Ребята с нашего двора

— Как это?

— А вот. Взял — да и в карман.

— Брось шутить, — сказал высокий. — Не надо.

— А кто докажет? Выгоню вас отсюдова — и кончено!

— Отдай, — буркнул приземистый.

— Возьми-кась, — улыбчиво проговорил Санька, ощущая, как растет в нем ехидная злость, и сознание превосходства, и непонятное презрение к этим троим. — Ну? Попробуй!

— Отдай! — попросил высокий вежливо. — Не нужно. Отдай, нам некогда. — Он кивнул в сторону очкастого. — Это вот его деньги.

— А чего он молчит? По-русски не понимает?

— Понимает.

— А он понимает, отчего коза хвост поднимает?

— Ну, хватит, — не выдержал приземистый. — Надоело. Нас про это везде спрашивают.

— А скажи: почему? — Санька ткнул пальцем в очкастого.

— Она в туалет хочет, — покорно ответил очкастый, и было заметно, что он привык к насмешкам. И если спросить второй раз, третий раз, он ответит так же покорно.

— Ишь ты! — протянул Санька. — А сам в туалет не хочешь? Тебя как звать?

Высокий поднял свою прозрачно-бледную, влажную руку:

— Меня зовут Костя. А это — Олег, — и он показал на приземистого.

— А четырехглазого? — спросил Санька. — Он чего, знакомиться брезгает?

— Его зовут Федор, — сказал высокий. — Федя.

Очкастик отвернулся. Одно стеклышко в очках у него было разбито, и через трещину глаз казался кривым. А второй глаз казался особенно выпуклым и мокро-блестящим.

— Ребята, я лучше пойду… — сказал очкастик.

— Подожди! — Приземистый Олег шагнул к Саньке. — Ты! Отдай деньги. Мы уйдем.

Санька ждал, когда они обозлятся. С тихими, покорными в драку не очень тянет, а когда злы на тебя, то поднимается ответная злоба, угарная и слепая, и можно бить их всех, и гнать, гнать, покуда силы достанет, покуда не выплеснется вся злоба до капельки.

— «Отдай»?! — передразнил Санька и встал. — А этого хочешь?!

Он уже растравил себя, и поплыли перед ним, сливаясь, лица детдомовских, душным туманом заволокло голову — и тут ему помешали.

В калитку вошла старуха. Городская старуха. На ней, сутулой и дряблой, было красненькое пальтецо, как на молоденькой, и еще была шляпка, вся обкрученная черной драной кисеей. А на шее висела брезентовая полевая сумка.

Старуха быстро вошла, вприпрыжку, и быстро оглядела двор своими помаргивающими глазками. Она увидела детдомовских и всплеснула руками:

— Здрасте-пожалуйста! Вы откуда взялись?

Высокий Костя смутился; да и остальные были растеряны.

— Мы… — сказал Костя. — Мы… вот… к приятелю… Вот к нему! — Он показал на Саньку.

Старуха, моргая, уставилась на Саньку, словно бы не она пришла к Саньке в дом, а он пришел к этой старухе, и она тут главная и может рассматривать его без стеснения.

— Что-то я первый раз такого приятеля вижу! И давно вы подружились?

— На морковкино заговенье! — нахально ответил Санька и хмыкнул. Старуха опять уставилась на него.

— Тоже вежливый мальчик, — сказала она. — Современный ребенок. Спасибо. У вас недурное знакомство. Марш отсюда, нечего здесь околачиваться! В доме, вероятно, инфекционный больной, не хватало еще заразиться! Фридрих! Я к кому обращаюсь?!

— Сейчас, бабушка! — покорно и торопливо отозвался очкастик. — Мы уходим, уходим!..

Старуха деловито проковыляла на крыльцо, постучала в двери.

— Вежливый мальчик, — небрежно сказала она Саньке, — твои родители дома?

Санька не поспел ответить ей и осадить хорошенько. На стук выглянула мать из дверей, закричала: «Сказано — нету хлеба, нету! Ступайте прочь!..»

— Что, вы — хозяйка? — спросила старуха, не обращая внимания на этот крик и теми же внимательными глазами уставясь на мать.

— Ну, я хозяйка! Ступайте, говорю!..

— Мне сообщили, — сказала старуха, — у вас болен ребенок. Я врач из детского дома.

— Господи, — опешив, проговорила мать. — Извините, гражданочка… Не признала… Тут, знаете, ходят всякие, хлеба спрашивают, вещи меняют… А у нас ничего нету… Голова кругом идет!..

Старуха с какой-то нетерпеливой гримасой слушала извинения. Старуха была высокомерна. Весь ее вид значил: «Я все уже поняла. Стоило мне взглянуть на вас, на вашего сына, как я все поняла. И не нуждаюсь в пояснениях».

— Может, не будем терять времени? — сказала старуха и первой вошла в избу. На пороге она обернулась: — А с тобой, Фридрих, я поговорю. Ты меня слышишь, Фридрих?

— Да, слышу, бабушка! — плаксиво отозвался очкастик.

* * *

Детдомовские ждали, отводя взгляды от Саньки. И Санька ждал — они были в его власти.

— Отдай деньги. Нам идти надо.

— Как зовут-то? — сказал Санька очкастику. — А? Как тебя зовут-то?

— Ну, отдай, слышишь!

— Федором зовут? А может — Фрицем? — с наслаждением сказал Санька. — Ты Фриц, а? Фриц паршивый? Немец?..

— Сам ты немец! Фашист ты, понял?! — хрипло выговорил Олег. Этот приземистый парень, видать, не хотел бояться Саньки. Он лез вперед, на драку лез.

— Обзываться? — с еще большим наслаждением сказал Санька. — Да? Хлебца просить? И обзываться?!

— Отдай!

— А вота!.. — вскрикнул Санька и, не глядя, рванул поперек все деньги, все бумажки, что были в кулаке. Он не знал, что разорвет их, не думал рвать, это мгновенно пришло; он видел, как растерялись детдомовские, и сам растерялся. — Вота!.. — сказал он, показывая половинки бумажек. И вдруг, как будто поняв, что дело сделано и уже не поправишь и что надо стоять на своем и доказать, что так он и хотел, — Санька стал рвать деньги дальше, в мелкие клочья, приговаривая: — Вота! Вота! Вота!..

Детдомовские, все втроем — и хилый долговязый Костя, и набычившийся Олег, и даже очкастик — двинулись на него. Он увидел, что будет драка, но только не такая, как ему представлялось. Детдомовские не забоялись его. Как будто все Санькины чувства: и превосходство, и злость, и презрение, и та лихость, и свобода отчаянности, бесстрашности, что уже были в нем, — все это вдруг передалось детдомовским, а Санька остался ни с чем.

Он отбежал, озираясь, схватил лежавший у поленницы топор и поднял его вперед обухом.

— Давай!.. — зашептал он, чувствуя, как все холодеет, умирает в нем и от всего тела остается один дрожащий, до побеления сжатый кулак с занесенным топором. — Давай!.. Подходи!..

Они шли к нему. Впереди был Олег со своей наклоненной лобастой головой, с отвращением и яростью на крупном худом лице. Олег видел занесенный топор, понимал, что Санька ударит, и все-таки надвигался, выговаривая свистящим шепотом:

— Нет, ты фашист!.. Ты фашист!..

— Так?.. — забормотал Санька вне себя, сквозь закушенную губу. — У меня батю… на фронте… А, гады!..

— Стой! — внезапно проговорил Костя. Он длинной рукой остановил Олега, взял за локоть.

— Пусти!! Я ему…

— Стой!

Костя шагнул вперед, вплотную к Саньке и стал перед ним. Потом сказал:

— На, бей.

— Уйди!! — заорал Санька, отпихивая его свободной рукой. — Гады! Фашисты!… Уйди!..

— Бей, — сказал Костя. — За них.

— Уйди, а то!..

— Бей, я один здоровый.

— Батю моего… я этим фрицам… Иди сюда, гад! Боишься?! Пусти, не трожь!..

— Они раненые, — сказал Костя. — Только я здоровый. Вот и бей, чего ж не бьешь?

— Раненые?! — закричал Санька, еще не понимая смысла, а только зная, что надо перекричать, переспорить. — А тут не раненые?! У меня батю на фронте!.. Уйди!

— Его отец, — сказал Костя и кивнул на очкастика, — может, рядом с твоим лежит. Тоже убитый. Скажи ему, Фридрих!

— Не надо, пацаны, — поморщившись, сказал Фридрих. — Ну его. Пойдемте.

— Нет, ты скажи — сколько из вашей семьи осталось?

— Да не надо. Идемте.

— Нет, ты скажи.

— Ну, двое.

— А было?

— Восемь.

— А теперь скажи, как тебя самого ранило?

— Да ну вас! — раздраженно сказал Фридрих. — Идите вы, извиняюсь, к чертям. Нашли кому объяснять.

— Понял? — спросил Костя с каким-то очень взрослым спокойствием, почти равнодушно. — Когда нас везли сюда, всю дорогу бомбили. У нас половина ребят раненые… И эти двое раненые.

Санька по очереди смотрел им в лица: у них были разные выражения — Костя был отчужденно-спокоен, Олег еще злился, Фридрих выглядел недовольным и, вероятно, хотел поскорее уйти. Но было еще одно, общее выражение, которое заметил Санька. Детдомовские не принимали Саньку на равных. Будто детдомовским известно что-то такое, чего Санька не знает и не будет знать никогда.

— Эй, погодите!.. — крикнул он.

Детдомовские уже шли со двора.

— Погодите! — грубо и требовательно крикнул он.

Он хотел им сказать, что возьмет в доме еды и накормит их, и хлеба достанет где-нибудь, и даст им хлеба, на все те деньги, что он разорвал. И он сделает это не потому, что забоялся или пожалел их, а потому, что так теперь захотелось.

Детдомовские остановились, а из дому в это время вышли мать и старуха докторша.

— Полосканья три раза в день, — говорила докторша. — Рецепты покажете врачу, когда он приедет. А волноваться нечего. Через неделю ваш мальчик будет песни орать, у него оперное горло.

— Доктор, — шепнула мать. — Может, яичек возьмете? Санька, неси с подпола! Неси все, что есть!

Докторша — в красном своем кургузом пальтишке, в шляпке с кисеей, в разбитых, промокших и скорежившихся туфлях — была нищенски-жалкой. Но она величественно повернулась к матери:

— Это что за новости?!

— Ну, как же так, господи, — зашептала мать. — Неси, Санечка, неси!..

— Вы перепутали, дорогая, — сказала докторша ледяным голосом. — Я не поп и не дьякон. Яичек не собираю. Фридрих, объясни мне теперь спокойно: чем вы тут занимались?

— Они ко мне пришли! — сказал Санька.

— Персонально?