Ключик к мечте

— Я… Нет. — Он сжал губы и, решившись, тряхнул головой. — Пошли.

Мы шли, не глядя друг на друга, стараясь не коснуться друг друга даже рукавом.

Почему я выбрала его? Потому, что с ним проще. Я заранее знала, что он сдастся. Тем более почему бы Ковалеву не принести хоть какую-то пользу, раз уж он запятнал себя полным отсутствием вкуса? Прямое свидетельство тому — что он пялится на меня.

Серое небо. Ободранная штукатурка, исписанная всякими «Миша + Лена» и «Коляныч фуфло». Я видела все это очень отчетливо, в мельчайших деталях.

Я развернулась к Ковалеву и уперлась спиной в стену, самой себе вдруг напомнив партизан перед расстрелом из какого-то фильма про войну.

— Ну, — нетерпеливо окликнула его я. — Ну же!

Его губы приближались к моим очень медленно. Ковалев закрыл глаза, а я, напротив, смотрела — внимательно, чтобы не упустить ни одну деталь. Вот наши губы встретились, и мне в рот толкнулось что-то мокрое. Было странно и немного противно. Вот и все, что называют великим чудом поцелуя, или Ковалев все-таки не умеет целоваться?

Он смотрел на меня. Уже не смущаясь — глаза в глаза, словно силился отыскать там что-то.

— О’кей, зачтено. — Я вытерла рот рукавом куртки.

Ожидание в глазах парня погасло, словно вдруг выключили свет.

— Счастливо оставаться. Физика, если не забыл, уже началась! — напомнила я и поспешила к школьному зданию. Как оказалось, весьма вовремя. К тайному убежищу направлялась целая группа мальчишек из одиннадцатого класса, в нетерпении уже тискающих в пальцах сигареты. Еще немного, и они бы застукали нас.

— Эль, ты вообще человек?

Я обернулась. Ковалев стоял посреди дорожки. Парни поочередно оглядели нас и громко заржали.

— Нет, На’ви с планеты Пандора[4], — ответила я, улыбнувшись.

— Это видно.

На физику он не пришел. Ну и ладно. Все, что было нужно, я уже получила.

Мила

В моей жизни все вдруг смешалось, а на смену порядку пришел хаос. Немало проблем связано, конечно, с Элей. У нее ужасный характер. Наверное, виноват в этом переходный возраст, хотя не помню, чтобы я была такой. Мои пятнадцать прошли, в общем, мирно, я даже с родителями не особо конфликтовала, да и что там конфликтовать — папа постоянно на работе, не вмешивался в семейные дела, а мама поддерживала меня во всем. Курить меня не тянуло, пить тоже, не говоря уже о чем-то более тяжелом. Мне не требовалось самоутверждаться через протест, я всегда оставалась собой, какой была до последнего времени: спокойной, веселой, любящей то, что по-настоящему красиво.

Неотношения с Максом измотали меня, и я словно вывернулась наизнанку той стороной, о которой и не подозревала. Я становлюсь плаксивой, нервной и уже беспокоюсь: а вдруг это навсегда? Вдруг прежней легкой Милочки уже не существует?

Все началось с утра, когда Эля пролила кофе на новое, только что отглаженное платье. Это одно из моих любимых платьев — розовое, с многочисленными складочками по лифу и прилегающим силуэтом. Настоящая Карен Миллер

[5]

Сестра, конечно, извинилась и захлопала глазами, но я в последнее время стала настолько подозрительной, что тут же подумала, будто она нарочно.

— Зачем ты это сделала?! — крикнула я ей в лицо.

— Мила… но я же не специально, — прошептала Эля, и на ее лице застыл испуг.

Почувствовав боль, я с изумлением поняла, что сжала кулаки так, что ногти впились в кожу ладони.

На кухню заглянула мама — она всегда встает рано и, хотя не работает с самого моего рождения, все равно предпочитает ходить на свой фитнес с самого утра.

— Эмилия, как ты можешь! Ты же видишь, что Эля нечаянно! Неужели платье для тебя дороже сестры? Боже мой, как же я тебя воспитала!

Иголочка обидной боли воткнулась в мое сердце с мерзким натужным скрипом, как втыкается швейная иголка в обшитую плотным шелком поролоновую подушечку. Одобрение мамы всегда важно для меня, не то что для Эльвиры, но мама опять приняла ее сторону. И еще. Что со мной и вправду творится, если я начинаю бить копытом из-за одежды.

Мне стало стыдно.

— Прости, мне просто стало обидно. Я его только что погладила, — пробормотала я, думая о том, что пятно нужно немедленно застирать, иначе его в жизни не сведешь с капризной ткани, гладить которую, кстати, то еще удовольствие.

— Я не нарочно! — повторила сестра, глядя на маму.

Времени, чтобы переодеться, а еще застирать платье, было впритык. Позавтракать я точно не успею.

— Не мешайте! Мне уже надо выходить! — выпалила я и выскочила из кухни, слыша за спиной недоуменное мамино: «Что это с ней?» и сразу за этим, словно плетью по обнаженной спине, ехидное Элино: «Не обращай внимания, у нее неприятности с личной жизнью, вот и бесится».

В институт я, конечно, опоздала. Первой парой у нас матанализ, который вела Алла Дмитриевна — очень умная и интеллигентная женщина, которая всегда выделяла меня и относилась ко мне очень хорошо. Правда, был у Аллы Дмитриевны один пунктик — она любила четкость и не выносила проявления стихийности и хаоса, к которым относила, например, опоздания. Злостные опаздывающие, бывало, не допускались на ее лекции.

Когда я вошла, Алла Дмитриевна посмотрела на меня с удивлением.

— Мила? Я думала, ты заболела… Ты ведь никогда не опаздывала… — растерянно проговорила она. — Ну проходи, наверное, у тебя была серьезная причина. Не затрудняй себя объяснениями — не будем терять драгоценное время.

Не знаю, что со мной случилось, но во мне из-за глупого и досадного утреннего происшествия будто что-то перевернулось… а может, из-за Элиных слов…

— Могу и затруднить. Причина вовсе не серьезная. Все дело в платье, — объяснила я под изумленными взглядами всей нашей группы.

— Мила, у тебя неприятности? — Алла Дмитриевна близоруко щурилась, разглядывая меня так, словно видела впервые. Во многом это была правда. Я и сама видела себя такой впервые. Возможно, подростковые проблемы — это заразно, и я страдаю сейчас от Элькиной болезни?..

Я села на свое место, отмахнувшись от Наташки, пытавшейся выспросить, что со мной случилось.

Кровь глухо стучала в висках. Я впервые слушала лекцию, но не могла понять из нее ни единого слова. Цифры, всегда добрые ко мне, вдруг сомкнули хоровод, очертив магический круг. Хода за его границы мне не было.

Глава 6

Наука побеждать

Эль

— Мне надо поговорить с тобой. Будь в девять у памятника Пушкину.

— Кто это? Эль, это ты? Погоди…

— В девять у памятника, — повторила я, обрывая связь и выключая мобильник.

Спустя пару минут зазвонил домашний. Я не взяла трубку, ее подняла Мила. Прислонившись спиной к стене, я слушала ее растерянные: «Алло, кто это? Вас не слышно». И только когда она положила трубку, поняла, что все это время не дышала. Макс ничего не сказал Миле. Он уже сделал выбор в мою пользу, хотя, возможно, еще не признался себе в этом. Сегодня. Именно сегодня все и решится.

В комнату заглянула Эмилия и, скользнув по мне взглядом (я уже за столом, над раскрытой тетрадью — чем не апофеоз примерной ученицы), вновь пропала в гостиной.

Уже сегодня я увижусь с Максом, и у меня будет один-единственный шанс.

Если, конечно, увижусь. Если он придет.

«Стоп! — велела я себе. — Хватит и одной истерички на семью, нечего переживать заранее, пока еще ничего не случилось. Придет — и точка. Я знаю. Никуда не денется».

Ровно в восемь я выходила из дома. Стоило дойти до остановки, чтобы понять: новые туфли изготовлены если не в Испании, то уж точно по испанской лицензии — на манер знаменитого испанского башмачка, любимого орудия инквизиции. Они казались колодками, надетыми на мои бедные ноги. Разумеется, это не могло помешать мне по-прежнему двигаться к намеченной цели. При входе в автобус я покачнулась, и незнакомый парень подал мне руку.

А еще говорят, что дело не в тряпках. Если бы я была в старых джинсах и разношенных кроссовках, он даже не посмотрел бы в мою сторону (интересный парадокс: в этом случае его помощь и не понадобилась бы)…

За окном темнело, и я, взглянув на свое отражение в зеркале стекла, удовлетворенно улыбнулась. Ведь можешь же, Эль, можешь, если захочешь. Красота — во многом дело настроения. Пока я не хотела быть красивой — оставалась обычной, фактически незаметной среди других девчонкой, эдаким рубахой-парнем. Но стоило появиться Максу — и я преобразилась, словно по мановению волшебной палочки.

Пожалуй, кое за что стоит сказать Милке спасибо.

У памятника я была на полчаса раньше, с трудом отыскала укромное убежище и сняла пыточные туфли, чтобы немного дать ногам передохнуть. Бедные мои ножки, они не привыкли к подобным испытаниям. Ну ничего, не это главное. Главное — моя цель, и нет ничего, чем я не пожертвовала бы ради нее. Я человек действия и предпочитаю идти вперед.

Шуганув пару подвыпивших молодых людей (говорю же, что неимоверно хороша сегодня!), я продолжала наблюдать за площадкой перед памятником.

Ровно в 20.50 из метро появился Макс. Растерянно огляделся, остановился, косясь на собравшуюся у памятника публику (ой, ведь совсем забыла, что это — место встречи людей нетрадиционной ориентации), и закурил.

«Пусть подождет! — думала я, входя в новую для себя роль покорительницы сердец. — Чем больше ждет, тем сильнее обрадуется встрече».

Я думала, что ожидание усиливает чувства, но Макс, похоже, считал иначе, потому что, постояв совсем немного, он резким движением затушил сигарету и решительно повернул к метро.

Дьявольщина! Пришлось сунуть ноги в ненавистные туфли и броситься к нему.

Я догнала его уже у входа в подземный переход.

— Макс!

Он обернулся, и я, не давая ему времени прийти в себя или высказать наверняка подготовленную фразу, впилась в его губы поцелуем.

Мне удалось его ошеломить. Думаю, еще ни одна девушка не встречала его так. Его губы пахли дымом и ментолом и были твердыми и горячими. Обжигающе горячими. Наверное, целую минуту я полагала, что все кончено, а игра проиграна, но затем он ответил на поцелуй! Он целовал меня с ничуть не меньшим пылом и удовольствием, чем я его!

Сердце бешено стучало где-то в районе желудка (интересно, с чего это оно туда провалилось?), мимо нас проходили люди, а мы стояли прямо на пути у них и, забыв обо всем, самозабвенно целовались.

Это было по-другому. Не так, как с Ковалевым. Интереснее, острее и не так противно (или я уже начинаю привыкать? Я вообще-то учусь быстро).

— Ты совершенно необычная девушка, — сказал Макс, когда мы, наконец, оторвались друг от друга.

— А ты думал? — я усмехнулась. У меня вовсе не было в этом уверенности, но рискнуть, честное слово, стоило. — Любая после меня покажется пресной, правда, Макс?

Он посмотрел на меня. Я было по привычке напряглась, что не такая стройная, как Мила, но тут же одернула себя: зачем на нее равняться? Ее-то он отверг. И ради кого? Ради меня! МЕНЯ! Сердце выделывало в груди немыслимые кульбиты, должно быть, возомнив себя звездой цирковой арены. Макс, не мигая, смотрел на меня, а я чувствовала себя дурой, потому что не знала, что дальше делать. Опыта обращения с парнями у меня не было, а он как раз пригодился бы сейчас. Мысли заметались в поисках выхода: сказать Максу, что люблю его, или молчать, ожидая, пока он сделает первый ход? Надо было повстречаться с кем-нибудь, чтобы сейчас чувствовать себя уверенней.

Как ни забавно, мое замешательство, похоже, сыграло на пользу.

Макс осторожно взял мои руки и сжал в своих горячих ладонях.

— Да, я действительно недооценил тебя.

Потом мы шли рядом по ночной Москве — мимо равнодушных фонарей, проносящихся по шоссе машин, и говорили, говорили. Я болтала какую-то чушь, мы смеялись над чем-то и снова целовались. Я чувствовала, будто в груди горит лихорадочный огонек. Даже тесные туфли больше не беспокоили, и только по возвращении домой обнаружилось, что я стерла ноги до крови.

— Эля, нельзя гулять так долго, я уже начала беспокоиться, — упрекнула меня мама, вышедшая из гостиной в теплом махровом халате и с неизменной книжкой в руках.

— Все в порядке, мамочка! Просто сегодня мне все удается! — сказала я, чмокнув ее в щеку.

Мама вздохнула, опять пожаловалась на то, что я уже совсем взрослая, а потом попросила быть с Милой помягче, она, мол, очень расстраивается и переживает в последнее время.

Мамины слова сразу испортили мне настроение. Ну конечно, ее любимица взгрустнула — горе-то какое! На мои переживания почему-то особого внимания не обращали. Я же не Мила. Это она — болезненная, хрупкая и нежная, а я — здоровая корова, уж как-нибудь да выдержу.

— Твоей Миле уже почти двадцать. Сама о себе позаботиться может! — заявила я и скрылась в ванной.

Встав под горячую струю воды, я закрыла глаза. События дня возникали передо мной кадрами кинопленки. Макс — это мое! Я уже многое сделала ради него и еще на многое способна, его не отнять всяким истеричным изнеженным девицам, даже если одна из них называется моей сестрой. На Максе теперь все равно что моя печать, и я буду драться за него до конца — ногтями и зубами. Мила проиграла. Уже проиграла!

Вымывшись, я заглянула в комнату.

Мила уже спала, так и не сняв наушники плеера, и в ушах у нее играло что-то мурлыкающе-французское. Она лежала на боку, свернувшись калачиком, и выглядела такой беззащитной, что я едва не пожалела ее. Но нет — этому чувству не место в моем сердце. И сестре, несмотря на все старания, не удастся меня разжалобить. Потому что я знаю ее равнодушие и тупость. Потому что только тот, кто сражается, имеет право на любовь. Потому что я ее ненавижу.

Мила

Я и вправду сама не своя. Какое удовольствие мне доставляло выбирать утром одежду, теперь же, открыв шкаф, вытаскиваю оттуда первое, что попадется под руку. А вчера поймала себя на том, что сижу в ванной, забыв налить туда воды.

Хуже того — не могу видеть никого из подруг и домашних. С Элей у нас всегда были странные отношения. Может, виноват возраст, а может, разница темпераментов. Теперь вдруг поймала себя на том, что она постоянно выводит меня из себя. Мне ужасно стыдно перед ней, перед мамой и отцом, однако это чувство бывает сильнее меня. Сначала яркой вспышкой поднимается раздражение и злость, а вслед за этим приходят стыд и сожаление. Мне жаль, что у нас с ней все так сложилось. Но не буду врать себе — больше всего мне жаль, что не сложилось с Максом.

Теперь я уверена, что у него кто-то появился. Я буквально чувствую это физически, как будто у меня заболела рука или нога. Он избегает встречаться со мной взглядом, но хуже всего, что он чувствует себя передо мной виноватым. Я не знаю, как это объяснить, но его манера отводить глаза, спотыкаться и иногда смотреть на меня тогда, когда, ему кажется, я этого не вижу, выдает метания и вину.

Как-то в далеком детстве я разбила любимый мамин бокал, привезенный откуда-то то ли из Австрии, то ли из Чехии, с красивым изящным гербом. Мама доставала его из серванта только по большим праздникам. Разумеется, он притягивал меня словно магнитом, и однажды я взяла стул, влезла и достала склянку. И тут, разумеется, сработал известный закон подлости: то ли я оступилась, то ли стул покачнулся, теперь это уже нельзя сказать точно, но злополучный бокал упал на пол и разбился на тысячи осколков, сверкающих под светом лампы. Когда я, призванная к ответу, разговаривала с мамой, то отводила глаза в сторону. В точности так же, как сейчас Макс.

Зачем? Зачем он это делает? Он же ничего мне не должен! Он ничего мне не обещал! Тот вечер… будем считать, он мне приснился. Пусть Макс встретил другую. Но откуда же чувство вины? Почему? Оно придает моим терзаниям новую тональность, и мне кажется: если бы Макс вел себя сейчас со мной по-другому, я бы быстрее смирилась.

Или нет? Или все это пустые домыслы? Каждому страдающему кажется, будто именно его участь — наипечальнейшая в мире. Каждый считает: именно с ним происходит то, что не случалось ни с кем. Пустое. Все уже было и повторится еще тысячу раз с тысячью людей. Non permanent sub sole. Non sub sole novum

[6]

.

Я беспрестанно повторяю себе это, но, увы, не помогает. Наверное, я не умею быть убедительной.

Так или иначе, но однажды я очнулась от своей странной оторопи, посмотрела на себя — похудевшую и подурневшую, с запавшими глазами (боже мой! И это в девятнадцать лет), и решила, что дальше так нельзя. Нужно срочно занять себя хоть чем-нибудь.

К счастью, на помощь пришла учеба, которую я подзабросила в последнее время. Я стала учиться с остервенением. Ничего не помогает так от несчастной любви, как ледяной душ и несколько задачек из высшей математики. Огромный респект тому, кто их придумал. Наверное, только они спасли меня в самые тяжелые дни.