II Это плоскость наклонная в зыбком тумане; Солнце косо лучи раскидало вокруг. Всё в асфальте, в бетоне, как будто на плане, Но не властны здесь больше законы наук. Это крайняя точка пути индивида; Единицы прошли сквозь Врата Облаков. И, в момент перехода страданий не выдав, Улыбались спокойно и будто легко. Прах земной облучают астральные токи Из массива волений - алхимии плод - И струятся послушным теченьем широким В океанскую тайну Чернеющих Вод. Дымка тонкая мягко, беззвучно клубится В глубине мирозданья. Миллиард становлений, стремящихся слиться. Моря дыханье. В конце белизныI В конце наступит снежное утро: Вокзальчик, горстка народа. Коричневый труп собачонки - будто Метафора: нет исхода. В конце белизны откроется смерть, Исчезновенье тел. Я завершаю свою круговерть, Рассвет безжизнен и бел. Почва - как каменный рот: ни слова. Я завершаю путь. Черные губы земли готовы Меня, как слюну, втянуть. II Рассвет возвращается, почва дымит. Я умер - итог таков. Солнце сквозит, и туман размыт, И светел край облаков. Родится снова то, что светло, И то, чья сущность темна. И все опять возродится сполна, Включая добро и зло. И возвестит живым тишина, Что стадо скотов пришло. Умеют друг друга терзать скоты И собираться в орды, Скоты, у которых не пасти и морды, А руки, лица и рты, И дорого все, что воняет кровью, Их клыкастому поголовью; Кровь в их венах кипит впотьмах, Кровь, несущая страх и крах. И рассыпаются камни в прах. * * *
И смысл вещей подрастворен В послеполуденной субботе. Ты к сладостной, густой дремоте Своим артрозом пригвожден. Тогда исчезновенье шпал Осуществится между рельсов, Опередив дождливый шквал; Воспоминания воскреснут. Я думаю о позывных У пруда. Помню мутновато: В реальном мире, не в иных, Я жил давным-давно. Когда-то. * * *
О отупенье, милосердная завеса! Я вижу зданья в синеватой оболочке, Лужайки зыбкие, стерильные цветочки Я псина раненая, я уборщик леса. Я круг спасательный, держащий на воде Ребенка мертвого, я продранный башмак, Я черная дыра, миг пробужденья, знак Сиюминутного, я ветер, я - везде. Всему есть место, все свою имеет цену, Но нет надежных и просчитанных путей, Чтоб просветления достичь в душе своей; А белый занавес уже скользит на сцену. Дорога Ряд мачт четвертовал небесный свод наклонно, К шоссе тянулся свет фонарного стекла. На женщин я смотрел и каждую желал, Их приоткрытых губ темнели полигоны. Нет, мне не обрести уверенности сонной, Что я любим навек, что не поставлен срок. Мой краток будет путь, неверен и жесток, От безразличия и счастья удаленный… Тропических цветов на окнах одеянья, Фемины мимо шли, не заходили в бар. В тоннеле всех ночей надежда так груба, А между женских ног все залито сияньем. Вероника Весь дом был розовый, а ставни голубые, Я видел в темноте тебя, твое лицо, Я нервно ждал зари, как будто бы впервые; Луна скользила вниз, в туманное кольцо. Чертила ты рукой в пространстве круг незримый, Где мог я двигаться и жизнь вершить свою; Я шел, я полз к тебе, такой недостижимой, Как умирающий ползет к небытию. Внезапный белый взрыв все изменил в мгновенье, Над новым царством встал диск солнца, спала тьма; Повеяло теплом, а день был воскресенье, И в воздухе плыла гармония псалма. Был странно ласковым твой взгляд, в ответ на это От счастья в конуре я завилял хвостом. Какой чудесный сон, и вправду полный света: Хозяйкой ты была, а я послушным псом. Первобытный сад Мы покинули сад через заросли влажных хвощей, И предстала нам светлой и радостной сущность вещей. По пустынной дороге шагали мы в мир наугад, И цедило нам солнце лучи сквозь решетки оград. Молчаливые змейки скользили у нас из-под ног, Был печален твой взгляд предвкушением новых дорог, Первобытный растительный хаос охватывал нас, И цветы выставляли свои лепестки напоказ. Беспокойные твари, мы бродим в эдемском саду, И страдаем, и мучимся болью у всех на виду, О единстве, утраченном нами, не в силах забыть. Мы живем, существуем, нам вечными хочется быть. Но однажды и нас вместе с гнусною этой травой Смерть, настигнув коварно, накроет навек с головой. Среди райского сада мы падалью ляжем в кустах, И распустятся розы на наших истлевших костях. * * *
Свекольные поля, по склонам восходя, Мерцали. Мы себе казались чужаками. Как подаяние был тихий шум дождя, И пар дыхания плыл поутру над нами Неясным символом… Был темен наш удел, Предвестье застилало дали. Цивилизация дымилась грудой тел. Мы это знали. * * *
Дорога под гору вела - Большие ящерицы рядом Своим отсутствующим взглядом Просвечивали нам тела. Жила под нашей мертвой кожей Сеть нервов, как клубок корней. Я вверился судьбе своей, В Благую Весть я верил тоже. И в размышленье одиноком Терял спасительную нить - Так суждено ль в бессмертье быть И мне монархом или богом? * * *
