Станция «Бусико». Жидкий свет на сводах, выложенных белой плиткой, казалось,- жуткий парадокс,- струился вверх.
Едва заняв место в вагоне, я, как по команде, уставился на ковер - серый резиновый ковер, усеянный кружками. Кружки были слегка выпуклыми. Вдруг мне почудилось, что они дышат. Я снова сделал усилие, чтобы себя урезонить.
* * *
Новости, словно сухую хвою, Комментатор слепой рукой Обрушивает на миллионы голов. Мне страшно, я уши заткнуть готов. Восемь часов я слышу радиовой Агрессивных жестоких слов; Солнце в зените, как за глухой стеною. Зеленоватое небо имеет вид Воды в бассейне при легкой подсветке. В горле от кофе саднит. Стреляют. Снайперы метки. Подсветка руин и могильных плит. * * *
Я по дому крутился юлой: В памяти трупы за место под солнцем сражались, Не оставляя надежде ни пяди; За окнами женщины громко ругались, глядя На «Монопри»[12], закрытый еще зимой. В тот день наступил столбняк. Пригород, отданный бандам, лежал мертвецом. Я чувствовал, как Пахнет напалмом; мир наливался свинцом. Новости прекратились часам к шести; Я чувствовал сердце, стучащее взаперти. Мир становился как камень. Я чувствовал смерть: шагами Она измеряла пустые кварталы, замершие с утра. В тот день на улице лило как из ведра. * * *
Просыпаюсь, и мир на меня обрушивается, как скала, Забивает гортань мою, как песок. На лестницу падает солнце; начинаю свой монолог, Диалог ненависти и зла. И впрямь, себе говорит Мишель, жизнь должна быть разнообразной, Должна быть более цельной и более праздной; И вовсе не обязательно видеть и те, и эти Обстоятельства в желаемом свете. Пробивается солнце сквозь тучи на улицы городские, И в резких его лучах, В мощных лучах его видно, как немощны судьбы людские. Приближается полдень, и воцаряется страх. * * *
Иного не дано: Себя беззубым вижу, Скисает жизни жижа, И я иду на дно. На несколько секунд избавиться от боли… В толпе нам кажется, что застывает миг. Мир переделывать желанья нету боле В толпе, где все пути - ловушка и тупик. Крах подтвердится скорый Среди потуг ненужных. Я, глядя на недужных, Теряю все опоры. Мы так хотели жить, от счастья замирая, Той жизнью, где б тела цвели и раскрывались. Но нам не повезло. Конец. Мы проигрались. Моя рука дрожит, медяшки собирая. * * *
Состав, что в облака летел неудержимо, К чему-то лучшему нас мог бы привезти. Напрасно верили мы в счастье на пути. Но смерти не хочу. Ее наличье мнимо. От холода немеют руки, Просвета впереди не видно. Да, времена не безобидны. Мой брат хрипит в предсмертной муке. А люди силятся урвать побольше срок, И неотвязный треск я слышу автомата. Вагоны трупов - вот за все усилья плата Убитых родина - и Запад, и Восток. Тела жестокость единит, Все та же жажда разрушенья. Но время принесет забвенье. Вторая смерть нам предстоит. * * *
Во славу человечьих дел Так много сказано и спето. А их всего двенадцать. Это Немногих избранных удел. Латали драную одежку, Горшки лепили для питья, Суровой нитью бытия Сшивали судьбы понемножку. Застрельщики грядущих рас, Лет по сто жили, но не боле,- Зато писали до мозолей И верой вскармливали нас. И мир кроили ежечасно, И горе мыкали сполна, И так их жизнь была скудна, Темна, представьте, и опасна! * * *
Рассветные часы. В Париже самый смог, И в Боснии война вот-вот возобновится. Но вот что хорошо: такси найти ты смог. Потянет ветерком, и ночь посторонится, Увидишь солнца свет. Да, лето длится, без обмана. И скажешь ты «привет» Привычной губке в ванной. Взяв отпуск в сентябре, Ты поступил мудрей, Чем я, не будь детей, я б сделал то же. Порою в сентябре не меньше дней погожих. Субботний вечер уж погас, Ты бросишь пить, но не сейчас, Жара и духота. Темнеет Так быстро. Вот и бар пустеет. Прошло полночи, может статься, Пора бы на покой убраться. Тебя на завтрак ждет С лососем бутерброд На улице Шуазеля. Неплохо. Кстати зелень. * * *
Кругом стекло. Без перебоя Возможно любоваться мной. По вечерам я просто вою, Мой пес уже не молодой, Соседка за стеной гостей Встречает, гордая собою. Я страшно одинок порою, Я не зову к себе гостей. Шум за стеною все сильней. Ну как привыкнешь тут к покою? Покамест я чего-то стою. Передо мной вопрос такой: И вправду я не молодой? Иль из себя все что-то строю? * * *
Прощаясь с уходящим годом, Неплохо было б кое с кем Расстаться, получить свободу От всех иллюзий и проблем. Вот в новой книжке телефоны Тех, кому незачем звонить. Как глупо. Было бы резонно Им умереть иль их убить. Тревога глухо нарастает. Забытой спичкой пальцы жжет Ушедший год. Опять светает, Холодный день известье шлет, Что лето благости Господней - Еще не обретенный клад. Без изменений все сегодня: Во мне, вокруг меня - распад. * * *
Так светел Люксембургский сад, Что просто не к чему придраться, И, как ни странно, был бы рад Любовью я сейчас заняться. Зачем нам золотой настил, Весь этот блеск в тиши осенней? Ты должен верить, что ты жил И что уйдешь без сожалений, Достойно. Нет, все ложь, и в счастье Я не поверю все равно. Сияет небо, но ненастье В душе. Мне тошно и темно. * * *
Раскрыл газету «Монд»: статья «Работы по благоустройству…» И зубы ломит. Беспокойство Все больше ощущаю я. Цветы всю землю украшают, Так их наивность велика. Растительности не мешает Эффект известный парника. Меняет велосипедист Очки на въезде. Обустроен Сей город, очень даже чист, И велосипедист спокоен. Штейн-на-Рейне, 22 мая * * *
Жизнь начинается опять, Когда с утра стоишь под душем, А ночь не хочет отступать, Дыша в затылок равнодушьем. Ну что ж, начну - начав с нуля, Ужав себя почти до точки - Искать, по мусору снуя, Подобия и оболочки. Как лужица небытия, Свет растечется, пропуская Ту жизнь, где, может быть, и я - Лишь видимость полупустая. * * *
Стандартная тоска и гниль, Где б ни был ты. На Елисейских Полях вовсю клубится пыль. Ход изменить бы дел житейских. Опять купил порножурналы В киоске авеню Ваграм. Я как в плену у ритуала. Так, близясь к рельсовым путям, Незрячий палкой землю бьет. Так лодочник гребет в тумане, В такой же западне растет Цветок, оставленный в чулане. Ночь, и под сеткой дождевой Движенье стихло постепенно. Пуст город, улицы его Теперь напоминают вены. * * *
Спокойствие вещей не просто, и, похоже, В нем дружелюбья нет; Ничто их не берет, ничто их не корежит, Как нас - теченье лет. Они - свидетели горчайших тайных крахов, Изъянов, скрытых в нас; Они приобрели всех наших болей, страхов И тусклых душ окрас. Нам искупленья нет: с вещами слишком сходны, Плывем, куда несет. Ничто не облегчит нам маеты бесплодной, Ничто нас не спасет. По их подобию творимые вещами, Чрез них мы и живем - Но где-то все же спит в нас память о начале Божественном своем. * * *
Легкие изнутри К горлу всплывают, будто К свету дня пузыри: Боль уходит под утро. Слышу воющий страх Там, под кожей, ночами: Это сердце впотьмах Рвется к солнцу толчками. * * *
Проходит ночь по мне чудовищным катком, И беспросветных утр мне тусклый свет знаком, Я знаю, как врасплох нас немощь застает, Редеет круг друзей и жизнь все карты бьет. Погибнуть от своей руки придет пора. «В сраженье изнемог»,- так скажут доктора. * * *
Нет, не то. Стараюсь быть в форме на все сто. Я умер, может быть, но этого не ведает никто. Наверно, что-то надо делать, не знаю только что. Никто совета мне не дал. В этом году я сильно сдал. Я выкурил восемь тысяч сигарет. Головная боль - вот для беспокойства предмет. Ответ на вопрос «как жить?» что-то сложен слишком. Об этом ничего не отыскал я в книжках. Есть люди, а порой - лишь персонажей вереница. С годами и тех, и других я забываю лица.
Как человека уважать? Завидую ему я все же.
* * *
Это было в Альпах, на туристической базе; она Оказалась грустна и гнусна. Мы там проводили каникулы - я и сын, Которому стукнуло десять лет. Дождь все капал и капал вдоль мокрых стен. Внизу молодежь затевала любовные игры. Мне не хотелось жить, я все думал о самом последнем миге, О том, что нечего больше искать, О том, что хватит придумывать книги И вообще пора завязать. Дождь все падал и падал, как занавес после спектакля, За окнами - сырость и муть. С чем здесь бороться? Такое чувство, будто просачиваешься, за каплей капля, Прямо в могилу: здесь пахнет смертью и на сердце - жуть. Вот и зубы мои так же выпадут, ибо судьба - Есть судьба, и худшее только еще примеривается, выбирает. Подхожу к стеклу, вытираю капли со лба. За окном темнеет, и мир вокруг вымирает. Квинтэссенция тоскиБелая комната, слишком натопленная, со множеством батарей (немного похожая на аудиторию в техническом лицее).
В окнах вид на современный пригород, панельные дома, полуиндустриальный район.
Нет никакого желания выходить, но сидеть в комнате - смертельная скука.
(Партия давно сыграна, и если еще тянется, то по привычке.)
Транспозиция, контроль Общество - это то, что устанавливает различья И систему контроля. Я в супермаркете в нужном отделе имеюсь в наличье И соответствую роли. Демонстрирую свои стати, Не высовываюсь некстати, Открою рот - чем богаты: Зубы, видите, плоховаты. Для всех существ и предметов есть четкая формула определенья цены, И в ней учтены Зубы, органы чувств, пищеваренья, дыханья, Красота, подверженная увяданью. Кое-какая продукция, содержащая глицерин, Может порой привести к завышенью оценки частной, К словам «Вы прекрасны». Тут опасайтесь мин. Цена существ и предметов есть абсолютная величина, итог, закрывающий тему, И сказать «я тебя люблю» - значит взять под сомненье систему Ценностей как таковую: Это на квантовый уровень выход вслепую, Это поэма. ДижонОбычно, добравшись до вокзала в Дижоне, я впадал в совершенное отчаяние. Между тем еще ничего не произошло; казалось, в воздухе вокруг строений растворена онтологическая неопределенность. Неуверенное движение мира могло разом остановиться. Я тоже мог остановиться; мог повернуть назад. Или же заболеть, да мне и было нехорошо. В понедельник утром, идя по обычно туманным улицам этого города, в остальном, впрочем, приятного, я мог еще верить, что очередная неделя не наступит.
Где-то без десяти восемь я шел мимо церкви Сен-Мишель. Мне оставалось еще пройти несколько сот метров, когда я был, в общем, уверен, что никого не встречу. Я пользовался этой возможностью, не превращая ее, впрочем, в возможность прогуляться. Я шел медленно, но никуда не сворачивая, ко все более тесному пространству, где каждый понедельник вновь начинался для меня все тот же ад борьбы за выживание.
Пишущая машинка весила больше двадцати кило,
Большая клавиша в форме эклера служила для возврата каретки.
Перенести ее помог мне Жан-Люк Фор;
«Будешь писать мемуары»,- шутил он незло.
Париж-ДурданВ Дурдане люди дохнут, как крысы. Во всяком случае, так говорит Дидье, секретарь в конторе, где я работаю. Мне захотелось помечтать, и я купил расписание пригородных скоростных поездов по линии С. Я представил себе дом, бультерьера и кусты петуний. Однако, судя по описанию Дидье, жизнь в Дурдане была далека от этой идиллии: люди возвращаются домой в восемь вечера, когда все магазины уже закрыты, никто никогда не приходит к вам в гости, по выходным все тупо слоняются между холодильником и гаражом. Свою обвинительную антидурданскую речь Дидье закончил такой недвусмысленной фразой: «В Дурдане ты подохнешь, как крыса!»
Все же я рассказал о Дурдане Сильви, правда, в общих чертах и с долей иронии. Эта девица, говорил я себе, расхаживая после обеда с сигаретой в руке между кофейным автоматом и автоматом с газированной водой, как раз относится к тому типу людей, кто хотел бы жить в Дурдане; из всех знакомых мне девушек у нее у одной могло бы возникнуть желание там жить; она даже похожа на довольную патриотку Дурдана. Конечно, это всего лишь попытка первого шага, вялый рефлекс, подталкивающий меня в направлении Дурдана. Возможно, понадобятся годы, прежде чем из этой попытки что-то выйдет, вероятно даже, что не выйдет ничего, что поток повседневности, вечное давление обстоятельств возьмут верх. Не особенно рискуя ошибиться, можно предположить, что я никогда не доеду до Дурдана; наверное, я взвою, даже не добравшись до Бретиньи. Ну что же, у каждого человека должна быть какая-то перспектива, мечта, некий якорь спасения. Просто чтобы выжить.
* * *
Кафе. Но здесь не место мне, Хотя сошлось под вечер столько Людей, судачащих у стойки, И все довольные вполне. Я кофе взял и сам не рад - Да, здесь тебе не «Вудсток», брат. Допив мартини, старожилы Уже уходят. Вот и мило! Пока! Пока! Ницца Английская набережная заполнена американскими неграми, Вовсе не похожими на баскетболистов; Вперемежку с ними - японцы, приверженцы «пути меча», И бегуны трусцой в калифорнийском стиле. И все это в четыре часа пополудни, В меркнущем свете дня. Современное искусство Во дворе все как будто тихо и мирно. Видеоинсталляция на тему войны в Ливане. И пять самцов-европейцев Рассуждают о гуманитарных науках. * * *
Тоска по церемониалу В растрепанной душе живет… Нас тягостная смерть пожнет, Но лица опадут сначала. Да, в нас с годами образ Божий Все более неразличим. А мы пустую жизнь итожим, Стареем, невпопад острим. Благотворительные марафоны По спутнику передают. Есть повод для эмоций тут, Но не нарушен наш уют. А после - порнофильм. Законно. * * *
Туристки датские по рю Мартир проходят, Глазами козьими кося; Консьержка пуделей выводит; Ночь обещает чудеса. Сдуревший голубь озарится Лучами фар - и гибнет в них Безвольно. Варваров своих Выблевывает в ночь столица. А ночь тепла, и есть желанье Гулять, кутнуть на всю катушку, Как вдруг потребностью в молчанье Вы скручены. И жизнь-ловушка Берет свое. Я - всё, я пас. Как их-то не сшибает с ног - Всех этих, встреченных сейчас? Растерян я и одинок. * * *
Четыре девочки в соку Сверкали в сквере голой грудью. Их наставлять на добрый путь я Не стал - куда мне, срамнику. Норвежские, должно быть, штучки - В Латинском их полно сейчас. Их груди радовали глаз. Невдалеке три смирных сучки Расположились отдыхать. (Вне течки сукам, мне сдается, И жить-то нечем - остается Светло и кротко прозябать.) Все путем! Пойти назад? Я что, дурак? Я в их толпе дошел до точки. К чему мне столько передряг? Отлить могу и на песочке. Я холодок тебе припас, Мой бедный хрен, на той полянке, Где полюбуются на нас, Устав от пьянки, иностранки. Как нить в игольное ушко, Вползаю в похоть суицида, Я всех оттрахаю легко, Коль поведет меня либидо. Да я бы отдал черт-те что Хотя б за ночь совокуплений, Но радость, как сквозь решето, Проходит сквозь пустые тени. Мой бедный, ты всегда со мной, Там, под одеждой, без опаски, Как старый пес сторожевой, Ты просыпаешься от ласки. Тебя ль не знать моей руке? Вы с ней уже давно знакомцы, Она уводит налегке Меня в последний путь под солнцем. Покуда пьяного меня Сметают волны мастурбаций, Как смерти, жду начала дня И не могу никак дождаться. Когда пирует естество, Когда любви и ласки хочется, Куда мне преклонить того, Кто не спасет от одиночества? * * *
Милое созданье с таким ласковым ртом, Сидящее напротив меня в метро, Не смотри столь равнодушной недотрогой. Разве бывает любви слишком много? * * *
В городе, среди стен, которые что ни миг Расписывает беда, Я навсегда один; город - это рудник: Я податлив. Копаю. Порода тверда. * * *
Неплохо в день воскресный С тобою переспать, Но ты с улыбкой пресной Уселась на кровать Химерой бестелесной. А все же запах плоти Мою подгонит прыть: Тебя прижму - и в поте Лица пойду отлить, Весь в сперме, как в блевоте. В субботу - веселей, И, подпирая стены, Все обсуждают цены, Собачек и детей. В субботу - веселей. А нынче - день воскресный, Сплошная скукота, То злобой бессловесной, То страхом налита. Сегодня - день воскресный… Смолкаю, неуместный. * * *
Свобода - миф, я полагаю, А может, пустоты синоним; Свобода злит меня - я знаю, Как быстро в серой скуке тонем. Имел сказать я то и это Еще чуть свет, часу в шестом; Я был на грани бреда где-то; Я пылесос включил потом. Вокруг парит небытие И липнет к нашей влажной коже. То секс, то лень берут свое. Мы пусты. Небо пусто тоже. * * *
Когда поймешь, что представляет жизнь собой, Рассмотришь так и сяк, одно на ум приходит: Что есть - разрушить в прах; но все так прочно вроде, А человеческих существ аморфный рой Меж тем любой ценой, Хоть не расти трава, себя воспроизводит. Лишь смутно видится мне утро дней моих, Когда сижу вот так, весь скручен в рог бараний: Уходит все в песок - ни форм, ни очертаний, Уходит без следа и утро дней моих. * * *
Что истина? Она как лужа Вокруг прилавка мясника. Любовь Всевышнего к тому же Обманчива и далека. У псов озноб бежит по коже От потрохов слюна течет, И мы с тобой на них похожи, Нас тоже идол наш влечет. Для черной мессы тело самки Слилось со спермою самца; Страсть, выходящая за рамки, Мне изменяет без конца. Где истина? Она в крови, Как в венах наша кровь живая. И я зверею от любви, В тебя, как в суку, проникая. * * *
Волна дразнящим языком Лизнет песок и схлынет снова. Ракушки собирая, ждем Спасителя (уже второго). Умрем - останется скелет, Чтоб белизны достичь с годами. У рыбы есть внутри хребет. Ждет рыба рыбака с сетями. Внутри у человека скот Заложен в качестве основы; Но век свой зряшный напролет Он ждет Спасителя второго. * * *
В уклончивом вечернем свете Все больше равнодушье скал. Наш муравейник незаметен, Ведь человек так мал, так мал. Когда на эти изваянья, Работу волн, взираем мы, В нас пустоты растет желанье И нескончаемой зимы. Как сделать так, чтоб человечность Взять верх могла в роду людском И жизнь переходила в вечность, В цепочке становясь звеном? Утробная тоска тупая В тебе, сестра моя, во мне, И ты кричишь, изнемогая От этой мудрости камней.
