Врата Небесного спокойствия

«4 сентября 1983 года. Солнечно.

Наступила осень. Листья на березах желтеют, северный ветер сотрясает их белые ветви. Уже три месяца я болею. Мне все труднее взбираться на вершину холма. Скоро я не смогу сюда приходить».

«15 сентября 1983 год. Солнечно.

Я отправилась на холм, подумав: это в последний раз.

Я вошла в пустой дом. Сняла одежду и легла на пол лицом к закату. Ледяной ветер убаюкал меня. Я чувствовала жар. Хотела, чтобы смерть как можно быстрее забрала меня.

Внезапно в открытую дверь скользнула тень. Я вгляделась, но заметила лишь кружащиеся на ветру сухие листья.

А потом увидела Миня. Он стоял, смотрел на меня и ничего не говорил. Я решила, что это галлюцинация.

Минь опустился на колени и одел меня. Я протянула руки, и пальцы коснулись мокрых щек. Я поняла, что не грежу наяву, рванулась к Миню, а он сильно-сильно сжал меня в объятиях. Я так дрожала, что даже не могла плакать. Я долго вглядывалась в лицо моего друга: кожа утратила свежесть, из глаз исчезла веселость, взгляд стал горьким. В мятой одежде, с всклокоченными волосами, он напоминал бродягу.

Минь рассказал, что украл у родителей деньги и сел в ночной поезд до Пекина. Он спросил, хочу ли я и дальше жить в разлуке. Я покачала головой: нет. У меня не было сил отвечать.

Он сказал, что сегодня вечером я должна вернуться домой как ни в чем не бывало, а завтра вернуться сюда, убедив родителей, что иду в школу. Ему известно одно место в часе езды от Пекина, где горы поросли лесом. Минь взял меня за руки, его взгляд снова стал мечтательным, и я увидела в его глазах наши силуэты, плывущие в океане деревьев.

— Узкая тропа ведет на вершину высокой скалы. У ее подножия плещет водами огромное озеро, в котором отражаются небо и облака. Мы возьмемся за руки и исчезнем в волнах. А через несколько дней из озерных глубин вылетит пара бабочек с разноцветными крыльями. Они будут танцевать и гоняться друг за другом над гладью вод, а потом исчезнут в небесах.

Минь ласкал мои волосы. В проеме открытой двери плыли волшебные, окутанные предзакатным туманом горы.

Мои родители ничего не заметили. Мама только спросила, почему у меня такие красные щеки и не больна ли я. Я ответила, что просто очень устала после экзамена по математике.

Спокойной ночи, Минь, до завтра. Закрой поплотнее дверь домика, затопи печку. Я буду оберегающим тебя огнем».

«18 сентября 1983 года. Солнечно.

Сегодня после полудня погода была прекрасная, мы стояли на краю скалы, крепко взявшись за руки. Озеро было синим — синим, как сапфир. Ветер стих. Замолчали птицы, ни один листок не упал на землю. Минь потянул меня в пустоту. Я закричала: „Нет, Минь, остановись…“

Слишком поздно. Его ладонь выскользнула из моей руки. Тело упало в бездну. Ветер раздувал его одежду, руки молотили по воздуху, волосы встали дыбом. Он летучей звездой упал в бурлящие воды.

Прощай, мой дневник. Я не могу открывать тебя без слез, жестокая боль разрывает сердце».

В дневнике было еще несколько неразборчивых, расплывшихся от слез строчек. Больше девушка не написала ни слова.

Около полудня Чжао покинул холм и вернулся в казарму. Один из солдат отдал ему честь и доложил:

— Полиция арестовала человека, укрывавшего преступницу. Сейчас его допрашивают.

Глава VI

Ли, сосед Вана, работал в комитете Национального профсоюза железнодорожников. Когда его товарищи, как почти все пекинцы, вышли на демонстрацию в поддержку студентов, он тоже выкрикивал лозунги и размахивал транспарантами. Но как только правительство решило подавить мятеж силой, он горько пожалел о своем легкомыслии. Коммунистическая партия, вернувшая себе всю полноту власти в отделениях Национальных железных дорог, потребовала, чтобы каждый чиновник и рабочий в деталях отчитался в своих действиях за несколько последних недель. Ли испугался и первым подверг себя самокритике. Желая доказать искренность своего раскаяния, он донес на нескольких товарищей, которые могли участвовать в мятеже. И все-таки душа у него была не на месте. Он пережил «культурную революцию» и точно знал одно: когда чистки становятся повсеместными, одной самокритикой прощения партии не заслужишь.

Ли лихорадочно искал, как переломить ситуацию в свою пользу, а тут по телевизору как раз объявили в розыск Аямэй. Ли вспомнил, что на следующий после мятежа день он ужинал, сидя у окна, и заметил своего соседа Вана с незнакомой молодой женщиной. Они очень спешили, лица у них были озабоченные. Ван и похожая на преступницу женщина сели в грузовик и уехали. Ли немедленно снял трубку и донес на соседа в полицию.

Несколько часов спустя служба безопасности забрала Вана и его жену. Допрос длился три дня. Не выдержав пыток — их всегда применяли к врагам народа, — жена Вана призналась. А власти наконец признали заслуги Ли, и он получил пост заместителя председателя Профсоюза железнодорожников, которого очень кстати обвинили в сочувствии к студенческому движению.

На следующий день, как только заря осветила золоченые крыши Запретного города, девять солдат в двух джипах выехали из Пекина.

Лейтенант Чжао ехал в первой машине. Он сидел очень прямо, сдвинутые брови и замкнутое выражение лица ясно указывали подчиненным, что им следует молчать и быть предельно внимательными.

В другом джипе солдаты могли свободно общаться.

— До чего Пекин изменился, — удивлялся один из них с сильным маньчжурским акцентом. — Восемь лет назад, когда меня ранили во Вьетнаме, я лечился в столице. В окно палаты видел ивы, харчевни, домишки в квадратных дворах, рядом колодцы. Было слышно, как лягушки квакают после грозы, как люди на улицах разговаривают, велосипеды шуршат. А сегодня — магистрали, многоэтажные здания, торговые центры! По ночам даже Млечного Пути на небе не видно. А каким чистым было раньше осеннее небо! Да, изменился город, я узнал только Врата Небесного спокойствия.

— Но Пекин всегда останется Пекином, — вступил в разговор другой солдат, уроженец юго-востока страны. — Я всю жизнь мечтал побывать в столице. Надеюсь, положение скоро стабилизируется. Вот выполним задание, получим отпуск и сможем на пару дней задержаться в Пекине.

— А я поеду домой, — объявил третий солдат, явный южанин. — Ведь через месяц — праздник Луны.

— Это что же получается! — воскликнул его товарищ. — Уже два месяца прошло, а мы так и не нашли преступницу.

— Теперь уж не упустим, — пообещал южанин. — И я наконец попаду домой на праздник. Каждый год в этот день вся наша семья съезжается со всех концов Китая. Мы приносим на алтарь лунное печенье, виноград и красное вино. Дедушка и бабушка молятся, братья, сестры и племянники накрывают стол под большим каштаном, мы пьем вино, поем, отец играет на флейте — все веселятся. Я много лет не мог к ним выбраться, они очень скучают.

— А мне бы надо к невесте поехать, — со вздохом сообщил маньчжурец. — Она каждый год пишет, ждет меня на праздник Луны. Нас обручили в четыре года. А когда я пошел служить, она перебралась в дом моих родителей и заботится о них, словно уже стала моей женой. Когда меня послали во Вьетнам, я написал ей, мол, между нами все кончено, и она должна уйти. Она ответила, что будет меня ждать. Потом я подорвался на мине. Едва не ослеп. Она приехала в госпиталь — просить меня жениться на ней. Я даже видеть ее отказался, и она уехала в слезах. А я вернулся в армию…

— Перестань усложнять жизнь! — воскликнул один из его товарищей. — Радуйся, что у тебя есть невеста. У нас вот даже подружек нет. Кто сегодня захочет выйти за солдата?

В первом джипе погруженный в размышления Чжао хранил каменное спокойствие. Он получил приказ стрелять в преступницу, если та откажется сдаться, и привезти тело в Пекин. Выслушав это распоряжение, лейтенант почувствовал тревогу. В ночь мятежа он без колебаний и сожаления убил много заговорщиков, которых считал врагами народа. Почему же его смущает мысль о том, что придется стрелять в зачинщицу мятежа?

Миновав ущелье между скалами, машины выехали на широкую равнину. В лугах цвели анемоны. Овцы щипали траву. Обнаженный по пояс загорелый подросток проводил машины полным любопытства взглядом. У его ног лежал кудлатый пес. Чжао вспомнил свое детство, на мгновение забыл о проблемах, и легкая улыбка осветила его лицо.

Они остановились у источника. Солдаты вышли освежиться. Чжао приказал им напиться первыми и отошел в сторону. Нещадно палило солнце. Лейтенант оглянулся на пастуха и внезапно позавидовал одиночеству простого крестьянина.

Благодаря феноменальной памяти он помнил каждое слово из дневника преступницы.

Чжао был ведом лишь мир пустыни, у него не было иных страстей, кроме беззаветной любви к родине. Прочитанное поразило его. Почему Земля казалась такой огромной и такой живой маленькой девочке? Как в ее душе родились столь пылкие чувства? Девочка была чиста и невинна, а потом вдруг взяла и превратилась в преступницу. Возможно, ему претит мысль о ее убийстве, потому что он хочет прогнать поселившуюся в душе тревогу? Если Аямэй останется жива, он сможет наблюдать за ней, задавать вопросы и тогда постигнет наконец тайну жизни.

Он с ужасом осознал, что забыл свой долг солдата, смешав личный интерес с интересами государства, и почувствовал себя виноватым. Чжао нервно отер пот со лба и, не дожидаясь своей очереди утолить жажду, отдал приказ продолжать движение.

Они миновали горы и теперь ехали между холмами.

— Море! — воскликнул один из солдат.

Огромные, подобные тысячам белых лошадей волны стремительно накатывались на песчаный берег.

Вдалеке показалась деревня. Рядом с деревянной хижиной росло одинокое дерево. Судя по полученным сведениям, это был дом родителей Вана, где предположительно находилась преступница.

Солдаты начали проверять оружие.

Они остановились метрах в двадцати от хижины. Чжао вышел первым. Солдаты стремительно окружили дом. Рядом с дверью, под густой кроной персикового дерева, колыхалась на ветру сеть. Дверь была открыта, хлопала голубая занавеска; из комнаты доносилось неясное бормотание.

Чжао ворвался внутрь, потрясая пистолетом. Секунды через две, когда глаза привыкли к полумраку, он увидел старую женщину: она стояла на коленях перед идолом и молилась.

— Именем закона, я вас арестую! — выкрикнул Чжао.

Женщина продолжала молиться, словно бы и не услышала его слов.

Солдаты силой подняли старушку на ноги и подвели к Чжао. У нее было морщинистое, как печеное яблоко, лицо и потухший взор.

Чжао начал допрос:

— Где преступница, называющая себя Аямэй? — Голос его прозвучал почти грубо. Нимало не испугавшись, женщина подняла глаза на лейтенанта. Чжао повторил вопрос: — Где Аямэй?

Она не отвечала.

Мебели в комнатах было очень мало. Чжао убедился, что девушки в доме нет, и приказал солдатам обшарить окрестности. Старая женщина вернулась к молитве.

Чжао снова обошел дом, надеясь отыскать хоть какие-то следы.

В дальней комнате стояла большая кирпичная лежанка. Выцветшее, сложенное вчетверо одеяло из красной конопли лежало на темно-синей простыне. Под круглой вышитой подушечкой Чжао обнаружил клочок бумаги, ручку и исписанные листы.

Почерк был изящный, почти каллиграфический. Сгорая от нетерпения, Чжао присел на край кровати и погрузился в чтение.

«Уже десять дней я живу на берегу моря. К великому облегчению, Ваны ни о чем меня не спрашивают. Мне было бы одинаково трудно солгать им и объяснить, что я ни в чем не виновата. К счастью, они полюбили меня, как родную дочь, им все равно, кто я такая на самом деле.

Какое сегодня число? Не знаю, да это и не важно. Время здесь течет по-иному. Солнце встает и садится, день чередуется с ночью, звезды указывают на смену времен года. Люди живут в вечном покое; будущего и прошлого попросту нет. И все-таки один день не походит на другой: меняется цвет моря, по-разному светит солнце, движутся звезды по небу, распускаются и опадают цветы. Мы живем в тишине. Работа так четко отлажена, а жизнь так размеренна, что люди понимают друг друга без слов, довольствуясь жестом или взглядом. Они мало говорят, никогда не пишут и много поют.

Сегодня я нашла под окном забытую кем-то старую ручку — должно быть, она принадлежала одному из сыновей Ванов. Я взяла оберточную бумагу, которую матушка Ван использует для растопки, и начала писать — в основном классические стихи, которые помню наизусть. Что за удовольствие — держать в руках ручку! Слова такие прекрасные и живые. Мне не хватает книг. Я тоскую по волнующему наслаждению, которое дарят душе стихи».

Вторую страницу украшала виньетка из раковин.

«Уже поздно, Ваны легли спать. Я зажгла свечу и пишу в постели, как будто вернулась на восемь лет назад, в прошлое, когда девочкой пряталась под одеялом и лихорадочно писала при свете карманного фонарика.

Все в моей жизни повторяется: восемь лет назад меня наказывали за дружбу с Минем, сегодня обвиняют в том, чего я не совершала. Я стремлюсь к запретному, желаю невозможного.

Но время не стоит на месте. Я больше не маленькая заплаканная девочка, отчаянно жаждущая смерти. Я хочу сражаться за свою жизнь, хочу освободиться от тоски и тревожных метаний.

Сегодня утром река была светлой, как широкое зеркало. Я взглянула на свое отражение в воде и удивилась собственной красоте. Неужели все дело в том, что мое лицо округлилось, кожа обветрилась, а простая здоровая пища придала волосам блеск? Нет, думаю, истинная причина перемены в другом: что-то внутри меня пробуждается.

Впервые за все время этого нового одиночества я размышляю о живущей в душе муке. Дело не в самоубийстве Миня, не в бойне на площади Небесного спокойствия и не в моем бегстве из Пекина. Болезнь, которая уже семь лет подтачивает меня изнутри, заключается в неослабном стремлении к смерти.

Страсть сожгла меня, подобно пламени. После смерти Миня я была так несчастна, что любовь к жизни обернулась ненавистью. Сегодня я наконец осознала ошибку, которая едва не погубила меня: я слишком многого требовала от жизни, думала, что она обязательно подарит мне безмятежное счастье и покой. Но жизнь сама по себе ни хороша и ни плоха. Счастье — тот плод, что человек бережно выращивает в собственной душе. Его нельзя получить „со стороны“. К чему дуться, как ребенок, которого обошли подарком? У меня впереди годы, чтобы стать счастливой!» «Нужно описать все события последовательно, день за днем.

Я оказалась в деревне ночью. Мать Вана отвела меня в комнату, где я провела самую ужасную ночь в своей жизни. Стоило мне закрыть глаза, и в памяти всплывали страшные картины: танки на пекинских улицах, солдаты стреляют, люди кричат, пытаясь спастись от пуль. На мостовой лежит труп Сяо, лицо его в пыли, мертвые глаза смотрят в небо, изо рта вытекает струйка крови.

Я проснулась, задыхаясь от запаха пороха.

Я просидела на кровати до утра, пока первый луч солнца не заглянул в окошко хижины. Оглядев комнату, я вспомнила, что три дня назад моя жизнь резко переменилась: теперь я преступница, объявленная в розыск на всей территории Китая. Что со мной будет? Если положение не изменится, меня наверняка приговорят к пожизненному изгнанию.

Все вокруг выглядело враждебным: сложенные из грубого кирпича стены оскорбляли взгляд, заштопанные несвежие простыни вызывали брезгливое чувство… Раздавленная, потерянная, я забилась в угол кровати.

Не знаю, сколько прошло часов. Потом из соседней комнаты донеслись какие-то звуки. В доме запахло едой. Я решила встать и осмотреть дом, где вырос Ван.

Узловатые потолочные балки почернели от времени. Дощатая дверь разделяла крошечные комнаты. Ночевала я в обычном чулане: кровать у стены, под единственным окном свалены инструменты и дрова. Родители Вана спят в другой комнате, там же проходит вся их жизнь. На большой печи стоит огромный железный котел. К кровати приставлен маленький красный столик, из темного угла смотрит позолоченный божок, это Гуань Инь с веткой плакучей ивы в одной руке и кропильницей в другой. Дом запирают только на ночь, днем вход прикрывает линялый полог.

Рано утром мать Вана подала рисовый отвар, на завтрак был рис с соленой рыбкой. Поев, я пошла прогуляться по берегу моря.

Хутор находится на вершине зеленого холма, крыши шести домиков поросли травой и лишайниками. Деревянные стены потемнели от дождя. Ставни охряного цвета открываются снизу вверх, днем их закрепляют деревянным клинышком, и комната наполняется мягким светом.

Погода была унылая, стоял туман, но я разглядела тянувшуюся вдалеке горную гряду.

Я шла по песку, ни о чем не думала и слушала крики летавших низко над волнами чаек. Мною овладела сладкая истома, я почувствовала безразличие ко всему на свете. Потом вернулась усталость. С первых минут нашего выступления я почти не спала и очень редко ела. Только теперь я начала понимать, как мало у меня осталось сил. Было жарко и влажно. Зеленоватый свет подкрашивал облака, пронзал морскую гладь широкими лучами. Я легла на теплый песок.

Вдалеке зазвучала песня, и я узнала слова:

„Но однажды мы с тобой,                             иссушенные старостью…“

„Минь!“ Я вскочила и кинулась на поиски певца. Погода прояснилась, голубой свод небес напомнил мне о Пекине. Я решила взобраться на холм и пошла по тропинке, петлявшей в тени между березами, но на месте нашей с Минем маленькой хижины стоял кинотеатр. Я вспомнила, что нашу хижину давно снесли, а Минь уже семь лет как умер. Семь лет… как будто это было вчера, или будет завтра, или всегда.

Я задохнулась от раздирающей душу печали и открыла глаза. Передо мной рокотали волны. Ветер швырял в лицо крупные соленые капли. Внезапно яркая молния разорвала черную завесу туч, загрохотал гром. Резко похолодало, с неба хлынул ливень. Мне не хотелось возвращаться. Разбушевавшаяся стихия не могла прогнать мучительных воспоминаний, они ранили мне сердце, как пронзавшие землю удары молнии.

Я пошла назад, когда буря начала стихать. Деревянные домики жалобно скрипели под струями дождя. Их стены казались черными, а холм стал изумрудно-зеленым. Потрясающее зрелище.

Это была моя последняя мысль. Следующие десять дней я пролежала в беспамятстве.

Десять дней слились в одну долгую, полную бесконечных кошмаров ночь. Мне снился один и тот же странный навечно врезавшийся в память сон: я иду босиком по пекинской улице. Длинное платье достает до щиколоток. Солнце палит нещадно, я ужасно хочу пить и ищу воду. Мне навстречу идут люди в черном. В центре шествует пожилая женщина с погребальной урной в руках. Я останавливаюсь, чтобы пропустить их, и с грустью думаю, что несчастная потеряла во время бойни ребенка или мужа. Направляюсь к ней, чтобы выразить соболезнования.

Она поднимает голову и пристально смотрит на меня. Я узнаю свою мать и читаю в ее глазах такое: глубокое отвращение, что застываю на месте.

— Чудовище! — внезапно вскрикивает мама. — Это она его убила!

— Это я… — Язык отказывается повиноваться. — Аямэй… Постойте, матушка, объясните… Кто там, чей прах покоится в урне?

Но она не отвечает и указывает на меня дрожащим пальцем.

— Ловите ее! — кричит она толпе. — Ее руки обагрены кровью. Бросьте ее в самую темную камеру! Пусть никогда больше не увидит дневного света! Что же вы стоите? — Матушка обращается к замершим в изумлении людям. — Вы мне не верите? Так знайте: когда мать ненавидит дочь, эта ненависть смертельна!

Она бросается на меня. Я отбиваюсь, кричу, но силы оставляют меня. Толпа вопит: „Предательница, убийца, заговорщица…“

Сегодня я холодею при одном воспоминании об этом сне. Что стало с моими родителями? Неужели власти снова осудили их? Чем они заплатят за мое исчезновение? Как бы я хотела написать им, подать знак, что все еще жива.