Цена отсечения

Но вот что интересно и, если вам угодно, утешительно. Брачные дела, в отличие от рака, хорошо лечить на поздних стадиях; чем больше метастаз, тем операбельней. Проскочили опасный рубеж, продержались, и может начаться новый процесс: как бы повторное знакомство, как бы измененная форма прежнего союза. Ты совсем другая? Хооосподи, как интересно. Ты из чужого теста? Ну-ка попробуем. Забавный вкус. Давай дружить? Так что у вас еще легкий случай; глядишь, и устроим все наилучшим образом, помирим, успокоим. Но подготовиться надо: мало ли что. Толстый пепел упал и распался.

3

Вечером зашел Степан. Предупредил, что рано утром улетает на денек: проблемы в Питере. Быстро взглядывая, пробивая напролет, привычно выдул бадейку вечернего чаю. Красного до черноты, горячего, как доменная печь. Жанна и Тёма всегда подливали холодной, а Стёпа крупно глотал кипяток: как можно остужать божественный напиток?! Жанна суетливо бормотала; о чем ни попадя, без пауз, лишь бы треклятый Забельский больше не вставал перед глазами, не напоминал о сегодняшнем утре, о предстоящей слежке и доносе… Ты знаешь, Степа, прикупила милый шарфик, совершенно вроде бы ненужный, но такой летучий, в модную расплывчатую зелень, а в парфюмерном так пахнет, как будто ты в облаке счастья, а в вестибюле неприятная картина, на эскалаторах – красотки, при них уродливые мужички; все девушки строго смотрят вперед, все мужички – исподтишка – щупают глазами отражения чужих девиц в огромном зеркале на спуске…

Бормотала – и самой становилось отвратно; все это говорила не она, не Жанна, живая, настоящая, а какая-то придуманная женщина. Говорила на доступном для мужчины женском языке, про понятные ему женские темы. Лишь бы он не напрягся, не насторожился; и какая же чашка большая, никак не допьет… А потом шаталась по квартире. Все мерещилась та деваха: два соседних номера в «Балчуге» на Мойке; она валяется, он к ней заходит; объятия; недолгий дневной сон на общей постели, опять объятия – и так, между прочим, между главным, насмешки над ней, над Жанной: над старой обманутой дурой… Ночь снова превратилась в марево; утро было вязкое; к полудню терпение лопнуло; она наконец-то решилась. Степа нарушает все общие правила, а ей – нельзя?

Дверь в кабинет была заперта, ключ убран; Жанна знала код. Компьютер потребовал шифра; Жанна знала и шифр. Степа сообщил не так давно, на крайний случай: если он будет в отъезде, а что-нибудь потребуется срочно. С чего начать? С этих самых оффшоров? С клиентуры? А может, лучше с брокеров? Но где, в каких компьютерных закоулках она должна их искать? А главное, ее решимость – гасла. Еще быстрей, чем нарастала только что. Наблюдать, подсматривать – противно. Но заползти в его дела и вскрыть потаенные файлы – физически страшно. Как проткнуть себе вену. Не коротко, резко надрезать, а именно с усилием проткнуть. Навела компьютерную стрелочку на цель, гладишь указательным пальцем клавишу «Enter», а кожа на сгибе локтя будто ощущает тяжесть кислого железа, пульсирует; надавишь – и брызнет горячим… Так и сидела, смотрела в экран, водила мышкой по рабочему столу. Пока глаза не углядели сами – «Ежедневник». Вот он, в уголке. И тут уж удержаться было невозможно; это не дела, а личное; на личное она имеет право.

Покряхтывая, загрузился долгий файл. Даты. Цифры. Снова цифры. Копии чьих-то писем, явно неженских. По-русски, по-английски. Записи… не любовные. Слишком давно он этот дневник ведет, много понаписал. Первые пометы девяностого – как только был куплен первый компьютер. Вначале короткие, почти шифрованные. Звтрк Шумей.: Метроп., звтрк Скок.: Мскв, ланчев. Заостровц., Махиндр Модахар, обед Студъездайк, уж. Три пескаря, Смоленский – хаммер. цнтр. Просит денег Квл, иначе выдв. по округу Хкм, а Сухин. против. С девяносто девятого – подробнее. Но давай, колесико, крутись; нам нужен сегодняшний день.

Когда там у них все началось? Полгода назад? Год? Месяца три?

«10 октября. День рождения Веника. Ген. – май. Юра К. в настоящей грузинской бурке, при нем девица с откляченным задом; рядом расфуфыренная мать. Кто? Новая моя Супруга и любимая Теща, прошу жаловать. (Громогласно.) Когда же Ты успел, Юрочка? Долго ли умеючи. Умеючи – долго. Дамочки шепчутся, мужики завидуют. В конце вечера выясняется: розыгрыш. Жена и Дочка сибирского Друга; Друг попросил развлечь в Москве. Развлек.

Запись как запись. Дальше, дальше… вот что-то очень длинное, сумбурное и яркое, про военных и чекистов; первые правили миром, потом пошли сплошные заговоры, мир попал в ловушку… Жанна начала читать и вспомнила Степины томские лекции: он уходил в свои знаменитые отступления: сам он их называл – боковики; она неслась за его мыслями, как на санках с горы: ровно, ровно, ухаб, трамплин, мамочка, как хорошо! Только очень давно это было.

Октябрь 17. Историей когда-то правили Военные. По балансу верх оставался за Армией, политика происходила на поле боя. Экономика – примыкала. С обеих враждебных сторон. Выиграет твой вассал – поделится плодами победы. Одолеет враг – перейдешь на его сторону, что-нибудь да отщипнешь от пирога. Миром правила конкуренция силы, в противостоянии – навскидку – определялась цена преимущества.

Красиво Степа говорит. Внушительно – и быстро, без малейших пауз. Ему мешают лишние детали; он счищает их, как счищают кожуру. Взлет, спад, захватывает дух, на сердце легко, и ты на все готова, только позови. Он тебя приобнял, тебе не страшно нестись поверх истории, а там, под тобой, расстилается Время. Движутся войска Наполеона; жадный Ротшильд несется в разлетке (обязательно в разлетке, хотя на чем он ездил? да неважно), подкупает писак-журналистов; на бивуаках бодро бьют барабаны, солдаты готовятся к смерти, а в Лондоне мальчишки уже выкрикивают новость: Наполеон победил! Битвы еще не было, но она уже завершилась. Потому что газетное слово сильнее реальных событий; оно управляет людьми.

Военные напугались: Торгаши обнаглели, Аристократы обособились, Интеллигенты задрали нос. В ответ Военные усилили Полицию. Тайную. Наступление по всем фронтам, ответная реакция противника: Третий Интернационал, террор как метод политического сопротивления. Неизбежное следствие: Спецслужбы стали еще нужнее. Тут же все заговорили про еврейский заговор: дело Дрейфуса, протоколы сионских мудрецов. И так далее, по нарастающей, без остановки.

У Жанны было яркое воображение. Она представляла красивых и сильных военных, которые были галантны, благородство в каждом жесте; теперь они в иракской дряни, терпят заранее запланированное поражение. Где, спрашивал Степа, теперь боевой генерал де Голль, с полей войны шагнувший в политику? Нет генерала де Голля, есть выходцы из ЦРУ и КГБ. Что дальше? И как должен вести себя бизнес?

Мы поддержали НТР, оплатили выход в космос, запустили мобильную связь, Интернет, создали глобальный мир открытых рынков, разорвали границы национальных государств, породили космополитизм; Они усилили слежку. На тех, кто наблюдает за тобой, нацелены камеры служб безопасности от безопасности. Нет границы между объектом защиты и объектом наблюдения. Ловушка.

Вывод. Надо закладываться на долгую жизнь под Ними. Мы должны научиться мыслить в Их категориях, чтобы переигрывать конкретно. Прибавочная стоимость и Они. Надо подумать.

Как же движутся мысли в этой дурной мужицкой башке? По каким просветам скользят, как цепляются друг за друга? Возникают одна за другой, топорщатся все сразу, как торчат игольные уши из швейного набора? Что он переживает, когда пишет? Или не переживает ничего? Ощущает ли он задницей подушечку, подложенную на стул? Вспоминает хотя бы иногда, кто ему заботливо ее подарил? Где она, Жанна, в его мире? есть она там вообще? Или только – пока перед глазами, а выпала из поля зрения – и все равно что умерла?

Жанна пролистала еще несколько окон, увидела ночную запись от тридцатого января; этот день она теперь не забудет.

С утра Менты. Лейтенанта запомнить. Спорт, ужин. Бездарно. Зато где надо – зацепило.

Жанна резко развернулась на крутящемся стуле. Странная жизнь. Странный человек. Странная комната.

Черный кожаный диван, так приятно продавленный, правильно протертый по углам, пахнущий советской властью, праздниками в генеральском доме. (Папа дружил с начальником томского штаба, а Жанна – с генеральской дочкой; девочки играли в хозяек, мамы обсуждали дела женсовета, а папы садились на кухне. Папа предлагал: давай теперь поговорим как коммунист с коммунистом! и они часа два разбирали по косточкам публикации в «Правде», политику американских интервентов и стратегические задачи наших войск; где теперь семейство генерала? всех разнесло.)

Старинный журнальный столик, уставленный прокуренными трубками, короткими, длинными, изогнутыми, прямыми: Степан дымил только здесь, только у себя, только наедине с собой. В одном ряду с трубками пятнистый армейский бинокль, мощный, кургузый, царапаный; Жанна забрала его у матери на память об отце, а Степан забрал его у Жанны для своих неведомых мужских нужд.

Над диваном обширная карта – Ruthenia – полупустая, стертая и дикая. Жутко старая и жутко дорогая. Сбоку от нее – поменьше, но еще дороже – аляповатый план земель Сибири; белые, охристые, желтые круги, муравьиные черные буковки бегут во все стороны. По левую руку четкий офисный стеллаж с разноцветными папками, расписанными по номерам (что там говорил Забельский про оффшоры?). Возле стеллажа, на коврике, велосипед; время от времени Степа крутит педали.

В самом углу, у окна, отсвечивали раздвижные прозрачные дверки; за первой четкая череда труб, увенчанных тяжелыми кранами перекрытия – как ровный ряд стволов со сложенными штыками; за второй коробочки предохранителей: случись пожар или наводнение, можно сразу принять меры. По другую руку низкий шкафик с любимыми книжками: Уоррен Баффет – «Письма акционерам», забавные бойкие шведы про бизнес в стиле фанк, все это она уже проглядывала, читать невозможно, скучища. Над шкафиком, почти во всю оставшуюся стену, его любимый Пастернак: желтое лето, охристое солнце, золотые лица, славные времена, и они бы могли так, сердце щемит.

Она включила подсветку над сибирским планом с черными, отчетливыми буквами, взяла бинокль, подкрутила окуляры. Карта была у самых глаз, подсветка слегка мерцала, начался полет над раскрашенным прошлым. Из новой земли Галандец через самоедов земли Тверской, Югорску, Кол– мыгорску и Поморску, подрагивая в такт сердцебиению и поминутно попадая в расфокус, она добралась до центра мира, центра плана: белый круг, рассеченный венозными реками: Великая Татария высокого холма, и всей внутренней Сибири, а в ней грады – славный град Тоболеск, Тюмень… Туринеск…

Значит, вот как он, устав от пересчетов, путешествует по картам и картинам, взгорьям и рекам и насыпям краски… А что он еще тут делает? Жанна перебралась на диван, уютно свернулась в калачик, принюхалась. В поры красного дерева, в трещины кожи впитались ароматы табака. Они проступали по очереди. Сначала отделялись легкие, летучие оттенки вишни, за ними тянулись сладковатые шлейфы ванили, тяжелый дух густого голландского курева, на самом дне держался горький осадок махорки: привычка горлодерить осталась у Степы с матросских времен.

Старая картина краской пахнуть давно уже не могла, а все равно припахивала: еле-еле. Велосипед разил металлом, машинным маслом. Небрежно брошенная спортивная майка – засохшим до корочки потом, чем-то родным, далеким, неприятным и желанным. Это все его запахи, которыми он не пожелал делиться с ней. Спрятал. Обособил. Отделил. Сам живет в них, сам для себя ими пахнет.

Не для нее.

Стало так жалко себя… Она ведь очень хорошая, без ложной скромности, у кого ни спроси; за что ей все это?

Нет, ломать себя и скачивать его секреты она не станет. А к детективу все же сходит. И посмотрим, как сложится дальше.

4

Ухтомский сидел на Соколе; двадцать первый этаж небоскреба; стены стеклянные, стол стеклянный, чашечки тоже стеклянные. Не офис, а гигантский аквариум. И сам он в этих хрупких стенах, за прозрачным столом, на фоне белой Москвы, казался извивающейся рыбкой. Подплывет, замрет на несколько секунд, позволит собой полюбоваться, и мгновенно исчезнет, сверкнув чешуей.

Идя на встречу с детективом, Жанна представляла циничного дядю: рыжие волосы на коротких пальцах, кожа неровная, конопатая; он тяжело сопит, поправляет подтяжки в полоску, потом вызывает помощника, неопрятного, неразличимого, и пускает его по следу. А тут – высокий парень с неожиданным лицом: кожа тонкая, оливковая, нежная, черты мелковатые, облик моложавый, почти мальчуковый, а волосы совсем седые. Верхние зубы крупные и загнутые книзу; когда рот закрыт, вид суровый, чуть не мрачный, но только приоткроет – губа сама собой сползает вверх, и человек как будто бы смеется. Жизнерадостно и лучезарно. Даже если предельно серьезен. В правом ухе смешная сережка; стальное кольцо-многогранник на левом мизинце. Причем – поверх сустава, на фаланге, как маленькая гирька для довеса.

Он явно знает, что ему идет темнозеленая рубашка навыпуск, черные джинсики, синие бархатные ботинки; ишь какой. Кокетливый, забавный. Года на два, на три ее моложе. Приятный немосковский говорок, не сибирский, но и не южный; скорей всего, откуда-нибудь с Волги: он сглатывает гласные на выдохе, тут же это замечает, начинает по-столичному растягивать. Но речь невероятно четкая, дикция почти актерская, звуки отлетают от зубов. Нет, нет, хороший парень; молодец Забельский.

Парень скользил по кабинету; говорил – без умолку, однако же не тараторя; то про дела, то про жизнь, то опять про дела; расхваливал свою сумбурную профессию: что в ней, казалось бы, веселого, а все-таки она живая, настоящая; тебя как будто подняли над городом – повсюду крыши, крыши, все тяжелое, непроницаемое, и вдруг они начинают раскрываться – как раковины или табакерки, одна за другой; внутри загорается свет, там люди со своими судьбами, и в этих судьбах надо разобраться… Жанна отчетливо все это представляла; в детстве у нее был игрушечный домик, в нем горела электрическая лампочка, был щедро накрыт крохотный столик, заправлены постельки, шла своя, отдельная, кукольная жизнь…

Вдруг Ухтомский остановился, ровно посредине залы, и уморительно изобразил обманутого мужа: худое лицо внезапно обрюзгло, зеленоватые глаза помутнели, покрылись влагой, нижняя губа набухла и отвисла, взгляд блуждает по сторонам… Впрочем, он тут же смутился, посуровел, стал чересчур усердно рассказывать про технологию работы: подсъемки, отчеты, графики передвижений… Паренек, конечно, прокололся: не сообразил, что мог ее обидеть; она ведь тоже – обманута. Ладно уж, она не обижается; ведь так приятно – долго-долго говорить с мужчиной, без пошлого подтекста, без малейшего желания понравиться; много лет она была лишена такой возможности. Давай, дружок, формулируй задачи; вари свой колумбийский кофе в хайтековской машинке. Между прочим, аромат не хуже, чем у МарьДмитрьны, хоть и без старинной медной кофемолки, медлительного разогрева и скоропостижного закипания.

Подав гостье крохотную чашку с черной гущей и легкой пузырчатой пеной, хозяин кабинета похвастал видом. Сквозным, панорамным. Справа просторная строгинская пойма, позади погрязший в снегу причал Северного порта, темное свечение январского льда на Москва-реке, внизу индустриальная роскошь Ленинградки, на горизонте – крошечный кирпичный Кремль, обрызганный сусальными куполами…

Час пролетел; они еще не начали игру в вопросы и ответы; но когда Иван наконец-то присел напротив, Жанна поняла, что рассказывать ей больше не о чем: все что хотел он между делом выспросил. Вот настоящий мужской разговор: куда бы ни соскальзывала мысль, она все равно возвращается в нужную точку. Женщина спешит за своими словами; они скачут, как яркие резиновые мячики по наклонной дороге, разбегаются в разные стороны; в конце концов приходится остановиться и спросить: «О чем же мы все-таки говорили? Ведь была у нас какая-то тема?» А тут – боковыми путями – они добрались до четкой и заранее определенной цели; прекрасно!

– Жанна Ивановна, заказ очень выгодный. И с профессиональной точки зрения, простите за цинизм, интересный. Отказываться глупо. Но должен вас предупредить: вы можете разочароваться. Не в том смысле, что я не раскопаю детали; я – раскопаю. Однако ж иных деталей вам лучше бы не знать. Конечно, я надеюсь, что именно ваш случай – особый; мы поскребем близкого человека и не обнаружим гнили. Но не факт. Не факт. Вы не опасаетесь, что результат будет хуже, чем отсутствие результата?

– То есть?

– То есть вы хотите понять, что происходит на самом деле. Но кто знает, что такое – на самом деле? Ваш муж и впрямь решил перейти на чужую сторону? Допустим. А вдруг это случайность, ошибка, минутное помутнение, сбой, а все, что было в вашей жизни до сих пор, это и есть – на самом деле? Вы не боитесь, что случайное знание о случайном разрушит надежду? И раздавит вас и ваши отношения? Что все потом обустроится, а вы уже не сможете переступить через себя? Подумайте. Взвесьте. Есть право не знать. Как только я начну действовать, вы это право потеряете. Разумеется, вы сможете остановить мою игру, всего лишь потеряв аванс – что такое аванс? пшик – свое новое знание вы не отмените. Станете строить догадки, мучаться. Еще раз прошу: оцените ситуацию, примите правильное решение.

– Я уже приняла, – обреченно ответила Жанна.

– Ваше право. – Гибкий мальчик вздохнул с облегчением и сожалением. – Составим план, прикинем смету.

Глава четвертая

1

Он меняется катастрофически. Всего три недели как слег, а глаза уже впали, очертились скулы. Дотянет ли до операции? Жанна все время рядом, гладит корявую руку, расчесывает космы, по одному распрямляет волоски, жесткие такие, длинные, упрямые, протирает пролежни пахучим облепиховым маслом, и на складках ее ладоней, на линиях жизни остается жирный оранжевый след; ночью она спит в его спальне, и никто теперь ее не прогонит. Последнее право женщины – быть рядом со своим мужчиной.

Он благодарен; изредка приходит в себя, тихо жмет пальцы; она почти счастлива. Счастлива сквозь слезы. А все равно счастлива. Они молчат. Что тратить силы, и зачем слова? вот, ногти надо постричь, загибаются уже, отвердевают, обычные ножницы не берут, только педикюрные кусачки. Звонят партнеры: а как, а что, а где, а на кого? Она всем неуклонно отвечает: не знаю, не до вас, не позову. И ведь действительно не знает: не нужны ей все эти реестры и Багамы, какая разница, куда пойдут активы и пассивы? Есть только он. Он болен. И она. Она пока здорова. А больше нету никого. Да, есть еще далекий непослушный сын. Но Тёмочкин взрослеет, он скоро обособится, затеет отдельную жизнь. А здесь… здесь предсмертный клубок, две судьбы переплелись напоследок, два тела больше никогда не сольются, но они неразрывны, дыхание в дыхание, боль в боль.

В гостях у кинопрокатчика Ицковича (год? полтора? или два назад?) их познакомили со смешным режиссером Котомцевым, Петром Петровичем. Рыхлый, беззаботно-бесформенный Петр Петрович рассказывал байки, хрипло веселил народ. Зажатые люди из бизнеса долго держали дистанцию, вежливо говорили «ха-ха», но в конце концов оттаяли, помолодели. Растянули эксклюзивные галстуки, сбросили авторские пиджаки, забрались на кресла с ногами, стали неприлично ржать. Не владельцы предприятий, а богема!

Лишь одна история Котомцева, что называется, не покатила. – Великий сценарист Дремухин видел сны. В этих снах он сочинял сюжеты. Гениальные, какие же еще? Но просыпался – и вспомнить ничего не мог. Только привкус райского яблока, утраченный аромат блаженства. Дремухин мрачнел, злобно завтракал и уходил бродить по Москве – в любую погоду – без цели. Располневший, бородатый, в длинном пальто, похожем на солдатскую шинель… Гонорары ему платили редко, называли подводилой, но заказы все равно давали: настоящий талант не проспишь. Наконец жена Дремухина придумала, как помочь мужу и упрочить семейный бюджет. Подарила карандашик с маленьким грифелем и очень удобный блокнот заграничного производства. Открываешь блокнот – загорается тонкий фонарик, пристроенный внутри корешка. Закрываешь – подсветка гаснет. Пробудился, записал и спи себе дальше.

Проходит ночь, другая, третья; Дремухин ну никак не успевает вовремя очнуться, поймать историю за хвост. И вот ему везет: он открывает глаза посреди широкоформатного сна, готов умереть от счастья, весь трепещет: такой сюжет! такой сюжет! победа. Набрасывает план – и валится на жесткую подушку. Спит полноценно, долго, до обеда; проснувшись, лениво шарит ногами по холодному полу, неспешно согревается в теплых тапках, заразительно потягивается, чешет мохнатое пузо, в полное свое удовольствие принимает душ; куда теперь торопиться! Свежий, довольный, садится за стол и зовет жену. Открывает блокнотик. А в блокнотике две безглагольные фразы: «Ночь. На дороге, обнявшись, двое».

Все вежливо дослушали, переглянулись: ну двое и двое, в чем цимес? А теперь до нее дошло: это и был самый лучший сценарий. Бог, если Он есть, открыл сценаристу глаза. Котомцев ничего не понял. И они тогда – не поняли. Потому что вот она, мечта. Ночь, утро, день, вечер – неважно. По дороге, обнявшись, идут двое. Или постель. Обнявшись, двое лежат. Или болезнь. Двое рядом, его рука – в ее руке. И чтобы так пролетела жизнь. А она пролетит, не замедлит…

…Господи, что же это она такое творит? Надо гнать опасное видение, что за глупости она насочиняла, что за мысли о болезни близкого; еще накликаешь беду. Слава Богу, Степочка жив и здоров, ничего с ним не случилось и не случится, тьфу-тьфу-тьфу, постучим по деревяшке, а она дура, дура, дура, что себе позволяет. Таня тоже права; надо завтра забежать в церковь, поставить свечку, замолить грехи.

Спокойной ночи, Жаннушка. Спокойной ночи, милая. Попробуй сжаться в комочек, укрыться одеялком, укуклиться и мирно уснуть. Монеткой провалиться за подкладку и тихонько лежать, чтоб не нашли. Целая ночь покоя впереди. А утром все равно проснешься, и вместо привычной радости пробуждения будет слой за слоем проявляться тоска. Как поверхность усталой кожи после смытого макияжа. Синяки, мешки и мелкая-мелкая сетка морщин.

2

Водитель – профессия заднего вида. А сзади Василий похож на бульдога, это Жанна хорошо подметила. Гладкошерстый загривок, тугие хрящи на ушах, на шее массивные складки. Авдюшку ведет безупречно, но все время ворчит и бормочет. Потому что не велено слушать радио и включать телевизор, а просто так рулить неинтересно. Бу-бу-бу, бу-бу-бу. Половины слов не слышно, но Степан и не вникает. Сначала что-то про цыган, которых в Тарасовке стало как грязи, обнаглели совсем, наркота идет через них, воруют, прыгают всюду, как блохи, управы на них никакой; будет им обратка, народ возбудится, уже не удержишь. Потом, мелко хихикая, про жену, которая в выходные заподозрила неладное, чуть не прибила за блядки: она сильная и некультурная, деревенская, из Удмуртии взял, до сих пор деньги в лифчик прячет, кладет под кровать деревянный обструганный член, для плодородия, и говорит ложи, ложить и ложит. Типичная дура.

– Вот я и спрашиваю, Степан Абгарыч, можно ли мужчине не иметь отдельную женщину для души? Чтобы там быт не заедал, чисто для радости? Нельзя. Каждый мужчина имеет право налево, это так природа устроила. Верно ведь?

И в зеркальце – зырк, зырк. Дескать, не надо меня выводить из игры. Не стоит шифроваться и таиться. Мы же ж все понимаем, мы же ж свои. Тем более что и так, без вас, уже обо всем догадалися.

Посвятить его, что ли, в детали? Придется, наверное. А может, и нет; Мелькисаров еще не решил.

– Притормози. Запаркуй. Подожди.

Степан Абгарович с полузабытым наслаждением прошелся по арбатскому снежку. Хрум, хрум. Сначала брел по Денежному переулку, потом через Глазовский завернул в Могильцы, постоял у дома с барельефами. Длиннобородый Толстой, худосочный Гоголь, жизнерадостный Пушкин – в окружении ветхих наяд; из нарядов гипсовых красавиц выпростались сероватые груди, узловатые руки классиков лежат на приятных выпуклостях; выпуклости потрескались, облупились, а сбоку даже полуобвалились: колотая кучка аккуратно сметена к стене. Здесь до революции было веселое заведение, а теперь жилой дом. Барельефы разрушатся, рейдеры закажут экспертизу, дом приговорят, снесут и построят новый, по тридцать тысяч долларов за метр. Без наяд на фасаде. Зато с наядами внутри.

Еще за угол, еще; вот оно.

Никакой таблички или знака; доступно только для своих. Звонок; булькающий домофон; второй этаж. У входа в сумеречный коридор встречала владелица, Ульяна Афанасьевна, дама лет пятидесяти, высокая, худая, с округлым и полуоткрытым ртом, похожая на миногу. Волосы, прокрашенные в рыжину, собирались в девичью косичку; выражение лица у нее было игривое, глаза энергичные, темные.

– Извините, уважаемый Степан Абгарович, извините за темень, мы, поймите, свет не экономим: просто сводим на нет риск ненужной встречи. Мало ли. Пройдемте сразу ко мне, я займусь вашим делом лично; сам Соломон Израилич звонил.

Чем темней был коридор, тем кабинет казался светлее, просторнее. Окно выходило на заснеженный детский садик; старую раму обновили, от глухих стеклопакетов отказались, и непривычный уличный звук просачивался в помещение. Дети кричат, няньки ругаются; уютно. Мелькисаров похвалил: хорошо; Ульяна Афанасьевна гордо кивнула: знаем.

Всю стену занимали ряды безымянных папок, только номера на корешках. Агентство называлось «Алиби»; оно безупречно путало карты частному сыску, спасало репутации, сохраняло семьи, помогало врать во спасение. Вы нам всевидящую слежку? а мы вам длинный дымный шлейф; вы по следу, по следу? а мы хвостиком вильнем направо, свернем налево, попробуйте нас отыскать. Клиенток было больше, чем клиентов; провинциалов больше, чем столичных; но перебоя в заказах не случалось, за двенадцать с половиной лет – ни дня простоя.

Тюменские нефтяники и сахалинские промысловики передавали Ульяне кредитки, тратили денек-другой на постановочные съемки – и отправлялись восвояси. В заснеженный Шамони, или в пропахшую торфом и виски Шотландию, или в бело-голубой Оман; мало ли хороших мест на свете, словно бы специально предназначенных для двух симпатишных людей, один богатый, а другая – красивая. Тем временем сотрудники агентства обналичивали деньги в банкоматах, оплачивали покупки в бутиках, переключали звонки на московский номер, монтировали снимки на фотошопе. Вот клиент на входе в центральный офис, с коллегами в модном ресторане «Пушкинъ», кушает пожарскую котлету, запивает русским квасом, десять евро граненый стакан; а вот прощальный кадр перед посадкой в «Домодедово»… По возвращении домой суровая провинциальная жена проверяла распечатку счетов: 14 часов 35 минут, Москва, 20 часов 18 минут, опять же Москва, следующий день, 11 часов, все равно Москва; разглядывала фото, хвалила: семинар (совет директоров, отчет, заказ) удался на славу – и шла примерять столичные обновы. Муж скромно улыбался.

Содержанок вызывали в суд, повесткой, по мнимому разделу наследства – в родной Ростов, Саратов, Самару, Краснодар, где слишком много красивых девушек и слишком мало богатых мужчин; там, на родной земле навсегда пролетевшего детства можно было не стеснять себя приличиями, говорить громко, всласть, есть от пуза, романтично гулять по проспекту; отдохнув недельку в кругу любимых нищих мальчиков, легче было терпеть скучных скуповатых папиков в Москве.

Агентство умело все. Свести и развести, разыграть и прикрыть, создать параллельную версию жизни. Только против жадности и глупости оно было бессильно. Как помочь второму вице-президенту, отправленному на переговоры в Стокгольм и оплатившему корпоративной картой женские прокладки в ночном вокзальном магазине – ровно в четыре утра? Что делать с африканским загаром, если вы уезжали в Калугу? Только посочувствовать и распрощаться.

Система была отлажена; стандартный набор приемов – все равно что комплект разводных ключей: замеряем количество дюймов, выбираем насадку, три-четыре поворота – дело сделано, можно ехать дальше. Все отлично, четко, прибыльно; не слишком, правда, интересно. Но случай Мелькисарова – особый, это высший разряд, настоящее творчество. Степан Абгарыч излагал канву; Ульяна слушала, качала головой, глаза у нее загорались. Узнав про порванное фото из ГАИ, она вообще затрепетала; как девочка захлопала в ладошки: ух ты! Правда, ревность тут же взяла свое; по лицу пробежала тень. Ульяна завистливо, несколько даже с обидой спросила:

– Что же к нам пораньше не пришли? У вас повсюду собственные кадры? Забросили широкую сеть, уважаемый Степан Абгарович?

– Мир не без добрых людей.

– Да уж, вы могли бы стать мне конкурентом!

– Мог бы. Но не стану. Доверяю профессионалам.

Он улыбнулся примирительно, вольготно. Ульяна подавила минутное чувство досады, опять увлекла себя замыслом. Они долго разминали тему, рисовали эпизоды, докручивали фабулу; в конце концов набросали планчик, расписали иные детали, разметили даты, обговорили гонорар и накладные расходы. Составили контракт – с 7 февраля по 31 марта такого-то года включительно. И разошлись, довольные друг другом. Скучать никому не придется. До встречи.

Он спустился по лестнице черного хода. На улице слегка похолодало. Полузимний вечер подступил вплотную; солнце светило из последних сил. Мелькисаров шагал весело, широко. Через пять минут подошел к машине.

Василий крепко спал. Степан Абгарович резко распахнул дверцу, шуганул шофера:

– Так тебя из машины выкинут. Рано или поздно. Сонная ты тетеря.

– Простите, хозяин, ждал, ждал – и вздремнул. А у вас как прошло, все удачно? – И опять многозначительно посмотрел в зеркальце: скажет, не скажет?

Нет, не сказал. Зато сказал другое.

– Погоди, не трогайся, Василий. За тобой сейчас пристроится «Мазда», шестая, и потом еще какое-то время вплотную поездит; ты не реагируй, езжай спокойно, так надо для дела.

– Охрана, что ли, Степан Абгарыч?

– Я же говорю: спокойно. Месячишко-другой потрется возле нас и навсегда исчезнет. Вот она, видишь?

– Угу.

3

Ухтомский назначил встречу в ресторане, на углу бульварного кольца и Сретенки. Ресторан был дорогой и невнятный. Повсюду пышные восточные ковры, легкая итальянская еда за весомые русские деньги, беззвучный экран, по которому двумя рядами с разной скоростью бежали биржевые сводки, серые цифры мешали зеленым, красные рябили в глазах. Равнодушные официанты заняты собой, а не гостями. Стоят у барной стойки, хихикают в голос, подзуживают бармена.

Иван оглянулся раздраженно, ничего не сказал, только зло заиграл желваками – и стал похож на недовольного начальника. Щелкнул пальцами, жестом подозвал манагера, показал глазами на обслугу, молча поднял бровь; манагер тенью скользнул к бару, и в зале установилась уважительная тишина. Ваня развел руками: дескать, с ними только так и можно. Что же, он умеет проявить настоящую силу.

Зал был пуст, кроме них – никого: неурочное время. И хорошо, что никого. Не хватало еще пересечься с кем-то из ее знакомых.

Иван не спеша докладывал; Жанна полурассеянно внимала.

Рассказ про девушку был выслушан, принят к сведению – и задвинут на задворки памяти. Потому что никаких сюрпризов не принес. Аня все тогда угадала, разложила по полочкам. Дарья Давлетьярова, полурусская-полутаджичка, в столице с двенадцати лет, родители рано умерли, воспитывал дядя; возрасту юного, только что исполнилось двадцать два; работала в бюро эскорт-услуг, два месяца назад уволилась, сейчас нигде не служит. Нетрудно догадаться почему; за чей, так сказать, счет перестала нуждаться.

Судя по всему, сначала все было не слишком серьезно. Оплаченный чистенький секс с врачебной гарантией безопасности. С этим Жанна давно смирилась, а что ей делать, все равно деваться некуда. Но девушка попалась умная; приручила и замкнула на себя. И затаилась. Грамотно. В таких делах нельзя спешить и поторапливать события. Пускай крючок дойдет по пищеводу до нутра, там и зацепим, вонзим заточенную сталь, потянем на берег. Медленно, по течению, без подсечек. Сачок заготовлен заранее, милости просим, дорогой С. А. М.

А теперь – наглядные материалы. На низком столике были разложены фотографии, отснятые позавчера на выезде, в Нижнем. Веселые картинки про любовь, фотокомикс на тему «адюльтер». Четырнадцатое февраля, день влюбленных. Степа с этой любуются нижегородским Кремлем. Игриво шутят возле памятника Чкалову: былинный авиатор натягивает летчицкие краги; на фоне речного простора детали сливаются, фигура кажется монолитной – вылитый чугунный Вакх с могучими причиндалами. Намек понятен. Сучка. Выходят, сытые и довольные, из ресторана «Царская Охота». Проскальзывают мимо ряженого швейцара в гостиницу «Вольтер». Мягкий свет, легкий вечер, заманчивый уют дорогого отеля… Там, глядишь, и постелька… Фотографии профессиональные, краски сочные, гламурные, репортаж из жизни звезд. А вот и Степина машинка, вмятина на месте, номер верный…

Но что-то не то, что-то не то. Как в классическом сложном пасьянсе, все поначалу совпадает, а потом до конца не сходится. Король приближается к даме, прикрывается джокером, но бьется тузом. Смотрим еще раз, внимательно. Кремль – да, набережная – да, вход, машина… Вот оно! Валет не на месте. Потому что Василий – в машине. Сквозь лобовое стекло не очень четко видно, но нет сомнений, это он. Откинул спинку, растянулся поудобней, и сопит. Но именно позавчера он заходил, заносил ей документы на осагу и брал деньги на замену масла. Сказал: хозяин поручил побегать, пока он в Нижнем – что-то там по бизнесам. Странное существо Василий, летучее. То его нет на гаишном фото, хотя обязательно должен быть. То он вполне себе есть, хотя быть его на снимке не может.

– Иван, как все это понять?

Иван с неудовольствием послушал, переспросил уклончиво:

– Вы точно помните, Жанна Ивановна? Позавчера? На Валентинов день? Не тринадцатого, не пятнадцатого?

– Я, конечно же, обманутая женщина, но все-таки покамест не блондинка. Отдаю себе отчет в происходящем. По крайней мере, так мне кажется.

– Не сердитесь, что вы, я же ничего такого не имел в виду. – Когда он смущается, уши смешно елозят, как у провинившейся собаки, проколотый хрящик краснеет, он начинает нервно крутить на мизинце свой многогранник. – Я, честно сказать, не понимаю, что случилось. Не готов предложить ответ. Может, наш сотрудник напутал, отснял Василия в Москве, потом забыл, приложил к общей стопке – смотрите, Жанна Ивановна, по фото не понять, где именно стоит машина, в Нижнем на улице Ленина, в Москве на площади Маяковского или вообще на пляс д’Этуаль. Фона нету, крупный план. По любому, это безобразие, мы разберемся, завтра доложу, наложим штрафы, дадим вам бонус по оплате, никаких проблем.

– Есть проблема.

– Какая? – совсем смутился.

– Хватит называть меня Жанной Ивановной, подчеркивать разницу в возрасте.

Все мерзко, гадко, отвратительно. Жизнь переломилась надвое, пошла вразнос. Но слегка пококетничать можно. И понаблюдать за мужской реакцией. Это еще никому не вредило. Даже если на душе совсем уже кисло. Ребенка наказали, он сидит взаперти, плакать хочется, а еще бы лучше – умереть, чтобы все пришли на похороны и сами рыдали над гробом, а он бы следил сквозь сощуренные глаза и в душе наслаждался мщением; но умереть никак невозможно, поэтому наказанный просто дергает спящего кота за седой ус и ласково наблюдает, как тот недовольно кривится и трет морду лапой. Забавно.