле.
– - Хана все любят, -- отвечает с улыбкой хитрая красавица. -- А я тебе спою, хан, старую песню. Слушай…
Храбрый молодец своё копьё мочит в крови.
А бесстыдник проводит ночи без сна…
Так начиналась старая песня "о соломинке", в которой воспевались подвиги великого хана Темир-Ленка. Всему научался Темир-Ленк у муравья. Это ещё было тогда, когда, разбитый своими врагами, хан спасался в развалинах какого-то старинного кладбища. Темир-Ленк, как змея, заполз между могильными камнями и ждал здесь своей смерти. Он был один, а враг гнался по пятам. В ожидании смерти, Темир-Ленк мог наблюдать только муравья, который тащил длинную соломинку на могильную плиту. Сорок раз он оборвался с неё, а сорок первый втащил. Погоня пронеслась над головой Темир-Ленка, а он сделался, благодаря мудрости муравья, величайшим из всех ханов. Вот о чём пела красавица Сайхан-Доланьгэ, весело позванивая своим девичьим золотом и серебром.
Так смеялась в глаза над старым ханом Кучюмом капризная красавица, и он уезжал к себе в Искер, низко опустив голову. Но стыд не удерживал его, и хан опять приезжал на Карача-Куль, а Сайхан-Доланьгэ опять смеялась над ним, спрашивая о Лелипак-Каныш, о Сузгэ и других ханшах. Но с каждым разом старый Кучюм делался всё мрачнее и, наконец, сказал мурзе Караче:
– - Отдай мне Сайхан-Доланьгэ, Карача…
– - Оставь хан! этому никогда не бывать, -- смело ответил старый мурза. -- У тебя большие сыновья от Лелипак-Каныш, и, когда ты умрёшь, они выгонят мою дочь из ханской ставки, как опоённую лошадь.
– - Карача, ты забыл, с кем говоришь?!
– - Нет, я знаю тебя, хан, знаю больше других… Ведь мы вместе с тобой резали людей, вместе и хана Сейдяка убили. И меня ты зарежешь, как овцу, чтобы взять Сайхан, но сам я всё-таки не могу отдать её тебе.
– - Я тебя осыплю золотом, старый упрямый верблюд…
– - Разве моя дочь лошадь, что я буду её продавать? Для этого есть невольницы, а моя дочь старой ханской крови. Отними её силой и владей!..
Разве любовь возьмёшь силой? Хан Кучюм зазывал себе шаманку Найдык и уговаривал её приворожить сердце Сайхан-Доланьгэ. Хитрая Найдык принимала богатые ханские подарки и говорила:
– - Ты будешь счастлив, хан, как никто другой…
Она то же самое говорила и батырю Махметкулу, когда он привозил ей подарки из-за Камня, с московской стороны.
Как огонь идёт по степи, так шли казаки всё дальше и дальше. На переднем струге плывёт сам Ермак с любимым своим пятидесятником Богданом Брязгой, а на других стругах атаманят Иван Кольцо, Никита Пан, Матвей Мещеряк и Гроза Иванович. Тонкими голосами запели татарские стрелы на Туре, когда казаки приступили к первому татарскому городку мурзы Епанчи. Грянул гром в руках казаков, и бежали татары. Так взят был городок Епанчи и другой городок Цимги. Помутилась вода кровью в самом Тоболе, а казацкие струги плывут всё дальше.
Укреплён Искер; Кучюм засел под Чувашьей горой. На Иртыше ждёт казаков в своём городке мурза Атик, а недалеко от устьев Тобола, у бабасанских юрт, собрался цвет татарского войска с батырем Махметкулом во главе. Пришли на помощь вогульские и остяцкие князьки, которые вместе с Кучюмом засели под Чувашьей горой. Не верит старый Кучюм вогульской и остяцкой храбрости, но теперь всякая помощь дорога. Только два человека не боятся казаков: старый Кучюм и молодой Махметкул, и оба они думают о лукавых глазах Сайхан-Доланьгэ. Как волк в камышах, сидит Кучюм под Чувашьей горой, ждёт Махметкул у бабасанских юрт, а казаки плывут всё дальше. Запели стрелы уже на Тоболе и закипела жестокая сеча, какой ещё не было видано: встретились в первый раз лицом к лицу два батыря -- Махметкул и Ермак. Целый день они бились; как скошенная трава, полегли храбрые, а к вечеру дрогнули татары, и Махметкул, батырь Махметкул, бежал с поля битвы… Если бы у ночи были глаза, она плакала бы как мать и над теми, кто честно положил свою голову за родину, и особенно над теми, кто позорно бежал с поля битвы. Нет пощады трусам, нет слова хуже, которым их встретит каждый мужчина и каждая женщина, а Махметкул бежал от Ермака, как заяц от охотничьей собаки. Забыл он о прекрасных глазах Сайхан-Доланьгэ, забыл о старой матери Кюн-Арыг, седую голову которой покрыл позором.
– - Нет у меня сына, -- твердила Кюн-Арыг, -- это заячьи ноги, а не мой сын… У бабасанских юрт умерла моя радость!..
– - Твой батырь Махметкул -- молокосос и щенок. -- говорил старый мурза Карача дочери. -- Ему бы доить кобылиц, а не воевать… Теперь казаки пойдут на Иртыш и возьмут городок мурзы Атика.
Горько плакала Сайхан-Доланьгэ, плакала вместе с ней шаманка Найдык, а когда две женщины сойдутся вместе, то они непременно что-нибудь придумают. Снарядили они старого шамана Кукджу и послали его в Искер, чтобы старик разыскал там батыря Махметкула и заговорил его сердце, -- всё знал шаман Кукджу, и всё мог он сделать. Он выгнал злого духа из Лейле-Каныш, когда ханская дочь совсем умирала, и вернёт Махметкулу его храбрость. Сто лет шаману Кукджу; жёлтая борода у него росла от самых глаз, точно мох на старом пне, но мурза Карача держал его в своём улусе, как дорогого гостя. Хитрый Карача и столетний шаман молились ещё старым богам, -- святой Оби и буйному Иртышу.
– - Хан Кучюм оставил старых богов, и старые боги его оставили, -- говорил Кукджу мурзе Караче. -- Хан-Сеид с своим пророком не спасёт хана Кучюма… Вот что видели столетние глаза Кукджу: каждую ночь, на Иртыше с татарской стороны выходит белый волк, а с московской чёрная собака и дерутся они до белого света. Кровью покрывается вода, Иртыш мечет огненные искры, а над Искером встаёт московский город с белыми церквями. Вот что видят столетние глаза Кукджу! Ещё раньше пришло в Сибирь белое дерево, а за ним придёт и белый царь… Вот что сделали старые боги, которых оставил хан Кучюм!
Мурза Карача думал одно, а вышло другое. Не боялся он за свой улус и даже жалел мурзу Атика, которого разорит Ермак, -- одна дорога по реке у казаков, а Карача-Куль останется вправо. Позорит Ермак других мурз, награбит богатств, может быть, и до Искера доберётся, а по заморозкам уйдёт с добычей за Камень, как делал Махметкул с закамской стороной. Останется тогда старый Карача богаче и сильнее всех, а Кучюм стар, сыновья у него ещё молоды, счастье переменчиво, и если Сайхан-Доланьгэ не суждено быть ханшей, то она будет дочерью нового сибирского хана. Не успел старый мурза додумать своих хитрых мыслей, как на Карача-Куль налетела гроза. Пока сам Ермак отдыхал у бабасанских юрт, атаман Кольцо бросился с казаками на карачинский улус, точно степной вихрь, который засыпает песком целые города и вырывает столетние деревья с корнем. Не было времени даже подумать о защите, а ноги сами бежали… К утру, где вчера стоял карачинский улус, не осталось даже дыма от пожара, а валялись одни трупы убитых да выли собаки. Сам Карача едва успел спастись на одной лошади с Сайхан-Доланьгэ. Они опомнились только в Искере, куда народ сбегался от казаков со всех сторон.
– - Если Махметкул и твой отец не могли тебя защитить, так я тебя сберегу, -- сказал старый Кучюм, когда увидел красавицу Сайхан в Искере. -- Теперь ты моя гостья… Не бойся ничего, пока жив хан Кучюм.
Ласково говорил старый хан, забывая для красавицы даже висевшую на носу беду, а та по прежнему ненавидела его нечистую, старую любовь и думала о Мехметкуле.
Все мурзы и улусники Кучюма собрались в Искере. Враг близко, нужно подумать о своих жёнах и детях, а военное счастье изменчиво. Долго думали и решили отправить всё имущество, женщин, детей и стариков в степь, где красовалось ханское летнее стойбище Наоболак. Так беда соединила Лелипак-Каныш и Сайхан-Доланьгэ, как зиму с летом, как вечернюю зарю с утренней. Старая ханша не подала и виду, что ненавидит свою молодую гостью, которую с радостью задушила бы своими костлявыми руками, а теперь должна была везти в степь вместе с своей дочерью Лейле-Каныш.
Много было слёз, когда начали выезжать из Искера жёны, наложницы и невольницы Кучюма, а за ними потянулись жёны и дети разных мурз. Остались в городе только те, которым некуда было бежать, да те, которым суждено было здесь умереть. Все руки, которые могли ещё бороться с врагом, были впереди, на берегу Иртыша, а впереди всех опять стоял батырь Махметкул, грозный и неприступный как река, которая готова выступить из берегов и затопить всё кругом.
– - Будет то, чего не миновать, -- говорил батырю старый шаман Кукджу. -- У смерти нет глаз, как и у счастья; но есть глаза у Сайхан-Доланьгэ и они смотрят на тебя давно… Женщина -- тетива, которая посылает стрелу-мужчину. Не бойся ничего: я буду с тобой, как сказала Сайхан-Доланьгэ.
Туча лежит на сердце у Мехметкула, и ждёт он новой сечи, как праздника, чтобы смыть свой позор вражеской кровью. О, он утонет в этой чужой крови, чтобы не слышать страшного слова: "трус". А казаки уж поднимаются вверх по Иртышу, к городку мурзы Атика. Грозно надулась сердитая река, со стоном бьются о берега седые волны, рассыпаясь серебряной слезой, а сверху глядит на казаков осеннее серое небо, холодное и суровое, как лицо мертвеца… С жалобой бежит ветер по высокой степной траве, точно он ищет кого-то и тоже стонет, как стонет по ночам Иртыш. Чёрные вороны стаей провожают казацкие струги и ждут кровавой добычи. Тихо в одном Искере, где остался святой человек, Хан-Сеид… Он каждый день обходит все стены и долго молится, подняв руки к верху. По Иртышу к Искеру идёт страшное и великое горе, а над казацкими стругами невидимо летит смерть. Замерло бы в груди сердце у самого храброго, если бы он мог видеть то, что видел Хан-Сеид… Близится день и час, когда по степным стойбищам, улусам и займищам горько заплачут тысячи татарок об убитых мужьях, отцах и детях, а на далёкой русской стороне ответят им тем же матери, жёны и дочери казаков. Это суд божий, и никто не может остановить его ни на одно мгновение…
– - О, пророк, дай силу Кучюму, -- молится Хан-Сеид, падая ниц. -- Вот человек, сердце которого не знает страха и который будет велик в беде, как никто другой…
Под Чувашьей горой сошлись храбрые грудь с грудью, как ещё не видал седой Иртыш. Тут были все мурзы и все князья вогульские и остяцкие. Берег Иртыша почернел от двигавшегося по нём войска, и смерть пряталась за окопами, во рвах и засеках. Сам Кучюм здесь, старый Кучюм, который сотни раз видал жестокие сечи и который сейчас ждёт врага, как дорогого гостя. Близко казаки… Гулкое эхо прокатилось по Иртышу от их выстрелов, и закипела кровавая сеча. Бьются все с невиданной ещё храбростью. Никому нет пощады, и люди сделались страшнее зверей. Впереди всех бьётся батырь Махметкул, -- он выше всех целой головой, и все смотрят на его храбрость. Целый день шла битва и врагов разделила только ночь. Победа осталась нерешённой. Солнце ещё не взошло, а стрелы уже запели. Бой загорелся с новой яростью, и впереди всех опять батырь Махметкул, который молодым львом носился по полю мёртвых. Мало казаков, а убитых много. Дрогнуло сердце у самых храбрых. Счастье переходит к татарам, ещё миг -- и посыплются казацкие головы, как вызревшее на горячем солнце зерно. Схватился Ермак и двинул отчаянных удальцов на засеки, где скрывались остяки и вогулы Не выдержали напора эти жалкие трусы и побежали; но опять впереди всех Махметкул и ещё сильнее напирают татары. Но вдруг не стало батыря Махметкула, и всё смешалось. Дрогнули татары, а по полю несётся страшная весть: "пал Махметкул, убит батырь Махметкул!.."
Ещё сильнее ударили казаки, и побежали татары, как застигнутое в степи бураном стадо овец.
Красивое место -- Наоболак. Два степных озера смотрят в небо, как два светлых глаза, опушённых зелёными ресницами степных камышей. Пёстрым ковром облегла степь это любимое ханом Кучюмом место, куда он летом выезжал со всеми своими жёнами, и где веселилось ханское сердце, покрываясь новыми цветами. Но теперь -- осень; в степи шелестит высохшая трава; давно завяли степные цветы, и над весёлым ханским местом чёрной тучей нависла печаль. Сотни кибиток разбиты кое-как, как громадные тюбетейки, упавшие с богатырских голов; горят огни, ржут лошади, а печальные женщины утром и вечером смотрят в ту сторону, где вольно катится Иртыш и откуда все ждут грозных вестей. Сбежались сюда женщины из разорённых городков Епанчи, Карачи и Атика, а лучшее место занимает ставка ханских жён и наложниц. Горе соединило всех в одно стадо, но никакое горе не заставит Лелипак-Каныш позабыть молодую красоту Сайхан-Доланьгэ, -- она каждый день у неё на глазах, и каждый день смертельно ноет сердце старой ханши.
Тоскует и Сайхан-Доланьгэ: молодость и красота ей в тягость, потому что и цветы блекнут, когда на них не смотрит горячее солнце. Утешает девушку старая Кюн-Арыг, мать батыря Махметкула.
– - За что ненавидит меня ханша Лелипак-Каныш? -- жаловалась ей Сайхан-Доланьгэ. -- Что я сделала ей?.. Быть женой беззубого старика я совсем не желаю, да и сердце у Кучюма горячее не по годам: сегодня одна жена, а завтра десять новых. Я лучше пойду за степного батыря, которому не на что купить второй жены…
– - Это говорит в тебе гордость, моя красавица, -- стыдила её старая Кюн-Арыг и тяжело вздыхала. -- У всякой девушки своё счастье, а когда состаришься, тогда ничего не будет нужно…
Поделиться книгой: