Т. 1. Стихотворения и поэмы Эдгара По в переводе Валерия Брюсова

Зарей, — днем, — в вечера глухие, — Мой гимн ты слышала, Мария! В добре и зле, в беде и счастьи, Целенье мне — твое участье! Когда часы огнем светали, И облака не тмили далей, Чтоб не блуждать как пилигрим, Я шел к тебе, я шел к твоим. Вот бури Рока рушат явно Мое «теперь», мое «недавно», Но «завтра», веруют мечты, Разгонят мрак — твои и ты!

3

К МАРИИ

К Ф.

Любимая! меж всех уныний, Что вкруг меня сбирает Рок (О, грустный путь, где средь полыни Вовек не расцветет цветок), Я все ж душой не одинок: Мысль о тебе творит в пустыне Эдем, в котором мир — глубок. Так! память о тебе — и в горе Как некий остров меж зыбей, Волшебный остров в бурном море, В пучине той, где на просторе Бушуют волны, все сильней, — Все ж небо, с благостью во взоре, На остров льет поток лучей.

4

В АЛЬБОМ

Френсис Сарджент Осгуд

Ты хочешь быть любимой? — Верь Тому пути, которым шла. Будь только то, что ты теперь, Не будь ничем, чем не была. Так мил твой взор, так строен вид, Так выше всех ты красотой, Что не хвалить тебя — то стыд, Любить — лишь долг простой.

1836

1

ИЗРАФЕЛИ

…И ангел Израфели, чье сердце — лютня и чей голос — нежней чем голоса всех других созданий Бога

(Коран). Есть дух небесных келий, «Чье сердце — лютни стон». Нигде в мирах не пели Нежней, чем Израфели; Все звезды онемели, Молчали, в сладком хмеле, Едва запел им он. Грезя в высоте, Вся любви полна, Покраснев, луна Звуки те Ловит через темь; Быстрые Плеяды (Коих было семь) С ней полны услады. И шепчут, в сладком хмеле, Хор звезд, все духи в мире, Что сила Израфели — В его напевной лире; И он вверяет струнам, Всегда живым и юным, Чудесный гимн в эфире. Но ангел — гость лазури, Где строй раздумий — строг, Любовь — предвечный бог; И взоры светлых Гурий Полны той красотой, Что светит нам — звездой. Да, там, в лазури ясной, Ты прав, о Израфели, Презрев напев бесстрастный. Наш лавр, бард светлокудрый, Прими, как самый мудрый! Живи среди веселий! С экстазами эфира Твои согласны звуки. Страсть, радость, скорбь и муки — Слиты с палящей лирой. Молчите, духи мира! Лазурь — твоя! у нас Тоска, несовершенство; Здесь розы, — не алмаз; Тень твоего блаженства Наш самый яркий час. Когда б я жил, Где Израфели, Он, — где мне Рок судил, Быть может, струны б не звенели Его мелодией веселий, Но смелей бы полетели Звуки струн моих до области светил.

1837

1

К ЗАНТЕ

Ты взял, прекрасный остров, меж цветов Нежнейшее из всех названий нежных! Как много будит пламенных часов В мечтаньях вид холмов твоих прибрежных! Как много сцен — каких блаженств былых, Как много грез — надежд похороненных, И ликов той, что не мелькнет на склонах, Вовек не промелькнет в лесах твоих. «Вовек!» о звук магически-печальный, Все изменяющий! и ты — вовек Не будешь мил, о, остров погребальный! Кляну цветы вдоль тихоструйных рек, Край гиацинтовый! пурпурный Занте! Isola d'oro, fior di Levante!

2

СВАДЕБНАЯ БАЛЛАДА

Обручена кольцом, Вдыхая ладан синий, С гирляндой над лицом, В алмазах, под венцом, — Не счастлива ль я ныне! Мой муж в меня влюблен… Но помню вечер синий, Когда мне клялся он: Как похоронный звон Звучала речь, как стон Того, кто пал сражен, — Того, кто счастлив ныне. Смягчил он горечь слез Моих, в тот вечер синий; Меня (не бред ли грез?) На кладбище отнес, Где мертвецу, меж роз, Шепнула я вопрос: «Не счастлива ль я ныне?» Я поклялась в ответ Ему, в тот вечер синий. Пусть мне надежды нет, Пусть веры в сердце нет, Вот — апельсинный цвет: Не счастлива ль я ныне? О, будь мне суждено Длить сон и вечер синий! Все ужасом полно Пред тем, что свершено. О! тот, кто мертв давно, Не будет счастлив ныне!

1838

1

НЕПОКОЙНЫЙ ЗАМОК

В той долине изумрудной, Где лишь ангелы скользят, Замок дивный, замок чудный Вырос — много лет назад! Дух Царицы Мысли веял В царстве том. Серафим вовек не реял Над прекраснейшим дворцом! Там, на башне, — пурпур, злато, — Гордо вились знамена. (Это было — все — когда-то, Ах, в былые времена!) Каждый ветра вздох, чуть внятный В тихом сне, Мчался дальше, ароматный, По украшенной стене. В той долине идеальной Путник в окна различал Духов, в пляске музыкальной Обходивших круглый зал, Мысли трон Порфирородной, — А Она Пела с лютней благородной Гимн, лучом озарена. Лаллом, жемчугом горела Дверь прекрасного дворца: Сквозь — все пело, пело, пело Эхо гимна без конца; Пело, славя без границы, Эхо, ты — Мудрость вещую Царицы, В звуках дивной красоты. Но, одеты власяницей, Беды вторглись во дворец. (Плачьте! — солнце над Царицей Не затеплит свой венец!). И над замком чудным, славным, В царстве том, Память лишь о стародавнем, Слух неясный о былом. В той долине путник ныне В красных окнах видит строй Диких призраков пустыни, В пляске спутанно-слепой, А сквозь двери сонм бессвязный, Суетясь, Рвется буйный, безобразный, Хохоча, — но не смеясь!

2

ЧЕРВЬ-ПОБЕДИТЕЛЬ

Смотри! огни во мраке блещут (О, ночь последних лет!). В театре ангелы трепещут, Глядя из тьмы на свет, Следя в слезах за пантомимой Надежд и вечных бед. Как стон, звучит оркестр незримый: То — музыка планет. Актеров сонм, — подобье Бога, — Бормочет, говорит, Туда, сюда летит с тревогой, — Мир кукольный, спешит. Безликий некто правит ими, Меняет сцены вид, И с кондоровых крыл, незримый, Проклятие струит. Нелепый Фарс! — но невозможно Не помнить мимов тех, Что гонятся за Тенью, с ложной Надеждой на успех, Что, обегая круг напрасный, Идут назад, под смех! В нем ужас царствует, в нем властны Безумие и Грех. Но что за образ, весь кровавый, Меж мимами ползет? За сцену тянутся суставы, Он движется вперед, Все дальше, — дальше, — пожирая Играющих, и вот Театр рыдает, созерцая В крови ужасный рот. Но гаснет, гаснет свет упорный! Над трепетной толпой Вниз занавес спадает черный, Как буря роковой. И ангелы, бледны и прямы, Кричат, плащ скинув свой, Что «Человек» — названье драмы, Что «Червь» — ее герой!

1840

1

МОЛЧАНИЕ

Есть свойства, бестелесные явленья, С двойною жизнью; тип их с давних лет, — Та двойственность, что поражает зренье: То — тень и сущность, вещество и свет. Есть два молчанья; берега и море, Душа и тело. Властвует одно В тиши. Спокойно нежное, оно Воспоминаний и познанья горе Таит в себе, и «больше никогда» Зовут его. Телесное молчанье, Оно бессильно, не страшись вреда! Но если встретишь эльфа без названья, — Молчанья тень, в пустынях без следа, Где человек не должен ставить ногу, Знай: все покончено! предайся Богу!

1842

1

ЛИНОР

Расколот золотой сосуд, и даль душе открыта! Лишь тело тут, а дух несут, несут струи Коцита А! Ги де Вер! рыдай теперь, теперь иль никогда! Твоя Линор смежила взор, — в гробу, и навсегда! Обряд творите похорон, запойте гимн святой, Печальный гимн былых времен о жертве молодой, О той, что дважды умерла, скончавшись молодой! «Лжецы! вы в ней любили прах, но гордость кляли в ней! Когда в ней стебель жизни чах, вы были с ней нежней. Так как же вам творить обряд, как петь вам гимн святой? Не ваш ли взгляд, недобрый взгляд, не вы ли клеветой Невинность в гроб свели навек, — о! слишком молодой!» Peccavimus. Но наших уз не отягчай! звучит Пусть грустный звон, но пусть и он ее не огорчит. Линор идет, — «ушла вперед», — с Надеждой навсегда. Душа темна, с тобой она не будет никогда, — Она, дитя прекрасных грез, что ныне тихий прах. Жизнь веет в золоте волос, но смерть в ее очах… Еще есть жизнь в руне волос, но только смерть в очах. «Прочь! в эту ночь светла душа! Не плакать мне о ней! Меж ангелов пою, спеша, пэан далеких дней. Пусть звон молчит, пусть не смутит, в ее мечтах, вдали, Ту, что плывет к лучам высот от проклятой земли, К друзьям на зов, от всех врагов (и сон земной исчез)! Из ада ввысь несись, несись — к сиянию небес, Из мглы, где стон, туда, где трон властителя небес!

1844

1

СТРАНА СНОВ

Тропкой темной, одинокой, Где лишь духов блещет око, Там где ночью черный трон (Этим Идолом) взнесен, Я достиг, недавно, сонный, Граней Фуле отдаленной, И божественной, и странной, дикой области, взнесенной Вне Пространств и вне Времен. Бездонный дол, безмерности потока, Пещеры, бездны, странные леса; На облики, каких не знало око, Что миг, то каплет едкая роса. Горы рушатся всечасно В океан без берегов, Что валы вздымает властно До горящих облаков. Озер просторы, странно полноводных, Безмерность вод, — и мертвых, и холодных, Недвижность вод, — застывших в мгле бессилии Под снегом наклоненных лилий. Там близ озер, безмерно полноводных, Близ мертвых вод, — и мертвых, и холодных, — Близ тихих вод, застывших в мгле бессилий Под снегом наклоненных лилий, — Там близ гор, — близ рек, бегущих, Тихо льющих, век поющих; — Близ лесов и близ болот, Где лишь водный гад живет; Близ прудов и близ озер, Где колдуний блещет взор; В каждом месте погребальном, В каждом уголку печальном, Встретит, в ужасе немом, Путник — Думы о былом, — Формы, в саванах унылых, Формы в белом, тени милых, Что идут со стоном там, В агонии, предаваясь и Земле и Небесам! Для сердец, чья скорбь безмерна, Это — край услады верной, Для умов, что сумрак Ада Знают, это — Эль-Дорадо! Но, в стране теней скользя, Обозреть ее — нельзя! Тайн ее вовек, вовек Не познает человек; Царь ее не разрешит, Чтоб был смертный взор открыт; Чье б скорбное Сознанье там ни шло, Оно все видит в дымное стекло. Тропкой темной, одинокой, Где лишь духов блещет око, Из страны, где Ночью — трон (Этим Идолом) взнесен, Я вернулся, утомленный, С граней Фуле отдаленной.

2

ВОРОН

Как-то в полночь, в час унылый, я вникал, устав, без силы, Меж томов старинных, в строки рассужденья одного По отвергнутой науке, и расслышал смутно звуки, Вдруг у двери словно стуки, — стук у входа моего. «Это — гость, — пробормотал я, — там, у входа моего, Гость, — и больше ничего!» Ах! мне помнится так ясно: был декабрь и день ненастный, Был как призрак — отсвет красный от камина моего. Ждал зари я в нетерпеньи, в книгах тщетно утешенье Я искал в ту ночь мученья, — бденья ночь, без той, кого Звали здесь Линор. То имя… Шепчут ангелы его, На земле же — нет его. Шелковистый и не резкий, шорох алой занавески Мучил, полнил темным страхом, что не знал я до того. Чтоб смирить в себе биенья сердца, долго в утешенье Я твердил: «То — посещенье просто друга одного». Повторял: «То — посещенье просто друга одного, Друга, — больше ничего!» Наконец, владея волей, я сказал, не медля боле: «Сэр иль Мистрисс, извините, что молчал я до того. Дело в том, что задремал я, и не сразу расслыхал я, Слабый стук не разобрал я, стук у входа моего». Говоря, открыл я настежь двери дома моего. Тьма, — и больше ничего. И, смотря во мрак глубокий, долго ждал я, одинокий, Полный грез, что ведать смертным не давалось до того! Все безмолвно было снова, тьма вокруг была сурова, Раздалось одно лишь слово: шепчут ангелы его. Я шепнул: «Линор», и эхо — повторило мне его, Эхо, — больше ничего. Лишь вернулся я несмело (вся душа во мне горела). Вскоре вновь я стук расслышал, но ясней, чем до того. Но сказал я: «Это ставней ветер зыблет своенравней, Он и вызвал страх недавний, ветер, только и всего, Будь спокойно, сердце! Это ветер, только и всего. Ветер, — больше ничего!» Растворил свое окно я, и влетел во глубь покоя Статный, древний Ворон, шумом крыльев славя торжество, Поклониться не хотел он; не колеблясь, полетел он, Словно лорд иль лэди, сел он, сел у входа моего, Там, на белый бюст Паллады, сел у входа моего, Сел, — и больше ничего. Я с улыбкой мог дивиться, как эбеновая птица, В строгой важности — сурова и горда была тогда. «Ты, — сказал я, — лыс и черен, но не робок и упорен, Древний, мрачный Ворон, странник с берегов, где ночь всегда! Как же царственно ты прозван у Плутона?» Он тогда Каркнул: «Больше никогда!» Птица ясно прокричала, изумив меня сначала. Было в крике смысла мало, и слова не шли сюда. Но не всем благословенье было — ведать посещенье Птицы, что над входом сядет, величава и горда, Что на белом бюсте сядет, чернокрыла и горда, С кличкой «Больше никогда!» Одинокий, Ворон черный, сев на бюст, бросал, упорный, Лишь два слова, словно душу вылил в них он навсегда. Их твердя, он словно стынул, ни одним пером не двинул, Наконец, я птице кинул: «Раньше скрылись без следа Все друзья; ты завтра сгинешь безнадежно!..» Он тогда Каркнул: «Больше никогда!» Вздрогнул я, в волненьи мрачном, при ответе столь удачном. «Это — все, — сказал я, — видно, что он знает, жив года С бедняком, кого терзали беспощадные печали, Гнали в даль и дальше гнали неудачи и нужда. К песням скорби о надеждах лишь один припев нужда Знала: больше никогда!» Я с улыбкой мог дивиться, как глядит мне в душу птица. Быстро кресло подкатил я, против птицы, сел туда: Прижимаясь к мягкой ткани, развивал я цепь мечтаний, Сны за снами; как в тумане, думал я: «Он жил года, Что ж пророчит, вещий, тощий, живший в старые года, Криком: больше никогда?» Это думал я с тревогой, но не смел шепнуть ни слога Птице, чьи глаза палили сердце мне огнем тогда. Это думал и иное, прислонясь челом в покое К бархату; мы, прежде, двое так сидели иногда… Ах! при лампе, не склоняться ей на бархат иногда Больше, больше никогда! И, казалось, клубы дыма льет курильница незримо, Шаг чуть слышен серафима, с ней вошедшего сюда. «Бедный! — я вскричал, — то Богом послан отдых всем тревогам, Отдых, мир! чтоб хоть немного ты вкусил забвенье, — да? Пей! о, пей тот сладкий отдых! позабудь Линор, — о, да?» Ворон: — «Больше никогда!» «Вещий, — я вскричал, — зачем он прибыл, птица или демон? Искусителем ли послан, бурей пригнан ли сюда? Я не пал, хоть полн уныний! В этой заклятой пустыне, Здесь, где правит ужас ныне, отвечай, молю, когда В Галааде мир найду я? обрету бальзам когда?» Ворон: — «Больше никогда!» «Вещий, — я вскричал, — зачем он прибыл, птица или демон? Ради неба, что над нами, часа страшного суда, Отвечай душе печальной: я в раю, в отчизне дальной, Встречу ль образ идеальный, что меж ангелов всегда? Ту мою Линор, чье имя шепчут ангелы всегда?» Ворон: — «Больше никогда!» «Это слово — знак разлуки! — крикнул я, ломая руки. Возвратись в края, где мрачно плещет Стиксова вода! Не оставь здесь перьев черных, как следов от слов позорных! Не хочу друзей тлетворных! С бюста — прочь, и навсегда! Прочь — из сердца клюв, и с двери — прочь виденье навсегда!» Ворон: — «Больше никогда!» И, как будто с бюстом слит он, все сидит он, все сидит он, Там, над входом, Ворон черный, с белым бюстом слит всегда! Светом лампы озаренный, смотрит, словно демон сонный. Тень ложится удлиненно, на полу лежит года, — И душе не встать из тени, пусть идут, идут года, — Знаю, — больше никогда!

1845

1

СПЯЩАЯ

То было полночью, в Июне, В дни чарованья полнолуний; И усыпляюще-росистый Шел пар от чаши золотистой, За каплей капля, ниспадал На мирные вершины скал И музыкально, и беспечно Струился по долине вечной. Вдыхала розмарин могила; На водах лилия почила; Туманом окружая грудь, Руина жаждала — уснуть; Как Лета (видишь?) дремлют воды, Сознательно, в тиши природы, Чтоб не проснуться годы, годы! Вкусила красота покой… Раскрыв окно на мир ночной, Айрина спит с своей Судьбой. Прекрасная! о, почему Окно открыто в ночь и тьму? Напев насмешливый, с ракит, Смеясь, к тебе в окно скользит, — Бесплотный рой, колдуний рой И здесь, и там, и над тобой; Они качают торопливо, То прихотливо, то пугливо, Закрытый, с бахромой, альков, Где ты вкусила негу снов; И вдоль стены, и на полу Трепещет тень, смущая мглу. Ты не проснешься? не ужаснешься? Каким ты грезам отдаешься? Ты приплыла ль из-за морей Дивиться зелени полей? Наряд твой странен! Ты бледна! Но как твоя коса пышна! Как величава тишина! Айрина спит. О если б сон Глубок мог быть, как долог он! Храни, о небо, этот сон! Да будет святость в этой спальне! Нет ложа на земле печальней. О Боже, помоги же ей Не открывать своих очей, Пока скользит рой злых теней. Моя Любовь, спи! Если б сон Стал вечным так, как долог он! Червь, не тревожь, вползая, сон! Пусть где-то в роще, древней, темной, Над ней восстанет свод огромный, Свод черной и глухой гробницы, Что раскрывал, как крылья птицы, Торжественно врата свои Над трауром ее семьи, — Далекий, одинокий вход, Та дверь, в какую, без забот, Метала камни ты, ребенком, — Дверь склепа, с отголоском звонким, Чье эхо не разбудишь вновь (Дитя греха! моя любовь!), Дрожа, заслыша долгий звон: Не мертвых ли то слышен стон?

2

ЮЛЭЛЕЙ

Я жил один, В стране кручин (В душе был озерный покой). Но нежная стала Юлэлей моей стыдливой женой, Златокудрая стала Юлэлей моей счастливой женой! Темней, ах, темней Звезды, ночей, Чем очи любимицы грез! И легкий туман, Луной осиян, С переливами перлов и роз, Не сравнится с небрежною прядью — скромной Юлэлей волос, Не сравнится с случайною прядью — огнеокой Юлэлей волос. Сомнений и бед С поры этой нет, Ибо вместе мы с этих пор, И ярко днем Озаряет лучом Нам Астарта небесный простор, И милая взводит Юлэлей к ней материнский свой взор, И юная взводит Юлэлей к ней свой фиалковый взор!

3

ГОРОД НА МОРЕ

Смотри! Смерть там воздвигла трон, Где странный город погружен, На дымном Западе, в свой сон. Где добрый и злой, герой и злодей Давно сошли в страну теней. Дворцы, палаты, башни там (Ряд, чуждых дрожи, мшистых башен) Так чужды нашим городам! Не тронет ветер с моря — пашен; И воды, в забытьи немом, Покоятся печальным сном. Луч солнца со святых высот Там ночи долгой не прервет; Но тусклый блеск угрюмых вод Струится молча ввысь, на крыши Змеится по зубцам, и выше, По храмам, — башням, — по палатам, — По Вавилону — сродным скатам, — Тенистым, брошенным беседкам, — Изваянным цветам и веткам, — Где дивных капищ ряд и ряд, Где, фризом сплетены, висят — Глазки, — фиалки, — виноград. Вода, в унынии немом, Покоится покорным сном; С тенями слиты, башни те Как будто виснут в пустоте; А с башни, что уходит в твердь, Как Исполин, вглубь смотрит Смерть. Глубь Саркофагов, капищ вход Зияют над мерцаньем вод; Но все сокровища дворцов, Глаза алмазные богов, И пышный мертвецов убор — Волны не взманят: нем простор. И дрожь, увы! не шелохнет Стеклянную поверхность вод. Кто скажет: есть моря счастливей, Где вихри буйствуют в порыве, Что бури есть над глубиной Не столь чудовищно немой! Но что же! Воздух задрожал! Встает волна, — поднялся вал! Как будто, канув в глубину, Те башни двинули волну, Как будто крыши налету Создали в небе пустоту! Теперь на водах — отблеск алый, — Часы — бессильны и усталы, — Когда ж под грозный гул во тьму, Во глубь, во глубь, весь город канет, С бесчестных тронов ад восстанет, С приветствием ему!

4

БЕСПОКОЙНАЯ ДОЛИНА

Прежде мирный дол здесь был, Где никто, никто не жил; Люди на войну ушли, Звездам вверив волю пашен, Чтоб в ночи, с лазурных башен, Тайну трав те стерегли. Где, лениво скрыт в тюльпаны, Днем спал солнца луч багряный. Видит каждый путник ныне: Нет покоя в той пустыне. Все — в движеньи, все — дрожит, Кроме воздуха, что спит Над магической пустыней. Здесь ветра нет; но в дрожи лес, Волна волне бежит в разрез, Как в море у седых Гебрид. А! ветра нет, но вдаль бежит Туч грозовых строй в тверди странной, С утра до ночи, — непрестанно, Над сонмом фиалок, что стремят Ввысь лики, словно женский взгляд, И лилий, что дрожат, сплетясь У плит могил в живую вязь, Дрожат, — и с куп их, что слеза, По каплям, вниз течет роса; Дрожат; — что слезы, вниз, меж тем, Спадают капли крупных гемм.

1846

ВАЛЕНТИНА

Фантазия — для той, чей взор огнистый — тайна! (При нем нам кажется, что звезды Леды — дым). Здесь встретиться дано, как будто бы случайно, В огне моих стихов, ей с именем своим. Кто всмотрится в слова, тот обретет в них чудо: Да, талисман живой! да, дивный амулет! Хочу на сердце я его носить! Повсюду Ищите же! Стихи таят в себе ответ. О, горе, позабыть хоть слог один. Награда Тогда потеряна. А между тем дана Не тайна Гордия: рубить мечом не надо! Нет! С крайней жаждою вникайте в письмена! Страница, что теперь твой взор, горящий светом, Обходит медленно, уже таит в стихах Три слова сладостных, знакомых всем поэтам, Поэта имя то, великое в веках! И пусть обманчивы всегда все буквы (больно Сознаться), ах, пусть лгут, как Мендес Фердинанд, — Синоним истины тут звуки!.. Но довольно. Вам не понять ее, — гирлянда из гирлянд.

1847

1

ЮЛАЛЮМ

Скорбь и пепел был цвет небосвода, Листья сухи и в форме секир, Листья скрючены в форме секир. Моего незабвенного года, Был октябрь, и был сумрачен мир. То был край, где спят Обера воды, То был дымно-туманный Уир, — Лес, где озера Обера воды, Ведьм любимая область — Уир. Кипарисов аллеей, как странник, Там я шел с Психеей вдвоем, Я с душою своей шел вдвоем, Мрачной думы измученный странник. Реки мыслей катились огнем, Словно лава катилась огнем, Словно серные реки, что Яник Льет у полюса в сне ледяном, Что на северном полюсе Яник Со стоном льет подо льдом. Разговор наш был — скорбь без исхода Каждый помысл — как взмахи секир, Память срезана взмахом секир: Мы не помнили месяца года (Ах, меж годами страшного года!), Мы забыли, что в сумраке мир, Что поблизости Обера воды (Хоть когда-то входили в Уир!), Что здесь озера Обера воды, Лес и область колдуний — Уир! Дали делались бледны и серы, И заря была явно близка, По кадрану созвездий — близка, Пар прозрачный вставал, полня сферы, Озаряя тропу и луга; Вне его полумесяц Ашеры Странно поднял двойные рога, Полумесяц алмазной Ашеры Четко поднял двойные рога. Я сказал: «Он нежнее Дианы. Он на скорбных эфирных путях. Веселится на скорбных путях. Он увидел в сердцах наших раны, Наши слезы на бледных щеках; Он зовет нас в блаженные страны, Сквозь созвездие Льва в небесах — К миру Леты влечет в небесах. Он восходит в блаженные страны И нас манит, с любовью в очах, Мимо логова Льва, сквозь туманы, Манит к свету с любовью в очах». Но, поднявши палец, Психея Прошептала: «Он странен вдали! Я не верю звезде, что вдали! О спешим! о бежим! о скорее! О бежим, чтоб бежать мы могли!» Говорила, дрожа и бледнея, Уронив свои крылья в пыли, В агонии рыдала, бледнея И влача свои крылья в пыли, Безнадежно влача их в пыли. Я сказал: «Это — только мечтанье! Дай идти нам в дрожащем огне, Искупаться в кристальном огне. Там, в сибиллином этом сияньи, Красота и надежда на дне! Посмотри! Свет плывет к вышине! О, уверуем в это мерцанье И ему отдадимся вполне! Да, уверуем в это мерцанье, И за ним возлетим к вышине, Через ночь — к золотой вышине!» И Психею, — шепча, — целовал я, Успокаивал дрожь ее дум, Побеждал недоверие дум, И свой путь с ней вдвоем продолжал я. Но внезапно, высок и угрюм, Саркофаг, и высок и угрюм, С эпитафией дверь — увидал я. И, невольно, смущен и угрюм, «Что за надпись над дверью?» сказал я. Мне в ответ: «Юлалюм! Юлалюм! То — могила твоей Юлалюм!» Стало сердце — скорбь без исхода, Каждый помысл — как взмахи секир, Память — грозные взмахи секир. Я вскричал: «Помню прошлого года Эту ночь, этот месяц, весь мир! Помню: я же, с тоской без исхода, Ношу страшную внес в этот мир (Ночь ночей того страшного года!). Что за демон привел нас в Уир! Так! то — мрачного Обера воды, То — всегда туманный Уир! Топь и озера Обера воды, Лес и область колдуний — Уир!»

2

ЭНИГМА

«Сыскать, — так молвил Соломон Дурак, — Нам не легко в сонете пол-идеи. И чрез пустое видим мы яснее, Чем рыбин чрез неапольский колпак. Суета сует! Он не под силу дамам, И все ж, ах! рифм Петрарки тяжелей. Из филина пух легкий, ветер, взвей, — И будет он, наверно, тем же самым». Наверняка тот Соломон был прав; Смысл не велик лирических забав, — Что колпаки иль пузыри из мыла! Но за сонетом у меня есть сила, Бессмертен мой, как будто темный, стих: Я имя поместил в словах моих!

3

К МАРИИ-ЛУИЗЕ (ШЮ)

Из всех, кто близость чтут твою, как утро Кому твое отсутствие — как ночь, Затменье полное на тверди вышней Святого солнца, кто, рыдая, славят Тебя за все, за жизнь и за надежду, За воскресенье веры погребенной В людей, и в истину, и в добродетель, Кто на Отчаянья проклятом ложе Лежали, умирая, и восстали, Твой нежный зов познав: «Да будет свет», Твой нежный зов заслышав, воплощенный В блеск серафический твоих очей, — Кто так тебе обязан, что подобна Их благодарность обожанью, — вспомни О самом верном, преданном всех больше, И знай, что набросал он эти строки, Он, кто дрожит, их выводя, при мысли, Что дух его был с ангельским в общеньи.

1848

1

ЗВОН

I Внемлешь санок тонким звонам, Звонам серебра? Что за мир веселий предвещает их игра! Внемлем звонам, звонам, звонам В льдистом воздухе ночном, Под звездистым небосклоном, В свете тысяч искр, зажженном Кристаллическим огнем, — С ритмом верным, верным, верным, Словно строфы саг размерным, С перезвякиваньем мягким, с сонным отзывом времен, Звон, звон, звон, звон, звон, звон, звон, Звон, звон, звон, Бубенцов скользящих санок многозвучный перезвон! II Свадебному внемлешь звону, Золотому звону? Что за мир восторгов он вещает небосклону! В воздухе душистом ночи Он о радостях пророчит; Нити золота литого, За волной волну, Льет он в лоно сна ночного, Так чтоб горлинки спросонок, умиленные, немели, Глядя на луну! Как из этих фейных келий Брызжет в звонкой эвфонии перепевно песнь веселий! Упоен, унесен В даль времен Этой песней мир под звон! Про восторг вещает он. Тех касаний, Колыханий, Что рождает звон, Звон, звон, звон, звон, звон, Звон, звон, звон, Ритм гармонии в перезвоне, — звон, звон, звон! III Слышишь злой набата звон, Медный звон? Что за сказку нам про ужас повествует он! Прямо в слух дрожащей ночи Что за трепет он пророчит? Слишком в страхе, чтоб сказать, Может лишь кричать, кричать. В безразмерном звоне том Все отчаянье взыванья пред безжалостным огнем, Все безумье состязанья с яростным, глухим огнем, Что стремится выше, выше, Безнадежной жаждой дышит, Слился в помысле одном, Никогда, иль ныне, ныне, Вознестись к луне прозрачной, долететь до тверди синей: Звон, звон, звон, звон, звон, звон, звон, Что за повесть воет он Об отчаяньи немом! Как он воет, вопит, стонет, Как надежды все хоронит В темном воздухе ночном! Ухо знает, узнает В этом звоне, В этом стоне: То огонь встает, то ждет; Ухо слышит и следит В этом стоне, Перезвоне: То огонь грозит, то спит. Возрастаньем, замираньем все вещает гневный звон, Медный звон, Звон, звон, звон, звон, звон, звон, звон, Звон, звон, звон, Полный воем, полный стоном, исступленьем полный звон. IV Похоронный слышишь звон, Звон железный? Что за мир торжеств унылых заключает он! Как в молчаньи ночи Дрожью нас обнять он хочет, Голося глухой угрозой под раскрытой звездной бездной! Каждый выброшенный звук, Словно хриплый возглас мук. Это — стон. И невольно, ах! невольно, Кто под башней колокольной Одиноко тянут дни, Звон бросая похоронный, В монотонность погруженный, Горды тем, что богомольно Камень на сердце другому навалили и они. Там не люди, и не звери, Нет мужчин и женщин, где стоит звонарь: Это — демоны поверий, Звон ведет — их царь. Он заводит звон, Вопит, вопит, вопит он Гимн-пэан колоколов, Сам восторгом упоен Под пэан колоколов. Вопит он, скакать готов, В ритме верном, верном, верном, Словно строфы саг размерном, Под пэан колоколов И под звон; Вопит, пляшет, в ритме верном, Словно строфы саг размерном, В лад сердцам колоколов, Под их стоны, под их звон, Звон, звон, звон; Вопит, пляшет, в ритме верном, Звон бросая похорон Старых саг стихом размерным; Колокол бросая в звон, В звон, звон, звон, Под рыданья, стоны, звон, Звон, звон, звон, звон, звон, Звон, звон, звон, Под стенящий, под гудящий похоронный звон.

2

ЕЛЕНЕ

Тебя я видел раз, лишь раз; шли годы; Сказать не смею сколько, но не много. То был Июль и полночь; и от полной Луны, что, как твоя душа, блуждая, Искала путь прямой по небесам, — Сребристо-шелковым покровом света, Спокойствие, и зной, и сон спадали На поднятые лики тысяч роз, В саду волшебном выросших, где ветер Смел пробегать на цыпочках едва, — На поднятые лица роз спадали, Струивших, как ответ на свет любовный В безумной смерти, аромат души, — На лица роз спадали, что смеялись И умирали в том саду, заклятом Тобой и чарой близости твоей. Одетой в белом, на ковре фиалок, Тебя лежащей видел я; свет лунный Скользил на поднятые лица роз И на твое, — ах! поднятое с грустью. Была ль Судьба — та полночь, тот Июль, Была ль Судьба (что именуют Скорбью), Что повелела мне у входа медлить, Вдыхая ароматы сонных роз? Ни шага вкруг; проклятый мир — дремал, Лишь ты и я не спали (Боже! небо! Как бьется сердце, единя два слова). Лишь ты и я не спали. Я смотрел, И в миг единый все вокруг исчезло (О, не забудь, что сад был тот — волшебный!) Луны погасли перловые блестки, Скамьи из моха, спутанные тропки, Счастливые цветы, деревья в грусти, — Все, все исчезло; даже запах роз В объятьях ароматных вздохов умер. Исчезло все, — осталась ты, — нет, меньше, Чем ты: лишь дивный свет — очей твоих, Душа твоих взведенных ввысь очей. Лишь их я видел: то был — весь мой мир; Лишь их я видел; все часы лишь их, Лишь их, пока луна не закатилась. О, сколько страшных сказок сердца было Написано на тех кристальных сферах! Что за тоска! Но что за упованья! И что за море гордости безмолвной! Отважной гордости, л несравненной Глубокой силы роковой Любви! Вот, наконец, Диана, наклоняясь На запад, стерла грозовые тучи; Ты, призрак, меж деревьев, осенявших Тебя, исчезла. Лишь глаза остались, Не уходили, — не ушли вовек, Мне освещая одинокий к дому Мой путь, светили (как надежды) — вечно. Они со мной ведут меня сквозь годы, Мне служат, между тем я сам — их раб; Их дело — обещать, воспламенять Мой долг; спасаем я их ярким блеском, Их электрическим огнем очищен, Я освящен огнем их елисейским. Мне наполняя душу Красотой (Она ж — Надежда), светят в небе — звезды, Что на коленях чту в ночных томленьях; Но вижу их и в полном блеске полдня, Всегда их вижу — блещущие нежно Венеры две, что не затмит и солнце.

3

МАРИИ-ЛУИЗЕ (ШЮ)

Тому недавно, тот, кто это пишет, В безумной гордости своим сознаньем, «Власть слов» поддерживая, отрицал, Чтоб мысль могла в мозгу у человека Родиться, не вмещаемая словом. И вот, на похвальбу в насмешку словно, Два слова, — два чужих двусложья нежных, По звуку итальянских, — тех, что шепчут Лишь ангелы, в росе мечтая лунной, «Что цепью перлов на Гермоне виснет», — Из самых глубей сердца извлекли Безмысленные мысли, души мыслей, Богаче, строже, дивней, чем виденья, Что Израфели, с арфой серафим (Чей «глас нежней, чем всех созданий божьих»), Извлечь бы мог! А я! Разбиты чары! Рука дрожит, и падает перо. О нежном имени, — хоть ты велела, — Писать нет сил; нет сил сказать, помыслить, Увы! нет сил и чувствовать! Не чувство — Застыть в недвижности на золотом Пороге у открытой двери снов, Смотря в экстазе в чудные покои, И содрогаться, видя, справа, слева, Везде, на протяженьи всей дороги, В дыму пурпурном, далеко, куда Лишь достигает взор, — одну тебя!

1849

1

АННАБЕЛЬ ЛИ

Много лет, много лет прошло, У моря, на крае земли. Я девушку знал, я ее назову Именем Аннабель Ли, И жила она только одной мечтой — О своей и моей любви. Я ребенком был, и ребенок она, У моря, на крае земли, Но любили любовью, что больше любви, Мы, и я и Аннабель Ли! Серафимы крылатые с выси небес, Не завидовать нам не могли! Потому-то (давно, много лет назад, У моря, на крае земли) Холоден, жгуч, ветер из туч Вдруг дохнул на Аннабель Ли, И родня ее, знатная, к нам снизошла, И куда-то ее унесли, От меня унесли, положили во склеп, У моря, на крае земли. Вполовину, как мы, серафимы небес Блаженными быть не могли! О, да! потому-то (что ведали все У моря, на крае земли) Полночью злой вихрь ледяной Охватил и убил мою Аннабель Ли! Но больше была та любовь, чем у тех, Кто пережить нас могли, Кто мудростью нас превзошли, И ни ангелы неба, — никогда, никогда! — Ни демоны с края земли Разлучить не могли мою душу с душой Прекрасной Аннабель Ли! И с лучами луны нисходят сны О прекрасной Аннабель Ли, И в звездах небеса горят, как глаза Прекрасной Аннабель Ли, И всю ночь, и всю ночь, не уйду я прочь, Я все с милой, я с ней, я с женой моей Я — в могиле, у края земли, Во склепе приморской земли.

2

МОЕЙ МАТЕРИ

И ангелы, спеша в просторах рая Слова любви друг другу прошептать, Признаньями огнистыми сжигая, Названья не найдут нежней, чем: «мать». Вот почему и вас так звал всегда я: Вы были больше для меня, чем мать, Вы в душу душ вошли, — с тех пор, как, тая, Виргиния взнеслась, чтоб отдыхать! Моя родная мать скончалась рано, Она — мне жизнь дала, вы дали — той, Кого любил я нежно и безгранно. Вы более мне стали дорогой Так бесконечно, как в священной дрожи, Душе — она, чем жизнь своя дороже.

3

К ЭННИ

Слава небу! был кризис, — Опасность прошла. С болезнью, что грызла, Что медленно жгла, Та, что названа «Жизнью», Лихорадка прошла. Грустно я знаю, Что нет больше сил; Мне и членом не двинуть, Я лежу, я застыл; Ну, так что же! Мне лучше, Когда я застыл. Я покоюсь так мирно, В постели простерт, Что тот, кто посмотрит, Подумает: мертв, — Задрожит, меня видя, Подумав: он — мертв. Стенанья, страданья, Вздохи, рыданья — Утихли вдруг, И сердца жестокий, Ужасный, глубокий Сердца стук Болезнь и тошноты, И муки — прошли, Лихорадки исчезли, Что череп мой жгли; Те, что названы «Жизнью», Лихорадки прошли. И о! из всех пыток Что была всех сильней, Успокоилась жажда В груди моей, Ты жгучая жажда Проклятых страстей: Я глотнул; и погас он, Нефтяной ручей! Я глотнул чистой влаги, Что катилась, журча, Струилась так близко Под ногой, из ключа, — Из земли, в неглубокой Пещере ключа. И о! никогда пусть Не подскажет вам хмель, Что темно в моей келье, Что узка в ней постель. Разве люди в иную Ложатся постель? Чтобы спать, лишь в такую Должно лечь постель. Рассудок мой — Тантал — В ней исполнен грез, Забыл, не жалеет О прелести роз, О волненьях при виде Мирт и роз. Теперь, когда спит он, И покой так глубок, Святей ему дышит Анютин глазок; Аромат здесь он слышит Твой, Анютин глазок! Розмарин здесь, и рута, И Анютин глазок. Так, я счастлив в постели Дыханием грез И прелестью Энни, Омытый в купели Ароматных волос — Прекрасной Энни. Поцелуем согретый, Лаской нежим, — на грудь Преклонился я к Энни. Чтоб тихо уснуть, — Ей на грудь, словно в небо, Чтоб глубоко уснуть. Свет погашен; покрыт я, Постель тепла. Энни ангелов молит; Да хранят ото зла, Да хранит их царица Меня ото зла. И лежу я спокойно, В постели простерт, Любовь ее зная, А вы скажете: мертв! Я покоюсь так мирно, В постели простерт, Любовью согретый, А вам кажется: мертв! Вы, увидя, дрожите, Подумав: мертв! И ярче сердце, Чем на небе звезды Ночью весенней В нем светит Энни! Горит разогрето Любовию Энни, И мыслью и светом Глаз моей Энни!

4

ЭЛЬДОРАДО

Он на коне, В стальной броне; В лучах и в тенях Ада, Песнь на устах, В днях и годах Искал он Эль-Дорадо. И стал он сед От долгих лет, На сердце — тени Ада. Искал года, Но нет следа Страны той — Эль-Дорадо. И он устал, В степи упал… Предстала тень из Ада, И он, без сил, Ее спросил: «О Тень, где Эль-Дорадо?» «На склоне чер — ных Лунных гор Пройди, — где тени Ада!» В ответ Она: «Во мгле без дна — Для смелых — Эль-Дорадо!»

ПОСМЕРТНЫЕ

1

СОН ВО СНЕ

В лоб тебя целую я, И позволь мне, уходя, Прошептать, печаль тая: Ты была права вполне, — Дни мои прошли во сне! Упованье было сном; Все равно, во мгле иль днем, В дымном призраке иль нет, Но оно прошло, как бред. Все, что в мире зримо мне, Или мнится, — сон во сне. Стою у бурных вод, Кругом гроза растет; Хранит моя рука Горсть зернышек песка. Как мало! Как скользят Меж пальцев все назад… И я в слезах, — в слезах: О Боже! как в руках Сжать золотистый прах? Пусть будет хоть одно Зерно сохранено! Все ль то, что зримо мне Иль мнится, — сон во сне?

2

ЛЕОНЕНИ

«Леонени — имя дали серафимы ей, Свет звезды лучистой взяли для ее очей, Взял мрак ночей безлунных для волос глубокорунных, И меня при песнях струнных обручили с ней. Это было ночью лета, и мои мечты Расцвели лучом привета, как цветут цветы, Расцвели, забыв ненастье и опять поверив в счастье, Чтобы глубже мог упасть я в бездну нищеты! Я расслышал тихий ропот, — так журчит вода, Серафимов дальний шепот: «Песнь одна всегда! На земле все — только тени, всех обманет ложь мгновений, С нами будет Леонени вечно молода». Снова радостью нетленной вспыхнул небосклон: День последний, незабвенный, утро похорон! Всем сердцам кругом звучала внятно музыка хорала. Леонени исчезала от меня, как сон.

ПОЭМЫ

1829

1

ТАМЕРЛАН

Заката сладкая услада! Отец! я не могу признать, Чтоб власть земная — разрешать Могла от правой казни ада. Куда пойду за гордость я, Что спорить нам: слова пустые! Но, что надежда для тебя, То мне — желаний агония! Надежды? Да, я знаю их, Но их огонь — огня прекрасней, Святей, чем все о рае басни… Ты не поймешь надежд моих! Узнай, как жажда славных дел Доводит до позора. С детства (О, горе! страшное наследство!) Я славу получил в удел. Пусть пышно ею был украшен Венец на голове моей, Но было столько муки в ней, Что ад мне более не страшен. Но сердце плачет о весне, Когда цветы сияли мне; И юности рог отдаленный В моей душе невозвратим, Поет, как чара: над твоим Небытием — звон похоронный! Я не таким был прежде. Та Корона, что виски мне сжала, Мной с бою, в знак побед, взята. Одно и то же право дало Рим — Цезарю, а мне — венец: Сознанья мощного награда, Что с целым миром спорить радо И торжествует наконец! На горных кручах я возрос. Там, по ночам, туман Таглея Кропил ребенка влагой рос; Там взрывы ветра, гулы гроз, В крылатых схватках бурно рея, Гнездились в детский шелк волос. Те росы помню я! Не спал Я, грезя под напев ненастья, Вкушая адское причастье; А молний свет был в полночь ал; И тучи рвал, и их знамена, Как символ власти вековой, Теснились в высоте; но вой Военных труб, но буря стона Кричали в переменной мгле О буйных битвах на земле. И я, ребенок, — о, безумный! — Пьянея под стогласный бред, Свой бранный клич, свой клич побед, Вливал свой голос в хаос шумный. Когда мне вихри выли в слух И били в грудь дождем суровым, Я был безумен, слеп и глух; И мне казалось: лавром новым Меня венчать пришел народ. В громах лавины, в реве вод Я слышал, — рушатся державы, Теснятся пред царем рабы; Я слышал — пленников мольбы, Льстецов у трона хор лукавый. Лишь с той поры жестокой страстью Я болен стал, — упиться властью, А люди думали, она, Та страсть, тирану врождена. Но некто был, кто, не обманут Мной, знал тогда, когда я был Так юн, как полон страстных сил (Ведь с юностью и страсти вянут), Что сердце, твердое, как медь, Способно таять и слабеть. Нет речи у меня, — такой, Чтоб выразить всю прелесть милой; С ее волшебной красотой Слова померятся ли силой? Ее черты в моих мечтах — Что тень на зыблемых листах! Так замереть над книгой знанья Запретного мне раз пришлось; Глаз жадно пил строк очертанья… Но буквы, — смысл их, — все слилось В фантазиях… — без содержанья. Она была любви достойна; Моя любовь была светла; К ней зависть — ангелов могла Ожечь в их ясности спокойной. Ее душа была — что храм, Мои надежды — фимиам Невинный и по-детски чистый, Как и сама она… К чему Я, бросив этот свет лучистый, К иным огням пошел во тьму! В любовь мы верили, вдвоем, Бродя в лесах и по пустыням; Ей грудь моя была щитом; Когда же солнце в небе синем Смеялось нам, я — небеса Встречал, глядя в ее глаза. Любовь нас учит верить в чувство. Как часто, вольно, без искусства, При смехе солнца, весь в мечтах, Смеясь девической причуде, Я вдруг склонялся к нежной груди И душу изливал в слезах. И были речи бесполезны; Не упрекая, не кляня, Она сводила на меня Свой взгляд прощающий и звездный. Но в сердце, больше чем достойном Любви страстей рождался спор, Чуть Слава, кличем беспокойным, Звала меня с уступов гор. Я жил любовью. Все, что в мире Есть, — на земле, — в волнах морей, — И в воздухе, — в безгранной шири, — Все радости, — припев скорбей (Что тоже радость), — идеальность, — И суета ночной мечты, — И, суета сует, реальность (Свет, в коем больше темноты), — Все исчезало в легком дыме, Чтоб стать, мечтой озарено, Лишь лик ее, — и имя! — имя! — Две разных вещи, — но одно! Я был честолюбив. Ты знал ли, Старик, такую страсть? О, нет! Мужик, потом не воздвигал ли Я трон полмира? Мне весь свет Дивился, — я роптал в ответ! Но, как туманы пред рассветом, Так таяли мои мечты В лучах чудесной красоты, — Пусть длиться было ей (что в этом!) Миг, — час, — иль день! Сильней, чем страсть, Гнела ее двойная власть. Раз мы взошли с ней до вершины Горы, чьи кручи и стремнины Вставали из волнистой тьмы, Как башни; созерцали мы, В провалах — Низкие холмы И, словно сеть, ручьи долины. Я ей о гордости и власти Там говорил, — но так, чтоб все Одним лишь из моих пристрастий Казалось. — И в глазах ее Читал я, может быть невольный, Ответ — живой, хоть безглагольный! Румянец на ее щеках Сказал: она достойна трона! И я решил, что ей корона Цветы заменит на висках. То было — мысли обольщенье! В те годы, — вспомни, мой отец, — Лишь в молодом воображеньи Носил я призрачный венец. Но там, где люди в толпы сжаты, Лев честолюбия — в цепях, Над ним с бичом закон-вожатый; Иное — между гор, в степях. Где дикость, мрачность и громадность В нем только разжигают жадность. Взгляни на Самарканд. Ведь он — Царь всей земли. Он вознесен Над городами; как солому, Рукой он держит судьбы их; Что было славой дней былых, Он разметал подобно грому. Ему подножьем — сотни стран, Ступени к трону мировому; И кто на троне — Тамерлан! Все царства, трепетны и немы, Ждут, что их сломит великан, — Разбойник в блеске диадемы! Ты, о Любовь, ты, чей бальзам Таит целенье неземное, Спадающая в душу нам, Как дождь на луг, иссохший в зное! Ты, мимо пронося свой дар, Спаляющая как пожар! Ты, полнящая все святыни Напевами столь странных лир И дикой прелестью! — отныне Прощай: я покорил весь мир. Когда надежд орел парящий Постиг, что выше нет вершин, Он лет сдержал, и взор горящий Вперил в свое гнездо у льдин. Был свет вечерний. В час заката Печаль находит на сердца: Мы жаждем пышностью богатой Дня насладиться до конца. Душе ужасен мрак тумана, Порой столь сладостный; она Внимает песню тьмы (и странно Та песнь звучит, кому слышна!) В кошмаре так, на жизнь похожем, Бежать хотим мы и не можем. Пусть эта белая луна На все кругом льет обольщенье; Ее улыбка — холодна; (Все замерло, все без движенья); И, в этот час тоски, она — Посмертное изображенье! Что наша юность? — Солнце лета. Как горестен ее закат! Уж нет вопросов без ответа, Уж не прийти мечтам назад; Жизнь вянет, как цветок, — бескровней, Бескрасочней от зноя… Что в ней! Я в дом родной вернулся, — но Чужим, пустым он стал давно. Вошел я тихо в сени дома Дверь мшистую толкнув, поник У входа, — и во тьме возник Там голос, прежде столь знакомый! О, я клянусь тебе, старик! В аду, в огне и вечной ночи, Нет, нет отчаянья жесточе! Я вижу в грезах осиянных, — Нет! знаю, ибо смерть за мной Идя из области избранных, Где быть не может снов обманных, Раскрыла двери в мир иной, И истины лучи (незримой Тебе) мне ярки нестерпимо, — Я знаю, что Иблис в тени Поставил людям западни. Иначе как же, в рощах нежных Любви, той, чей так светел взгляд, Той, что на перья крыльев снежных Льет каждодневно аромат Людских молитв, дар душ мятежных, — В тех рощах, где лучи снуют Сквозь ветви блеском столь богатым, Что даже мошки, даже атом От глаз Любви не ускользнут, — Как мог, — скажи мне, там разлиться Яд честолюбия в крови, Столь дерзко, чтоб с насмешкой впиться В святые волосы Любви!

2

АЛЬ-ААРААФ

Астрономом Тихо-де-Браге была открыта новая звезда, Аль-Аарааф, которая неожиданно появилась на небе, — в несколько дней достигла яркости, превосходившей яркость Юпитера, — и почти вдруг исчезла и вновь не появлялась никогда.

Часть I

Ничто земное, — разве луч Прекрасных глаз, что, снова жгуч В глазах цветов, где, нежно-нем, День всходит из черкесских гемм; Ничто земное, — разве пенье Ручья в лесном уединеньи, — Иль (музыка сердец влюбленных!) Восторгов зов, столь напряженных, Что, словно раковины шум, Их это длится в тайнах дум; — Не часть земных несовершенств, — Вся Красота, весь мир Блаженств, Что есть в Любви, что есть в Саду, Сполна украсили Звезду, Ах, — удаленную Звезду! Для Несэси был год счастливым; мир Ее тогда вплыл в золотой эфир И временно близ четырех солнц, пленный, Кружил, — оаз среди пустынь вселенной, — В морях лучей, чей эмпирейский свет Жег душу той, кому запретов нет, Той, кто, всходя до грани совершенства, Едва вмещала полноту блаженства. К далеким сферам путь ведя порой, Она плыла — туда, где шар земной. Но ныне, найденной страны Царица, Забыла скиптр, дала рулю кружиться, Чтоб в аромате, в свете четверном, Под гимн планет, спать серафимским сном. И в дни блаженства, на Звезде Мечты, (Где родилась «идея Красоты», Чтоб, вдаль упав, меж звезд, в лучах наитий, Как женских локонов и перлов нити, — С холмов Ахейских просиять), — она Взглянула в небо, ниц преклонена. Сонм облаков рдел вкруг, как балдахины, В согласьи с дивной пышностью картины, Являл свой блеск, но не мешал являть Другим вещам их блеск, их благодать; Гирляндами он ниспадал на скалы, Влив радуги в воздушные опалы. Итак, мечты Царицу ниц склонили К цветам. Вокруг — вздымались чаши лилий, Тех, что белели у Левкадских скал, [1] Чей длинный стебель дерзко оплетал Шаги беглянки [2] (смертного любившей, Любовью гордой жизнь свою сгубившей); — Сефалики, под роем пчел клонясь, Плели из стеблей пурпурную вязь; — Цветы, что прежде, в виде гемм чудесных, Цвели на высших из планет небесных, Все затмевая прелестью своей, Чей мед сладчайший, — нектар древних дней, — Пьянил до бреда [3] (с высоты вселенной За то их свергли в мир несовершенный, Где мы зовем их «требизондский цвет»; На них поныне блеск иных планет; Они у нас, пчел муча неустанно Своим безумием и негой странной, О небе грезят; никнут от тоски Меж сказочной листвы их лепестки; В раскаяньи и в скорби безутешной Они клянут безумства жизни грешной, Бальзам вдыхая в белые уста; Так падшей красоты — светла мечта!); — Никанты, [4] дня святей, что, не желая Благоухать, жгут ночь благоухая; — Те клитии, [5] что плачут, смущены, Солнц четырех свет видя с вышины; — Те, что родятся на Земле с невольной Тоской о небе; сердцем богомольно Льют аромат, чтоб, чуть открыв глаза, Сад короля сменить на небеса [6] Те валиснерий лотосы, [7] высот Жильцы по воле бурных Ронских вод; — Твоих благоуханий пурпур, Занте, [8] Isola d'oro, fior di Levante; — Цветок Нелумбо, [9] чей лелеет сон В святой реке Индусский Купидон; Цветок волшебный, дымкой фимиама Взносящий в небо гимны храма. [10] ГИМН НЕСЭСИ «Дух! ты, кто в высоте, Там, где в эфире ясном Равно по красоте Ужасное с прекрасным! Где твердь завершена, Где грань орбитам звездным, Откуда плыть должна Звезда назад по безднам! Где твой предел святой, Незримый лишь кометам, Наказанным судьбой За грех пред вечным светом, Несущим пламя в даль, Луч алый преступленья И вечную печаль, — Вовек без промедленья! Мы знаем: ты — во всем! Ты — в вечности: мы верим! Но на челе твоем И тень — мы чем измерим? Друзья весны моей Хранили убежденье, Что вечности твоей Мы, в малом, отраженье [11] Но, все, как ты решил; Звезда моя далеко, И путь ей меж светил Твое казало око. Здесь мне мечтой взнестись К тебе, что — путь единый: В твою святую высь Или в твои глубины. Твой рок мне возвещен Фантазией священной, [12] Пока не станет он Открыт для всей вселенной!» Царица смолкла, скрыв лицо глубоко Меж стеблей лилий, пламенного ока Не в силах снесть (в эфире мировом Звезда, дрожа, была пред божеством); Не шевелилась, даже не дышала, — И некий Голос, высший, слышно стало, — Грохот молчанья, без границ, без мер, Что мы признали б музыкою сфер. Наш мир — мир слов, и мы зовем «молчаньем» — Спокойствие, гордясь простым названьем. Все звуки издает в краю людей (Есть даже голос у земных идей). Не то в иных возвышенных мирах, Где голос рока повергает в прах, Под алый ветер, бьющий в небесах. ГОЛОС «Пусть есть миры, орбиты чьи незримы [13] Что лишь единым солнцем предводимы, Те, где безумие — моя любовь, Где гнев мой внятен только через кровь, Чрез гром, землетрясенья, бури в море (Путь гнева моего встречать им — горе); Пусть есть миры, где солнце лишь одно, Где время помрачать века должно! — Но на тебе горят мои сиянья: Неси мирам мои предначертанья; Покинь покой кристального жилья! Сквозь небо ты и вся твоя семья, Как луциолы полночью в Мессине, [14] К далеким звездам путь вершите ныне! Святые тайны разглашать в мирах, Грядущих гордо! Стань и грань и страх В сердцах, где преступленья, — чтоб созвездья Не дрогнули в предчувствии возмездья!» Царица встала. Небосвод ночной, Шафранный, ярок был одной луной (Как на Земле, где, в песнях паладина, Единая любовь с луной единой). И как луна встает из облаков, Царица шла от алтаря цветов К дворцу, на высь, где день мерцал, слабея, — Еще не покидая Терасеи. [15]

Часть II

Была гора с вершиной из эмали (Пастух такие в лиловатой дали, Проснувшись ночью на ковре из трав, Туманно видит, веки чуть разжав, Когда он шепчет: «будь мне легок жребий!» А белая луна — квадрантом в небе). Была гора, чью розовую высь, — Как стрелы башен, что в эфир взнеслись, — Зашедших солнц еще слепили очи, Тогда как в странном блеске, в полдень ночи, Луна плясала; — а на выси там Многоколонный возвышался храм, Сверкая мрамором, чье повторенье На зыби водной, в прихоти движенья, Вторично жило жизнью отраженья. Из звезд падучих [16] сделан был помост, — Тех сквозь ночной эбен летящих звезд, Чья серебром рассыпанная стая Жильям небес поет хвалу, блистая. На световых цепях был утвержден Храм: диадема над кольцом колонн. Окно, — алмаз огромный, — было вскрыто На куполе, пред пурпуром зенита. Лет метеоров, режа высоту, Благословлял всю эту красоту, Когда не застил блесков Эмпирея Тревожный дух, на скорбных крыльях рея. Взор серафический в алмаз окна Мог различать, как сны морского дна, Наш мир, одетый в плащ серо-зеленый; Над гробом мертвой красоты — колонны; — И ангелов изваянных, что взгляд Из мраморных гробов в эфир стремят; — И в темных нишах строй ахейских статуй, Детей мечты, когда-то столь богатой; — Тадмора фриз; — в Персеполе [17] ряды Дворцов и башен; — Бальбека сады; — Гоморры [18] пышный блеск (о! волны грозно Идут на вас, но вам спасаться поздно!). Звук веселиться любит ночью летней: Так в Эйрако, [19] — в час сумерек приметней, — Священный ропот волнами входил В слух мудрецов, следивших бег светил, И так же входит в слух того, кто ныне, Задумчив, смотрит в дальний мрак пустыни, И звуки тьмы, сходящей с вышины, Так осязательны и так плотны! [20] Но что это? — вот близится, — и это — Мелодия, — вот крыльев трепет где-то, — Вот пауза, — звук вновь, — аккорд в конце. И Несэси опять в своем дворце. От быстрого полета, нежно-алой Покрылись краской щеки, грудь вздыхала Прерывисто, и лента, что вилась Вкруг стана нежного, — оборвалась. Она ждала, переводя дыханье, Окликнув: Занте! — Дивное мерцанье, Ей золото волос поцеловав, Уснуть не в силах, искрилось, как сплав. Шептались гармонически растенья, Цветок с цветком и с веткой ветка, пенье Ручьев пленяло музыкой ночной, При звездах — в рощах, в долах — под луной. Все ж от вещей молчанье шло незримо, — От волн, и трав, и крыльев серафима; Лишь музыка, что мыслью создана, В лад нежных слов звучала, как струна. ПЕСНЯ НЕСЭСИ Под жасмином, под маком, Под ветвями, что сны Охраняющим мраком Берегут от луны, — Лучезарные сестры! Вы, кто взоры смежив, Чарой пламенно-острой, Звездам шлете призыв, — Чтобы им опуститься К вашим ликам на час, Словно взором Царицы, Призывающей вас, — Пробуждайтесь, хранимы Ароматом цветов: Некий подвиг должны мы Совершить в царстве снов! Отряхните, ликуя, С черноты ваших кос Каждый след поцелуя В каплях утренних рос! (Ибо ангел не в силах Без любви жить и час, И заря усыпила Поцелуями вас!) Встаньте! С крыльев стряхните Рос чуть видимый гнет: Их прозрачные нити Ваш замедлят полет. След любовной истомы Свейте, свейте в конец! В косах — блеск невесомый, Он для сердца — свинец! * * * Где Лигейя? — Далеко ль, Кто прекрасней всех дев, Чей и помысл жестокий Переходит в напев? Или ты пожелала Задремать в куще роз? Или грезишь устало, Как морской альбатрос, [21] На полночном молчаньи, Как на воздухе он, Внемля в страстном мечтаньи Мелопее времен? * * * Знаю! где бы Лигейю Ни сковала мечта, Та же музыка с нею Неразрывно слита. Ты, Лигейя, смежаешь Много взоров мечтой, Но, уснув, ты внимаешь Песням, сродным с тобой, — Что цветам, беспрерывней, Дождь лепечет в саду, Чтоб затем, в ритме ливней, Поплясать их в бреду, — Тем, что ропщут [22] при всходе Чуть прозябшей травы, — Звукам, вечным в природе, Повторенным, увы! О, далеко, далеко Унеси свои сны, Где источник глубокий Спит под лаской луны, — Где над озером сонным В звездах вся синева, И посевом зеленым К ним глядят острова, — Где, в извилинах лилий, Дикий берег не смят, И где в неге бессилий Девы юные спят, — Те, что пчел разумея, Вместе с ними — во сне, [23] — Пробудись, о Лигейя, Там, в блаженной стране! Девам спящим — в виденьи Музыкально шепни! (Чтоб услышать то пенье, И уснули они). Ибо ангелов что же Пробуждает от сна, В час, когда так похожа На виденье луна, Как не чара, чудесней Чар, сводящих луну: Ритм пленительной песни, Низводящей ко сну! Взлетели ангелы с цветов полей, Сонм серафимов взнесся в эмпирей, И сны, на крыльях тяжких, бились где-то (Всем — серафимы, кроме Знанья, света Могучего, взрезающего твердь, Твоей преломленного гранью, Смерть!) Всем заблужденье было сладко, слаще — Смерть. — На земле познаний вихрь свистящий Мрачит нам зеркала счастливых дум: Им этот вихрь был смертным, как самум. Зачем им знать, что свет померк во взоре. Что Истина есть Ложь, а Счастье — Горе? Была сладка их смерть, — последний час Был жизни завершительный экстаз, За коим нет бессмертия, нет жизни, Но — сон сознательный, сон в той отчизне Грез, что — вне рая (— вещая страна! — ), Но и от ада как удалена! [24]

Часть III

Но кто, преступный дух, во мгле какой, Гимну не вняв, презрел призыв святой? Их было двое, — (в небе нет прощенья Тем, кто не понял тайного влеченья!) — Дух-дева, с ней — влюбленный серафим. Где ж ты была (путь помыслов незрим), Любовь ослепшая? ты, долг священный? [25] Им — пасть, меж слез печали совершенной. То был могучий дух, который пал, Блуждатель вдоль ручьев у мшистых скал, Огней, горящих с выси, созерцатель, При свете лунном, близ любви, мечтатель. (Там каждая звезда — взор с высоты, И кротко нежит кудри красоты; Там все ручьи у мшистых скал — священны Для памяти, в любви и в грусти пленной.) Ночь обрела, — ночь горя для него! — Над пропастью утеса — Энджело; Он, озирая глубь небесной шири, Глядел с презреньем на миры в эфире. С возлюбленной вот сел он на скале; Орлиным взором стал искать во мгле, Нашел, — и, снова обратясь к любимой, Ей указал на блеск земли чуть зримой. РАССКАЗ ЭНДЖЕЛО «Ианте! милая! следи тот луч! (Как сладостно, что взор наш так могуч!) Он был не тот, когда я в день осенний Покинул Землю, — ах! без сожалений! Тот день, — тот день, — припомнить должен я, Закат над Лемном [26] час, лучи струя — На арабески залы золотой, Где я стоял, на ткани с их игрой И на мои ресницы. — (Свет заката! Как веки им пред ночью сладко сжаты!) Цветы, туман, любовь, — мне мир был дан, И твой, персидский Сади, Гюлистан! Но этот свет! — Я задремал. — И телом На дивном острове смерть овладела Так нежно, что не дрогнул шелк волос, Не изменилось тени в зыби грез. Последней точкой на земле зеленой Был для меня храм гордый Парфенона, [27] — Тот, в чьих колоннах больше красоты, Чем жгучей грудью выдаешь и ты. Лишь время мне полет освободило, Я ринулся, — орел ширококрылый, — В единый миг сливая все, что было. Меня опоры воздуха несли; Внизу ж открылся уголок Земли: Я различал, как в движимой картине, Ряд городов разрушенных, в пустыне… Все было так прекрасно, что желать Почти я мог — вновь человеком стать!» ИАНТЕ «Мой Энджело! Тебе ль — удел земного! Ты здесь обрел цель счастья мирового: Даль зеленей, чем на земле туманной, И чару женщины в любви безгранной!» ЭНДЖЕЛО «Но слушай, Ианте: я чуть мог вздохнуть, А дух мой в небе продолжал свой путь. Казалось мне: тот мир, что мной покинут, (То был ли бред!) — в кипящий хаос ринут, Сорвался с места, вихрями влеком, Огнем понесся в небе огневом. Казалось мне: мой лёт остановился; Я падал — медленней, чем я взносился; И в трепетном паденьи, сквозь ряды Лучей горящих, к золоту звезды Мой путь был краток: ближе всех светила Твоя звезда. — Но, — страшное светило! — В ночь радостей, зачем, угроз полно, Дэдалий алый, поднялось оно?» ИАНТЕ «Так! то — Земля! — Противиться царице Не смели мы. Нам, Энджело, — смириться! Как луциолы, там и здесь, везде, Мы реяли по золотой звезде, Одним блаженны, что царица нас Благословит одним сияньем глаз. Но Время, сказкой крыльев шевеля, Не крыло сказки дивней, чем Земля! Все поняла я. Диск Земли был мал; Его лишь ангел в небе различал, Когда впервые убедились мы, Что нам к нему — путь в океане тьмы; Но вот Земля блистает с высоты Пророчеством грядущей Красоты! А мы с тобой от тайны отреклись… Скала дрожит. Час близится. Склонись!» Ианте смолкла. Становилась тень Бледней, бледней, — но не рождался день. И двое пали. — В небе нет прощенья Тем, кто не понял тайного влеченья.

КРИТИКО-БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ КОММЕНТАРИЙ

I

ОБЪЯСНЕНИЯ ПЕРЕВОДЧИКА

Перевод сделан по тексту так наз. «Нового Тамерлановского издания»:

The Tales and Poems of Edgar AllanРое. In ten volumes. New York. The Brampton Society publishers. New Tamerlan Edition.

Помимо того, переводчик пользовался еще следующими изданиями:

Poems and Essays by Edgar AllanРое. Edited by John H. Ingram. Leipzig, 1884. Tauchnitz edition.

The Poems of Edgar AllanРое. With an essay by Andrew Lang. Portland. Maine. 1906. Thomas B. Mosher.

The Poetical Works of Edgar AllanРоеof America. With a notice by James Hannay esq. London, 1856. Addey and Co.

В указанных четырех изданиях встречаются разногласия в тексте. В основу переводчик клал текст Нового Тамерлановского изд., которое к тому же значительно полнее трех других, но в некоторых случаях принимал чтения, предложенные таким знатоком Эдгара По, как Ингрэм, а в одном случае остановился на поправке А. Ланга. Изд. 1856 года служило образцом, так сказать, традиционного текста и традиционного понимания стихов Эдг. По.

Из переводов широко пользовался переводчик французскими, особенно следующими:

EdgarРое. Poesies completes, traduites par Gabriel Mourey. Paris, 1909. Mercure de France.

Les Poemes d'Edgar Рое. Traduction en prose de Stephane Mallarme. Paris, 1889. Leon Vanier ed.

Edgar Рое. Sa vie et son oeuvre par Emile Lauvriere. Paris, 1904, Felix Alcan ed.

Перевод Г. Мурея — очень близок к подлинному, передает текст слово за словом, подстрочно, но помогая нередко разобраться в запутанных конструкциях оригинала. Перевод Ст. Маллармэ, напротив, — довольно свободен, но удачно воссоздает художественность оригинала, почему способствовал иногда найти соответственные выражения по-русски. Переводы, включенные в критическую биографию, написанную Э. Ловриером, занимают среднее положение: не столь художественные, как у Маллармэ, они свободны от буквальности Мурея. Кроме того, книга Ловриера вообще дала очень много для понимания текста Эдгара По, так как в ней собран огромный фактический материал. Переводчик пользовался еще переводами двух стихотворений («Ворон» и «К моей матери»), сделанными Ш. Бодлэром.

Другими французскими переводами (которых довольно много) переводчик не пользовался. Из немецких переводов имел в своем распоряжении только перевод Гедвиги Лахман (Берлин, 1891); из итальянских — А. Ортенси (Ланчиано, 1892).

Русские переводы стихов Э. По довольно многочисленны, но, к сожалению, большинство настолько неудачно, что они не могли принести никакой пользы переводчику.