Падение Римской империи

Немало сил было потрачено за это время на создание коалиций между различными священнослужителями, многие из которых до сих пор просто думали, что они верят в одно и то же, теперь же им пришлось делать выбор — какое из богословских положений лучше выражает их понимание веры. Тогда-то, примерно в 348 г., на арене появился Ульфила. В письме Авксентия содержится догмат веры, который Ульфила оставил в качестве своей последней воли и завещания и кратко объяснил причины этого. Ульфила был одним из наиболее традиционно мыслящих христиан: он счел никейский символ веры неприемлемым, поскольку тот противоречил библейским текстам и, как представлялось, почти не давал возможности отличить Бога-Отца от Бога-Сына. По словам Авксентия, «следуя традиции и авторитету Священного Писания, [Ульфила] всегда утверждал, что Бог[-Сын] на втором месте [после Отца] и что он творец всех вещей от Отца и после Отца и в пользу и во славу его… Учитывая, что Бог-Отец величием превосходит [его] (Ин. 14. 28), он толкует это на основании Святого Евангелия».

Говоря словами Авксентия, «…со славою пребывая в сане епископа в течение сорока лет, Ульфила с апостольской святостью непрестанно проповедовал на греческом, латинском и готском языках… свидетельствуя, что есть лишь одно стадо Христа, нашего Господина и Бога… И все, что он говорил, все, что я записал, есть в Священном Писании: «Читающий да разумеет» (Мф. 24. 15). Он оставил после себя несколько трактатов и множество комментариев на этих трех языках для пользы всех желающих воспринять, которые ему вечный памятник и награда».

К несчастью, эти трактаты и комментарии не сохранились. Ульфила занял позицию проигравшей в спорах о доктрине стороны, и его труды, подобно многим другим трудам его единомышленников, не дошли до нашего времени. Но из Авксентия и других источников мы знаем, что ему оказывал внимание не только Констанций, но и другой восточноримский император, Валент, и Ульфила в конечном счете поставил подпись под соглашениями по вопросам веры, которые эти императоры предложили соответственно в 359 и 370 гг. Он также создал вокруг себя влиятельную группу балканских епископов, не придерживавшихся никейского вероисповедания, которые имели немалый вес в церкви. Одним из них был Авксентий, другим — Палладий Ратиарский. В последний раз Ульфила участвовал в доктринальных спорах на Константинопольском соборе в 381 г. в возрасте семидесяти лет. Это была его последняя атака — постановления собора оставили его на обочине истории. Но пока он пребывал в расцвете сил, дела шли по-иному. Этот готский подданный скромного происхождения был великим мастером дискуссий о вероучении середины IV в.{75}.

Конечно, реальность сложнее образа. Если смотреть надело глазами римлян, то варвары совершенно не умели рационально мыслить или строить планы; подверженные порывам чувств, они не знали иных побуждений, кроме сильнейшего желания добиться того, чего им хочется. Однако в течение двух столетий, рассматриваемых в книге, варвары отнюдь не были глупыми или иррациональными людьми. Находясь во главе готского общества, Атанарих и его советники столкнулись с жестокой необходимостью продумывать свои шаги в условиях огромного превосходства римлян. Им не приходилось рассчитывать на победу в открытом столкновении или на возможность изолировать себя от них. Тем не менее они смогли сформулировать и начать осуществлять действия, необходимые для такого выстраивания отношений с империей, чтобы максимально удовлетворить ее и в то же время предельно уменьшить господство в том, что казалось им наиболее тягостным. Они сумели стать желанными союзниками в ходе как внешних войн, так и внутренних распрей и время от времени ловко использовать обстоятельства к своей выгоде. Ниже на социальной лестнице стояли общины, представители которых владели греческим и латинским и обладали достаточно высокой христианской культурой, чтобы воспитывать таких людей, как Ульфила.

В действительности римско-готские отношения не представляли собой непрерывный конфликт между высшими и низшими, как того требовала римская идеология. Римляне по-прежнему держали себя надменно, как господствующая сторона, но готы могли быть ей полезны. Периодические конфликты являлись частью дипломатической игры, которую вели обе стороны, чтобы добиться наибольших преимуществ для себя. Варвары стали теперь уже не теми, какими были прежде. Если они твердо занимали позицию «младших братьев», то оказывались частью римского мира.

Клиентские царства

Сказанное касается не только дунайских готов, даже если большинство германских сообществ IV в. не столь хорошо засвидетельствованы в источниках, кактервинги. Проникновение на территорию империи стало повсеместным. Саксонский рейд 370 г. был, по-видимому, более серьезным, чем некоторые другие, однако со стороны Фемистия не было риторическим приемом то, что он завершает свой рассказ о готской войне 367–369 гг. кратким описанием того, как Валент укрепляет те части нижнедунайской границы, которых прежние императоры не достигали. Он и его брат активно укрепляли границы и гарнизоны. Но в IV в. большие конфликты на европейских границах Рима происходили лишь раз в течение одного поколения. Одним из первых актов императора Константина (310-е гг.) стало умиротворение на рейнской границе в землях франков и алеманнов (карта № 4). Более мы не знаем ни об одном серьезном столкновении в этих краях вплоть до начала 350-х гг. Волнения, которые вновь начались в 364–365 гг., были связаны с переменами в римской политике (одностороннее урезание расходов на помощь иноземцам). В остальном ничего не происходило до конца 370-х гг. Восточнее, на Среднем Дунае, сарматы, квады и маркоманны столкнулись с серьезным военным вмешательством римлян при императоре Константине, но ближе к концу его правления, в 330-х гг. Следующая вспышка насилия имела место в 357 г., а после нее — в 374–375 гг. На Нижнем Дунае, где, как мы видели, нашли приют в 330-х гг. готы, примерно тридцать лет царил мир.

В каждой из этих кампаний римляне с большими или меньшими трудностями добивались военного преобладания, в одних случаях вынуждая подчиниться с помощью широкомасштабных грабежей, в других — в результате одного сражения. В 357 г., например, военачальник Юлиан (в 361 г. он стал императором) повел 13-тысячную римскую армию в сражение близ города Страсбурга на римской стороне Рей на противобъедин и вшихся алеманнских царьков. Он одержал блистательную победу. Из 35 тысяч человек, приведенных их верховным вождем, Хнодомаром, примерно 6 тысяч остались лежать мертвыми на поле боя, а многие другие утонули, пытаясь переправиться вплавь через реку, тогда как римляне потеряли в общей сложности 243 воина и четырех старших офицеров{76}. Это сражение стало великолепным примером того, что реорганизованная римская армия эпохи поздней империи сохраняла боеспособность. Начиная с подчинения тервингов Константином и кончая избиением прибывших в Северную Францию саксов, такой тип военного преобладания являлся нормой на всех римских границах в Европе.

В одном отношении такие победы могли положить предел вооруженному противостоянию. Они позволяли карать и запугивать, и, разумеется, историк Аммиан Марцеллин считал, что необходимо регулярно наносить удары по варварам, чтобы удерживать их от войны. С другой стороны, однако, военные победы становились первым шагом на пути дипломатического урегулирования на границах. После битвы под Страсбургом Юлиан потратил два года, проводя на той стороне Рейна сепаратные мирные переговоры с различными алеманнскими царьками, тогда как императору Констанцию II в это время приходилось иметь дело с другими племенными группами на Среднем Дунае.

Как мы видели, римской аудитории эти договоры преподносились по той же схеме: варвары полностью капитулировали (на латинском этот акт назывался deditio), и им были милостиво дарованы условия договора (по-латински foedus), на основании которых они становились подданными империи. В действительности, однако, существовали серьезные различия в деталях, в степени вынужденного подчинения и практического урегулирования. Там, где римляне полностью брали ситуацию под контроль, как, например, Констанций на Дунае в 357 г., они теперь могли активно влиять на изменения в политических структурах противоположной стороны, распуская конфедерации, казавшиеся им слишком опасными, и давая подходящим из числа зависимых царьков столько самостоятельности, сколько считал и полезным для обеспечения долгосрочных интересов Рима. Римляне также набирали среди таких племен воинов для своей армии в соответствии с условиями большинства соглашений, иногда оговаривая право дополнительного набора солдат, которых они могли задействовать в отдельных походах. В 357–358 гг. будущий император Юлиан заставил алеманнов возместить причиненный ими ущерб. Это зачастую принимало форму поставок зерна, как в данном случае, однако если они оказывались невозможными, то от побежденных требовали выполнения трудовой и гужевой повинности, а также дерева для построек. Выдача заложников, как то случилось с отцом Атанариха, также была обычным делом, и иногда это приносило значительные успехи. Один алеманнский князек оказался под таким впечатлением от средиземноморских религий, с которыми он столкнулся на римской земле, что назвал своего сына Сераписом в честь соответствующего египетского бога. Там, где римский контроль оказывался слабее, работа, материалы и людские ресурсы не всегда были для них бесплатными, и политические структуры, которые эволюционировали независимо, получали их одобрение. Так или иначе, за пределами укрепленной приграничной полосы лежала зона германских королевств, по большей части клиентских, которые являлись неотъемлемой частью римского мира{77}.

Сказанное не означает, будто эти государства находились под полным римским контролем или будто они непременно испытывали радость от того, что занимали подчиненное положение в рамках римского порядка, как мы то наблюдали в случае с Атанарихом. Если внимание Рима было отвлечено другими неотложными задачами, то дела у варваров могли идти прекрасно, иногда временно, а иногда и постоянно. В начале 350-х гг., например, в западной части империи произошло несколько узурпаций, которые начались с убийства Константа, брата правившего тогда на востоке империи Констанция. Констанций счел своей первоочередной задачей разгром узурпаторов, и именно это позволило Хнодомару создать алеманнскую армию, с которой столкнулся Юлиан под Страсбургом. Но когда узурпаторов победили, римляне одолели их в ходе двухлетней кампании и нанесли им серьезное поражение. Хнодомар был слишком агрессивен для римлян, чтобы они согласились иметь с ним дело, — он даже захватывал земли на римском берегу Рейна. Однако примерно десятилетие спустя у алеманнов появился новый выдающийся предводитель — Макриан. Брат Валента Валентиниан потратил лет пять, стараясь сломить его власть, несколько раз пытался его похитить и убить. Но Макриан в отличие от Хнодомара не был настолько амбициозен, чтобы забредать на римскую территорию, так что когда на Среднем Дунае назревали смуты, Валентиниан мог приглашать его, чтобы совсем не потерять лицо, для встречи на кораблях на Рейне — подобно тому как принимал Валент Атанариха на Дунае. Тем самым признавался высокий статус Макриана, а сам он подтверждал, что является надежным римским союзником, пока жив. Это клиентское царство также прилагало все усилия, чтобы Рим не подмял его под себя. Политическая жизнь алеманнов протекала в соответствии с их собственными представлениями, их цари регулярно приглашали один другого на празднества. Мы также слышим о войнах между алеманнами и франками, алеманнами и бургундами, но ничего не знаем об их причинах и последствиях{78}.

В целом отношения римлян с европейскими клиентскими царствами в IV в. не полностью вписывались в идеологические рамки, задавшиеся традиционными представлениями о варварах. Отношения обеих сторон носили пусть и неравный, но близкий к сотрудничеству характер на всех уровнях. Клиентские царства торговали с империей, обеспечивали людскими ресурсами ее армии, подвергались ее культурному влиянию, а их дела регулярно становились объектом дипломатического вмешательства римлян. В свою очередь, варвары ежегодно получали помощь, и иногда по крайней мере по отношению к ним проявлялось некоторое уважение. Примечательно, что договоры всегда оформлялись в соответствии с нормами как клиентских царств, так и Римского государства. В представлениях римлян германцы далеко ушли от образа «чужака-дикаря», даже если политическая элита империи делала перед своими подданными вид, что это не так. Как стало ясно в последние годы, основой нового порядка в римско-германских дипломатических отношениях стали глубокие изменения в германском обществе.

Изменения в германской Европе

Письменные источники содержат важные свидетельства, которые позволяют увидеть фундаментальные изменения, происшедшие за три с половиной столетия, отделявшие Арминия от Атанариха. В середине IV в. имена западных германских племен, известные из сочинений Тацита, неожиданно выплывают из наших источников. Херусков, хаттов и прочих вытесняют четыре новых племени: франки и алеманны на рейнской границе, саксы и бургунды — дальше на восток (см. карту № 4). Юго-Восточная Европа, земли к северу от Черного моря также претерпели серьезные политические изменения. К IV в. значительная часть территории от римской границы на Дунае до реки Дон оказалась под властью готов и других германоязычных племенных групп, сделав германский ареал позднеримского времени больше, нежели он был в I в.

Новую ситуацию за пределами Причерноморья породили перемещения германских племенных групп с северо-запада, во многом с территории нынешней Северной и Центральной Польши. В ходе небольших и независимых друг от друга миграций, имевших место между 180–320 гг., они появились у подножия Карпатских гор. В Северном Причерноморье кочевавшие группы боролись одна с другой, а также с местными племенами — такими как дакоязычные карпы и ираноязычные сарматы — и римскими гарнизонами. Как и следовало ожидать, этот процесс носил насильственный характер. Империя решила избавиться от находившейся к северу от Дуная провинции Дакия (275 г.), и в результате значительное число карпов переселились на римскую территорию около 300 г. На римские земли постоянно совершались набеги, во время одного из них и попали в плен родители Ульфилы. В итоге возникло несколько крупных политических объединений во главе с готами, из которых ближе всего к Дунаю находились тервинги Атанариха. К северу и востоку от них проживало неизвестное число иных племен{79}. Сказать что-либо об их численности трудно, однако очевидно, что эти объединения были смешанными, значительную их часть составляли даки и сарматы, не говоря уже о римских пленных, которые жили под политическим покровительством готских и иных германских переселенцев. Господство последних, однако, с очевидностью прослеживается благодаря римским нарративным источникам и лингвистическим свидетельствам перевода Библии, сделанного Ульфилой{80}.

Значение этнонимических перемен на рейнской границе и местном хинтерланде стало предметом горячих споров. Их причиной, по всей видимости, вновь оказалась иммиграция. Бургунды появляются в рассказе Тацита о Германии I в. н. э., но они жили намного северо-восточнее племени IV в., носившего то же имя. Весьма вероятно, что некоторые миграции выходили за рамки локальных перемещений, но, возможно, как и на востоке, они не принимали форму переселения целых народов{81}. В остальном же мы знаем, что под новыми именами продолжали существовать некоторые прежние племенные группы. О бруктерах, хаттах, ампсивариях и херусках в одном источнике сообщается, что все они принадлежали к франкской конфедерации племен, а подробные синхронные событиям свидетельства показывают, что алеман некие царьки всегда правили одновременно, каждый в своих владениях, обладавших значительной степенью самостоятельности. В сражении под Страсбургом, например, Юлиан столкнулся с семью царями и десятью князьками.

В то же время, однако, алеманнское общество к этому времени порождало полновластных царей, личностей, которые обладали куда большим могуществом, чем другие правители-соплеменники. Хнодомар, разгромленный Юлианом под Страсбургом в 357 г., был одним из них, так же как Вадомар, возвышению которого позднее противились римляне, и Макриан, которого Валентиниану пришлось признать в 374 г. Их власть не передавалась по наследству, и нет сообщений ни о том, как они стали столь могущественными царями, ни о том, какие выгоды это им приносило. Наши римские информаторы были не особенно расположены распространяться на сию тему. Не исключено, однако, что это подразумевало некоторую финансовую и военную поддержку, если таковая запрашивалась. Определенное развитие свидетельствовало о том, что этнонимические перемены III в. отражали политические реалии. На территории алеманнов, где существовали характерные для I в. независимые политические объединения, появились новые суперструктуры. Вполне возможно, хотя прямых свидетельств этому нет, что у тогдашних франков и саксов развитие шло тем же путем унификации институтов и общественных порядков. Если обратиться на восток, то то же самое, видимо, происходило на Дунае, у готов-тервингов. Атанарих возглавлял конфедерацию, в состав которой входило неизвестное число других царьков и князей{82}.

Но дело было не только в том, что политические структуры Германии IV в. отличались от ее политических структур I в. Новые археологические свидетельства проливают свет на глубокие социальные и экономические изменения, которые создали тот мир, где жил Атанарих. Все началось в грязных полях к востоку от северного участка римской границы на Рейне. В начале 1960-х гг. были проведены раскопки в двух сельских местечках — Вийстер в Нидерландах и Феддерсен в Германии. Находки имели поистине революционное значение. Оказалось, что это два крестьянских поселения, жители которых занимались пашенным земледелием и скотоводством. Оба относятся к I в. Особая важность данных открытий состоит в том, что на протяжении большей части своей истории это были сельские общины со значительным числом домов, где люди жили в одно и то же время: более пятидесяти в Вийстере и тридцать в Феддерсене Вирде. Кроме того, люди обитали в этих поселениях вплоть до V в. Значение изложенного в том, что речь идет о занятиях сельским хозяйством.

В последние столетия до н. э. в германских областях Европы господствовал скорее экстенсивный, чем интенсивный тип земледелия. Короткие периоды обработки почвы сменялись оставлением земли под паром на долгое время, и, чтобы прокормить наличное население, такой способ хозяйствования требовал больших земельных площадей. У народов раннего железного века отсутствовала техника поддержания плодородия полей на достаточно долгие отрезки времени, и поля могли использоваться всего лишь несколько лет перед тем, как их покидали. В целом вспашка принимала форму не столько проведения правильных борозд, сколько тщательной перекрестной зачистки, так что сорные травы перегнивали, обогащая плодородный слой почвы. Основным удобрением являлась зола.

Это то, чем выделялись поселения в Вийстере и Феддерсене Вирде. В начале римского периода германцы развивали совершенно новые методы, используя в качестве удобрения экскременты и более прогрессивную систему трехполья, что позволяло увеличить урожаи и сохранять плодородие земли на достаточно длительный срок. Впервые в Северной Европе, таким образом, стало возможным совместное проживание людей в более или менее постоянных, кучных (словно образующих сгустки) поселениях. На севере и востоке применение навоза началось позже. На территории современной Польши, в районе распространения Вельбаркской и Пшеворской культур германские поселения в течение первых двух столетий н. э. оставались небольшими, кратковременными и разбросанными на обширном пространстве. Однако к IV в. утвердились новые методы хозяйствования. Поселения в Северном Причерноморье, в краях, где властвовали готы, оказались, возможно, более жизнеспособными. Наиболее крупное из них, Будешты, занимало территорию площадью в 35 га. Было обнаружено значительное число плугов и деталей от них, и это доказало, что обитатели подвластных готам земель использовали железные сошники и лемехи для должной обработки земли, пусть и на небольшую глубину. В недавних работах показано, что такие поселения возникли также и в Скандинавии. Интенсивное пашенное земледелие развивалось вовсю, и анализ пыльцы подтверждает, что в период между началом нашей эры и V в. зерновые культуры, активно развиваясь, распространились в чрезвычайно широком ареале за счет пастбищ и древесных насаждений — на территории современных Польши, Чехии, Германии. Все новые и новые участки земли начинали подвергаться обработке и возделывались весьма интенсивно{83}.

Главным результатом всего этого стало то, что население подвластной германцам части Европы за века римского господства чрезвычайно выросло. Главным ограничением численности любого народа является возможность прокормиться. Переворот в земледелии у германцев резко повысил возможности для роста населения, и об этом росте свидетельствуют данные погребений.

Произошли изменения и в других секторах экономики. Какой-либо всеохватный обзор их невозможен, однако железоделательное производство в Германии чрезвычайно расширилось. В Польше в двух крупнейших центрах (в Светокржиских горах и на юге Мазовии) за римский период было произведено 8–9 млн кг необработанного железа. Это было намного больше, чем могло потребить население ареала Пшеворской культуры. Было также обнаружено множество мест, где добыча и выплавка производилась в меньших масштабах, таких как примерно пятнадцать кузниц, в IV в. сгрудившихся на берегу реки в Синицах на территории контролировавшейся готами Украины. Нечто подобное наблюдается и с керамикой: в начале римского периода германцы всю ее изготавливали вручную, очевидно, по большей части в местных мастерских. К IV в. такая керамика была вытеснена изделиями, изготавливавшимися уже на гончарном круге. Они обжигались при куда более высоких температурах и потому были прочнее и затейливее. Их делали чрезвычайно искусные ремесленники. Зарабатывали ли германские гончары себе на хлеб именно своим ремеслом, неясно, но не приходится отрицать, что экономика становилась все более разнообразной. Перемены особенно заметны в производстве предметов, предназначавшихся для элиты. Исследования захоронений показывают, что стекло очень ценилось у германцев в первые века н. э. Вплоть до IV в. все стекло, найденное археологами у германцев, ввозилось из Римской империи. Именно это, видимо, являлось причиной того, что стекло столь высоко ценилось — подобно тому как итальянские дамские сумочки в наше время. Однако в 1960-х гг. у подножия Карпат, в Комарове, раскопки выявили остатки мастерских по изготовлению стекла. Качество их продукции, широко распространенной (от Крыма до Норвегии), было таково, что их поначалу сочли римским импортом. Но стекольная мастерская со всеми ее формами для изделий не оставляет сомнений в том, что речь должна идти о германском производстве.

То же можно сказать и о драгоценных металлах. До начала нашей эры в германских селениях идентифицировались лишь немногие объекты по обработке таких металлов, и в первые века нашей эры огромное большинство украшений производилось из бронзы. К IV в. замысловатые серебряные застежки (fibulae) разных типов стали обычным элементом одежды германцев. Сохранилось несколько предметов большего размера, особенно одно из серебряных блюд из знаменитого клада, найденного в Петроасе, в Румынии, в конце XIX в. Как именно изготавливались по меньшей мере некоторые из этих изделий, можно судить по данным раскопок в деревне Бырлад-Валеа Сеака (в современной Румынии), которая, вероятно, находилась на территории, подвластной Атанариху, вождю тервингов. Для погребений в подконтрольном готам Северном Причерноморье характерны составные гребни, сделанные из оленьего рога. Гребни имеют немалое значение для представления о культуре. Прически, принятые у некоторых германских племен, символизировали принадлежность к ним (как знаменитый свебский узел) или определенный социальный статус (длинные волосы меровингских королей у франков). Раскопки в Бырлад-Валеа Сеака позволили выявить примерно двадцать жилищ, где оказались гребни и их детали на различных стадиях изготовления. Очевидно, вся деревня занималась их производством{84}.

Нам бы хотелось знать гораздо больше. Производились ли эти гребни для коммерческих целей и обмена, или это была деревня, находившаяся в определенной зависимости, и с нее ежегодно требовали дань таким большим числом гребешков? При любом ответе на этот вопрос не вызывают сомнений масштабы и важность экономической революции, которая изменила германскую часть Европы к IV в. Развивались новые ремесла, и товары распространялись на все более обширных пространствах. Некоторые из этих изделий могли быть не предназначены для продажи, а являлись, например, дарами одного правителя другому, но мы знаем, что тервинги вели активную торговлю с римским миром, как это делали народы на рейнской границе. И хотя в Германии не чеканили монет, римские деньги имели там широкое хождение и легко могли употребляться как средство обмена (как сообщает нам Тацит, уже в I в. германцы, жившие на Рейне, использовали для своих целей высококачественные римские серебряные монеты).

* * *

Экономический рост сопровождался социальной революцией. В германской части Европы не всегда существовала господствующая общественная элита, или по крайней мере ее присутствие не прослеживается по захоронениям, которые являются лучшим источником наших знаний. В Северной и Центральной Европе значительную часть I тысячелетия почти повсеместно практиковалась кремация как основная форма погребального обряда, и содержимое могильников в целом одно и то же: несколько предметов грубой керамики, изготовленной вручную, и своеобразно украшенные застежки. Только в III в. погребения стали богаче (наиболее значительные из них часто атрибутируются по их германским признакам, Fürstengraber, «княжеские погребения»), они немногочисленны и встречаются редко. Также в римский период впервые в могилы людей из одних и тех же общин начинают класть совершенно различное количество предметов. На западе богатые погребения хронологически концентрируются, одна группа относится к концу I в. н. э., другая — к концу II в. Однако весьма маловероятно, что «князья» существовали только в эти изолированные отрезки времени, так что нелегко выявить соотношение между богатыми погребениями и социальным статусом. На востоке погребения образуют нечто подобное для римского периода, хотя и по-иному, например, огромные каменные холмы, чтобы обозначить особый статус, впервые использованы германцами во II в. Необычно богатые или большие погребения скорее всего говорят о притязаниях и. намерениях похороненных в них людей; предполагают, что они маркируют скорее момент острого соперничества, нежели какого-то особого богатства{85}.

К счастью, в нашем распоряжении есть менее расплывчатые сведения, в том числе и письменные, которые помогают нам понять их значение в долгосрочной перспективе. Хотя мало признаков того, что в I в. политическое первенство передавалось по наследству, и лидерство даже в рамках небольшой группировки носило скорее коллективный, чем индивидуальный характер, в IV в. главенство у тервингов передавалось в течение трех поколений одной и той же семьи (в обратном порядке): Атанарих, его отец-заложник и вождь тервингов, который вел переговоры с Константином. Наиболее осведомленные из наших греческих и латинских авторов единогласно называют этих предводителей «судьями», но мы не знаем, какой титул переводился таким образом. Есть все основания предполагать, что власть второстепенных царьков и князей, стоявших ниже верховных вождей, была также наследственной. Подобный порядок господствовал у алеманнов. Положение верховного вождя, как мы отметили выше, не было наследственным — не в последнюю очередь потому, что римляне стремились устранять тех, кто добивался этого статуса; однако статус младших вождей у алеманнов именно наследственным и был. Медерих, высокопоставленный алеманнский заложник, который сменил имя своего сына на имя Серапион в честь египетского бога, был братом Хнодомара, приведшего алеманнов к поражению под Страсбургом в 357 г. Серапион также правил в качестве царя и в сражении командовал правым крылом армии — вероятно, признак того, что к нему не испытывали особых симпатий за его экзотическое средиземноморское имя. Преемственность могла не носить характера прямой передачи от отца к сыну, но Хнодомар, Медерих и Серапион являлись представителями царского клана и имели право передавать свою власть из поколения в поколение. То же самое, по-видимому, действительно в отношении других алеманнских царей. Когда римляне устранили верховного царя Вадомара, сочтя, что он представляет слишком большую угрозу, они также убрали со сцены его сына Витникабия — они полагали, что власть отца может быть унаследована по меньшей мере потенциально{86}.

Археологические свидетельства дают много важных сведений о германской элите IV в. Археологи сумели идентифицировать рассеянные по всей Германии некоторые центры и места проживания, из которых осуществлялось господство. На окраинах долины Рейна, там, где начиналась страна алеманнов, раскопки холма, известного как Рундерберг в городе Урахе, выявили мощные бревенчатые укрепления, окружавшие территорию в форме яйца 70 на 50 м. Внутри ее находилось несколько зданий, в том числе большая бревенчатая усадьба и несколько домов поменьше, разбросанных по склонам холма. Эта усадьба являлась одним из мест, где предводители алеманнов оказывали гостеприимство один другому и, несомненно, пировали со своими слугами. Занимали ли более скромные жилища их слуги, ремесленники или простые алеманны, неясно (данные раскопок опубликованы не полностью). Далее, к востоку, на контролировавшихся готами территориях несколько укрепленных центров идентифицированы и частично исследованы. В большинстве пунктов в Северном Причерноморье обломки римской керамики составляют от 15 до 40 процентов всех находок. В Александровке остатки римских амфор (по большей части из-под вина) насчитывают до 72 процентов; очевидно, здесь происходило немало мероприятий, где их использовали. Что должна была представлять собой вилла другого готского вождя, показывает находка в Каменке-Анчекрак. Она состояла из четырех каменных домов с пристройками и внутренним двором, занимая территорию в 3800 кв. м. Обширные хозяйственные помещения и большое количество римской керамики (более 50 процентов, на этот раз — обломки амфор из-под вина и великолепной столовой посуды) демонстрируют, что это был крупный центр потребления. В румынской Петроасе находки керамики и склада инструментов показывают, что вождь готов в IV в. использовал старое римское укрепление в тех же целях, что и римляне. Такой вид отдельного жилья для элиты был новым явлением{87}.

Ясно, однако, что добытое в результате экономической революции у германцев богатство не распределялось равномерно, а сосредоточивалось в руках отдельных групп. Всякий новый приток богатства, подобный тому, которое породили в более поздние времена индустриальная революция или глобализация, неизменно порождает активное соперничество в деле контроля над ним; и если масштабы нового богатства достаточно значительны, то его обладатели создают принципиально новые властные структуры. В Западной Европе, например, индустриальная революция в конце концов разрушила социальное и политическое господство землевладельческого класса, который правил со времен Средневековья, поскольку по сравнению с состояниями промышленников те деньги, которые можно было нажить на занятии сельским хозяйством, выглядели смешными. Поэтому едва ли неожиданным оказалось то, что экономический переворот в Германии породил также и социально-политический, и археологические находки проливают свет на некоторые из этих процессов.

В древности значительную часть Ютландского полуострова покрывали заводи и торфяные болота, ныне осушенные в ходе осуществления современных мелиоративных проектов. Недавние раскопки показали, что эти и подобные участки североморского хинтерланда благодаря способности болот и заводей поглощать столько вещей долгое время использовались соседними народами в качестве хранилища их сакральных предметов. Были извлечены из земли предметы, принадлежавшие конкретным людям, от колесницы до золотой посуды, которые можно датировать различными периодами. В римский период, с конца II по IV в., было изготовлено немало оружия, посвященного богам: значительная его часть обнаружена в заводях и трясинах по всей указанной территории — в Вимозе, Торсбьерге, Нюдаме близ Остерсотрупа и Эйсбель Мосе. Немало оружия и снаряжения больших свит — целых армий — в порядке совершения ритуального обряда было испорчено. Более всего удивляет положение находок III в. в Эйсбель Мосе на юге Ютландии. Они дают нам представление об отряде, которому первоначально принадлежало вооружение. В ходе этих раскопок археологи обнаружили оружие маленькой армии из 200 человек — копья, дротики, щиты (как минимум 60 из них имели мечи и ножи); неопределенное число лучников (найдено 675 стрел) и от 12 до 15человек с особым вооружением, 9 из них — конные. Это был хорошо организованный отряд с четкой иерархией и высоким уровнем военной специализации: предводитель и его свита, а не толпа деревенских ополченцев{88}.

На основе изложенного мы видим, как предводители могли создавать дистанцию между собой и своими соплеменниками и делать свою власть наследственной. У германцев I в. н. э. власть быстро приходила и уходила, но если в течение одного поколения те или иные семьи могли использовать приобретенное богатство, чтобы создавать организованную вооруженную силу вроде той, которая известна по находкам в Эйсбель Мосе, и передавать состояние и слуг наследникам, их возможности сохранять власть на протяжении нескольких поколений значительно возрастали. Организованная вооруженная сила оказывалась тем средством, с помощью которого честолюбивые помыслы, дающие о себе знать в богатых погребениях, воплощались на практике. К IV в. свиты стали важнейшим атрибутом власти. Хнодомар, вождь алеманнов, разбитый Юлианом под Страсбургом, располагал свитой из 200 воинов{89} — напрашивается сравнение с находками в погребении в Эйсбель Мосе.

В других источниках подчеркивается, что такие отряды использовались, и весьма часто, не только в сражениях. Преследования христиан, которые Атанарих развернул после частичного освобождения тервингов от римского господства в 369 г., вызвали к жизни такое великолепное свидетельство, как «Мученичество св. Сабы», историю преследования и гибели готского мученика с таким именем. «Саба» было именем собственным у тервингов, а не принадлежало отпрыску римских пленников. «Мученичество» было написано на римской территории, где оказалось найдено тело святого после его смерти. Среди множества конкретных подробностей мы находим сведения о том, что предводители среднего уровня у тервингов располагали собственными свитами и использовали их для осуществления своих намерений. Именно парочка головорезов, отправленных неким Атаридом, и отправила в конце концов на тот свет Сабу, утопив его (Pass. St. Sabae. 4. 4; 7. 1–5).

Свиты помогают понять, на чем основывалась власть в IV в. Они, как мы видели, создавались и действовали в центрах потребления — таких как Рундерберг или Петроаса в Румынии. Из раннесредневековых текстов мы узнаем, что роскошные угощения были главной добродетелью, которая ожидалась от германских вождей в обмен на верную службу, и нет оснований предполагать, что это было новое явление. Требовалось не только большое помещение, но и неиссякающее изобилие продовольствия и закупка таких продуктов, которых не производило местное хозяйство, — вроде римских вин. Как показывает наличие специалистов-ремесленников, германская экономика уже достаточно преодолела старые ясторфские рамки, чтобы обеспечивать значительное число производителей, не занятых в сельском хозяйстве.

Находки в болотах позволяют сделать еще один важный вывод. Это были жертвы богам, а именно благодарственные приношения за победу: находки в Эйсбель Мосе знаменуют уничтожение 200 человек, чье оружие брошено в глубину. Нам не узнать, кем они были. Являлись ли они одним из небольших племен, разгромленным другим? Тацит дает комментарий по поводу хаттов и тех, кто разбил их в ходе борьбы за источники соли — гермундуров: «Обе стороны заранее посвятили, если они победят, Марсу и Меркурию войско противника, а по этому обету подлежат истреблению у побежденных кони, люди и все живое» (Ann. XIII. 57. Пер. А. С. Бобовича). Ритуальное жертвоприношение побежденных врагов, очевидно, не было делом новым. Даже одна из этих небольших племенных группировок к I в. н. э. могла выставить на поле боя более двух сотен людей, так что находки в Эйсбель Мосе свидетельствуют об уничтожении отряда падких до наживы бродячих воинов — возможно, перебитых во время рейда в южную Ютландию за добычей или с целью установления какой-то формы господства, которая позволила бы им более регулярно собирать дань и продовольствие. Так или иначе, находка показывает, что если новые потоки богатств в конце концов распределяются неравномерно, то это никогда не обходится без конфликтов.

Другой чертой, присущей большей части Германии римского периода, являлся заметный рост числа погребений с оружием. Военные свиты были не только порождением социально-политической революции, но и тем локомотивом, который влек ее, и разгул насилия внутри Германии был, вероятно, свойственной ей со II по IV в. чертой. Наследственные правители, которые возглавляли конфедерации алеманнов, франков и саксов, устанавливали свою власть в результате энергичного соперничества. То же самое справедливо с небольшими поправками и в отношении готского мира, располагавшегося дальше к востоку. Здесь куда большую роль играли миграции, но, чтобы создать конфедерации, подобные тервингам Атанариха, нужно было подчинить местные народы и установить наследственную иерархию. И на западе, и на востоке рост богатства порождал жестокую борьбу за контроль над ним, при которой допускалось применение специально подготовленной вооруженной силы в качестве средства для обретения такого контроля. Результатом этих процессов стало появление более крупных конфедераций, характерных для Германии IV в.

Начало феодализма?

Некоторые ученые делают вывод о том, что уже в IV в. в германском обществе пользовалась влиянием лишь узкая группа знатных лиц, которые обладали сильным вооружением и свитой из воинов. Однако существует немало погребений III–IV вв., не говоря уже о наиболее богатых, с некоторыми достойными внимания предметами: у мужчин — оружие, у женщин — весьма изысканные наборы драгоценностей. Подобные погребения слишком многочисленны, чтобы принадлежать лишь королям и представителям феодальной знати. В более поздних письменных источниках содержатся прозрачные намеки на то, чьими были эти захоронения. В конце V — начале VI в. в германских государствах, ставших преемниками Западной Римской империи, появилось немало текстов законотворческого содержания. Они рисуют германские общества (и те, которые находились под властью германцев) на их поздней стадии, когда они состояли в целом из трех классов — свободных, вольноотпущенников и рабов. В отличие от римских аналогов, где дети вольноотпущенников являлись полностью свободными, статус вольноотпущенников у германцев был наследственным. Браки между представителями этих классов запрещались, и требовалась сложная публичная церемония для того, чтобы преодолеть все препятствия, их разделявшие. Метод деления на юридические категории был широко распространен — у готов, лангобардов, франков, англосаксов, например. Достаточно значительный класс свободных, скорее, чем немногочисленная феодальная знать, играл немалую политическую и военную роль в королевстве остготов в Италии, в вопросах войны, политики и землевладения — у франков и лангобардов. Оружие клали в могилу свободным людям также у англосаксов в V–VI вв. — делалось это скорее для того, чтобы продемонстрировать социальный статус человека, нежели просто показать, что он был воином{90}.

Учитывая, что весьма значительные богатства притекли в германское общество между IV и VI в., когда германские племена захватывали различные части Римской империи, я не думаю, что участие германцев в политике было в IV в. слабее, чем в VI в. Во всяком случае, оно должно было быть шире. Так что если относительно многочисленный класс свободных людей все еще существовал в VI в., наверняка то же имело место двумя столетиями ранее. Другими словами, квазифеодальная военная аристократия еще не занимала господствующего положения в позднеримский период. И римские источники, несмотря на отсутствие у их авторов интереса к внутригерманским делам, дают достаточно свидетельств, подтверждающих эту точку зрения. Готские короли IV в. не могли, например, просто отдавать приказы, но им приходилось выносить свою политику на обсуждение достаточно широкой аудитории, и готские армии около 400 г. состояли из большого числа элитных воинов — иными словами, свободных, а не только узкого круга представителей военной аристократии. У этих элитных бойцов были свои вооруженные слуги; в более позднем законодательстве фиксируется положение, согласно которому вольноотпущенники (но не рабы) участвовали в боевых действиях — видимо, бок о бок со свободными, от которых они находились в зависимости{91}. Это не значит, что между свободными существовало равенство: одни были намного богаче других, особенно если пользовались королевским расположением. Однако власть в обществе отнюдь не принадлежала узкому кругу знати.

Как короли и аристократы с их свитами взаимодействовали с остальными свободными? Это не тот вопрос, на который может в достаточной степени пролить свет археология. Не особенно помогают здесь и римские источники. Однако чтобы кормить свиту и платить ей, каждый, кто располагал большой вооруженной свитой — все алеманнские короли, «судьи», короли тервингов, — должен был установить для себя определенные права на экономическую поддержку со стороны свободных и зависевших от последних людей. Нет признаков, чтобы в IV в. в Германии существовало грамотное чиновничество, необходимое для широкомасштабного сбора налогов, но сельскохозяйственная продукция должна была регулярно взыскиваться. Поэтому ситуация явно изменилась с I в. н. э., когда подати вносились от случая к случаю отдельным вождям на добровольной основе, как сообщает об этом в своей «Германии» Тацит. Очевидно, короли представляли свои племена на переговорах с иноземными властителями — таких как встреча Атанариха и Валента — и несли ответственность за проведение «внешней политики». Они также явно имели право призывать подданных на военную службу, поскольку внешняя политика зачастую подразумевала нечто большее, чем просто решение, кому объявлять войну. Вожди также обладали чем-то вроде юридических функций. По крайней мере они разбирали споры между своими наиболее влиятельными подданными. Весьма сомнительно, что они имели право издавать законы общего характера. Законотворчество в германских королевствах послеримского Запада выглядит как новая функция, но даже тогда оно совершалось лишь в условиях консенсуса. Когда бы ни составлялись своды законов, это происходило на собраниях «больших» и «лучших», и они принимались от имени всех{92}.

Римские источники IV в. в малой степени проливают свет на то, как именно короли и их свиты взаимодействовали с классом свободных, но «Мученичество св. Сабы» позволяет нам лучше понять, как это происходило. Преследование христиан у тервингов проводилось по решению предводителей их племени, как царьков, так и самого Атанариха. Однако наблюдение за их осуществлением являлось делом местных сельских общин, и слуг, незнакомых с местными условиями, отправляли следить за ходом дел. В случае с деревней Сабы это давало местным жителям возможность сорвать проведение политики, к которой они явно не испытывали симпатий. Получив приказ о преследованиях, они принесли ложную клятву о том, что христиан среди них нет. В этой деревне, очевидно, христиан хотели защитить от преследований со стороны Атанариха, и его слуги здесь не могли ничего добиться. У них не было представления о том, кто может быть или не быть христианином. Саба пострадал именно потому, что не пожелал мириться с обманом{93}.

В германском обществе олигархия широко сочеталась со значительной властью, находившейся в руках по-прежнему многочисленного слоя свободных людей. Это положение должно было еще измениться, прежде чем общество стало феодальным в эпоху Каролингов.

Рим, Персия и германцы

Наше исследование перемен, в результате которых германский мир преобразился между I и IV в., ясно показывает, почему по-прежнему внимание римлян было столь сосредоточено на Персии в позднеримский период. Превращение этого государства в сверхдержаву вызвало тяжелейший кризис III в., и угроза со стороны Персии казалась намного более серьезной, даже после того, как фронт на Востоке стабилизировался. В отличие от нее в Германии даже в IV в. дело не доходило до того, чтобы ее народы осознавали свою общность, а политические структуры не становились унифицированными. Случайные альянсы пролагали путь более прочным объединениям, или конфедерациям, последние же представляли собой серьезную перемену по сравнению с хаотическим миром I в. с его постоянной сменой союзников. Хотя королевский статус мог теперь передаваться по наследству, даже самые удачливые из германских предводителей IV в. не могли повторить успех Ардашира в деле объединения Ближнего Востока против римского господства. Судя по кладам оружия и письменным источникам, германцы в IV в. по-прежнему предпочитали воевать и другом с другом, и с Римским государством.

Как уже говорилось, значительный рост численности населения, экономическое развитие и изменение политических структур в первые три столетия нашей эры не могли не превратить Германию IV в. в потенциально куда более грозного врага римского стратегического господства в Европе, чем это было в I в. н. э. Важно напомнить также, что германское общество не обрело пока равновесия. Пояс германских клиентских королевств простирался лишь на 100 километров за рейнской и дунайской пограничными линиями: значительная часть Германии была недоступна для регулярных военных походов римлян, которые позволяли бы удерживать ее в приемлемых рамках. Таким образом, балансу сил на границе угрожали куда большие опасности, чем чрезмерные амбиции царьков-клиентов. После сильнейшего удара от сасанидской Персии в прошлом столетии мог ли германский мир за пределами тщательно контролируемого пояса клиентских царств восприниматься как столь же серьезная угроза?

В течение всей истории Римской империи клиентские государства Германии время от времени становились объектами грабительских нападений племен, обитавших за пределами зоны римского влияния. Объясняется это просто. В то время как во всей Германии происходила экономическая революция, приграничные районы испытывали непропорционально сильное давление на свою экономику, поскольку ее стимулировало соседство почти тысяч римских солдат с их деньгами и затратами. Клиентские государства были богаче, чем остальная Германия, и потому становились объектом агрессии. Первый известный случай такого рода относится к середине I в. н. э., когда разношерстные отряды с севера вторглись в клиентское царство маркоманнов, во главе которого стоял Ванний, чтобы захватить огромные богатства, которые он накопил за тридцать один год своего правления{94}. И именно периферийные племена с севера с их жаждой богатств клиентских царств стали теми, кто положил начало потрясениям, известным под названием «маркоманнских войн». Теми же самыми мотивами руководствовались готы, когда они пришли в Северное Причерноморье. До середины III в. н. э. эти земли находились во власти ираноязычных племен сарматов, которые извлекали немалую выгоду из тесных отношений, установившихся у них с Римским государством (их богатство засвидетельствовано серией роскошных погребений, датируемых временем от I до III в. н. э.). Готы и другие германские племена шли в эти края, чтобы завладеть своей долей этих богатств.

Угроза, которую представлял развивающийся германский мир, однако, до сих пор оставалась скрытой по причине отсутствия единства. На практике система более крупных германских царств и конфедераций — теперь уже растянувшихся от устья Рейна до северного побережья Черного моря — скорее превращала их в младших партнеров для господствовавшей позднеримской системы, чем представляла действительную угрозу власти Рима. Империя не всегда добивалась того, чего хотела от этих отношений, и сохранение этой системы вызывало серьезные трения между старшими и младшими партнерами хотя бы один раз в течение каждого поколения. Несмотря на это, обычно варвары знали свое место — никто не выразил это лучше, чем Зизаис, предводитель тех, кто пришел просить о помощи императора Констанция в 357 г.:

«Увидев императора, он бросил оружие и пал всем телом, как мертвый, на землю. От страха он потерял голос в тот самый момент, когда должен был изложить свою просьбу. Несколько раз он пытался заговорить, но рыдания мешали ему, и он не мог объяснить, чего он хочет. Это обстоятельство вызвало к нему особое сострадание. Наконец он оправился, голос вернулся, и, получив приказание встать, он на коленях взывал к милосердию и молил о прощении проступков» (Amm. Marc. XVII. 12. 9–10. Пер. Ю. А. Кулаковского и А. И. Сонни).

Во-первых, неспособность говорить, во-вторых, еле слышные всхлипывания, в-третьих, изложение скромных просьб с заиканием — во всем этом была своя хитрость. Констанций сделал Зизаиса царем — клиентом Рима и даровал ему и его народу защиту со стороны империи. Горе варвару, который забывал свою роль.

Поздней Римской империи приходилось тратить много сил на то, чтобы держать варваров в повиновении. Нужно было очень стараться, чтобы ответить на вызов со стороны Персии, но границы в Европе в целом оставались пока под контролем. Стало обычным делом рассуждать о том, что необходимость выделения дополнительных ресурсов для поддержания этого контроля чрезмерно обременяет систему, что предпринимающиеся усилия были бесполезны. В IV в. на восточных и европейских границах вновь установилась стабильность, но слишком дорогой ценой, что привело к результату, который предопределил падение империи, — таковы эти и подобные им рассуждения. Прежде чем приступить к анализу случившегося в конце IV–V в., важно как следует уяснить, что представляла собой империя в IV в. Была ли сама структура обречена на гибель?

Глава третья

Границы империи

Примерно в 373 г. командующий военными силами Рима в Северной Африке (по-латыни — comes Africae), некто по имени Роман, был лишен своего поста за то, что подстрекал к мятежу берберские племена, обитавшие на окраинах провинции. Главнокомандующий (magister militum) Феодосий, отправленный, чтобы устранить опасность, обнаружил в бумагах Романа документ, содержавший чрезвычайно важную улику. То было письмо к командующему от третьей стороны; оно включало в себя приветствие от некоего Палладия, бывшего до недавнего времени одним из крупных римских чиновников: «Палладий приветствует тебя и сообщает, что его сместили с должности лишь из-за того, что в отношении жителей Триполиса он обратил к священному слуху [императора Валентиниана I] слова неправды» (Amm. Marc. 28. 6. 26). В результате Палладия вытащили из его загородных владений, куда он удалился, уйдя в отставку, и препроводили назад в Трир. Ложь императору расценивалась как измена. Предпочтя смерть допросу, во время которого в подобных случаях полагалось применять пытки, Палладий покончил с собой в пути.

Понемногу выплыли на свет все подробности этой истории. Измена зародилась еще в 363 г., когда Роман впервые получил служебное назначение. Берберские племена, обитавшие на пустынных землях по соседству с городом Лептис Магна в провинции Триполитания, разграбили местность вокруг него, и местные жители ожидали, что римляне отомстят им. Роман, как полагалось, собрал в Лептис Магне свои силы, но потребовал, чтобы ему обеспечили для снабжения 4000 верблюдов, которых граждане отказались ему предоставить. На этом основании Роман распустил своих солдат, и кампания так и не началась. Охваченные яростью граждане на ближайшем провинциальном собрании (вероятно, в 364 г.) решили направить к императору Валентиниану посольство с жалобой. Роман пытался направить ход событий в благоприятное для него русло — он первым сообщил Валентиниану свою версию этой истории через своего родственника по имени Ремигий; в тот момент Ремигий занимал пост magister officiorum (что-то вроде главы министерства государственной службы) и был одним из высших чиновников Западной империи. Валентиниан отказался принять на веру обе версии и назначил комиссию для расследования. Однако комиссия оказалась тяжела на подъем. Тем временем продолжающиеся нападения берберов заставили жителей Лептис Магны направить к императору второе посольство с жалобой по поводу продолжающегося бездействия Романа. Узнав о новых нападениях, Валентиниан пришел в ярость. Здесь-то на сцене и появился Палладий. Именно его избрали для того, чтобы осуществить расследование фактов; ему также поручили доставить в дар африканским войскам деньги{95}.

Действуя согласно императорским приказам, Палладий прибыл в Лептис Магну и выяснил, что делал — или, вернее, чего не делал — Роман. В то же время, однако, Палладий заключил сделку с предводителями и казначеями отрядов африканской армии, благодаря которой смог оставить себе часть вверенных ему имперских денег. Все сложилось так, что интересы обоих участников событий совпали. Палладий угрожал Роману роковым обвинением в бездействии, тогда как Роман поднял постыдный для Палладия вопрос о хищении. Заключив эту дьявольскую сделку, Палладий оставил себе деньги и, вернувшись в Трир, сообщил Валентиниану, что жалобы жителей Лептис Магны необоснованны. Император, поверив, что ему пришлось попусту потратить время, привел в действие всю судебную машину, желая покарать истцов из Лептис Магны. Палладия вторично отправили в Африку, дабы руководить судебными процессами. В условиях, когда ставки для судьи были столь высоки, участь ответчиков была предрешена. Итак, несколько подкупленных свидетелей единодушно показали, что никаких нападений не происходило. Примерно в 368 г. концы удалось тщательно спрятать, и один наместник и три посла были казнены за сообщение императору ложных сведений. Положение не менялось до тех пор, пока примерно шесть лет спустя на свет не всплыло письмо Палладия, адресованное Роману. Двое оставшихся в живых послов, у которых хватило ума скрыться (согласно приговору, им должны были отрезать языки), явились и дали показания. Процесс, шедший своим чередом, завершился гибелью очередных жертв: то были, конечно, Палладий и Роман, не говоря уже о Ремигии, исполнявшем должность magister officiorum, и о лжесвидетелях.

На первый взгляд в этом деле нельзя усмотреть ничего экстраординарного: тут и пренебрежение обязанностями, и хищение, и в особенности злостное укрывательство. Чего еще можно ожидать от структур империи, клонящейся к упадку и гибели? Со времен Гиббона коррупция в общественной жизни рассматривалась как неотъемлемая часть истории гибели Рима. Но хотя в империи IV в. взяточничество, безусловно, имело место, с выводами — и это весьма важно — спешить не следует. В источниках того времени вы можете легко найти всякого рода примеры самых разнообразных злоупотреблений. Воровали все — от командиров, которые искусственно завышали в отчетах показатели численности войск, а сами ограничивали ее, чтобы иметь возможность присвоить лишнюю плату, до чиновников, устраивавших круговое перемещение денег с одного счета на другой до тех пор, пока они не «пропадали» в груде бумаг, касающихся деятельности чиновников, чтобы те могли обратить их на собственные нужды{96}. Но стали ли они важным фактором в истории падения Западной империи — это весьма сомнительно.

Как бы ни была неприятна эта идея, власть на всем протяжении истории находилась в длительной и весьма характерной взаимосвязи с «деланием денег»: это касается как больших, так и малых государств, переживающих период расцвета и стоящих на грани краха. В большинстве обществ, существовавших в прошлом — и многих, существующих в настоящем, — связь между властью и выгодой даже в малой степени не представлялась (и не представляется) проблематичной: личная выгода и выгода для друзей рассматривалась как абсолютно весомая (притом совершенно законная) и главная причина для того, чтобы добиваться власти. Когда наш старый знакомец философ Фемистий впервые привлек внимание императора Констанция в начале 350-х гг., Либаний, его товарищ, преподававший риторику, большой поборник моральных ценностей, связанныхс классическим образованием, писал ему: «Твое присутствие за столом [императора] свидетельствует о величайшей близости [между вами]… любой, кого ты упоминаешь, немедленно становится богат, и… удовольствие, получаемое им, когда он дарует подобные милости, превосходит то, которое испытываешь ты, принимая их». С точки зрения Либания, влияние, приобретенное Фемистием, не представляло собой проблемы — как раз наоборот! Фактически вся система назначений на чиновничьи должности в империи основывалась на личных рекомендациях; так как конкурсные экзамены отсутствовали, патронаж и связи играли главную роль. Обращаясь к нескольким императорам, Фемистий посвятил не одну из своих речей теме «друзей» — т. е. ближайшего окружения императора, ответственного за привлечение его внимания к подходящим кандидатурам на те или иные должности. Конечно, Фемистий хотел, чтобы эти друзья обладали проницательностью и благодаря этому могли давать первоклассные рекомендации, однако он не желал никаких изменений самой сути вещей. Непотизм был системой; службу все связывали с возможностью набить себе карман, и умеренное казнокрадство считалось более или менее в порядке вещей{97}.

И ничего нового в этом не было. Ранняя Римская империя, даже в период активных завоеваний, так же как и в позднейшие эпохи, была отмечена злоупотреблениями — быть может, следовало бы просто сказать «употреблением» — властью со стороны чиновников (друзей чиновников высших рангов), которые стрем ил ись обогатиться сам и и обогатить своих товарищей. Согласно историку Саллюстию, писавшему в середине I в. до н. э., моральные устои римской общественной жизни начали рушиться после гибели Карфагена, главного соперника Рима, в 146 г. до н. э. На деле, однако, крупнейшие фигуры общественной жизни всегда в первую очередь были озабочены собственным продвижением, и в ранней империи происходило то же самое. Многое из того, что мы можем назвать коррупцией в римской системе управления, просто отражает нормальную взаимосвязь власти и выгоды. Некоторые императоры, наподобие Валентиниана I, периодически добывали себе политический капитал, нанося удар по «коррупции», но даже Валентиниан не пытался изменить систему как таковую{98}. Мне кажется, важно реалистично смотреть на то, как люди используют политическую власть, и не придавать слишком большого значения отдельным случаям взяточничества. Если фактор «власть — выгода» не замедлил подъем империи на первых порах, то нет и причины предполагать, что он сыграл важную роль в ее падении. Что же касается скандала в Лептис Магне, то Роман, Палладий и Ремигий просто слишком далеко зашли. При более пристальном рассмотрении можно увидеть в «Лептисгейте» нечто значительно большее, нежели простое укрывательство.

Пределы власти правительства

Теоретически император обладал высшей властью, когда дело доходило до формирования общего законодательства; в отдельных случаях у него было право модифицировать закон ил и уничтожать его по своему усмотрению. Ему было довольно одного слова, чтобы приговорить к смерти или помиловать. Внешне он во всех отношениях представлял собой абсолютного монарха. Но внешность может быть обманчива.

Валентиниан, долгое время до восшествия на престол служивший в армии, имел большой непосредственный опыт надзора над приграничными областями вдоль Рейна; находясь в Трире, он имел возможность провести исчерпывающее расследование любого несчастного случая. Однако с проблемой, возникшей в Африке, все получилось совершенно иначе. Впервые Валентиниан узнал об эпизоде в Лептис Магне из двух внезапно полученных диаметрально противоположных отчетов: один привезло первое посольство из провинции, прибывшее к его двору, другой поступил от Романа через magister officiorum, Ремигия. Трир, где находился Валентиниан, отстоял от места событий примерно на 2000 километров. Он не мог покинуть приграничную Рейнскую область, чтобы расследовать один относительно незначительный эпизод в весьма темном уголке Северной Африки; все, что он мог сделать, — это отправить своего представителя, дабы тот вместо него разобрался в случившемся. Если эта личность дезинформировала его (как было в данном случае) и позаботилась о том, чтобы другой отчет о событиях не достиг ушей императора, то последний вынужден был действовать соответственно. Основной вывод, который можно сделать из «Лептисгейта», состоит в том, что, несмотря на всю власть императора, как теоретически, так и на практике, центральная власть в Римской империи могла принимать эффективные решения лишь тогда, когда получала точную информацию о происходящем на местах. Режим Валентиниана любил представлять себя защитником налогоплательщиков от несправедливых требований со стороны военных. Но из-за ложного сообщения Палладия действия императора в случае Лептис Магны привели к полностью противоположному результату.

Требуется усилие воображения, чтобы понять, насколько трудно было получать точную информацию в римском мире. Имея под властью ровно половину его, Валентиниан контролировал область, существенно большую, нежели современный Европейский союз. Если и в наши дни эффективные действия центра на такой территории достаточно сложны, то проблемы, связанные с сообщением, с которыми столкнулся Валентиниан, поставили его в невообразимо более сложные условия, нежели руководителей в современном Брюсселе{99}. Двоякая проблема состояла не только в том, что сообщение в те времена осуществлялось куда медленнее, чем теперь, но и в минимальном количестве линий, по которым его можно было передавать. В случае с Лептис Магной дело усугублялось не только черепашьей скоростью, с которой передавалась информация, но и просто-напросто малочисленностью тех, кто осуществлял связь: поначалу источника информации было два (посольство и Ремигий, представлявший точку зрения Романа), а потом к ним прибавился третий, когда Валентиниан отправил комиссию по расследованию фактов в лице Палладия. Когда Палладий подтвердил сообщение Романа, возникла ситуация «два против одного», и больше источников у Валентиниана не было. В мире телефонов, факсов и Интернета вообразить себе тогдашнюю ситуацию еще труднее. Контакты Валентиниана с городскими общинами, составлявшими его империю (за исключением тех, которые находились в непосредственной близости от Рейнской области), были редкими и несистематичными.

Возможность увидеть эту проблему изнутри дает еще один исключительной важности источник, оставшийся от поздней Римской империи, — папирусы, сохранившиеся в течение столетий благодаря сухому и жаркому климату египетской пустыни. (Судьба распорядилась так, что большая часть архива в конце концов оказалась в библиотеке Джон Райландс Лайбрери в Манчестере — городе, известном большим количеством выпадающих здесь осадков.) Те папирусы, о которых пойдет речь, приобретенные крупным викторианским коллекционером A. C. Хантом в 1896 г., происходят из города Гермополиса, расположенного на западном берегу Нила на границе Верхнего и Нижнего Египта. Одно из писем (имеющее важное значение) отделилось от остальных и оказалось в Страсбурге. Когда обнаружилось, что оно относится к той же переписке, стало ясно, что это письма некоего Феофана, землевладельца из Гермополиса и, очевидно, римского чиновника высокого ранга начала IV в. н. э. В конце 310-х гг. он состоял советником по законам при Виталисе, который, будучи rationalis Aegypt, являлся финансистом, отвечавшим за работу оружейных мастерских, а также за другие действия Римского государства в провинции. Основная масса архива относится к путешествию, которое Феофан совершил из Египта в Антиохию (совр. Антакью в Южной Турции близ границы с Сирией), центральный город римского Востока, по делам службы где-то между 317 и 323 г. В бумагах нет рассказа о путешествии — мы можем только догадываться, какова была возложенная на него миссия. Однако здесь есть нечто в своем роде еще более ценное — упаковочные листы, финансовые отчеты и датированный маршрут; все вместе это позволяет живо представить себе официальные путешествия в Римской империи{100}.

Находясь в поездке по делам службы, Феофан мог воспользоваться той же системой общественного транспорта, что и Симмах, путешествовавший в Трир, — cursus publicus, состоявшей из путевых станций, разделенных одинаковыми промежутками пути. На них находились стойла, где путешественники, едущие по служебным делам, могли переменить упряжных животных, и (иногда) гостиницы для проезжающих. Что поражает с первого взгляда — те документы, которые относятся к маршруту Феофана: датированный список с указанием расстояний, которые ему удавалось покрыть. Начав путешествие в Антиохию 6 апреля в городе Никиу в Верхнем Египте, он в конце концов прибыл в город через три с половиной недели, 2 мая. В среднем он преодолевал в день 40 километров: на первом этапе пути, проезжая через Синайскую пустыню, он делал только около 24 километров, но когда достиг Плодородного Полумесяца, скорость его путешествия увеличилась до 65 километров. А в последний день, почуяв, что конец путешествия близок, его отряд развил головокружительную скорость и преодолел более 100 километров. Обратный путь потребовал столько же времени. Учитывая, что официальный статус Феофана позволял ему менять лошадей по необходимости (так что ему не приходилось беречь силы животных), мы получаем своего рода мерило деятельности чиновников Римской империи. Мы знаем, что в чрезвычайных ситуациях вестники, мчавшиеся галопом, многократно менявшие лошадей, могли преодолеть расстояние до 250 километров в день. Но среднее расстояние, преодолевавшееся Феофаном в том путешествии, занявшем три с половиной недели, являлось нормой: другими словами, он двигался со скоростью повозки, запряженной быками, что составляло 40 километров в день. Эта цифра верна как для гражданских, так и для военных операций, так как для перевозки тяжелого снаряжения в обозах армия использовала тот же самый транспорт.

Другая поражающая особенность путешествия Феофана состоит в его сложности. Как можно ожидать, при такой скорости передвижения лишь представители высших эшелонов римской бюрократии имели склонность выезжать за пределы провинций, где они служили, — следовательно, чиновники более низких рангов не были знакомы с теми, кто занимал должности того же уровня в других областях (даже с соседями). В большинстве случаев в Египте вопросы решались на местном уровне, так что обычно Феофану не нужно было знать людей из Антиохии; также, в сущности, он не знал и людей, проживавших там, где ему приходилось проезжать. Соответственно Виталис снабдил его рекомендательными письмами ко всем значительным лицам, которых тот мог встретить по дороге (некоторые из них Феофан не использовал, благодаря чему они сохранились в архиве). В соответствии с правилами этикета того времени следовало проявлять предусмотрительность и взять с собой некоторое количество подходящих подношений: вежливость требовала, чтобы обмен дарами — иногда ценными — всякий раз ознаменовывал начало новых отношений. В отчетах содержится список предметов, предназначенных для этого, таких как лунгурион (сгущенный мускус рыси) — один из ингредиентов дорогих духов{101}. Следовало также везти большие суммы денег; возможно, Феофан вдобавок также получил доверенности, дававшие ему как путешествующему по делам службы возможность пополнять свои фонды из официальных источников. По этой причине такие путники часто нуждались в защите и при необходимости нанимали вооруженную охрану. В отчетах Феофана фигурируют пища и питье, купленные для солдат, сопровождавших его на пути через египетскую пустыню.

Упаковочные листы, если можно так выразиться, тоже проливают свет на многое. Феофану нужно было разнообразное облачение: одежда полегче и потеплее для разной погоды и разных условий, официальное одеяние — как должностному лицу, а также халат для посещения бань. Гостиницы для проезжающих на cursus publicus, очевидно, обеспечивали лишь минимальный комфорт. Путешественник брал с собой постель — не только простыни, но и матрас; дабы предотвратить неурядицы с питанием, с ним ехала целая кухня. Из этого следует, что Феофан ехал не один. Мы не знаем, сколько у него было спутников, но, очевидно, его сопровождал отряд рабов, которые решали все бытовые задачи. В среднем он тратил на их ежедневное содержание чуть меньше половины того, что расходовал на себя. Манчестерское собрание ветхих документов на папирусе изобилует такими драгоценными деталями. Непосредственно перед тем, как покинуть цивилизованные области и пересечь пустыню, отряд закупил 160 литров вина для путешествия домой. Оно стоило меньше, чем два литра значительно более изысканного напитка, который во время второго завтрака Феофан выпил в тот же день. С другой стороны, отчеты содержат запись о приобретении льда для охлаждения вина, подававшегося к обеду. Перед глазами читателя возникает захватывающая картина поездки по официальным делам со всей ее сложностью и громоздкими деталями.

Нужно также отметить, что расстояния между пунктами в IV в. были значительно больше, чем в наши дни. Сейчас, когда я пишу эти строки, Адрианов вал отделяет от Евфрата около 4000 километров; так было и во дни Феофана. Но при той скорости, с которой путешествовал Феофан (даже если считать, что он ежедневно проезжал максимальное расстояние — 50 километров, и не учитывать дни, потраченные им на пересечение пустыни), путешествие, которое в наше время, если ехать по суше, заняло бы самое большее две недели, в IV в. растянулось бы на срок около трех месяцев. Когда мы глядим на карту Римской империи, ее размеры производят на нас большое впечатление; с точки зрения человека IV в., они ошеломляли. Более того, оценив их в соответствии с тем, сколько требовалось людям, чтобы преодолеть подобные расстояния, можно сказать, что она была в пять раз больше. Другими словами, проехать по всей Римской империи, используя доступные в те дни средства сообщения, — это все равно что в наши дни проехать по территории где-то в пять — десять раз больше, чем Европейский союз. Учитывая такую отдаленность различных пунктов друг от друга и их удаленность от столицы, неудивительно, что у императора было мало линий сообщения с большинством тех местностей, которые составляли его империю.

Более того, даже если его агенты каким-то образом обеспечивали постоянную передачу сведений изо всех городов империи в центр, где находился правитель, в любом случае он мало что мог из этого извлечь. Вся эта предполагаемая информация неизбежно осталась бы мертвым словом на листах папируса, и вскоре центр оказался бы завален канцелярской работой. Найти какую-либо специальную информацию в случае необходимости оказалось бы совершенно невозможным, особенно учитывая тот факт, что римские архивисты, по-видимому, систематизировали дела только по годам{102}. Примитивные способы коммуникации плюс отсутствие сложных средств обработки информации — вот объяснение бюрократических ограничений, в рамках которых римские императоры всех эпох вынуждены были принимать и проводить в жизнь административные решения.

Главным следствием всего этого было то, что государство оказалось не способно систематически вмешиваться в повседневную жизнь составляющих его общин. Неудивительно, что спектр действий, осуществлявшихся римским правительством, представлял собой лишь часть того, чем занимается правительство современного государства. Даже при наличии вдохновлявшей его идеологии римское руководство для осуществления широкомасштабных социальных программ, касающихся, например, здравоохранения или социального страхования, не имело нужного количества чиновников. Активное участие государства по необходимости ограничивалось куда более узким кругом действий: поддержанием армии в боеспособном состоянии, обеспечением функционирования налоговой системы. И даже в случае налогов роль государственной бюрократии сводилась к ассигнованию общих сумм городам империи и контролю над их пересылкой. Такая сложная работа, как выдача индивидуальных налоговых деклараций и непосредственный сбор денег, осуществлялась на местном уровне. Даже здесь, при условии что условленные суммы, полученные от сбора налогов, поступали из городов в центр, в казну, местные общины (это подразумевали городские законы, рассмотренные нами в первой главе) имели возможность существовать автономно в условиях самоуправления{103}. «Делайте так, чтобы римское центральное правительство было довольно»: зачастую при соблюдении этого условия местное население могло жить как хотело.

Вот ключ к пониманию многого в истории Римской империи. «Лептисгейт» иллюстрирует не столько проблему, связанную с историей поздней империи как таковой, но существенные ограничения, наносившие ущерб центральному правительству Рима всех эпох. Чтобы составить себе полное представление о делах правительства, необходимо одновременно учитывать техническую невозможность каждодневного вмешательства центра вдела на местах и его неограниченную юридическую власть и незыблемое идеологическое господство. Именно взаимодействие этих двух феноменов породило характерную динамику внутренней жизни Римской империи. В условиях, когда центральное правительство было полностью лишено возможности контролировать все, любое дело, на котором оно, так сказать, действительно оставляло свою печать, при проверке являлось полностью легитимным. По этой причине у общин и отдельных личностей возникла тенденция обращаться к власти с ходатайствами в своих целях. На первый взгляд может показаться, что император постоянно тыкал пальцем в хаос на местах, но это ошибочное впечатление. Во всем, что не касалось налогообложения, императоры вмешивались в местные дела лишь тогда, когда жители этих областей, или по крайней мере какая-то тамошняя фракция, считали, что для них будет полезно мобилизовать имперскую власть.

Мы уже видели подобную модель в действии в начале императорского периода. Как показывают испанские надписи, романизированные города существовали по всей империи, так как местные общины усваивали законы, изданные в центре. В особенности богатые местные землевладельцы быстро поняли, что соблюдение римской конституции с содержащимися в ней правами — это путь к получению римского гражданства, которое давало им статус, позволявший участвовать в структурах империи, что влекло за собой немалую выгоду. Конечно, существовала и оборотная сторона медали. Статус гражданства был столь ценен для лидеров общин, вошедших в Римское государство, что они готовы были делать все, чтобы получить эту привилегию; часто они достигали этого, добиваясь расположения патронов в центре, которые могли замолвить за них словечко императору, находившемуся в тот момент на троне. Этот тип отношений между центром и местными общинами стал краеугольным камнем, на котором была построена империя{104}.

Подобные отношения также применимы к отдельным персонам, пользовавшимся системой «рескриптов». Она давала возможность проконсультироваться с императором — в действительности с его экспертами по юридическим вопросам — по поводу той или иной детали, связанной с юридической практикой. Любой мог написать на верхней части листа папируса письмо императору по поводу вопроса, который хотел разрешить. Затем император отвечал на нижней стороне л иста. Эту систем у нел ьзя было использовать, чтобы разрешить дело целиком, — можно было только получить напоминание о практическом юридическом элементе, который мог определить исход событий. Опять-таки здесь мы обязаны сохранившимся уникальным папирусам, которые позволяют нам представить себе, сколь широко использовалась эта система. Весной 200 г. императоры Север и Каракалла остановились в египетском городе Александрии. Папирус, ныне находящийся в Колумбийском университете, содержит сведения о том, что императоры ответили на пять рескриптов (ответы вывешивались для публичного прочтения) 14 марта, на четыре — 15 марта и еще на четыре — 20 марта{105}. Так что если даже предположить, что в течение года у императоров было немало дней отдыха, все же цитировать императорское мнение в частных спорах по религиозным вопросам могло не менее тысячи человек.

Равную важность имело то, что после того как рескрипт отсылался назад в провинцию, император терял над ним контроль, и лист папируса, подписанный его именем и содержащий его авторитетное мнение, оказывался, что называется, без присмотра. Неудивительно, что эти ответы императоров во множестве случаев использовались недолжным образом. В кодексе Феодосия V в. упоминается ряд случаев жульничества: императорский ответ буквально отрывали от того вопроса, на который он давался, а затем использовали для ответа на другой вопрос; письма, полученные по поводу одной ситуации, использовали для разрешения другой; наконец, письма писались по ложным поводам (CTh 1. 2.). Римские законники были столь же изобретательны, как и их собратья в наши дни, а контроль над происходящим был куда слабее. Система рескриптов показывает нам не только то, что императорская власть энергично реагировала на происходящее на местах, — злоупотребления ею также дают понять, что расстояние от императора до просителя могло дать последнему возможность недолжным образом использовать мощное оружие, каковым являлось юридическое постановление, подписанное именем императора.

Вдобавок к рескриптам императоров также заваливали запросами более общего характера, на которые они могли отвечать или не отвечать положительно. Они имели возможность начать (или не начинать) расследование (неизбежно медленное) или принять версию просителя (в основе своей тенденциозную) за правду. В результате действия императорской власти оказывались в большей или меньшей степени случайными: император выбирал, верить или не верить просителю, и поступал соответственно. Влияние, которое императорская власть в этом случае имела на повседневную жизнь, зависело оттого, насколько большие расстояния проделывали граждане местных общин, чтобы использовать эту возможность.

Таким образом, пытаясь представить себе римское правление, мы в любом случае должны иметь в виду, что при всем юридическом и идеологическом могуществе императора возможности контроля с его стороны были ограниченны. Тем не менее монополия власти делала постоянные просьбы граждан об одобрении с ее стороны неизбежными. Следовательно, имперский центр был и могуществен, и серьезно ограничен в своем могуществе.

В середине III в. эта, по сути своей, ограниченная государственная машина внезапно столкнулась с совершенно новым кругом проблем; все они были вызваны возвышением Сасанидской Персии. Как мы видели, неотложные проблемы были решены благодаря военной, фискальной и политической реструктуризации империи. Однако с давних пор традиционным стало доказывать, что перемены, избавившие империю от этих трудностей, взамен этого в перспективе обрекли ее на упадок и гибель. Согласно этой точке зрения, после Диоклетиана налоговый пресс на экономику Рима, основанную на сельском хозяйстве, оказался чрезмерным. Крестьян вынудили сдавать такое количество продукции, что часть их умирала от голода. Утверждают, что новый уровень налогов также стал причиной гибели класса землевладельцев, которые выстроили города империи и жили в них с момента ее формирования. Фактически в результате вся империя стала управляться с использованием ограничений, а не разрешений; символом ее сделалась репрессивная бюрократическая машина, состоявшая, согласно авторитетному мнению, из тех, «кто даром ел свой хлеб», и ставшая дополнительным бременем для налогоплательщиков. Что касается военных дел, то увеличенная армия могла быстро сделать свое дело, но недостаток людских ресурсов в империи вынудил императоров IV в. все более и более прибегать к рекрутированию варваров из-за границы. В результате как верность, так и боеспособность римской армии уменьшились. В конечном счете, согласно этой системе доказательств, преодоление персидского кризиса потребовало таких усилий, что финансовое, политическое и даже военное могущество империи заметно ослабело{106}.

У этих взглядов по-прежнему множество сторонников. Однако исследователи нынешнего поколения убедительно продемонстрировали, что подобная позиция серьезно недооценивает экономическую, политическую и идеологическую стойкость мира поздней империи.

Цена выживания

Сельское хозяйство в древности страдало от двух ограничивающих моментов. Во-первых, до изобретения тракторов продуктивность любого участка земли чрезвычайно зависела от того, сколько труда можно было положить на ее обработку. Во-вторых, в древние времена сельские хозяйства, применявшие сложные технологии поддержания плодородности почвы, не могли значительно повысить производство продовольствия так, как это позволило сделать использование химических удобрений в современную эпоху. Это, в свою очередь, тормозило рост населения, так как его численность имела тенденцию расти до предела, положенного доступным количеством пищи. Вдобавок транспорт был чрезвычайно дорог; в «Эдикте о ценах» Диоклетиана говорится, что стоимость телеги зерна возрастает вдвое после каждых пятидесяти миль путешествия. В этих условиях римская экономика всех периодов практически не поднималась над уровнем, обеспечивавшим лишь выживание людей. До недавнего времени исследователи питали уверенность, что повышение налогов в поздний период существования Римского государства ухудшило эти условия настолько, что крестьянское население империи стало не способно даже поддерживать свое существование.

Свидетельства, которыми мы располагаем, содержатся в основном в письменных источниках. Начнем с того, что ежегодный объем надписей, сохранившихся от римской античности, внезапно сокращается в середине III в. приблизительно до одной пятой от прежнего количества. Так как шансы на выживание оставались постоянными, это массовое сокращение, естественно, принималось за знак того, что землевладельцы — социальная группа, как правило, заказывавшая эти надписи по сугубо частным поводам, — неожиданно начали испытывать недостаток средств. Хронологические исследования также приводят к тому, чтобы рассматривать увеличение налогового бремени, возложенного на жителей поздней империи, в качестве главной причины, так как упадок совпал с повышением налогов, необходимым, чтобы отразить усиливавшуюся персидскую угрозу. Такие взгляды получили подкрепление за счет других источников, документально освещающих другой хорошо известный феномен IV в., известный под названием «бегства куриалов». Куриалы (или декурионы) — это землевладельцы, достаточно состоятельные для того, чтобы получить место в городских советах (по-латыни — куриях). Они были потомками тех, кто строил римские города, усвоил классическую идеологию самоуправления, выучил латинский язык, и широко пользовались преимуществами, которые давало латинское и римское гражданство в ранний императорский период. В IV в. эти люди начали выказывать все большее нежелание служить в городских советах, учрежденных их предками. Поэтому долгое время одно из общепринятых суждений относительно падения Рима гласило, что традиционный класс землевладельцев империи был переобременен до крайности{107}.

Другие юридические тексты IV в. относятся к прежде неизвестному феномену — «покинутым землям» (agri deserti). Большинство этих текстов носит чрезвычайно общий характер и не содержит указания на то, о каких площадях шла речь, но один закон, 422 г., относящийся к Северной Африке, указывает, что только в этом регионе под эту категорию подпадает 3000 кв. миль. Эта цифра ошеломляет. В дальнейшем римское законодательство также пыталось прикрепить землевладельцев (колонов) к их владениям, чтобы предотвратить их передвижение. Было легко (а искушение оказывалось почти непреодолимым) вплести эти отдельные феномены в рассказ о причинах и результатах, в соответствии с которыми режим штрафного налогообложения делал экономически невыгодным обработку всех земель, на которых прежде велось хозяйство. Это расценивалось как причина массового оставления земель — отсюда agri deserti, — а также правительственного вмешательства, направленного на предотвращение этого самого отъезда с земель, обработку которых новое налоговое бремя сделало экономически невыгодным. Крестьянство, лишаясь большей части своей продукции, не могло поддерживать свою численность из поколения в поколение, что еще более снижало объемы производства{108}.

Эта последовательность, где все элементы как нельзя лучше подходили друг к другу, оказалась взорвана в конце 1950-х гг. французским археологом Жоржем Чаленко. Как бывает в случае многих революционных моментов, наблюдателям понадобилось немало времени, прежде чем они поняли, что увидели нечто поколебавшее почву у них под ногами, однако брошенная бомба вызвала ряд детонаций. Чаленко провел большую часть 1940–1950-х гг., бродя по известняковым холмам в ныне полностью глухом (и относительно мирном) уголке Среднего Востока. В древности на них располагались сельские пригороды одного из крупнейших городов империи, Антиохии (Антакьи в совр. Турции). (По иронии судьбы, холмы эти в настоящее время лежат за границей, в Северной Сирии.) Проводя раскопки, Чаленко наткнулся на остатки густо располагавшихся деревень, состоявших из прочных домов из известняковых блоков (они исчезают в период VIII–IX вв. после арабского завоевания этого региона).

Судя по деревням, эти холмы некогда были местом жительства процветающего сельского населения, которое могло позволить себе строить не только дорогие жилые дома, но и просторные общественные здания. В те древние времена население этого региона было значительно более многочисленным, нежели когда-либо в позднейшие эпохи, и, очевидно, жителей кормило сельское хозяйство; Чаленко полагал, что они изготавливали на продажу оливковое масло. Подлинно революционным стало открытие Чаленко, что впервые этот регион достиг процветания в конце III — начале IV в., оно продолжалось в V, VI и VII вв., и ничто не свидетельствовало об упадке. В тот самый момент, когда, согласно общепринятой модели, позднеримское государство пило из крестьян кровь, взимая непомерные налоги, здесь, в сельскохозяйственном регионе, жители благоденствовали — свидетельства тому были неопровержимы{109}.

Дальнейшая археологическая работа, включавшая в себя раскопки, позволила исследовать уровни сельских поселений и деятельность земледельцев на обширных территориях и в разные моменты римской истории. В общих чертах можно сказать, что эти исследования подтвердили: сирийские деревни Чаленко были далеко не единственным примером процветания сельского населения в поздней Римской империи. В центральных провинциях Северной Африки (в особенности в Нумидии, Бизацене и Проконсульской Африке) в это время также наблюдается рост сельского населения, количества деревень и объемов производства. На это также пролили свет раскопки в Тунисе и Южной Ливии, где процветание продолжалось вплоть до V в. Раскопки в Греции дают сходную картину. Одним словом, повсюду на Ближнем Востоке IV–V вв. оказались периодом максимального развития деревни, а не минимального, как мы привыкли считать в соответствии с традиционными взглядами. Изыскания, проведенные в пустыне Негев на территории современного Израиля, показали, что эта чрезвычайно удаленная от центра территория также процветала в IV в. под властью империи. В общих чертах то же самое заметно и в Испании и Северной Галлии, тогда как новая оценка данных о деревенских поселениях римской Британии показала, что численность ее населения в IV в. достигала показателей, которые мы вновь наблюдаем на этих территориях только в XIV в. Еще не решен вопрос о том, каковы цифры, соответствовавшие этому максимуму, но то, что в позднеримский период Британия была плотно населена по меркам древности и Средневековья, сегодня не вызывает сомнений{110}. Фактически единственными территориями в IV в., чей уровень благосостояния был далек от максимального уровня, наблюдаемого за всю историю Рима, были Италия и несколько северных европейских провинций, в особенности Галлия Бельгика и Нижняя Германия, находившиеся близ Рейна. Даже здесь, однако, оценки плотности населения были радикально пересмотрены в недавние годы.

Что касается причины бедности двух последних северных провинций, то, возможно, она лежит в деструктивных процессах III в. Прирейнская область в этот период подвергалась опустошительным набегам; одновременно большие силы были затрачены на решение персидской проблемы, и, возможно, изобилие в этих областях так никогда и не восстановилось. Можно найти и хотя бы частичное объяснение методологической проблемы. Обзоры раскопок пластов римского периода при идентификации и определении времени существования поселений строятся на датированных находках керамики, производившейся на продажу. Если население прекращало покупать эти изделия, вернувшись к керамике местного производства, датировать которую невозможно (а также в особенности если в то же время они больше использовали в качестве строительного материала дерево, нежели традиционный для Рима камень, кирпич и черепицу, которые также обнаруживаются при раскопках), то они становятся, так сказать, археологически невидимыми. Это и случилось в некоторых областях Северной Европы по крайней мере к середине V в., а потому вполне возможно, что кажущаяся недостаточной заселенность северных областей прирейнской территории вызвана не существенным уменьшением количества жителей, но в первую очередь этими новыми обычаями. Вопрос еще не получил однозначной оценки.

Случай Италии — принципиально иной. Как подобает сердцу государства-завоевателя, в раннеимперский период Италия благоденствовала. Причина заключалась не только в том, что потоки добычи затопляли ее территорию, но и в том, что здешние производители керамики, вина и других товаров продавали их в западных провинциях и господствовали на рынке. Кроме того, италийская сельскохозяйственная продукция не облагалась налогом. Однако с развитием экономики завоеванных провинций это первоначальное господство оказалось потесненным за счет развития конкурирующих предприятий, расположенных ближе к центрам потребления, в результате чего их транспортные расходы были намного ниже. К IV в. этот процесс зашел довольно далеко, а со времен Диоклетиана сельские хозяйства Италии вынуждены были платить такие же налоги, как и на остальной территории Европы. По этим причинам экономика полуострова была обречена на некоторый упадок в IV в., и неудивительно, что мы находим здесь больше окраинных областей, не вовлеченных в производство. Но, как мы видели, относительный упадок в Италии и, возможно, также Северо-Восточной Галлии был более чем компенсирован экономическим успехом на остальных территориях. Несмотря на усиление налогового бремени, сельские области поздней империи переживали экономический подъем{111}. Революционное значение этих находок трудно преувеличить.

Если посмотреть на свидетельства в источниках с этой точки зрения, то они вполне совместимы с археологическими. К примеру, законы, вынуждавшие работника оставаться на одном месте, могли действовать лишь там, где плотность сельского населения была достаточно высока. В противном случае общий недостаток рабочих рук привел бы к тому, что землевладельцы соперничали бы друге другом из-за крестьян и стремились принять беглецов и защитить их от закона. Если коснуться более общих проблем, то понятие «покинутых земель» (agri deserti) было придумано в IV в. для описания земель, с которых не собирались налоги. Оно вовсе не обязательно подразумевало, что земли, обозначенные таким образом, когда-либо прежде обрабатывались вообще, и, конечно, большой участок в Северной Африке, упоминаемый в законе 422 г., состоял по большей части из пустынь и полупустынь, расположенных во внутренних областях, где никогда нельзя было нормально вести сельское хозяйство. Также налоговый режим поздней империи с его повышенными требованиями не является несовместимым с оживлением сельского хозяйства. Крестьяне, которые вели натуральное хозяйство, стремились производить только то, в чем нуждались, и достаточно для того, чтобы обеспечить себя и своих иждивенцев, а также выплачивать все дополнительные пошлины, такие как рента. В этой ситуации часто давал о себе знать некоторый экономический застой. Он заключался в том, что сельские хозяйства могли произвести дополнительное количество продуктов питания, но отказывались от этого: ведь у них не было ни условий для их хранения, ни, вследствие высокой стоимости перевозок, возможности их продать. В подобном мире налогообложение (если не делать налоги чрезмерными) могло реально повысить объемы производства: налог, введенный государством, — это еще один вид пошлин, которые необходимо вносить, и хозяйства выполняли немало дополнительных работ, чтобы произвести дополнительное количество продукции. Лишь в случае значительного повышения налога, приводившего к тому, что жители начинали голодать, или снижения плодородия их земель в течение длительного времени подобные сборы наносили экономике ущерб.

Все это не означает, что крестьянину жилось легко в позднеримский период. Государство предъявляло к нему более значительные требования, нежели к его предкам, а закон не давал ему переходить с места на место в поисках наиболее выгодных условий аренды. Но данные археологических и письменных источников никак не противоречат картине всеобщего изобилия в сельской местности в позднеримскую эпоху: численность населения, объемы производства и количество готовой продукции приближаются к максимальным показателям или достигают максимума{112}.

Однако нет сомнений, что большинство городов империи в одном отношении, по-видимому, все же пострадало. Уменьшение количества надписей середины III в. отражает уменьшение количества заказов на строительство новых общественных зданий. Масштабное строительство подобных объектов продолжалось только в крупных городах в центре Римского государства и его регионах. И даже здесь, где местные представители знати готовы были облагодетельствовать свой город, выстроив очередное здание общественной уборной, дабы увековечить память о себе, теперь здания возводились должностными лицами на государственные деньги{113}. Частное инвестирование в строительство общественных зданий в родном городе — черта начального периода существования империи: тогда это был самый легкий путь к известности. Возведение соответствующих видов построек входило в перечень мер, которые убеждали представителей высшей власти в том, чтобы рекомендовать ваш родной город императору, когда речь зайдет о даровании римского гражданства. Когда ваш город получал ius Latinum, то финансирование строительства становилось стратегией, направленной на завоевание в нем власти и влияния. В городах империи земля, находившаяся в общественном владении (часто переданная по завещанию), оказалась быстро застроена. Города также получили право сбора местных налогов и пошлин. Расходование средств, ежегодно получаемых по этой статье (довольно значительных), контролировалось городским советом и в особенности ведущими магистратами. Магистратов избирали голосованием из числа свободных граждан города. Своего рода соревновательное строительство в этих условиях имело одну цель: выиграть выборы и в результате взять под контроль использование местных фондов{114}.

Присвоение государством объектов, принесенных в дар местным общинам, и доходов от налогов практически свело на нет все выгоды от службы в органах правления на местах. К IV в. значительные траты с целью получить власть в своем городе потеряли смысл, поскольку все, чего ты мог добиться, — это стать мальчиком на побегушках у центрального правительства. К этому моменту сформировалась практика передачи удалившимся в отставку представителям расширившегося класса имперских чиновников (honorati) всех выгодных и престижных видов деятельности, включая детальное распределение налогового бремени в родном городе. Ничто не побуждало приглашать к обеду и оказывать прочие мелкие знаки внимания так, как осознание того, что в свое время тебе доверят введение нового налога. Honorati также присутствовали при разборе наместником провинции судебных дел и помогали ему выносить решение. Как следует из многочисленных сохранившихся писем к местным honorati, то была еще одна ситуация, когда они имели очень большое влияние, что опять-таки весьма повышало популярность того или иного honoratus в местной общине. Иначе говоря, во времена поздней империи произошел значительный сдвиг: политическая власть на местах перешла от городских советов к имперским бюрократам. В результате канул в небытие сам принцип демонстрации щедрости в местных общинах, зафиксированный в раннеимперских надписях.

Стандартное представление о позднеримской бюрократии также нуждается в пересмотре. Во многом ее характеристика как деспотической чужеродной силы, состоящей из «дармоедов», высасывающих жизненные силы из местных общин, восходит к речи оратора Либания, который перечисляет нескольких главных чиновников, а также сенаторов в Константинополе середины IV в., чье происхождение сомнительно. У трех префектов претория (высшие исполнительные лица гражданской власти) 350-х и начала 360-х гг. — Домициана, Элпидия и Тавра — отцы, сообщает нам Либаний, непосредственно занимались ручным трудом; отец четвертого, Филипп, изготавливал колбасу, а наместник провинции Азии, Дулькиций, был сыном сукновала (Liban. Or. XLII. 24–25). В сознании возникает яркий образ бюрократии, где господствуют новые люди, пришедшие ниоткуда. Однако в этой речи Либаний преследовал весьма определенную цель. Константинопольский сенат только что отказал в членстве одному из его протеже, некоему Талассию, на том основании, что отец его был «торговцем» (он владел оружейной мастерской). Однако, как показывает количество других свидетельств (включая бесконечные рекомендательные письма самого Либания), громадное большинство новых чиновников и сенаторов в империи IV в. на самом деле происходило из сословия куриалов, а не ниже по социальной лестнице. Эта бюрократия пользовалась «правильным» латинским и греческим языками, что обеспечивалось традиционной образовательной системой. Тем самым мы сразу же получаем указание на то, что эти люди пользовались услугами частного образования, требовавшего времени и немалых затрат. Следовательно, позднеримская бюрократия состояла не из аутсайдеров или парвеню, а из куриалов, которые пересмотрели свои позиции в рамках изменившихся структур империи. Лишь представители узкого элитарного слоя, состоявшего из трезвых практиков, по-латыни их именовали principales, — продолжали заседать в советах, дабы монополизировать последние оставшиеся обязанности, представлявшие интерес.

Из-за столь значительной привлекательности чиновничьих должностей императоров буквально заваливали просьбами о назначениях. Многие из них удовлетворялись. Императоры всегда охотно использовали возможность поднять уровень своей популярности, продемонстрировав великодушие, и, кроме того, они могли удовлетворять эти просьбы безо всякой опаски. Несмотря на законы, направленные на урегулирование экспансии бюрократии (согласно им, куриалов из провинциальных городов отправляли обратно на родину), к 400 г. значительное число богатых землевладельцев достигло пика своей карьеры, сделавшись чиновниками в столице. В это время финансовое ведомство Восточной империи (largitionales) насчитывало 224 человека, и, согласно «листу ожидания», еще 610 человек были готовы занять их места, когда их срок службы закончится. И, заранее предвидя отсрочку поступления на службу, неизбежную в этих условиях, родители вносили имена детей в лист ожидания при рождении. Таким образом, возвышение имперской бюрократии отражает существование некоторых политических отношений между центром и провинциями, которые мы уже наблюдали, и никоим образом не показательно в отношении тирании со стороны центра. И здесь вновь, как в случае с системой рескриптов, да и с романизацией в целом, государство, конечно, делало первый шаг, вводя, так сказать, новую систему должностных инструкций. Но «местные» принимали участие в процессе, откликаясь на изменения правил и усваивая их в своих собственных интересах.

При таком понимании экспансии бюрократии становится невозможным расценивать «бегство куриалов» как феномен, имеющий решающее значение для экономики, или по крайней мере считать ее отражением обеднения представителей землевладельческого класса. Также следует в более смягченном смысле понимать утверждение, что бюрократия в значительной степени состояла из «дармоедов». Трудно предположить, что предки этих чиновников — местные землевладельцы, сидевшие в городских советах, — «бездельничали» меньше, нежели их потомки (если рассматривать их под таким углом зрения). По сути своей, они были представителями класса рантье и скорее занимались тем, что надзирали за трудом своих крестьян, нежели сами принимали непосредственное участие в производстве сельскохозяйственной продукции. Их жалованье, выплачивавшееся государством, также было крайне низким. Рост бюрократии потребовал весьма незначительного увеличения налогообложения{115}. Привлекательной эту службу, как мы уже видели, делал сопутствовавший ей статус, а также возможность услужить тем, кто нуждался в ваших услугах.

Хотя изменение модели карьеры высшего класса все же имело некоторый экономический эффект, ничто не дает оснований предполагать, что жизнь его представителей претерпела сколь-либо серьезные изменения. И письменные источники, и археологические раскопки подтверждают, что представители землевладельческой элиты позднеримского периода, как и их предки, попеременно жили в своих городских домах и загородных поместьях. В IV в. Антиохия, например, могла похвалиться очень богатым предместьем — Дафной, а во время масштабных раскопок города Сардиса в современной Турции обнаружилось много богатых частных домов, датируемых IV–V вв. Следовательно, нет оснований полагать, что торговля предметами роскоши в городах, ориентированная на землевладельцев, приезжавших туда время от времени, чтобы потратить свое богатство, чересчур пострадала. Что действительно могло произойти, так это следующее: в результате переориентации с городских советов на имперское чиновничество крупные землевладельцы предпочитали содержать дома в крупнейших городах регионов{116} и провинций, нежели в своих родных городах. Это должно было способствовать росту благосостояния столиц (и без того значительному, если судить по данным о расходах на общественные нужды) за счет небольших городов{117}.

Вот что действительно продемонстрировали новые свидетельства и соответственные реинтерпретации прежних свидетельств: для того чтобы в стратегическом плане ответить на вызов, брошенный Персией, государство увеличило налог, взимавшийся продуктами сельского хозяйства, и конфисковало местные фонды, которыми прежде распоряжались городские власти, но само по себе сельское хозяйство, на котором держалась вся экономика, не переживало кризиса. Также и жизнь землевладельцев не была столь безрадостна, как принято традиционно считать. «Бегство куриалов» представляло собой корректировку (хотя и масштабную) местопребывания политической власти. Прежние аргументы в пользу того, что политический коллапс V в. стал результатом кризиса экономики в IV в., следовательно, не выдерживают критики.

Имеется также более чем достаточно поводов к пересмотру тезиса о том, что начиная с середины III в. людей в римской армии не хватало настолько, что, рискуя понизить ее боеспособность, в нее стали привлекать все больше варваров. Несомненно, что их действительно привлекали в реструктурированную римскую армию; это происходило в основном двумя путями. Во-первых, отдельные контингенты вербовались на короткое время для отдельных кампаний, по окончании которых участники возвращались домой. Во-вторых, немало людей из-за границы шли в римскую армию, дабы сделать карьеру на военной службе, и проводили в римских войсках всю свою жизнь. Ни то ни другое не было новостью. Вспомогательные войска — и кавалерия, и пехота (alae и cohortes) в раннеимперский период всегда состояли из неграждан и при этом их численность насчитывала около 50 процентов всех военных сил. Невозможно узнать много о том, как вербовались рядовые, однако, что касается офицерского корпуса поздней империи, ничто не свидетельствует об общем увеличении численности варваров в армии. Главное отличие между армией раннего и позднего периода заключалось не в количестве варваров, а в том, что теперь набранные из их числа солдаты чаще служили в тех же частях как римские граждане и не подвергались своего рода сегрегации, зачисляясь во вспомогательные войска. Обучение воинов в IV в. по большей части оставалось интенсивным, как и прежде, и было нацелено на формирование сплоченных отрядов, готовых подчиняться приказам. Рассматривая изображение армии в действии, сделанное Аммианом Марцеллином, мы не находим никаких свидетельств тому, что уровень дисциплины сколь-либо серьезно понизился, что варвары в рядах римских войск повиновались приказам хуже прочих или были более склонны вступать в сговор с врагом. Он фиксирует случай, когда недавно поступивший на службу варвар допустил утечку важных сведений о диспозиции римской армии, но никто не выказал неповиновения в бою. Короче говоря, нет никаких признаков того, что реструктуризация империи нанесла удар по военной сфере{118}. Тем не менее вполне возможно, что дополнительные издержки, понесенные жителями провинций в IV в. в ходе имевших место в империи процессов, могли поколебать верность местного населения Риму — верность, которая наряду с прочими римскими добродетелями была усвоена ими с таким энтузиазмом в эпоху ранней империи.

Христианство и согласие