Помоги проекту - поделись книгой:
— Нарушение правил охоты еще не преступление, оно не может запятнать честь человека.
— Вы признаете, однако же, тем самым, что совершили нарушение?
— Я признаю правдой рассказанное этими двумя славными малыми (и он пальцем указал на сторожей охотничьих угодий), которые попусту болтались на перепутье Понтю в Бросельянде.
— Теперь этот лес носит название Пэмпонт.
— Старое мне больше по вкусу, как и наши добрые старые лье вместо километров.
— И охота как ваша исключительная привилегия?
Господин де Катрелис посмотрел на прокурора. Несколько секунд их взгляды противостояли друг другу. Дело принимало скверный оборот. Судья снова постучал пальцами и сказал:
— Хорошо, вы можете объясниться, господин де Катрелис. И успокойтесь, суд вовсе не враждебно настроен по отношению к вам, но существует порядок…
— Я совершенно не нуждаюсь в успокоении. Хотя я живу в лесу и достаточно далеко от других людей, но привык не бояться никого и ничего. Что же касается намерений суда по отношению ко мне, мне это совершенно безразлично.
— Неужели?
— Поистине, господа. Повторяю: я убил две тысячи волков в Бросельянде и на песчаных равнинах Ланво. Таким образом, удовлетворяя свою страсть к охоте, я делал это на благо ближнего своего.
— Две тысячи волков! — удивился прокурор. — Это звучит, но кто это может подтвердить? Свидетелей нет. Муниципальная магистратура, где вы просили засвидетельствовать ваши охотничьи успехи, не сочла нужным сделать это.
— Приходите ко мне на мельницу, и вы убедитесь сами, что к дверям конюшни и гумна прибиты правые передние лапы двух тысяч волков…
— То, что неоспоримо засвидетельствовано по данному делу показаниями сторожей господина де Гетта, так это факт вашей охоты на чужой земле без разрешения. Это то, что…
Судья перебил прокурора:
— Господин де Катрелис, отвечайте по существу разбирательства. Вначале нам надо уточнить дату рассматриваемого происшествия.
— Это было девятнадцатого сентября. Я настиг этого волка почти на берегу ручья Аффа, на моей охотничьей территории. Разве не знаете вы, что трехлетний волк может без труда покрыть пятьдесят и более лье за один день? Это меня и вовлекло в прогулку. Ведь ничто не мешает волку убежать на участок моего соседа. Неужели вы считаете, что возможно остановить свору, когда она летит сломя голову и уже почти настигает цель?..
Его взгляд был полон удивительного огня. Столь же пылким был и голос. Жесты стали властно-красноречивыми.
— Но он же затевает тяжбу! — проскрипел прокурор. — Пусть говорит только по существу!
— …Волк, слишком отъевшийся, задыхался. Накануне я подложил ему барана, специально для того, чтобы он наелся до отвала и отяжелел. Итак, у него уже появились все признаки усталости, он почти позволил собакам догнать его и вцепиться в его шкуру. Я был вынужден несколько раз огреть его кнутом, чтобы заставить бежать быстрее, отдавая последние силы. Потом я встретил этих двоих, которые хотели остановить охоту, потому что я был во владениях господина де Гетта. Какое издевательство!
— И что же вы тогда сделали?
— Я погладил бока Жемчужины шпорами. Жемчужина — это моя кобыла.
— Таким образом, вы не отрицаете фактов?
— Я отрицаю, что нарушил закон. Я имел право.
— Но какое, господин де Катрелис?
— Право преследовать. Оно мне принадлежит без каких-нибудь ограничений, тем более что я истребляю вредных хищников.
— Вы можете занять свое место.
Господин де Катрелис пожал плечами, вернулся на свое место и сел между пьяницей и браконьером. Все время, пока адвокаты говорили в защиту, а прокурор требовал наказания, его длинные пальцы теребили бороду, а сам он смотрел поверх судей и поверх «Правосудия, преследующего Преступление», на большое распятие, нависавшее над залом. Казалось, он говорил Христу: «А ты, что ты здесь делаешь? Ну что ты здесь делаешь?»
В конце концов суд принял весьма гуманное решение — хотя и признал маркиза виновным, но приговорил его к одному франку штрафа и оплате судебных издержек. Когда судья огласил приговор, господин де Катрелис воскликнул:
— Тысяча благодарностей, господа! Теперь, когда крестьянин придет ко мне, чтобы искать защиты от волка, я пошлю его к вам, поскольку вы своим мудрым решением высказались против уничтожения этих вредителей! Ваш покорный слуга, господа!
Он надел свою тростниковую шапочку и вышел.
5
Прежде чем отправиться в лес, он зашел на постоялый двор «Пегая лошадь». Трактирщик Аро был его старинным знакомым. Частенько, когда на охоте жажда я голод начинали мучить его или ночь заставала врасплох, он находил приют у Аро. Типа, подобного этому, невозможно было сыскать и в самых отдаленных уголках провинции: в услужливости он доходил до грубой лести и даже бестактности, в болтливости — до наглости, легко путал любезность с фамильярностью, привечал порок и одновременно был готов донести на всякого, кто был порочен, скрывал тайных любовников и сообщал о них обманутым мужьям, помогал ворам и дружил с жандармами. Страстно желал знать все и обо всех, и как можно быстрее; он готов был наплести любых небылиц с три короба, лишь бы вкрасться человеку в доверие и для этого, по выражению господина де Катрелиса, «врал как сивый мерин». Однако, возможно, потому, что эта, доведенная до своего рода совершенства, низость блестяще подтверждала некие теоретические построения нашего героя, Аро забавлял его. Вполне вероятно также, еще и потому, что этот шут, рассказывая о неудачах других охотников, подвижной мимикой, хихиканьем, выражением глаз весьма напоминал Фигаро.
Господин де Катрелис обедал за маленьким столиком перед камином. Меню его было достаточно случайным, на этот раз перед ним стояли омлет с ветчиной, оладьи, сыр и полбутылки вина. Проглотив очередной кусок, он тяжко вздыхал, словно после трудной работы. Аро наблюдал за ним, одновременно вытирая пухлыми руками стол, вминая в столешницу свой живот, раздувшийся от лишнего жира, насмешливости и суетливости хозяина. Услужливая улыбка, кривившая рот и усы, не сходила с его лица:
— Не надо отчаиваться, господин маркиз! Штраф — не смертельное дело для человека. Это пойдет в приход и расход, и я подведу черту. Разве игра не стоит свеч? А что еще? Вы обеспеченный человек, и три су не испортят вам аппетита.
— Да кто тебе сказал, что меня это огорчает!
— Мне даже сдается, что суд вас пощадил. Между нами: это ведь было ваше первое дело? Не пойман — не вор, вы совершенно правы. Выходит, наши законы направлены против отважных людей.
— Лучше налей-ка мне.
Аро извинился за то, что не предупредил его желания. От его пальцев на бутылке остались жирные следы, но господин де Катрелис этого не замечал.
— Вы чертовски ошибаетесь, придавая такое значение штрафу, я вам это точно говорю.
— Хорошо говоришь.
— Это не менее честно, чем перепрятать товар под носом у ревизора. Игра такая! Только и всего. Все сводится к одному и тому же. Вот я, например, ведь состою в прекрасных отношениях с этими господами законниками и сколько раз я готовил им подбитую дичь! Вы только посмотрите: служишь им, служишь, а тебя в качестве благодарности хватают и судят.
— За что?
Аро подошел поближе к нему, прижал палец к губам и, понизив голос, сказал:
— Я раздобыл окольными путями пару-тройку косуль.
— На продажу?
— А как вы думали? И зажарил остатки мяса: каждому свое, что причитается… Вот так-то, добрый человек.
Наступило неловкое молчание. Смутившись, трактирщик замолчал, и от непривычного для него умственного напряжения его брови начали ходить вверх-вниз над словно примерзшей к лицу улыбкой. Волосы на голове Катрелиса вздыбились, как шерсть на загривке волка, когда тот приходит в ярость.
— Так значит, — произнес он с расстановкой, — ты воображаешь, что браконьер и охотник на волков ничем друг от друга не отличаются?..
— Нет! Нет! Я вовсе не хочу терять вашего расположения, господин маркиз. Я только хотел доказать вам, что этот штраф — сущая ерунда… И, наконец, что это не бесчестит вас…
Маркиз встал. Порылся в кармане жилета. И взглядом, как стальным клинком, пригвоздил к месту этого суетливого труса.
— Я не хотел оскорбить вас, господин маркиз.
— Любезности оставь при себе.
— Но, по крайней мере, доешьте омлет… Не уходите так… после стольких лет… дружеских отношений…
Господин де Катрелис бросил два золотых луидора на пол и вышел.
Аро бежал за ним, прихрамывая и приговаривая:
— По крайней мере, на посошок… Господин де Катрелис… Господин…
Старик отвязал Жемчужину, прыгнул в седло с ловкостью молодого человека, перемахивающего одним движением через забор, и ускакал прочь.
Зная и любя лошадей, маркиз не гнушался ехать медленным аллюром, чтобы беречь их силы, но сейчас он так сильно и часто пришпоривал Жемчужину, что бедное животное неслось во весь опор и ржало от боли.
Золото сверкало в кронах дубов, мелкие, дрожащие на ветру монетки — березовые листья осыпали побеги орешника, широкие полосы сиреневого тумана опоясывали холмы; легкие зонтики сосен, голубоватые дали горизонта — все, чем грезил наяву этот сын природы, что было для него и манной небесной, и хлебом насущным, и поэзией, и смыслом жизни — всего этого он не видел, не замечал более. Напрасно разбудил нежных духов леса олень, прервавший свой мирный путь: напуганный этой дикой скачкой, он умчался, прижимая рога к спине, раздувая ноздри и кося глазами от страха. Напрасно старый кабан, на поблекшей шкуре которого выделялась седая от старости щетина, спускался, угрожая клыками, треща ветками, в лощину; кобыла перескочила через него великолепным прыжком. Напрасно заходящее солнце высветило в контражуре своих последних за день лучей верхушки деревьев, очертило своими лучами силуэты стволов, все разветвления сучьев, наворсило мох, покрывающий корни, нарисовало на дороге розовые полосы, сплело узор из света и тени. Закат пронзил лес сиянием потемневшего золота: и медно-красную, огненно-рыжую, трепещущую листву деревьев, и охру коры, и зелень лишайников и их чувственную пестроту, в то время как холмы, поднимая друг друга, громоздились, уходя к горизонту, и постепенно растворялись в неуловимой, полупрозрачной дымке, в подобной грезе лазури, в густых темно-синих сумерках. Копыта Жемчужины вырывали клочья травы, разбрасывали пригоршни хвои, барабанили по голым камням, высекая искры. Вытягивая шею, чтобы легче дышалось, лошадь старалась выдержать безумный темп, заданный хозяином. И сам он, положившись на свой опыт, сгруппировавшись в седле, слился с лошадью в одно целое. Дважды она было поскользнулась, но он избежал падения — наездником он не только слыл, но и был превосходным. Гнев захватил его, но он не сознавал этого. Это был не приступ ярости, когда у человека, как говорится, наливаются кровью глаза, а бешенство холодное, резкое и непреклонное. Оно леденило сердце, сводило спазмами нервы и мускулы. Оно вырастало из чувства, не дававшего ему уснуть в предыдущую ночь, и теперь ширилось и грозило перейти в безумие. Если бы господин де Гетт попался сейчас на его пути, то, ни секунды не колеблясь и даже с долей циничной радости, он сбил бы его, расплющил бы, как какую-нибудь гадину.
Это бешенство вбирало в себя и презрение, и унижение. Оно поднималось из глубины его обманчиво ясной души, почти не имеющей власти над тем царством, которое каждый человек носит в себе самом, царством мрачных мыслей и тревожных воспоминаний. Со скоростью стрелы прилетали они из далекого прошлого, подобно воронью, привлеченному падалью, взлетевшему, как по тревоге, от запаха начавшегося разложения. Нежданно-негаданно в этом подточенном жизнью сердце старая болезнь воспряла с новой силой, и все из-за ничтожного и смешного судебного процесса, из-за глупых речей трактирщика. Черный ветер поднялся в его душе, заклейменной тяжкими страданиями. И все же, несмотря на насмешливые афоризмы, запас желчи и скептицизма, эта душа все еще была открыта добру, питала наивнейшие иллюзии, имела весьма своеобразные представления о мире и находилась как бы в постоянном ожидании разочарования. Один человек, имевший право хвастаться, что знает его хорошо, сказал о нем: «Господин де Катрелис постоянно нуждался в утешении. Он вовсе не плохой человек, но есть раны, которые никакой доброте и заботе не вылечить». Суждение несколько поверхностное, но в целом верное.
Стволы скакали перед глазами Жемчужины. Корни деревьев в обманчивом вечернем свете превращались в гигантских ужей, выползающих из-под земли, в неведомых монстров, застывавших в ужасных конвульсиях. Другие, казалось, тянулись к небу, уже прикрывавшемуся полосками облаков. Направляя лошадь в сторону своего пруда и сокращая путь по бездорожью, господин де Катрелис промчался недалеко от логовища старого волка и мог бы заметить, если бы вгляделся в темноту, как блеснули зрачки хищника сквозь заросли кустарника. Черный, как этот мрак, господин де Катрелис спустился прямо по скалам, едва не сломав себе шею. Его сапоги задевали верхушки тростника. Солнце уже закатилось, и между мощными кронами пихт, пунктиром проглядывала лишь яркая пунцовая полоска, которая тоже вскоре потемнела и постепенно погасла совсем.
Фонарь Сан-Шагрена появился из конюшни и покачивался теперь перед бородой господина де Катрелиса.
— Ну как, хозяин?
— Ты поверишь: они меня осудили! И очень были этим довольны.
Улыбка появилась на его широком лице рядом со стеклом фонаря, глаза засмеялись сквозь дрожащее пламя.
— Я, хозяин, я никогда не бывал в судах, я порядочный человек.
— Знаю, старина.
— И даже очень порядочный! На песке, на берегу пруда, я заметил один след, и я поставил свечку святому Губерту: он заслужил ее.
— Чей след?
— Проклятого старого огромного волка. Каков смельчак!
— Позволь ему убежать своей дорогой.
— Хозяин, что вы говорите?
— Пусть он убирается на все четыре стороны.
Господин де Катрелис отвернулся от него и направился к дому, бормоча что-то сквозь зубы. Сан-Шагрен остался стоять, притихший, совершенно разочарованный. Он погладил Жемчужину:
— Моя девочка… моя красавица… Да ты полумертвая от усталости… Так нельзя делать, я сейчас тебя оботру, разотру водочкой… Потом накормлю отборным овсом… Пойдем, моя милочка…
Кобыла обрадованно заржала.
— Он не злой человек, — продолжал доезжачий, — но ты же его знаешь, он никогда ни перед кем не встанет на колени. И еще понимаешь, эти законники, вся эта обстановка — не по его нутру. И вдобавок они признали правым этого господина де Гетта, а это уж извините! Стакан, как говорится, полон до краев… Ах! Ты хочешь сказать, что еще легко отделалась. В таком настроении он готов крушить все вокруг себя, не надо ему перечить. И такого смелого человека, как он, потащили в суд из-за какого-то волка!
И они скрылись в глубине конюшни.
Валери сложила руки и взяла тон, соответствующий, по ее разумению, ситуации. Чепчик сполз ей на нос. Со слезами на глазах она заговорила:
— О горе! Какое несчастье! Что мы сделали Господу Богу, за что он отвернулся от нас? Этот господин де Гетт, не стоящий и хвоста собачьего, победил, но это невозможно, это нарушает весь порядок вещей. Господин кюре как раз об этом сказал в своей воскресной проповеди: «Правосудие, — так он сказал, — правосудие, мои дорогие братья, не поймите меня неправильно, правосудие — его больше нет на нашей земле». Наш бедный хозяин, первый человек в округе, наш великий благодетель…
— Говори, говори… Свидетели, которых я вызвал в суд, не явились. Мэрия, у которой я просил подтверждения моей правоты, проигнорировала мою просьбу. Когда на суде я заявил, что число убитых мною волков перевалило за две тысячи, они потребовали доказать это. Я настаивал, но где были свидетели, где свидетельства? И это самое скверное.
— Но ведь это нечестно! Вы столько трудились, готовы были скакать день и ночь, в ветер и в грозу, из последних сил, ради добрых людей! Ваши собаки и ваши лошади служили на благо прихожан! И это сборище отправило вас под суд. Но знаете, что я вам скажу: они боятся!
— Боятся чего?
— Суда, господина де Гетта — сам он вовсе не смелый человек, но у него полно важных друзей и родственников. Они говорят себе: когда большие собаки дерутся, всегда достается и маленьким, не будем вмешиваться в их ссору. Когда ты небогат, господин…
— Не продолжай, я все понял. Ты знаешь, когда мой адвокат сказал, что три года тому назад половина моей своры была отравлена тещей де Гетта, публика захохотала. Тридцать собак погибло из-за наших ссор, а их это позабавило!
— Они горожане, хозяин, это не наши парни.
Кулаки маркиза рухнули на стол. Бутылка, упав, скатилась на пол.
— Моя решительность поколеблена!
— Вы все-таки доведете себя до болезни. Вы так бледны…
Внезапно маркиз смягчился.
— Есть у тебя что-нибудь перекусить?
— Мы вас не ждали. Сан-Шагрен думал, вы заночуете в дороге.
— Дай то, что есть.
И он привычным для себя небрежным движением отодвинул утварь, загромождавшую стол: шпоры, бутылки, плеть, какой-то инструмент.
— Есть маленький кусочек окорока и немного салата. Я могу приготовить парочку яиц.
Поделиться книгой: