Помоги проекту - поделись книгой:
- Попробуйте меня опровергнуть.
- Если ваше высочество приказывает, я должен повиноваться. Император точно знал, что произойдет, мог это знать, ибо не только заранее задался вопросом: «Что в таком случае сделает посредственность?», но и сам же на него ответил. Величайшая глупость - надо признаться - так же неучтима, как и величайший ум,- это одна из характерных черт подлинной и неподдельной глупости. Напротив, посредственность, достаточно умную, чтобы ощутить желание «выкинуть однажды гениальное коленце», разгадать нетрудно. А почему? Да потому, что она неизменно следует моде и сегодня копирует то, что увидела вчера. Император все это знал. Hic haeret[29]. Никогда он не выказывал себя блистательнее, чем в Аустерлицком сражении, ни во второстепенных делах, ни даже в тех impromptus[30] или остроумных, но страшных причудах, всегда отличающих гения.
- Пример, прошу вас.
- Один из ста. Когда фронт был уже прорван, часть русской гвардии - точнее, четыре батальона - отступила к четырем же замерзшим прудам. Французская батарея выдвинулась вперед, чтобы картечью обстрелять батальоны. Откуда ни возьмись появился император. Он мигом учел необычность положения. К чему эти усилия en detail?[31] И повелел стрелять ядрами по льду. Минуту спустя лед затрещал, разломился, и все четыре батальона ей саrre[32] ушли в болотистую глубь. Подобные молниеносные озарения бывают лишь у гениев. При первой же возможности русские сделают то же самое, но если Кутузов станет дожидаться льда, он угодит в воду или в огонь. Всяческого уважения заслуживает мужество русских и, австрийцев, но не их таланты. Сказано же:
Ну, а в русско-австрийском ранце этот самый «кобольд, прислужник черта» отродясь не сиживал. Чтобы скрасить неудачу, приходится пользоваться старыми жалкими утешениями: подкуп и предательство. Побежденному всегда трудно найти причину своего поражения в единственно правильном месте - в себе самом; мне думается, что и император Александр отказался от поисков там, где следует их производить.
- И кто может поставить ему это в вину? - отвечал Шах.- Он сделал все, что мог, и даже больше. Когда высота была потеряна, но еще не окончательно исчезла надежда выровнять ход битвы, он, под бой барабанов, помчался впереди своих полков. Лошадь под ним пала, он пересел на другую, и еще полчаса битва продолжалась с переменным успехом. Поистине то были чудеса храбрости, даже французы превозносили своих врагов в самых восторженных выражениях.
Принц, на которого император Александр во время своего прошлогоднего пребывания в Берлине, чуть ли не всеми объявленный deliciae generis humani[33], произвел не слишком приятное впечатление, счел нежелательным «любезнейшего из людей» объявлять еще и «храбрейшим». Посему он, улыбнувшись, сказал:
- Не затрагивая достоинства его императорского величества, я хочу сказать, любезный Шах, что вы доверяете французским газетам больше, чем они того заслуживают. Французы - люди умные. Прославляя врагов, они приумножают свою славу, при этом я умалчиваю о всевозможных политических причинах, которые тут, разумеется, соучаствуют. Есть такая пословица: «Для врага строй золотые мосты», весьма разумная, ибо тот, кто сегодня был моим врагом, завтра может стать моим союзником. Что-то такое носится в воздухе, и если мои сведения правильны, то речь идет о новом переделе мира, я хочу сказать - о восстановлении восточной и западной империй. Но не будем говорить о том, что еще не определилось, и попробуем с помощью простого расчета объяснить себе хвалы, расточаемые героическому императору. Если отвага побежденных русских весит один центнер, то победоносная отвага французов, уж конечно, не меньше двух.
Шах, со времени визита императора Александра в Берлин носивший Андреевский крест, закусил губу и собрался возразить, но Бюлов опередил его, заметив:
- К лошадям, павшим под царственным седоком, я вообще отношусь с недоверием. А в данном случае и подавно. Такие преувеличенные восхваления разве что сконфузили бы императора Александра, так как нашлось бы достаточно свидетелей, которые могли бы утверждать обратное. Он «добрый император» - и баста.
- Вы так насмешливо это произносите, господин фон Бюлов,- ответил Шах.- А я вас спрашиваю, есть ли на свете лучший титул?
- Конечно. Истинно великого человека не славят за его доброту и тем паче не именуют «добрым». Он, напротив, становится объектом неутомимой клеветы, ибо пошлости, повсюду преобладающей, угодно только то, что с ней сходствует. Бренкенхоф, которого, несмотря на его склонность к парадоксам, читают меньше, чем он того заслуживает, напрямки говорит, что «в наш век лучшие люди неизбежно пользуются наихудшей репутацией». Добрый император! Бог ты мой! Воображаю, какую мину состроил бы король Фридрих, если бы его назвали «добрым Фридрихом».
- Браво, Бюлов! - воскликнул принц и, глядя на него, поднял свой бокал.- Вы словно прочитали мои мысли.
Но Бюлов, казалось, вовсе не нуждался в одобрении.
- Все короли, прозванные «добрыми»,- продолжал он с возрастающей горячностью,- доводили вверенное им государство до гибели или до революции. Последний польский король тоже именовался «добрым». Как правило, у этих августейших особ большой гарем и малый разум. И если надо отправляться на войну, они берут с собой Клеопатру со змеей или без оной.
- Не думаете же вы, господин фон Бюлов,- вспыхнул Шах,- таким образом охарактеризовать императора Александра?
- Хотя бы приблизительно.
- Вы возбуждаете мое любопытство.
- Для этого достаточно вспомнить последний визит императора в Берлин и в Потсдам. О чем шла речь? Как известно, не о пустяках, не о будничных заботах, а о заключении союза на жизнь и на смерть, и точно, при свете факелов монархи вошли в склеп, где покоится Фридрих Великий, чтобы над его гробом поклясться в полумистической кровной дружбе. Но что же произошло после этого? Не прошло и трех дней, как всем уже стало известно, что император Александр, с радостью вышедший на свет божий из склепа Фридриха Великого, распределил пятерых знаменитых придворных красавиц по пяти категориям: beauty coquette, beauty triviale, beuty celeste, beauty du diable[34] и, наконец, пятая категория - beauty qui inspire seul de vrai sentiment[35]. Конечно же, всех разобрала охота поглядеть на красотку наивысшего разряда.
Глава седьмая ЕЩЕ ОДИН ГОСТЬ
Полемические наскоки Бюлова развеселили принца, и он, в свою очередь, собрался преподнести гостям изящное каприччио на близкую ему тему beauty celeste и beauty du diable, но вдруг за полуоткинутой тяжелой портьерой на двери в коридор заметил хорошо ему знакомого человечка с явно актерскими повадками, который тут же и вошел в столовую.
- А, Дуссек, как это мило,- приветствовал его принц.- Mieux vaut tard que jamais[36]. Садитесь, пожалуйста. Вот сюда.. А теперь я попрошу все, что осталось из сладостей, пододвинуть нашему другу. Вы застали еще tutti quanti[37], милейший Дуссек. Нет, отказов я не принимаю. Что вы обычно пьете? К вашим услугам асти, монтефиасконе, токай.
- Я предпочитаю венгерское.
- Сухое? Дуссек усмехнулся.
- Глупый вопрос, разумеется,- поправился принц и еще веселее продолжал: - Ну, а теперь, Дуссек, рассказывайте. У людей театра, за исключением добродетели как таковой, множество добродетелей, и не последняя из оных - сообщительность. На вопрос «что нового?» они, как правило, отвечают незамедлительно.
- Так будет и сегодня, ваше королевское высочество.- Пригубив вина, Дуссек обтер подбородок.
- Мы ждем. Что нынче всплыло на поверхность?
- Весь город в волнении. Говоря «весь город», я, конечно же, подразумеваю театр.
- Театр и есть город. Вы напрасно оправдываетесь. Ну, а теперь дальше.
- Раз ваше высочество приказывает. Дело в том, что в лице нашего вождя и старейшины нам нанесена весьма чувствительная обида, следствием коей явился доподлинный театральный мятеж. Вот, значит, каковы новые времена, вот каковы сливки бюргерства, вот каково уважение к прусским belles lettres et beaux arts[38]. «Поклонение искусств» - это всем по душе, но поношение искусств - это уж никуда не годится.
- Любезный Дуссек, - перебил его принц,- ваши мысли заслуживают всяческого уважения. Но поскольку вы заговорили об искусстве, я вынужден вас просить не злоупотреблять искусством ретардации. Если возможно, сообщите нам факты. Что, собственно, произошло?
- С Иффландом случилась беда. Он не получает ордена, о котором столько говорилось.
Хозяин и гости расхохотались. Зандер всех заливистее. Ноштиц же проскандировал:
- Parturiunt montes, nascetur ridiculus mus[39].
Но Дуссек и впрямь был в волнении, еще возросшем от этой вспышки веселья. Особенно он досадовал на Зандера.
- Вы смеетесь, Зандер. Однако здесь это касается только вас и меня. Ибо против кого же заострено копье, как не против бюргерства в целом?
Принц через стол протянул ему руку.
- Отлично, любезный Дуссек. Я люблю подобные выпады. Расскажите, как это случилось.
- Прежде всего - неожиданно. Как гром среди ясного неба. Вашему высочеству известно, что о награждении речь шла уже давно, и мы, позабыв о зависти к собрату по искусству, радовались, словно орден предназначался нам всем. Все складывалось хорошо, и «Осененный силой» - двор очень интересовался спектаклем - должен был стать поводом и последним толчком для этого отличия. Иффланд - масон (последнее тоже давало нам надежду), ложа действовала весьма энергично и склонила на свою сторону королеву. И тем не менее все рухнуло. Пустяки, скажете вы, но нет, это очень важно. Такие пустяки - соломинка, по ней видно, куда дует ветер. А у нас он сейчас, как и раньше, дует с той же стороны. «Chi va piano, va sano»[40],- гласит пословица. Но в Пруссии следовало бы говорить: pianissimo[41].
- Вы сказали - рухнуло, Дуссек. Но из-за чего?
- Из-за влияния придворных кругов. В этой связи называют имя Рюхеля. Вообразив себя ученым, он объявил, что гистрионы и ныне и присно стояли очень низко, за исключением разве что времен Нерона. А эти времена вряд ли можно взять за образец. Он преуспел. Ибо какой же всехристианнейший король захочет быть Нероном, он даже его имени слышать не желает. Итак, мы узнали, что все это дело пока что отложено ad acta[42]. Королева опечалена, а нам, видно, остается сострадать сей высочайшей печали. Новые времена и старые предрассудки.
- Дорогой маэстро,- начал Бюлов,- к сожалению, я убеждаюсь, что мысли у вас изрядно опережают чувства. Впрочем, это общее явление. Вы говорите о предрассудках, в которых мы увязли, но сами вы также увязли в них вместе со всем вашим бюргерством, которое не стремится создать новый свободный общественный строй, а, одержимое ревностью и тщеславием, пытается встать в ряд привилегированных старых классов. Но так им это не удастся. Место ревности, изнуряющей сердце нашего третьего сословия, должно заступить безразличие к подобным ребячествам, давно уже себя изжившим. Для того, кто не верит в привидения, их больше не существует, тот, кто не придает значения орденам, тщится их искоренить, искореняя тем самым опасную эпидемию.
- А господин фон Бюлов, наоборот, тщится создать новое королевство - Утопию,-вмешался Зандер.-Я, со своей стороны, до поры до времени полагаю, что болезнь, о которой он говорит, все дальше распространяется с востока на запад, по не утихает и в обратном направлении - запад - восток. Более того, внутренним оком я вижу дальнейшее ее распространение и расцвет орденской флоры двадцати четырех классов, под стать классификации Линнея.
Присутствующие единодушно поддержали Зандера, и решительнее всех принц. В человеческой натуре, видно, заложена какая-то тяга к нарядам и украшениям, а посему и к побрякушкам такого рода.
- Да,- продолжал он,- и вряд ли существует степень ума, предохраняющая от этой слабости. Думаю, что все здесь считают графа Калькрейта умным человеком, к тому же более других презирающим «суету сует» наших дел и мыслей. И все же, когда граф, надеясь на Черного орла, получил Красного, он швырнул его в ящик стола, крикнув: «Лежи, покуда не почернеешь». Такое изменение цвета и произошло со временем.
- Странная эта история с Калькрейтом,- сказал Бюлов,- откровенно говоря, мне больше по душе другой наш генерал, сказавший: «Я готов отдать Черного, чтобы освободиться от Красного». Впрочем, я менее строг, чем это может показаться. Существуют награды, каковые не считать за награду было бы признаком глупости или низкой души. Адмирал Сидней Смит, прославленный защитник Сен-Жан-д'Акр и ненавистник орденов, тем не менее очень ценил безделку, которую епископ акрский вручил ему со словами: «Мы получили эту вещь из рук Ричарда Львиное Сердце и через шестьсот лет возвращаем драгоценную реликвию тому из его соплеменников, кто бесстрашно, как он, защищал наш город». Повторяю, только убогий или дурак мог бы не порадоваться такой награде.
- Как я рад слышать эти слова из ваших уст,- проговорил принц.- Они укрепляют мое чувство к вам, милый Бюлов, и лишний раз доказывают, прошу прощения, что черт не так страшен, как его малюют.
Принц еще не кончил говорить, когда к нему подошел слуга и шепотом доложил, что курительный столик приготовлен и кофе подан. Хозяин тотчас же поднялся и повел своих гостей - Бюлова он даже взял под руку - на балкон, куда вела дверь из столовой. Большая, белая в голубую полосу маркиза, с кольцами, весело дребезжавшими на ветру, была уже опущена, и сквозь ее свисавшие фестоны, вниз по течению реки, виднелись окутанные туманом башни столицы, а вверх - едва-едва одевшиеся листвой деревья Шарлоттенбургского парка, за которыми садилось солнце. Все молча любовались прелестным ландшафтом, а когда спустились сумерки и слуга внес лампу с абажуром, почти не отбрасывающим тени, гости расселись по местам и закурили голландские трубки, причем каждый выбрал ту, которая ему больше нравилась. Лишь Дуссек, знавший, как принц любит музыку, в одиночестве импровизировал что-то за роялем, стоявшим в столовой, и, слегка повернув голову, видел своих вновь оживленно беседовавших сотрапезников да искорки, время от времени вылетавшие из глиняных трубок.
В разговоре орденская тема больше не возникала, затронут был разве что повод к ее возникновению, то есть Иффланд и предстоящий спектакль. Альвенслебен при сем заметил, что недавно слышал несколько песен, вставленных в текст. Кстати, и Шах тоже. Было это в салоне очаровательной госпожи фон Карайон, ее дочь Виктуар пела их, а Шах ей аккомпанировал.
- Мать и дочь Карайон,- проговорил принц.- Ни одно имя я теперь не слышу чаще, чем их имя. Моя милая подруга Паулина мне уже раньше рассказывала об этих дамах, а недавно о них говорила Рахель. Все объединяется, чтобы возбудить мое любопытство и заставить меня искать каких-нибудь связей для знакомства с ними,- впрочем, таковые, думается мне, все же найдутся. Я отлично помню прелестную барышню Карайон на детском балу у Массова, где, как всегда на детских балах, можно было вдосталь насладиться выставкой взрослых, вполне расцветших красоток. Говоря «расцветших», я, собственно, еще ничего не сказал. Нигде и никогда не приходилось мне видеть больше тридцатилетних красавиц, чем на детских балах. Как будто близость подростков, сознательно или бессознательно помышляющих о ниспровержении, вдвойне, втройне подстегивает тех, что еще царят сегодня, подчеркнуть свой перевес, перевес, коего завтра, возможно, уже не будет. Так или иначе, господа, все мы знаем, что детские балы устраиваются только для взрослых, проследить за первопричинами сего интереснейшего явления - подходящая задача для нашего Генца. Бухгольц, ваш философический друг, любезный Зандер, для такой игры, по-моему, недостаточно грациозен. Впрочем, ни слова порицания, ведь он ваш друг.
- Да, но этого друга я в любую минуту готов принести в жертву вашему высочеству. И полагаю, что в данном случае позволительно будет это добавить не только из соображений чисто личных, но и по причине общего характера. "Как детские балы, согласно точке зрения и опыта вашего королевского высочества, отлично обходятся без детей, так и дружба спокойно существует без друзей. Суррогаты, пожалуй, самое главное в жизни и, конечно же, наилучший экстракт мудрости.
- У вас, наверно, очень хорошо на душе, милый Зандер, если вы можете публично исповедоваться в столь чудовищных воззрениях,- живо откликнулся принц.- Mais revenons а notre belle[43] Виктуар. Она участвовала в живых картинах, которыми юные девицы открыли праздник, и, если память мне не изменяет, изображала Гебу, протягивающую кубок Зевсу. Да, да, так оно и было, покуда я это говорил, ее образ отчетливо предстал перед моим внутренним взором. Ей было лет пятнадцать, и талия этого создания, казалось, вот-вот переломится. Но такие талии не переламываются. «Comme un ange»[44],- заметил старый граф Неаль; он стоял рядом со мною и докучал мне своими восторгами, потому что они казались мне карикатурой на мои. Я был бы очень рад возобновить знакомство с обеими дамами.
- Ваше королевское высочество не узнали бы Виктуар,- сказал Шах; тон, в котором говорил принц, был ему неприятен.- Вскоре после бала у Массова она заболела оспой и лишь чудом осталась жива; известная прелесть, конечно, сохранилась в ней, но лишь в отдельные мгновения удивительные достоинства ее натуры набрасывают на Виктуар вуаль красоты, воскрешая былое очарование.
- Итак, restitutio in integrum[45],- вставил Зандер.
Раздался всеобщий хохот.
- Если хотите - именно так,- колко ответил Шах, отвесив иронический поклон Зандеру.
Заметив, что тень набежала на лица гостей, принц сказал:
- Ничего вам не поможет, любезный Шах. Вы, видно, хотите меня запугать. Не удастся. Скажите, что, собственно, такое красота? Одно из наиболее смутных понятий. Может быть, я должен напомнить вам о пяти категориях, открытию которых мы в первую очередь обязаны его величеству императору Александру, а во вторую - нашему другу Бюлову. Все прекрасно. И все ничто. Я, например, всегда готов отдать предпочтение beauty du diable, а ведь это тот феномен красоты, который в известной мере соответствует недавно еще прекрасной Виктуар Карайон.
- Ваше короле ское высочество весьма добры,-подхватил Ношаиц,- но мне все же представляется сомнительным, чтобы вашему высочеству удалось обнаружить у Виктуар признаки beauty du diable. У барышни тон шутливо-элегический, что в первую минуту производит странно противоречивое впечатление, но является для нее бесспорно характерным. Вы со мной согласны, Альвенслебен?
Тот утвердительно кивнул.
Между тем принц, до смерти любивший углубляться в разнообразнейшие вопросы, сегодня опять предался своей страсти; все более оживляясь, он продолжал:
- «Элегический», говорите вы, «шутливо-элегический», что же может лучше сочетаться с beauty du diable? Вы, видимо, слишком узко трактуете это понятие, господа. Все, что вам представляется при словах «beauty du diable», не более как разновидность самой будничной формы красоты - beauty coquette: носик чуть более вздернутый, цвет кожи смугловатый, темперамент несколько более живой, манеры более смелые и бесцеремонные. Но подобный образ отнюдь не исчерпывает высшей формы beauty du diable. В ней есть нечто всеобъемлющее, бесконечно возвышающееся над понятиями расы или цвета лица. Тут напрашивается параллель с католической церковью. И та и эта обращены вовнутрь, а внутренние черты, в данном случае решающие, зовутся энергией, огнем, страстью.
Ноштиц и Зандер улыбались и кивали.
- Да, господа, я иду дальше и повторяю: «Что есть красота?» Красота! Можно не только пренебречь обычными ее формами, иной раз их отсутствие является прямым преимуществом. Уверяю вас, любезный Шах, я видел много удивительных поражений и еще более удивительных побед. В любви, как в битвах при Моргартене и Земпахе, прекрасные рыцари терпят поражение, а безобразные мужики торжествуют. Верьте мне, все решает сердце, только сердце. Тот, кто любит, кому дарована сила любви, тот достоин ее, и страшно было бы, будь это не так. Припомните то, что вам самим доводилось видеть. Как часто красавицу жену оттесняет неприглядная возлюбленная! И не в силу речения - toujours perdrix[46]. О нет, причинные связи здесь много глубже. На свете ничего нет скучнее лимфатически флегматичной beautй par excellence[47]. To ей неможется, то она и вовсе расхворалась, я не хочу сказать, что это постоянно и обязательно, но все же часто, тогда как моя beauty du diable обладает совершеннейшим здоровьем, тем здоровьем, которое в конце концов равнозначно величайшей прелести. Вот я и спрашиваю вас, господа, где больше представлен этот вид красоты, как не в природе, которая проходит через ряд великих и грозных преображений, как сквозь огонь чистилища. Две-три ямочки на щеке,- есть ли на свете что-нибудь прелестнее, уже римляне и эллины ценили их, а я не настолько суров и нелогичен, чтобы с почтением и восторгом не относиться к множеству ямочек, если эти чувства спокон веков подобают одной или двум. Парадоксальное «le laid c'est le beau»[48] вполне оправдано, и значит оно лишь то, что за внешней некрасивостью таится высшая форма красоты. Будь здесь моя дорогая Паулина, сегодня, увы, отсутствующая, она бы нелицеприятно поддержала меня, даже не поддаваясь гипнозу чужой судьбы.
Принц умолк. Он явно ждал, что гости выразят сожаление по поводу отсутствия госпожи Паулины, нередко исполнявшей роль хозяйки в его доме. Но так как никто и слова не проронил, он продолжал:
- Когда за столом нет женщин, не вспенивается ни вино, ни жизнь. Повторяю, мне очень хотелось бы иметь честь и удовольствие принять дам фон Карайон в салоне моей подруги. Я рассчитываю, что господа, вхожие в дом госпожи фон Карайон, сообщат ей о моем желании. Скажем, вы, Шах, или вы, любезный Альвенслебен.
Оба поклонились.
- Но, пожалуй, всего лучше, если моя добрая приятельница Паулина возьмет это дело в свои руки. Надо думать, она первая нанесет визит дамам фон Карайон, и я заранее предвкушаю часы оживленного духовного общения.
Досадное молчание, встретившее эти заключительные слова, было бы еще неприятнее, если бы в эту самую минуту на балкон не вышел Дуссек.
- Какая красота! - воскликнул он, указывая на огненно-желтый горизонт.
Вместе с ним все подошли к перилам и устремили взоры вверх по течению реки, где полыхала вечерняя заря. Перед ярко-желтой полосой, черные и немые, высились тополя, и даже дворцовый купол был сейчас лишь темнеющим силуэтом.
Гостей, как и хозяина, захватила эта картина. Но всего прекраснее были лебеди на фоне вечернего неба, длинной вереницей тянувшиеся от Шарлоттенбургского парка. Некоторые уже опустились и выстроились в ряд. Всю эту флотилию что-то, видимо, влекло поближе к вилле принца, ибо, едва пролетев над нею, они по-военному разворачивались и подстраивались к фронту тех, что уже, словно бросив якорь, недвижно сидели на воде, спрятав клювы под крылья. Тихонько покачивался только камыш позади них. Так прошло довольно долгое время. Потом вдруг один лебедь почти вплотную приблизился к балкону и вытянул шею, словно желая что-то сказать.
- С кем это он собрался побеседовать? - поинтересовался Зандер.- С принцем, или с Дуссеком, или с этой лампой sine umbra?[49]
- Разумеется, с принцем,- отвечал Дуссек.
- А почему, собственно?
- Потому что принц не только принц, но еще и Дуссек, человек sine umbra.
Все расхохотались (и принц тоже), Зандер же церемонно поздравил Дуссека со званием «придворного капельмейстера».
- И если наш друг,- так закончил он,- в будущем опять примется собирать соломинки, чтобы определить по ним, «откуда ветер дует», то для него этот ветер всегда будет дуть из краев священных традиций, а не из краев предрассудков.
Покуда Зандер говорил, лебединая флотилия, видимо привлеченная музыкой Дуссека, снялась с места и двинулась, на этот раз уже вниз по течению реки. Только лебедь, изображавший из себя главного, появился снова, как бы желая еще раз выказать благодарность и церемонно откланяться.
Но затем и он вылетел на середину реки и присоединился к остальным, хотя головной отряд уже скрылся в тени парковых деревьев.
Глава восьмая ШАХ И ВИКТУАР
Вскоре после обеда у принца в Берлине стало известно, что король, еще до конца недели, прибудет из Потсдама, чтобы на Темпельгофском поле произвести смотр войскам. Сие известие возбудило интерес больший, чем обычно, ибо население столицы не только не верило в мир, привезенный Хаугвицем, но все больше и больше проникалось убеждением, что в последнюю минуту нашу безопасность, наше спасение обеспечит лишь собственная наша сила. Л какая же сила имелась у нас, кроме армии, которая по своей выучке и выправке была еще Фридриховой армией!
В таком настроении все дожидались смотра, назначенного на субботний вечер.
В субботу столица волновалась уже с раннего утра. Тысячи людей запрудили улицу, поднимающуюся в гору от Галльских ворот, по обе стороны которой выстроились лотошники, эти цивильные маркитанты, со своими корзинами и бутылками. Вскоре стали подъезжать экипажи берлинской знати, среди них ландо Шаха, сегодня отданное в распоряжение дам фон Карайон. Их сопровождал старый господин фон Реке, бывший офицер и близкий родственник Шаха, выполняя роль почетного эскортера и военного комментатора. На госпоже фон Карайон было стального цвета шелковое платье и мантилья того же оттенка, голубая вуаль итальянской шляпы Виктуар трепетала на ветру. Рядом с кучером сидел грум, радуясь благоволению обеих дам и в особенности произвольно акцентированным английским словам, с которыми Виктуар время от времени к нему обращалась.
Прибытие короля было назначено на одиннадцать часов, но задолго до этого времени на смотр стали собираться издавна прославленные пехотные полки Альт-Лариша, Арнима и Меллендорфа, предшествуемые своими военными оркестрами. За ними следовала кавалерия: лейб-гвардия, жандармы и лейб-гусары, под конец, в облаке пыли, становившемся все гуще, со стуком и грохотом проехали шести- и двенадцатифунтовые пушки; некоторые из них гремели еще под Прагой и Лейтеном, а недавно опять под Вальми и Пирмазенсом. Толпа приветствовала их появление ликующими криками, и правда, сердца всех очевидцев поневоле бились в горделивом патриотическом подъеме. Дамы Карайон, разделяя всеобщие чувства, сочли за стариковское брюзжанье, когда старый господин фон Реке, нагнувшись к ним, взволнованным голосом проговорил:
- Постарайтесь запомнить это зрелище, милостивые государыни, и поверьте предчувствию старика: больше нам никогда не видеть подобной мощи. Это прощальный смотр армии великого Фридриха.
Виктуар, слегка простудившись на Темпельгофском поле, вечером осталась дома, мамa же собралась в театр, который она всегда любила, а теперь, когда к воздействию искусства примешивались еще политические эмоции, просто жить без него не могла. «Валленштейн», «Дева», «Телль» - ставились от случая к случаю, чаще всего давали «Политического жестянщика» Хольберга; как видно, и дирекция и публика полагали, что эта пьеса значительно лучше пригодна для шумных демонстраций, нежели творения Шиллеровой музы.
Виктуар, оставшись одна, наслаждалась тишиной и покоем; она завернулась в турецкую шаль и легла на диван, положив рядом с собой письмо, полученное утром, как раз когда они собирались на Темпельгофское поло, почему она едва-едва успела пробежать его глазами. Зато теперь, возвратись домой, читала его тем более вдумчиво и внимательно.
Письмо было от Лизетты. Сейчас Виктуар снова взяла его в руки и перечитала место, еще ранее отчеркнутое карандашом:
«…Знай, милая моя Виктуар, что я, прости за такое признание, не до конца поверила некоторым твоим высказываниям в последнем письме. Ты пытаешься обмануть себя и меня, говоря о своем уважительном отношении к Ш. Он сам бы улыбнулся, услышав такое. То, что тебе стало больно, то, что ты была уязвлена, когда он взял под руку твою мамa, с головой выдает тебя, меня же наводит на множество мыслей, как, впрочем, и многое другое из того, что ты пишешь в этой связи. Моя подруга нежданно открылась мне с той стороны, с которой я ее совсем не знала: ты, оказывается, склонна к подозрительности. А теперь, моя дорогая, постарайся дружелюбно выслушать то, что я скажу тебе касательно этого важного пункта. Как-никак я старше тебя. Ты ни в коем случае не должна культивировать в себе недоверие к людям, безусловно имеющим право на прямо противоположное отношение. А к таковым, думается мне, принадлежит и Шах. Чем больше я над этим размышляю, тем яснее мне становится, что ты стоишь перед альтернативой - либо поступиться своим добрым мнением о Ш., либо своим к нему недоверием. Он настоящий рыцарь, утверждаешь ты, добавляя, что «рыцарственность» - его вторая натура, и в то самое мгновение, когда ты это пишешь, твоя подозрительность обвиняет его в таком образе действий, который, будь это правдой, был бы самым нерыцарственным на свете. Подобных противоречий не существует. У человека либо есть честь, либо ее нет. В остальном, дорогая моя Виктуар, наберись мужества и будь раз и навсегда уверена -
Виктуар снова сложила листок. «Обладая всеми благами жизни, нетрудно утешать и советовать; у нее есть все, и она сделалась великодушной. Убогие слова, брошенные богачом со своего стола».
И Виктуар закрыла глаза обеими руками.
В это мгновение послышался звонок, затем второй, но никто из прислуги на него не откликнулся. Неужто Беата и старый Яннаш не слышат звонка? Или они ушли? Ее разобрало любопытство. Она тихонько подошла к двери и сквозь стекло увидела Шаха. Секунду-другую Виктуар пребывала в нерешительности, но все же открыла дверь и пригласила его войти.
- Вы так тихо звонили. Беата, вероятно, не слышала.
- Я пришел, только чтобы узнать, как чувствуют себя дамы. Погода для парада выдалась - лучше не надобно, солнечная и прохладная, но ветер был довольно резкий.
- Вы видите перед собой одну из его жертв. Меня лихорадит, не слишком сильно, но вполне достаточно, чтобы пожертвовать театром. Эта шаль - прошу извинить меня, если я снова в нее закутаюсь,- и отвар, от которого Беата ждет истинного чуда, наверно, будут мне полезнее, чем «Смерть Валленштейна». Мамa сначала хотела остаться со мной. Но вы же знаете ее страсть ко всему, что зовется театром,- вот я и уговорила ее поехать. Правда, не из чистого альтруизма, сознаюсь, мне хотелось побыть одной и отдохнуть.
- А теперь я нарушил ваш покой. Но я вас задержу ровно столько, сколько нужно, чтобы выполнить поручение, впрочем, вероятно, я уже опоздал с ним, и меня опередил Альвенслебен.
Поделиться книгой: