Под крылом земля

— Мне вспомнился старый вальс, — сказала она, присаживаясь на краешек стула у рояля. — Послушайте…

Эту мелодию я слышал в детстве в доме кривого деда Максима, у которого был граммофон — гордость его семи дочерей.

Я снова увидел себя мальчишкой, вихрастым, румянощеким. Моему румянцу завидовали сельские девчата, а квартировавшие в деревне трактористы говорили:

— Эй, Леха, дай-ка прикурить, — и прикладывали самокрутки к моим щекам.

Я был сыном кузнеца и оказывался нужным, когда трактористам требовалась дрель или еще какой-нибудь инструмент, а отца не было дома.

Но если взрослым инструмент требовался время от времени, то сверстникам моим — всегда. Попробуй обойдись без него, когда задумал сделать ветряк над домом, водяную мельницу или модель самолета!

Кузница привлекала ребят и потому, что около нее всегда стояли сельскохозяйственные машины, привезенные на ремонт.

Завидев моего отца, медленно, с заложенными за спину руками поднимавщегося по откосу, ребята заговорщически сообщали друг дружке:

— Дядя Филипп на обед подался.

И мы, бросив свои дела: запруду на ручье, городки, «чижика», — бежали к кузнице. Там всегда густо пахло мазутом, угольной пылью, окалиной и другими запахами, которые так нравились нам.

— Чур моя косилка!

— Дюже хитрущий, косилка у тебя даве была.

— Я сегодня зачисляюсь в трактористы.

Мне больше всего нравилась жатка-самосброска. Приземистая, с широкой платформой в виде крыла, машущими граблями и пружинящим сиденьем, она напоминала самолет.

Устроившись на машинах, мы начинали одну из тех игр, когда ничего не замечаешь вокруг. В каких только заоблачных высях я не бывал, каких не встречал чудес! На грешную землю возвращал окрик отца. Он появлялся обычно, когда страсти разгорались до предела, и, кроме своего голоса, никто ничего не слышал.

Бородатый, в закопченной брезентовой тужурке, с огромным, словно старинный пистолет, ключом за поясом, он напоминал сказочного героя. Отца боялись в селе не только мы, мальцы, но и взрослые. Бабы, укачивая ребятишек, говорили:

— А вот я сейчас дядю Филиппа позову. Он тебе задаст…

Но отца и любили — за силу. Мы зачарованно смотрели, как он садился на колченогий стульчик возле норовистой колхозной лошади, названной ветеринаром никому в селе не понятной кличкой Мегера, и брал ее заднюю ногу. Мегера злобно косила на отца свой цвета бутылочного стекла глаз, скалила желтые лопатки зубов, фыркала, но ногу поднимала и клала на колени отцу. Несколько точных ударов молотком — и копыто Мегеры обрамлялось подковой. Что и говорить, таким отцом можно было гордиться!

И вот он стоит перед нами, невысокого роста и не очень широкоплечий, в неизменной косоворотке с расстегнутым воротом, ерошит черную бороду корявыми, изъеденными окалиной и каустической содой пальцами. Ребята, не спуская глаз с отца, торопливо слезают с машин — и врассыпную. Вот они попрятались в кусты и выглядывают оттуда, словно маленькие волчата, ждут надо мной расправы.

Но у отца нет охоты ругаться. Он только замечает вполголоса:

— Опять баклуши бьешь. Делом бы занялся.

Через пять минут я стою у горна и орудую кузнечными мехами. Они дышат тяжело, устало, со свистом и хрипом — им давно пора на покой. А ребята, те самые ребята, которые разбежались от окрика отца, сгрудились у дверей и смотрят на меня завистливыми глазами.

Лучи солнца проникают сквозь старую закопченную крышу, яркими пятнами лежат на черном земляном полу, на колоде с водой, в которой отец закаливает детали, на верстаке, густо заваленном обрезками железа, гайками, ключами, сверлами.

— Тять, можно Вовке покачать? — спрашиваю я у отца. Вовка Баринов — лучший приятель, и мы друг за дружку горой.

— Можно, — говорит отец, длинными щипцами доставая из горна раскаленный кусок металла.

Вовку сменяет Сережка, Сережку — Колька… и смотришь, до вечера каждый успеет поорудовать отшлифованным ладонями рычагом.

Когда мы немножко подросли, отец стал обучать нас кузнечному ремеслу. Человек громадного честолюбия, он любил повторять:

— Кузнец — заглавный человек на селе. Сказывают, в каком-то древнем, царстве-государстве даже господом богом был кузнец. Гефестом назывался.

Ребята охотно помогали отцу. Мы хотели быть такими же, как он, сильными, ловкими.

Мы, деревенские ребята, а точнее — трое из нас: Санька, Кирюха и я (боевое звено, как мы себя называли) многим были обязаны и старшей дочери кривого деда Максима, Алевтине Максимовне. В Отечественную войну она командовала эскадрильей «ночников», а теперь училась в военной академии. Приезжая на лето в деревню, она привозила с собой книги. «Аэродинамика», «Теория авиационного двигателя», «Аэронавигация», «Пилотирование» — эти слова на обложках тяжеленных фолиантов мы не могли произносить без придыхания и трепета. Каждый из нас готов был лишиться самых дорогих вещей, только бы посмотреть эти чудесные книги. Еще бы! Ведь мы мечтали стать летчиками, а эти книги открывали заветные тайны.

И Алевтина Максимовна иногда давала нам читать их. Многого мы не понимали, но зато все доступное для наших умов заучивали наизусть.

Скоро мы уже знали, из каких частей состоит самолет, что такое горизонтальный и вертикальный маневр, как действовать рулями, чтобы произвести вираж, боевой разворот, петлю Нестерова. Мы мысленно проделывали все фигуры высшего пилотажа, взлетали свечой, совершали посадку по-чкаловски — из штопора. Потихоньку от отца, который хотел всех нас видеть кузнецами, мы готовили себя к профессии летчика, строили летающие модели, тренировались в выносливости, ловкости.

Санька и Кирюха даже в колхозе работали без души, и я, секретарь комсомольской организации, агитировал, убеждал их работать лучше, а сам бредил авиацией и даже писал стихи о летчиках.

Однажды мы нашли у Алевтины Максимовны старую потрепанную книжку с интригующим названием: «Как построить простейший одноместный планер в течение одного месяца». Эта книга, изданная до революции и рассчитанная на простаков, полностью завладела нашими умами. Где бы мы ни находились, чем бы ни были заняты, мы думали теперь об одном — как достать для постройки планера полотно, бамбук, лакокрасочные материалы. В ход пошли простыни, лыжные палки, конопляное масло.

Планер строили тайно в полуразваленной пустовавшей риге, в конструкции кое-что изменяли — «по техническим соображениям», как говорил Санька, а проще — из-за нехватки материалов.

Поздней осенью планер был готов. Когда выпал снег, мы затащили его на высокий холм, полого спускавшийся к реке. В одной из книг мы прочитали, что на заре планеризма студенты Московского высшего технического училища взлетали на планере с Клязьминского холма, становясь с планером на большие спортивные сани. Мы вместо саней приспособили обыкновенные лыжи.

Санька (ему по жребию выпало лететь первым) надел лыжи, встал в вырез крыла и быстро заскользил вниз.

До трамплина оставалось несколько метров, когда планер вместе с лыжником оторвался от горы и понесся по прямой над холмом, а потом — мы даже ахнуть не успели — накренился набок и рухнул вниз.

Мы подбежали к месту аварии и вытащили из-под обломков Саньку, положили на лыжи и отвезли домой. Он вывихнул ногу. Мать Саньки, причитая, побежала за фельдшером. Но его не было дома. И тогда она позвала моего отца, который слыл в деревне костоправом.

Вправив кость, отец похлопал Саньку по плечу и сказал:

— Седьмого пера у тебя, паря, еще нет. Вот в чем загвоздка. — Он выпил поднесенный ему стаканчик самогонки, крякнул в бороду и ушел.

А мы стали гадать, о каком таком седьмом пере говорил отец. Позднее он рассказал нам эту легенду.

Старая орлица снесла на краю высокого утеса два огромных яйца. День и ночь она сидела на них, пока не вывела птенцов. Птенцы были совсем беспомощные, и могли они только открывать рот, когда орлица приносила им пищу. С утра до вечера они сидели над пропастью и смотрели, как внизу бьется о скалы поток.

Шли дни. У птенцов отрастали крылья. И по утрам они громко хлопали ими, стремясь подняться в небо, где кружили другие орлы.

Заслышав хлопки, орлица прилетела домой.

— Рано вам думать о небе, — говорила она птенцам. — Только через год, когда седьмое по счету перо на крыльях будет равно семи расстояниям между вашими пальцами, вы сможете хорошо держаться в воздухе и драться с врагом.

Но один из орлят сказал однажды:

— Нет, неправду говорит наша мать. Ей просто не хочется, чтобы мы улетели от нее, как когда-то сама она улетела от родителей. Вот и придумала сказку о седьмом пере. Видишь в небе парящих орлов? Разве они больше нас с тобой?

И орленок поскакал к обрыву и расправил крылья.

— Взгляни, какие большие они, — сказал он и прыгнул с утеса.

Ветер снизу подхватил его, понес кверху. Орленок засмеялся и крикнул брату:

— Я говорил тебе! Я был прав! Лети сюда. Только в небе может быть счастлив орел!

Но рано он ликовал. Крылья держали орленка в воздухе, но он не мог управлять полетом. У него не отрасло то самое седьмое, маховое, перо, которое делает гордую птицу властелином неба.

Когда орленок попытался повернуть к родному утесу, ветер опрокинул неуклюжего птенца и бросил в ущелье, в поток.

Увидев это, подскакавший к обрыву брат-орленок сложил свои крылья и снова забрался в гнездо. А когда прошел положенный срок, он сделался отличным бойцом, властелином неба.

Крепко запомнился нам рассказ отца.

Едва окончив восемь классов, мы уложили в чемодан вещички и подались в город — пытать судьбу, как говорили старики. Нам казалось, что только там, в областном клубе Осоавиахима, может осуществиться наша мечта. Работать пошли на механический завод молотобойцами.

Когда мы принесли заявления начальнику аэроклуба, он сказал, оглядывая нас:

— Принять мы вас, может, и примем, но с условием, что поступите учиться в девятый класс.

Нелегко было работать, учиться и летать. Я привык спать стоя — в трамвае, когда ехал с завода в школу и из школы домой, в автобусе, по дороге на аэродром. Но труды наши не пропали даром. В армию мы уходили с удостоверением об окончании учебы в аэроклубе и аттестатом зрелости…

И вот теперь я смотрел, как бегали пальцы Нонны Павловны по белым и черным клавишам, слушал давно знакомую мелодию и чувствовал себя счастливым человеком.

На улице была темная безлунная ночь. За окнами плясали в хороводе снежинки и припадали к стеклу, точно хотели проникнуть в зал.

В тот вечер я убедился, что Кобадзе сильно нравится Нонна Павловна. Он был похож на влюбленного подростка: так же украдкой бросал на предмет своей любви восхищенные взгляды, терялся, когда она брала его под руку или награждала улыбкой. Нонна Павловна, кажется, тоже была неравнодушна к нему, мило улыбалась ему и кокетничала.

В разгар танцев оба они куда-то исчезли. И я, оставшись один, снова вспомнил о девушке, с которой ехал в санях. Я ругал себя, что не познакомился с ней и не пригласил на вечер. Ведь она могла бы принять приглашение, и тогда мне не пришлось бы скучать.

III

Как только установилась погода, на самолетах молодых летчиков стали проверять компасы.

Я отрулил свой самолет от стоянки, и его тотчас же облепило человек двадцать. На плоскость вскочил очень молодой круглолицый техник по спецоборудованию.

— Начнем? — спросил он и улыбнулся всем как человек, безукоризненно знающий свое дело. Записав что-то в блокнотике, он вынул из дубового сундучка магнитный пеленгатор, привернул его к козырьку кабины и вот уже, прищурившись, совмещал визир с водонапорной башней на горизонте.

— Повернуть на девяносто градусов по часовой стрелке! — мальчишеским голосом скомандовал он, не отрывая взгляда от пеленгатора.

— Раз, два, ухнем! — надрывно закричал моторист Брякин. Он явно хотел обратить на себя внимание, заслужить похвалу. Его только что привел инженер полка, выгнав из каптерки, где он спал, завернувшись в старый ватный чехол от мотора.

— Используйте его, — сказал Одинцов технику по спецоборудованию, — под хвостом, я полагаю, он разгуляется.

Брякин стоял, прикрыв татуированной рукой озябшее ухо, и косил рыжими озорными глазами.

— Под хвост! — закричали сержанты, весело переглядываясь. Тотчас же полетели шуточки; Брякин, однако, ловко переводил разговор на старшего сержанта Лермана, зачисленного в мой экипаж воздушным стрелком. Я заметил, что моторист не очень-то уважал его.

Развернув самолет, мы стали ждать, когда круглолицый техник внесет нужные поправки в таблицу. Брякин забирался на корточках под стабилизатор и кричал:

— Товарищ Лерман, сменили бы! Вам на пользу пойдет. Ась?

Лерман кусал от досады пухлые губы. Он был секретарем комсомольской организации эскадрильи и тревожился за свой авторитет. Живот, выступавший над ремнем, причинял Лерману страданье.

— А ну-ка, славяне, против часовой стрелки на сорок пять градусов, — раздавалась новая команда, и все становились вдоль крыльев, а Брякин, едва касаясь стабилизатора, кричал:

— Раз, два, взяли, еще разок!

— Стой! — командовал техник. — Еще чуть. Еще. Так держать.

Брякин снова подшучивал над Лерманом, и все смеялись — скорее не потому, что было смешно, а просто так — надо же чем-то заполнить минуты бездействия.

«Вот подобрался экипаж, — думал я. — Один моложе другого. Нелегко с ними будет».

Снова подошел инженер. Шум тотчас же смолк: инженера побаивались. Одинцов обвел всех придирчивым взглядом:

— Механики командиров звеньев, подойдите ко мне.

Двое сержантов в новеньких ватных куртках вразвалочку подбежали к инженеру, махнув меховыми варежками, отдали честь.

— Следуйте за мной, — сказал инженер и зашагал прочь.

— Зачем понадобились? — спросил кто-то.

— На предварительную подготовку, — сообщил Лерман. — Сегодня ночные полеты комэсков и командиров звеньев. Лично сам слышал.

В достоверности этого сообщения никто не усомнился. Лермана считали ходячим справочным бюро. Он знал обо всем, что происходило или намечалось в полку, и однажды даже удивил Молоткова, сообщив ему, что через неделю будет инспекторская проверка. На другой день это подтвердила телефонограмма от командования.

Сообщение Лермана дало молодым летчикам новую пищу для разговоров. Ночные полеты на штурмовиках до сих пор совершались только начальством. Они требовали особо тщательной подготовки летчиков и техников. И вдруг полеты командиров звеньев! Вероятно, каждый подумал, что придет время, и командование разрешит ночные полеты рядовым летчикам. Это было пределом мечты каждого из нас.

Механики заспорили, какой сигнал подавать для вызова ночью бензозаправщика. Одни говорили, что надо описать в воздухе карманным фонариком окружность, другие — покачать фонариком вверх и вниз. А потом выяснилось, что единой системы сигнализации в авиации нет.

— Непременно напишу в газету, — важно произнес Лерман. — Пусть разработают сигналы. А что, конечно. Почему это моряки организованнее авиаторов?

— Напиши, напиши, — смеялся, поблескивая золотым зубом, Брякин. — А гонорар на мой текущий счет в банке. Тебе слава, мне деньги. Справедливо!

— Лейтенант! — крикнул техник, снимая с козырька пеленгатор. — Можешь отчаливать. Компас здесь чудо. Слепой не заблудится.

Сопровождал самолет до стоянки Мокрушин. Сгорбившись, он бежал впереди, путаясь в полах плохо подогнанной шинели, и время от времени поворачивал ко мне озабоченное лицо, словно боялся, что самолет настигнет его и подомнет под себя. Когда я поставил машину на стеллажи, он скрестил над головой руки, давая сигнал выключать мотор. Винт еще не успел остановиться, а он уже вскарабкался на плоскость и все заглядывал в кабину, из которой шел теплый воздух, пахнувший бензином, краской и еще чем-то, присущим только самолетам.

— Тросы заменили? — спросил я.

Лицо его сделалось сумрачным и от этого казалось еще длиннее.

— Не заменил.

— Почему?

Мокрушин сунул рычаг сектора газа вперед, потрогал пальцем концевой выключатель.

— Я сделать-то сделал, да заплетка не понравилась технику звена.