Спокойно ждали мы, одни на белой трассе; Малиец прихватил в дорогу скудный скарб, За счастьем ехал он, подальше от песка Пустынь. А я вдруг счел, что мой реванш напрасен. От облаков и их бесстрастья Лишь одиночество и думы. Теряем возраст в одночасье И набираем высоту мы. Когда исчезнет плен тактильных ощущений, Мы будем сведены к самим себе, друг мой. К пределу мы пойдем. И тяжкий страх немой Недвижностью скует и руки, и колени. А море плоское. И тает Навек желанье жить любое. Вдали от солнца и от тайн Я устремляюсь за тобою. Смысл борьбы
* * *
День ширится, растет, на город пав лавиной, Мы пережили ночь, но легче нам не стало. Я слышу шорох шин и шум неуловимый Общественной возни. И мне здесь быть пристало. День состоится все ж. С безумной быстротою Границы обведет воздушное лекало: Тут бытие, там боль - твердеющей чертою. Но плоть, однако, плоть, как банный лист, пристала. Мы пережили страх, желанья, цепь ошибок, Но детская мечта светить нам перестала. И мало что стоит за широтой улыбок - Мы пленники своей прозрачности усталой. * * *
Те дни, когда гнетет нас плоть, пугая бездной, Когда весь мир застыл, как тот цементный блок, Дни без любви, без мук, где страсти - под замок, Почти божественны, настолько бесполезны. На пастбищах глухих, среди лесных полян, И в городских домах, и под огнем рекламы - Везде мы познаем суть истины упрямой: Мир существует, он нам в ощущеньях дан. У особей людских есть внутренности, члены, Единство же частей недолговечно тут, И люди взаперти в своих ячейках ждут Немой команды «взлет», чтоб вырваться из плена. Их сторож в сумерках предпочитает жить, И у него с собой есть все ключи на случай. Вмиг пепел пленников рассеется летучий, И хватит двух минут, чтоб камеру помыть. Вечер Что ни начни - тупик. Буксуешь то и дело. Вернуться хочется обратно с полпути, Лежать не двигаясь, лишь в боль свою вползти - Так о себе теперь напоминает тело. Снаружи - день, теплынь, все небо ярко-сине, И юность крутится, словить свой шанс должна. На праздники ее всегда зовет весна, А ты не приглашен. Вокруг тебя - пустыня. Плоть одинокая - мучительное бремя; Земная жизнь свое исчерпывает время. Стучит с отчаянной натугой твой мотор, Но не справляется с густой тяжелой кровью; Как занимаются, ты позабыл, любовью. И ночь обрушилась, как смертный приговор. * * *
Он бредет через город, возвращаясь в свой дом; Холодает, и ветер лезет за воротник. Он от женского тела почти что отвык. Мимо люди проходят, обдавая теплом. Он бредет через город, равнодушный мертвец, Изучает прохожих, как читает роман, Где интрига скрывает очевидный обман - Что любого ждет, в сущности, тот же конец. Вот он код свой набрал, дверь подъезда открыл И холодные пальцы положил на виски. Очевидно, спасенья не найти от тоски, Даже радио слушать - и то нету сил. Он один в этом мире, как ты или я. Ночь - бездушных вещей позаброшенный склад, Под холодной поверхностью прячется ад. Он бредет через ночь, ищет смысл бытия. Донорский пункт Я знаю, где мой кабинет, Я знаю свои права, И уже не болит голова От злобы на весь белый свет. В каморке тесной моей На службе у мира людей Сижу за рабочим столом, Гляжу на ночь за стеклом. Я больше не верю в богов, Или - скажем так - не во всех; Под окном слышен женский смех Или, может, ангельский зов. Я сижу за своим столом, Ну а в городе гаснет свет; Ночь, жестокая, словно смерть, Поджидает за каждым углом. Интенсивная, словно страх, Ночь живет в больших городах; В облаках, что клубятся как пар, Зарождается новый кошмар, Он ужасен и красен на вид, Он как студень кровавый дрожит. На службе у крови людской Сижу, сражаясь с тоской. Обрывки случайных снов, Недопетая песня без слов - Зачем это всё и к чему? Бессмысленно отвращенье. Реальности нет прощенья, Ведь мир объявил нам войну: Калечит людскую плоть И рвет ее на куски, И, корчась от смертной тоски, Плоть мучается, но живет. У ненависти в плену Я моралям всем вопреки В ответ на эту войну Сжимаю сильней кулаки. Как ни пестуй свой организм, Все равно повстречаешься с адом. Мне твердят, что это цинизм, Но я знаю, что гнев мой оправдан Всем страданием рода людского, Нашим преданным, отнятым раем И бессмысленной суетной ролью, Которую все мы играем. Я понял все это давно, Я знаю, где мой кабинет. Ангелы смотрят в окно, За стеклами гаснет свет. * * *
Минутная слабость - я ничком валюсь на банкетку. Между тем шестеренки привычки продолжают вращаться. Еще один вечер насмарку - а может, неделя, а может, вся жизнь; тем не менее я должен снова выйти из дома, чтобы купить бутылку.
Юные буржуазки фланируют между стеллажами супермаркета, элегантные и сексуальные, как гусыни. Наверное, здесь есть и мужчины, но на них мне глубоко наплевать. Единственное отверстие, через которое возможно общение между тобой и другими - это влагалище.
Я поднимаюсь по лестнице, литр рома плещется внутри пластикового пакета. Я отдаю себе отчет в том, что гублю себя этим: вот уже зубы начинают крошиться. Почему, ну почему женщины шарахаются в сторону, встречая мой взгляд? Неужели он кажется им взглядом неудачника, фанатика, ревнивца или маньяка? Я не знаю и, вероятно, никогда не узнаю, но именно в этом - корень всех моих несчастий.
Конец вечераПриступ тошноты в конце вечера - неизбежный феномен. Нечто вроде заранее запланированного кошмара. Наконец я перестаю знать и начинаю мыслить.
Пустота внутри разрастается. Вот оно. Полный отрыв от реальности. Словно висишь посреди пустоты в точке, равноудаленной от всего, что творится вокруг, под воздействием магнитного поля чудовищной силы.
В этом состоянии, когда отсутствует контакт с окружающим миром, ночь может показаться тебе очень долгой. Такой она и кажется. Не исключено, что именно в этом залог твоей безопасности, но сейчас ты не способен прочувствовать это. Ты поймешь это позже, когда вновь выйдешь на улицу, когда вновь наступит день, когда ты вернешься в мир.
К девяти часам он уже наберет обороты. Вращение мира изящно, оно сопровождается легким гулом. Мир втянет тебя в свою круговерть, заставит спешить - так прыгают на подножку тронувшегося от платформы поезда.
Но догнать его невозможно. И снова ты будешь ждать ночи, которая, однако, как обычно, принесет с собой беспомощность, неуверенность и ужас.
И так будет продолжаться день за днем - до самого конца мира.
* * *
От зубов и до самой глотки мое нёбо покрыто сплетением коричневых отвердевших наростов, похожих на мертвые ветви, но внутри каждого из них скрыт живой нерв, способный чувствовать боль. Их извивы и развилки напоминают крону густого кустарника и прощупываются, словно твердые валики под тонким слоем плоти; хрупкие стволики с трудом поддерживают венчающую их массу мертвых ветвей. Почва вокруг стволов усеяна мусором, комьями грязи, пустыми бутылками и пузырьками, которые катаются по земле, задевая стволы, от чего весь куст сотрясает болезненная дрожь. Есть там даже панцирь каракатицы; ветви, обвив его со всех сторон, затвердели и окаменели.
Я боюсь, что кто-нибудь явится с металлическими граблями и начнет орудовать ими под этим кустом. Раздастся хруст, и вся масса, выкорчеванная из земли, брызнет немым фонтаном внутри моего рта вместе с корнями зубов, а затем вывалится наружу и повиснет кровоточащим клубком нитевидной плоти.
* * *
Мочка моего правого уха вздулась от гноя и крови. Сидя перед красной пластмассовой белочкой, символом какой-то благотворительной акции в пользу слепых, я размышляю о неминуемом распаде, ждущем мое тело. Еще одно мучение, о котором мне известно так мало и которое мне предстоит сполна испытать. Одновременно и параллельно, хотя и поверхностно, я размышляю о распаде и упадке Европы.
Тело, истерзанное болезнью, уже потеряло надежду испытать облегчение. Прикосновение женских рук лишено всякого смысла. Однако по-прежнему желанно.
* * *
С полуоткрытыми ртами, словно карпы в бассейне, мы рыгаем смертью. Чтобы скрыть запах смерти, исходящий из наших глоток, неумолимый запах смерти, мы извергаем потоки слов.
Известняк, из которого сложены наши дома, состоит из мертвых животных. Из четвертованных, раздробленных, высохших мертвых животных, из выпотрошенных ракушек. Из разбитых, размолотых, размельченных в беспощадной утробе земли ракушек, пропеченных жутким жаром земных кишок. Из слипшихся мертвых животных.
Сутки вместе с нейОна глядит на меня, и взгляд ее полон крови. Ее набухшая плоть - лишь сосуд, полный крови. Я вижу кровь, что течет внутри ее рассеченных грудей. Я вижу кровь.
Она со мной. Все утро. Весь вечер. Я просыпаюсь в восемь часов, и мне кажется, что все еще утро. Но это вечер. Это вечный вечер. И это ночь. Ночь, что настала. Беспокойная ночь кровавых марионеток на нитках жил, что видны сквозь желтизну тонкой кожи. Марионетки похожи на женщин, в жилах которых струится кровь - кровь марионеток.
Заря. Словно взрыв. Все кругом в синеве. Синева, синева; великолепно! Новый день, как всегда, непреклонен. Когда же наступит покой? Когда же наступит смерть?
Дифференцирование на улице Аврон Осколки дней твоих на стол кладу я с краю: Полпачки носовых платков, горсть мелочей: Чуть-чуть отчаянья и дубликат ключей… Как соблазнительна была ты, вспоминаю. Дымок чуть липкий плыл над всем воскресным днем: Где негры - там бистро, где чад - ларьки с фритюром. Почти что бодрым шли мы пять минут аллюром, Но, резко повернув, заторопились в дом: Не видеть никого, смотреть лишь друг на друга. Ты в ванной догола разделась, как всегда,- Лицом осунулась, но телом молода. «Смотри,- сказала ты,- я все еще упруга, Я сильная ещё, не сладит смерть со мной, Как с братом сладила, и жизнь моя продлится. С тобой я поняла, о чём и как молиться. Смотри же на меня. Не дай мне быть одной». Прозрачность атмосферыКое-кто утверждает: стоит лишь заглянуть за кулисы этого мира, и вы поймете, как он прекрасен, вместе со всей своей безупречной механикой, со всеми своими ограничениями и фантазмами. Со всеми своими страстями, каждая из которых имеет свою историю. Со всей технологией взаимного влечения. Как он прекрасен! Увы, я, несмотря ни на что, пылко влюблен именно в те моменты бытия мира, когда все в нем идет вкривь и вкось, в состояние разлада в устройстве вселенной, потому что оно заставляет больше думать об общей участи, чем о частном, и заглянуть в вечность, иначе не доказуемую. Но такие озарения быстротечны.
Я отчетливо осознаю невозможность построения этической системы на столь шатком и ненадежном основании. Но мы здесь именно для того, чтобы ставить перед собой неразрешимые задачи. В настоящее время мы живем словно на вершинах калифорнийских столовых гор, на утесах-останцах, разделенных пропастями каньонов; до ближайшего соседа несколько сотен метров, но все же - благодаря прозрачности атмосферы - его видно как на ладони (невозможность вновь стать единым целым читается на лице каждого). Мы в настоящее время, словно обезьяны в оперном театре, верещим и гримасничаем в такт музыке. А где-то высоко над нами звучит быстротечная мелодия.
ИсторииИстории, ясное дело… Все люди друг на друга похожи. Зачем же мы нудно рассказываем всё новые и новые истории? Полная бесполезность романа. Поучительных смертей более не существует: солнце померкло. Нам требуются небывалые метафоры, нечто вроде религии, принимающей во внимание существование подземных автостоянок. Разумеется, это невозможно. Впрочем, многое на свете невозможно. Индивидуальность, в сущности, это синоним поражения. Сознание собственного «я» - машина для производства чувства поражения. Комплекс вины может оказаться выходом из этого тупика-при хорошем раскладе. Но развить его в себе почти невозможно. В любом случае, здесь требуется что-то изощренное и небывалое. Сверхобъективность.
* * *
Стон муки или наслажденья - Один и тот же стон. Все что угодно - боль или сношенье, Но только бы не сон. По правде говоря, я всегда знал, что ты меня выносливее: последние события - яркое тому подтверждение. В конце концов, самая вульгарная твоя черта - это твой смех. Именно этой последней детали мне недоставало, чтобы осознать всю твою низость, жалкая дрянь.
«Просто мы разучились любить»,- написала твоя сестра, сделав третий по счету аборт. Очевидно, порвалась какая-то нить. Между тем точно так же, как и вчера, Утром снова солнце взойдет. По прошествии нескольких недель мне стало очевидно, что опыт не делает человека сильнее: напротив, он его умаляет, а точней - разрушает. Люди размышляют, ищут золотую середину: нетрудно догадаться, что результат этого поиска сводится к нулю, причем происходит это довольно скоро. В конце концов, наибольшим достижением моего земного существования является вывод о том, что жизнь никогда и ничему не может научить.
* * *
