Помоги проекту - поделись книгой:
и кончая требованием Оливии к Себастьяну: «Ты дашь обет — мы совершим помолвку».[120] Это отразилось и на восприятии театрального действа елизаветинцами. Когда Троил и Крессида клянутся в верности друг другу, Пандар восклицает:
«Сговорились, кажется! Теперь только приложить печать, печать обязательно. А я буду свидетелем»[121]. Он поистине «запечатывает» обручение, и это делает еще более отталкивающей последующую измену Крессиды. Когда Орландо, под видом Ганимеда, провозглашает «Беру тебя, Розалинда, в жены»[122], его обязательства при этом гораздо шире и глубже, нежели он предполагает. Это давно упраздненный и забытый обычай, но для Шекспира и его аудитории он нес в себе большой смысл.
Во время церемонии обручения полагалось также обмениваться кольцами (другими подарочными атрибутами при этом служили гнутый шестипенсовик и пара перчаток). Следствием этого прелестного обычая явилась не менее чудесная находка начала девятнадцатого столетия. В 1810 году жена стратфордского рабочего, трудясь в поле рядом с церковным двором, нашла покрытое слоем грязи кольцо. Кольцо было золотое, и, когда его отчистили, на нем обнаружились инициалы «W S» и между ними так называемый «любовный узел»[123]. Возраст кольца определили шестнадцатым веком, и местный антиквар считал: «В то время из всех стратфордских жителей такое кольцо могло быть, вероятнее всего, у Шекспира». И еще одна интригующая деталь. У Шекспира могло быть кольцо с печаткой [124], но на его завещании печать не стоит. Фраза «в присутствии свидетеля руку и печать приложил» изменена; исключено слово «печать» — словно Шекспир потерял свое кольцо перед тем, как подписывать документ.
Дом, в котором, как считается, начался роман Уильяма Шекспира и Анны Хатауэй, на самом деле был довольно большим, с низкими потолками, сложенными из бревен стенами, обмазанными глиной (в стенных щелях до сих пор видны ореховые прутья и засохшая глина). Деревянная конструкция означала, что дом становился звучащей коробкой, что было неудобно и непригодно для флирта и ухаживания. Из верхних спален было слышно все, что делается внизу, и не только слышно, но и видно сквозь щели в дощатом полу. По счастью, рядом были луга и лес. Он мог и не навещать ее тут в это время; во всяком случае, после смерти отца в 1581 году Анна жила с семьей матери, неподалеку в деревне Темпл-Графтон, — возможно, ей хотелось отделиться от мачехи и четырех братьев и сестер. Отсутствие отцовского пригляда могло ускорить дело.
В этот год обручения и свадьбы в семейном окружении Шекспира происходит один странный случай. В сентябре 1582-го Джон Шекспир пришел на собрание городского совета, где выбирался мэр Стратфорда, чтобы проголосовать за своего друга Джона Садлера. Садлер отказался от должности по причине плохого здоровья (он умер шесть месяцев спустя), но появление Джона Шекспира после почти шестилетнего отсутствия вызвало некоторое недоумение. Это могло быть внезапным решением или желанием поддержать старого друга, но могло быть связано с другими публичными выступлениями этого периода. Тремя месяцами раньше он подал жалобу на четырех человек — в том числе на мясника Ральфа Кодри, обвиняя их в «запугивании смертью и увечьями». Это была традиционная формулировка, ее не следует воспринимать как реальную угрозу жизни Джона Шекспира, но обстоятельства дела весьма туманны. Это не могло быть столкновением фанатиков на религиозной почве, потому что Кодри сам был убежденным католиком. Скорее всего, это был спор по торговым или финансовым вопросам. Среди остальных, на кого жаловался Джон Шекспир, был местный красильщик. Посещая городское собрание, Джон Шекспир, возможно, надеялся восстановить свой былой авторитет.
Первенец Уильяма Шекспира и Анны Хатауэй был зачат, возможно, в последние две недели сентября, ибо в конце ноября молодой человек или опекуны невесты поспешили в Вустер за разрешением на брак. Отец оставил Анне Хатауэй 6 фунтов 13 шиллингов и 4 пенса — сумму, равную годовому заработку кузнеца или мясника, что было вполне достаточно для приданого. Брак разрешили заключить после одноразового церковного оглашения; при этом не указывалось, в каком именно приходе должна происходить церемония. Необходимо было поспешить, так как приближался Рождественский пост, в который свадебные церемонии не совершались. Другой период, в который запрещалось играть свадьбы, начинался 27 января и длился до 7 апреля. Тогда могло получиться, что ребенок родился бы до формальной регистрации брака. Интересное положение Анны могло стать заметным; ни она, ни ее опекуны не должны были допустить, чтобы ребенок стал незаконнорожденным.
Итак, 27 ноября 1582 года Уильям Шекспир или кто-то от имени Анны поскакал в Вустер и обратился там в консисторию в западном крыле южного придела местного собора. За разрешение жениться спешно или втайне нужно было заплатить от 5 до 7 шиллингов. Домом Анны Хатауэй был назван Темпл-Граф- тон, но ее фамилия указана ошибочно — Уотелей (Whateley). Разрешение звучит таким образом: брак «между Уильямом Шекспиром и Анной Уотелей из Темпл-Графтона». Это вызвало ненужные рассуждения о некой молодой женщине по имени Анна Уотелей, но, по всей вероятности, клерк просто не расслышал или не так прочитал имя; в этот день в суде фигурировал человек с фамилией Уотелей, так что ошибку чиновника можно понять. Из-за того, что Шекспиру еще не было 21 года, он был обязан поклясться, что отец одобряет этот брак. На следующий день два соседа Анны Хатауэй в Шоттери, оба фермеры, Фулк Сандерс и Джон Ричардсон, поручились 40 фунтами на случай, если в браке откроется «что-нибудь противозаконное». Не удивительно, что Джон Шекспир не подписал этого поручительства; он был известный нонконформист, стремившийся скрыть размеры своего состояния.
Оглашение было в пятницу, 30 ноября, а заключение брака последовало в тот же или на следующий день. Скорее всего, это случилось в приходской церкви Анны Хатауэй в Темпл-Графтоне, примерно в пяти милях к западу от Стратфорда. В приходской книге стратфордской церкви, где викарием служил твердый последователь реформистской веры, такая запись отсутствует; из этого ясно, что в Стратфорде церемония не происходила. Некоторые исследователи называют Ладдингтон, местечко в трех милях от Темпл-Графтона, где жили другие родственники Анны. Один старожил уверял, что видел там церковную запись о браке, но домоправительница викария сожгла бумагу в холодный день, чтобы «согреть воду в чайнике». На первый взгляд это не выглядит очень правдоподобным. Другие считают местом проведения бракосочетания церковь Святого Мартина в Вустере, где страницы регистрационной книги за 1582 год были кем-то тщательно вырезаны.
Тем не менее церковь в Темпл-Графтоне была удобна по разным причинам. Старик священник, переживший католическое правление королевы Марии, согласно официальному донесению, был «неустойчив в вере» и не мог «ни служить, ни читать как следует». Но зато был весьма сведущ в соколиной охоте и вылечивал «заболевших или раненых птиц; за это многие чинили ему что-нибудь».
Неизвестно, был ли обряд венчания в старинной церкви в Темпл-Графтоне схож с католическим. Принимая во внимание склонности священника, это кажется вероятным. Если так, то служба велась на латыни и занимала предписанные утренние часы с 8 до 12. Чаще всего это бывало по воскресеньям. Служба начиналась на церковных ступеньках, где происходило троекратное оглашение. Затем следовало предъявить приданое Анны Хатауэй в размере 6 фунтов 13 шиллингов и 4 пенсов. Ее наверняка вели к алтарю Фулк Сандерс или Джон Ричардсон — те самые, что подписывали поручительство в Вустере. Женщина стояла по левую руку от жениха в напоминание о чудесном происхождении Евы из левого ребра Адама; они держались за руки в знак помолвки. Священник на паперти освящал кольцо святой водой; затем жених брал кольцо и надевал его поочередно на большой и первые три пальца левой руки невесты со словами:
ЧАСТЬ II. Слуги ее Величества королевы
ГЛАВА 18
Через какое-то время после свадьбы Шекспир отправился в Лондон. Мы не знаем точно, в каком именно году случилось это значительное событие, но, должно быть, он покинул Стратфорд в 1586 или 1587 году.
В нескольких его пьесах звучит мотив печального расставания супругов сразу после свадьбы, но это, скорее всего, драматургический прием. Джон Обри по этому поводу заметил: «Этот Уильям, будучи от природы склонен к поэзии и театру, прибыл в Лондон, я полагаю, в восемнадцатилетнем возрасте, стал актером в одном из театров и играл исключительно хорошо». По мнению Обри, в котором он не одинок, переезд в Лондон состоялся сразу после женитьбы. Такой поступок противоречит здравому смыслу и наверняка выглядел как вызов приличиям. Можно все-таки предположить, что какое-то время Шекспир провел с новобрачной. Скорее всего, Уильям Шекспир и Анна Хатауэй, в ожидании ребенка, вернулись в дом жениха на Хенли-стрит. Обычно молодожены обустраивали себе дом на собственные средства, но если такой возможности не было, жилье предоставлял отец жениха. А в случае Шекспира, учитывая его молодость, думается, этого было не избежать.
Предполагалось, что молодожены поселятся в задней пристройке к дому, с отдельной лестницей и мансардой. Но ее, вероятно, построили только к 1601 году, и, таким образом, дом на Хенли-стрит, даже по елизаветинским мерка…, изрядно переполнился. Для уединения не оставалось места, но в ту пору этому не придавали большого значения. Семья и так была большая, четверо младших детей — Гилберт, Джоан, Ричард и Эдмунд, которых можно назвать забытыми членами семьи драматурга, — и четверо взрослых, но к такому хозяйству Мэри Арден и Анна Хатауэй были привычны. Вскоре прибавились трое детей самого Шекспира, и в доме наверняка стало тесно и шумно. А что же Шекспир? В шестнадцатом веке женатый человек не мог поступить в университет или определиться в ученики к ремесленнику. Можно предположить, что до отъезда в Лондон он вел внешне обычную жизнь клерка юридической конторы.
Его первая дочь, Сюзанна, родилась в мае 1583-го; само имя, означающее чистоту и непорочность, взято из апокрифов. Ребенок родился слишком скоро после свадьбы, и имя могло служить подтверждением добродетели. Хотя позднее, если доверять пуританской литературе, оно сделалось популярным в реформистских кругах и в самом Стратфорде встречалось уже достаточно часто. Весной 1583 года этим именем нарекли при крещении трех новорожденных девочек.
Религиозный вопрос стал представлять открытую опасность осенью того же года. Маргарет Арден, дочь Эдварда и Мэри Арден из Парк-Холла, с которой находилась в родстве мать Шекспира, вышла замуж за истового католика из Эдстона, города в графстве Уорикшир. Этот юноша, Джон Сомервиль, будучи человеком крайних взглядов, 25 октября 1583 года выразил намерение убить Елизавету I. Он сообщал о нем каждому, кто желал его выслушать, и в результате такой неосмотрительности был на следующий же день арестован и препровожден в лондонский Тауэр.
Возможно, он повредился умом, но безумие — недостаточное оправдание для того, кто желает убить королеву. Выходку Сомервиля восприняли как предвестие иностранного вторжения и восстановления католического режима в Англии.
Несчастная семья Сомервиля испытала на себе все последствия его выходки. Через несколько дней был издан указ, предписывавший обыскать все подозрительные дома в Уорикшире и арестовать неблагонадежных личностей. Это было сделано незамедлительно, потому что, по словам ответственного чиновника, «паписты умеют так изловчиться, что в их доме ничего не вызывает подозрений». Эдварда Ардена схватили в лондонском доме графа Саутгемптона; Мэри Арден и другие члены семьи были арестованы сэром Томасом Люси. Арденов судили в Гилд-Холле в Лондоне и обвинили в государственной измене. Мэри Арден была помилована, ее мужа повесили и четвертовали в Смитфилде, а голову выставили на кол у южного конца Лондонского моста. Джон Сомервиль повесился в Ньюгейтской тюрьме, но голова его заняла место рядом с головой родственника. Вместе с ними обезглавили и уорикширских Арденов.
Попал ли Джон Шекспир, муж другой Мэри Арден и предполагаемый родственник замученных Арденов, под подозрение? А его сын? Это было кошмарное время для всех близких и тех, кто имел хотя бы косвенное отношение к преступникам. Холодные камни Тауэра и мученическая ужасная смерть могли ждать любого. Очень вероятно, что в связи с этим Джон Шекспир спрятал свое католическое завещание за стропилами на Хенли-стрит. Известно только, что, когда Шекспиры получали герб в Геральдической палате, спустя шестнадцать лет после означенных событий, «горностаевую мантию для исповеди», имевшуюся у семьи Арденов из Парк-Холла, с герба сняли. И еще одна второстепенная деталь. В третьей части «Генриха VI» придуманный Шекспиром житель Уорикшира носит имя Джон Сомервиль.
Именно в это время Шекспир мог бы оценить выгоду относительной анонимности пребывания в столице. Но он предпочел остаться на какое-то время с семьей в Стратфорде. В феврале 1585 года в приходской церкви были крещены близнецы, Гамнет и Джудит Шекспир. Их назвали в честь Гамнета и Джудит Садлер, друзей и соседей, владевших пекарней на пересечении Хай-стрит и Шип-стрит. Когда у Садлеров родился сын, они назвали его Уильямом. Молодой Шекспир, хоть и целил в бессмертие, все же в большой степени принадлежал своей общине. Имя мальчика, столь напрашивающееся на ассоциацию, могло в речи и на письме звучать как Гамблет или, конечно же, Гамлет. Тайна, которую являют собой близнецы, неразделимые в своем единстве, также нашла отражение в шекспировском творчестве: в двух пьесах, «Комедии ошибок» и «Двенадцатой ночи», потерявшие друг друга близнецы сталкиваются на фоне фантастического пейзажа.
Рождение близнецов ранней весной 1585 года предполагает, вопреки «догадке» Обри, что в то время Шекспир все еще находился рядом с женой. Но после дети у них не рождались. Шекспир не последовал в этом примеру своих родителей, которые за 22 года родили восьмерых. Это не соответствовало стилю того времени, когда в обычае были большие семьи. Анне Шекспир было всего тридцать лет, когда родились близнецы, далеко до конца детородного возраста. Возможно, что при рождении Гамнета и Джудит возникли какие-то осложнения.
Живя на Хенли-стрит, Анна и ее муж были вынуждены спать в одной постели; в то время не было и действенных противозачаточных средств. Они могли воздерживаться от интимных отношений по обоюдному согласию. Тем не менее многое свидетельствует о том, что Шекспир был в высшей степени сексуален; и маловероятно, что в двадцать с небольшим лет он мог без причины согласиться на воздержание. Лучшее объяснение — более очевидное. В Стратфорде его не было. Но где же он был?
ГЛАВА 19
СТАЛО уже общим местом в шекспировских биографиях называть годы примерно с двадцати и до двадцати восьми «потерянными». Но целиком потерянных лет не бывает. Бывает пробел в хронологии, но примерное представление о том, как прошли те самые годы, можно составить по косвенным свидетельствам. Известно, что Шекспир стал актером. Предполагают, что он примкнул к бродячим комедиантам, когда они проезжали через Стратфорд. Или отправился в Лондон, надеясь вступить в одну из игравших там трупп. Его прежние отношения с труппой сэра Томаса Хескета и труппой лорда Стрейнджа могли служить своего рода рекомендацией. Толковый молодой актер и вдохновенный сочинитель вполне мог прийтись ко двору.
Присоединился ли он к странствующим актерам, когда те выступали в Стратфорде? Записей об этом нет нигде, во всяком случае, такой вариант был весьма необычен. Но между 1583 и 1586 годами в Гилд-Холле выступали по крайней мере восемь трупп, и среди них труппы графа Оксфорда, лорда Берли, лорда Чандоса, графа Вустера и графа Эссекса. В вустеровской труппе состоял Эдвард Аллейн, который был моложе Шекспира на шестнадцать месяцев, он стал впоследствии значительной фигурой на лондонской сцене и открыто соперничал с его труппой. Приводились также доводы в пользу того, что Шекспир входил в труппу графа Лестера, отчасти из-за упоминания в письме сэра Филипа Сидни «Уильяма — комика моего господина Лестера». Но речь могла идти о знаменитом Уильяме Кемпе.
Заслуживает дальнейшего внимания еще одна театральная труппа, посетившая Стратфорд в 1387 году. Труппа «Слуг Ее Величества королевы» была воссоздана четырьмя годами раньше лордом-камергером и распорядителем королевских увеселений с целью, как мы бы сейчас сказали, «пропаганды театрального искусства именем Елизаветы». Это была привилегированная труппа, специально отобранная, чтобы исполнять спектакли при королевском дворе. Им, как королевским слугам, платили жалованье и даровали ливреи камердинеров; позднее Шекспир удостоился такой же чести. Из разных трупп отобрали двенадцать актеров, которых сочли самыми высокими профессионалами — в том числе двух комиков, Роберта Уилсона, «быстрого, искусного, изящного» и Ричарда Тарлтона, «удивительного, великолепного и милейшего».
Тарлтон олицетворял собой природу театра, в который вошел Шекспир. Он был первым в Англии великим клоуном и самым популярным комиком елизаветинской эпохи. По словам друга-актера, «покуда существует мир, никогда на земле не будет подобного ему. О, ушедший от нас прекрасный Тарлтон!» Рассказывали, что его нашел граф Лестер, когда тот пас свиней своего отца, и граф пришел в такой восторг от «удачных неудачных ответов» Тарлтона, что сразу взял его на службу. Его джиги и баллады приобрели популярность в 1570-е годы, и, когда в 1583 году образовалась труппа «Слуг Ее Величества королевы», он вошел в ее состав. Несомненно,
Шекспир видел его искусные характерные выступления. Тарлтон был еще и драматургом и написал комическую пьесу под названием «Семь смертных грехов». Он стал любимцем королевы и ее неофициальным придворным шутом. После его смерти в Шордиче в 1588 году, широкую популярность завоевал сборник «Шутки Тарлтона». В своем завещании он назначил душеприказчиком товарища по театру Уильяма Джонсона; Джонсон же стал доверенным лицом Шекспира при покупке дома в Блэкфрайерз. Косвенная связь налицо, и многие предполагают, что слова Гамлета о Йорике написаны в память Тарлтона.
Тарлтон был косоглаз, с усами и плоским носом, носил домотканый костюм и шапку с помпонами; под мышкой он таскал большую сумку, а в руках крутил дубину; играл на барабане и флейте. Как писал Стоу, «он был человеком невиданного, щедрого, живого, спонтанного остроумия», «истинным чудом своего времени». О нем ходило бесконечное число рассказов и анекдотов, он становился героем детских стишков; многие пивные называли в его честь и вешали в них его портреты. Говорили, что стоило ему высунуть свою физиономию из-за кулис, как зал уже сотрясался от хохота; он играл деревенского дурачка в городе, в совершенстве владея мимикой и клоунадой. Это означало, что личность комического актера становилась важнее исполняемой им роли. Тарлтон выходил за рамки роли и веселил публику остроумными импровизациями; он поставил комедиантство во главу театрального действа. Он мастерски корчил рожи и делал это в самые неподходящие моменты. Его смело можно назвать первой «звездой» английской сцены.
Фигура клоуна прошла свой путь развития. К этому причастны и распорядитель рождественских праздников, который устраивал в средневековой Англии «Праздник дураков»[128] и придворные шуты. Но, что важнее, традиция клоунады восходит к аллегорической фигуре средневековой сцены, изображавшей Порок. Этот персонаж более, чем другие, был обращен к зрителю. Тогда как актеры на сцене видят только друг друга, Порок осматривает аудиторию. Он — часть жизни этих людей, он бросает им замечания по ходу действия, шутит с ними; он вступает со зрителями в сговор. Пьеса для него — игра, в которой может участвовать каждый. Он воплощает все человеческие пороки и, по существу, является одновременно и импресарио, и заговорщиком. Он — шоумен средневекового театра: притворством вызывает слезы и сочувствие, а убеждением или лестью подбивает актеров на всевозможные грехи. Он поет, говорит в рифму и шутит; часто играет на музыкальном инструменте, например, на лире. Он расцвечивает клоунаду акробатикой и танцами. Он привлекает внимание монологами, полными каламбуров и тонких намеков. У Шекспира шут часто носит с собой деревянный кинжал, которым обрезает себе ногти. Очевидно, что многое в английском юморе, так же как и в драматургии, берет свое начало от шутовского действа. По этому образцу сотворены разнообразные комедианты и шуты в шекспировских пьесах, а также злодеи, подобные Яго или Ричарду III. Шут — один из главнейших театральных персонажей; история его образа уходит корнями далеко в прошлое народного обряда, а его наследники по прямой — оперетта девятнадцатого века и, позднее, современная телевизионная комедия. Это часть шекспировского наследия.
«Слуги Ее Величества королевы» начали гастроли почти сразу же после создания труппы и в первые месяцы побывали в Бристоле, Нориче, Кембридже и Лестере. Летом они ездили; зимой возвратились в Лондон, где выступали в «Быке» и «Колоколе» и за чертой города — в «Театре» и «Куртине». С конца декабря и до февраля они играли при дворе. В качестве слуг королевы они везде были желанными гостями, и их хорошо вознаграждали. Похоже, что их заработок был почти вдвое больше, чем у других. Они были не просто актерами в том смысле, как мы это сейчас понимаем, но акробатами и клоунами; в труппе был турок — канатный плясун, и сохранилась запись о выплате денег «слугам Ее Величества — акробатам». Ричард Тарлтон выходил с сольным выступлением, как делает любой современный комик.
И все же жизнь на колесах была нелегкой и суровой; показателен случай в Нориче, где некоторые из актеров ввязались в драку и один получил смертельную рану от удара мечом. Инцидент оживает перед нашими глазами в рассказе очевидцев; они свидетельствовали, что участник драки закричал: «Злодей, ты убил королевского актера?» Кажется, драка началась, когда кто-то из толпы, не заплатив предварительно за билет или пропуск, потребовал сыграть пьесу. Через пять лет после этого события один актер убил другого в ссоре. Несмотря на покровительство королевы, актеры тогда еще имели незавидную репутацию.
Имя труппы ассоциируется с Шекспиром благодаря примечательному совпадению: названия игравшихся там пьес отчетливо напоминают пьесы Шекспира: «Знаменитые победы Генриха V» «Король Лир», «Беспокойное царствование короля Иоанна» и «Правдивая трагедия Ричарда III». Исходя из этого делали вывод, что Шекспир присоединился к труппе «Слуг Ее Величества» в 1587 году, когда они пришли в Стратфорд, и эти пьесы — ранние варианты его произведений, переделанных позднее. Заслуга этой версии в том, что она проста, хотя мир елизаветинского театра был вовсе не прост; там расходились и сходились, ссорились и мирились, нанимались в труппу или изгонялись оттуда.
В 1588 году «Слуги Ее Величества королевы» разделились на две отдельные труппы, с разным репертуаром. Со смертью Ричарда Тарлтона дела их сильно пошатнулись. Одна труппа объединилась со «Слугами графа Сассекса». Может быть, в это время Шекспир и оставил их, чтобы войти в другую труппу. Но мы сильно забежали вперед в нашем повествовании, а пока что, в 1586 или 1587 году, оно приводит молодого Шекспира в Лондон.
ЧАСТЬ III. Слуги лорда Стрейнджа
ГЛАВА 20
Человеческая энергия здесь била ключом. Шекспиру непременно нужно было попасть сюда. Ученые и биографы спорят о точной дате прибытия Шекспира в Лондон, но пункт назначения сомнений не вызывает. Другие в те годы тоже отправлялись из Стратфорда в столицу. Его современник, Ричард Филд, ушел из Королевской Новой школы с тем, чтобы наняться в подмастерья. Роджер Локк, сын перчаточника Джона Локка, тоже стал подмастерьем в столице. Ричард Куини стал лондонским купцом, так же как его двоюродный брат Джон Садлер. Другой уроженец Стратфорда, Джон Лейн, совершил путешествие из Лондона в Левант[130] на торговом судне. Все они согласились бы со словами: «У домоседа доморощен ум»[131]. В шекспировских пьесах молодые люди часто горячатся и сетуют на то, что их «держат дома, в деревне»[132]; им хотелось бы сбежать и жить свободно, повинуясь своим инстинктам и честолюбию. Гете сказал однажды: «Таланты образуются в покое, / Характеры — среди житейских бурь»[133]. Случай Уильяма Шекспира тем не менее единственный в своем роде. Никто из современников не уезжал, бросив жену и детей. Было почти немыслимо, чтобы молодой человек оставил свою только что образовавшуюся семью. Так не поступали даже в семьях аристократов. По меньшей мере это может объясняться непоколебимой решимостью и целеустремленностью. Шекспир должен был уйти.
Он был весьма практичен. Поэтому едва ли он ушел, не определившись, куда идет и зачем идет. Не может быть, чтобы он отправился в Лондон искать счастья, повинуясь внезапному порыву. Кое-кто выдвигал предположение, что он бежал от несчастливого брака. В пользу этой версии нет доказательств. И все-таки можно усомниться, что он был вполне счастлив в семье, иначе ему бы вряд ли пришло в голову ее оставить. С чего бы человеку, который всем доволен, уходить от жены и детей ради неизвестного будущего в незнакомом городе? Здравый смысл подсказывает, что он был беспокоен и неудовлетворен. Какая-то сила, более мощная, чем семейные узы, влекла его вперед. Он знал, уезжая, что делать и как. Вероятно, он мог ехать по приглашению какой- нибудь труппы, а заработать деньги в качестве актера было куда реальнее, чем оставаясь помощником провинциального адвоката, — это было единственное, чем он мог заниматься в Стратфорде. Рассказывали про людей, которые «приехали в Лондон нищими, а со временем невероятно разбогатели». Если в Лондоне можно найти средства содержать семью, значит, надо отправляться в Лондон. В жизни великих людей тем не менее присутствует некая модель, по которой выстраивается их судьба. Продвигаясь по жизни, они непонятным образом попадают в нужное время и место. Шекспир не мог состояться без Лондона, он втайне осознавал это и потому действовал столь решительно. Борис Пастернак в «Замечаниях о переводах Шекспира» писал, что Шекспира в то время вела «необыкновенно определенная звезда», в которую он безоговорочно верил. Можно сказать и так.
Джеймс Джойс заметил, что «изгнание из сердца, изгнание из дома»[134] — преобладающий мотив шекспировского творчества. Такое восприятие скорее подходит самому Джойсу, но в какой-то степени отражает истину. Шекспировская «звезда» ведет его прочь из дома, но естественно при этом оглядываться назад на то, что потерял. Джойс, уехав из Дублина, мог писать только о нем. Не было ли у Шекспира того же по отношению к лесам и полям Ардена?
В Лондон вели две дороги. Та, что короче, шла через Оксфорд и Хай-Уиком, другая — через Банбери и Эйлсбери. Джон Обри связывает Шекспира с деревенькой, лежащей сбоку от основного тракта, ведущего в Оксфорд. Предполагается, что там, в Грендон-Андервуде, драматург нашел прототип Кизила[135]. Но любой разговор о прототипах несостоятелен. Б последующие годы Шекспир близко ознакомится с лесистыми холмами Чилтерна, с деревнями и торговыми городками в долине реки Грейт-Уз. Современные дороги пролегают почти там же — только пейзаж изменился.
Будучи практичным человеком, Шекспир должен был тронуться в путь поздней весной или в начале лета. Это хорошее время для путешествий. Он мог идти пешком, в компании попутчиков, чтобы отбиваться от грабителей, а мог воспользоваться лошадиной упряжкой. Владелец одной такой упряжки, Уильям Гринуэй, был соседом Шекспира по Хенли-стрит; на своих лошадях он отвозил в Лондон сыр и соленую свинину, овечьи шкуры и льняное масло, шерстяные юбки и чулки.
В столице все это обменивалось на городские товары — серебро и специи. Путь пешком занимал четыре дня; на лошадях добирались всего за два.
И вот, достигнув города, Шекспир увидел облако дыма. Услышал беспорядочный шум, перемежающийся колокольным звоном. Вдохнул лондонский запах. Лондон можно было учуять по этому запаху в радиусе 25 миль. Одна дорога, через Хайгейт, шла на север, но другой, более прямой путь вел в самое сердце столицы. Мимо деревеньки Шеперд-Буш, мимо карьеров по добыче гравия в Кенсингтоне, через ручьи Вестберн и Мэриберн, до виселицы в Тайберне. Здесь дорога раздваивалась, одна ветка шла к Вестминстеру, другая — к самому Сити. Если, что вероятнее всего, Шекспир выбрал своей целью Сити, он спустился вниз по Оксфорд-роуд к церкви в деревне Сент-Джайлс-ин-зе-Филдс. Окрестности Лондона впервые предстали перед его глазами. Говоря словами историка Джона Стоу, взятыми из его «Описаний Лондона», вышедших в 1598 году, «множество прекрасных зданий, меблированные комнаты для джентльменов, гостиницы для путешественников и им подобных, почти вплоть до Сент- Джайлс-ин-зе-Филдс». Но пригород слыл также рассадником беззакония, где «великое множество бродяг, распутников и людей без определенных занятий находило себе прибежище в шумных, беспорядочных бедных домишках и нищих лачугах, конюшнях, гостиницах, сараях, превращенных в жилище, тавернах, кегельбанах, игорных домах и борделях». Молодой Шекспир никогда прежде не видел ничего подобного; должно быть, он нашел все это, используя слова Шарлотты Бронте, попавшей впервые в Сити, «глубоко захватывающим». Дальше дорога шла к пивным Холборна, мимо лавок и домов со съемными квартирами, скотных дворов и гостиниц, к страшной тюрьме Ньюгейт. Это были ворота в Лондон, «цветок всех городов»[136]. Путешественник, впервые попавший в Сити, не мог не чувствовать глубокого волнения от всего, что его окружало. Город поражал силой и энергией; в его воронку втягивалось все подряд. Вокруг, в толкотне и давке, вились уличные торговцы, умолявшие купить у них что-нибудь. В городе стоял непрекращавшийся шум — споры, ссоры, крики разносчиков товаров, уличные приветствия, а еще бил в нос запах навоза, отбросов и пота. Купцы стояли в дверях своих лавок, ковыряя лениво в зубах; внутри на табуретках сидели их жены, готовые торговаться с покупателями. Подмастерья у мастерских зазывали прохожих. Домовладельцы частенько устраивались у входа в дом, чтобы посплетничать или обменяться колкостями с соседями. Частной жизни в нашем понимании слова тогда не существовало.
Повсюду тянулись ряды лавок — каждый со своим товаром: соленьями, сырами, перчатками, специями. Каменные ступени вели в полутемные подвалы, где стояли мешки с пшеницей и солодом. Старухи торговки копошились над разложенными на земле узелками с орехами или сушеными овощами. У разносчиков товаров на шее болтались деревянные лотки. По улицам, битком набитым людьми, проталкивались носильщики с тюками на спине — казалось, им нет числа. Дети, занятые наравне со взрослыми, катили бочки или зазывали прохожих. Люди жевали на ходу пироги или жареную птицу, бросая под ноги обглоданные кости. Сотни бродячих певцов как женского, так и мужского пола — продавцы «песенного товара» — демонстрировали свое умение, стоя на углах улиц или взобравшись на бочки. Там были проулки, ведущие в никуда, сломанные ворота и кособокие дома, нависшие над улицей, откуда ни возьмись возникающие ряды ступеней, зияющие провалы и потоки грязи и мусора. Это место обживалось людьми более полутора тысяч лет и несло в себе признаки старости и разложения. Джон Стоу любил отыскивать в улицах шестнадцатого столетия, по которым ходил, черты ушедшего времени; по форме и складу это был все еще средневековый город, со старыми стенами и надвратными домами, амбарами и часовнями. Еще сохранялись границы монастырских владений, уничтоженных по указанию Генриха VIII или приспособленных к другим нуждам. Устоял против разрушения Савойский дворец, свидетель французских войн Эдуарда III.
Дворец графа Уорика в Доугейте, между речкой Уолбрук и Темзой, все еще стоит. Над городом возвышался Тауэр, где действие пьес Шекспира происходит куда чаще, чем в любом другом здании. Стоун-Хаус на Ломбард-стрит был известен как Кинг-Джонс-Хаус. Существовал и Кросби-Холл, где Ричард III должен был короноваться. Не удивительно, что шекспировские исторические пьесы задуманы в самом сердце города, там, где он жил и работал. Но чудо Лондона конца шестнадцатого столетия заключалось в его самообновлении. Его напор и энергия подпитывались от непрерывного притока молодости. Было подсчитано, что половине городского населения было меньше двадцати лет. Именно поэтому город жил так шумно, напряженно, энергично. Никогда после не бывал он столь молодым. Десять процентов населения составляли подмастерья, а они славились веселым нравом и необузданностью. Лондонцев часто сравнивали с пчелами, которые легко собираются в рой и инстинктивно действуют сообща.
С другой стороны, продолжительность человеческой жизни в этом полнокровном городе, будь то бедный приход или богатый, была очень низкой. В дневнике начала шестнадцатого века читаем, что автор «достиг сорокалетнего возраста, за порогом которого начинается старость». Знание того, что жизнь будет коротка, должно было отражаться на поведении многих лондонцев. Им выпадал краткий миг существования среди царивших повсюду болезней и смерти. В такой обстановке жизнь становится более динамичной. Это достойная почва для драмы. Писатели-елизаветинцы накапливали опыт с большим рвением и скоростью. Они были энергичнее, острее, ярче, чем их современники в любой части королевства. При мысли о правлении Елизаветы часто представляется стареющая королева, окруженная своевольными, безрассудными мальчишками; как ни странно это выглядит, такова часть подлинной исторической картины. Мальчишки — и девчонки — наполняли улицы Лондона, покупали и продавали, болтали и дрались между собой.
Вот почему это время справедливо видится эпохой авантюристов и прожектеров, мечтателей с не знающими границ замыслами. Основание акционерных компаний и развитие колониальных предприятий, путешествия Мартина Фробишера и Фрэнсиса Дрейка были частью той же стремительной активности. Это был мир молодых, в котором воодушевление и честолюбие могли завести куда угодно и как угодно.
Это был мир Шекспира.
ГЛАВА 21
Город быстро расширялся. Он притягивал и бедных и богатых, иммигрантов и крестьян. Честолюбивые юные провинциалы пришли в Судебные инны, в то время как дворянство заседало в Королевском суде в Вестминстере. «Лондонские сезоны» дворян и знати начались между 1590 и 1620 годами. Но в Лондоне было и больше нищих, чем во всех остальных частях страны, вместе взятых. Город бурно застраивался и перестраивался, дома для сдачи внаем появлялись на каждом свободном кусочке земли. Декларации 1580 и 1593 годов пытались сдержать строительство новых зданий, но с таким же успехом можно было остановить морской прибой.
Дома и лачуги, сараи и амбары строились уже не только вдоль улиц, но и в садах и внутренних дворах, а имеющиеся дома дробились на все более мелкие жилища. Дома ставились даже на кладбищах. Население, которое в 1520 году насчитывало пятьдесят тысяч человек, к 1660 году увеличилось до двухсот тысяч. Потрясение от новизны, испытанное молодым Шекспиром, было потрясением для великого множества людей, сбившихся в кучу в безбрежном потоке жизни.
Поэтому город разрастался далеко за свои пределы, на восток и на запад. Дорога между Лондоном и Вестминстером была также переполнена, как и улицы самого Сити: мусор, повозки, телеги, навьюченные лошади, фургоны, четырехколесные экипажи. Некоторые улицы, слишком узкие для наплыва транспорта, могли стать неожиданностью для Шекспира: главные улицы Стратфорда были шире. Лондон не имел себе равных. Другого такого города в Англии не было. Это породило в лондонцах чувство собственной исключительности. Нелепо думать, что их сознание претерпело такую внезапную перемену, — большинству горожан было не до подобных рассуждений, но они подсознательно понимали, что им выпало участвовать в жизни, какой доселе не бывало. Лондон не был больше средневековым городом. С ним произошли удивительные превращения. Он стал новой формацией, состоящей из горожан, то есть людей, связанных между собой особыми, городскими узами. Это была среда жизненно важная для шекспировских пьес. Город создавал сумятицу и этой сумятицей жил. Томас Деккер спрашивал в своей «Честной потаскухе»: «Что толку дивиться переменам? Нет ничего постоянного». Родовая знать постепенно сдавала позиции мелкому дворянству и торговому сословию. Все меньше значили родственные связи, все больше — общественные. На смену клятвенным обязательствам приходили более формальные отношения. Это формулировалось как переход от «родового общества» к «гражданскому». Для определения статуса елизаветинского горожанина костюм имел решающее значение. По внешности легко судить о положении, так же как о здоровье. Среди всех групп населения — помимо пуритан и самых солидных представителей купеческой аристократии — в одежде наибольшее значение придавалось яркости или оригинальности цвета и, в зависимости от материального достатка, изобилию мелких деталей, украшавших каждую вещь. Так, модно было носить по огромной шелковой розе на каждом ботинке. По одежде человека можно было определить род его занятий, даже если это был уличный разносчик. Проституток можно было опознать по синим крахмальным воротникам. Подмастерья носили синие плащи зимой и синие блузы летом; им также полагались синие штаны, белые полотняные чулки и шапки. Нищие и бродяги одевались так, чтобы пробудить жалость и получить подаяние. В театрах же гораздо больше денег уходило на костюмы, чем на жалованье драматургам и актерам. В этом тоже проявлялось ребячество города. Сам город обретал театрализованную форму все больше и больше. Лондон был рассадником драматической импровизации и зрелищных представлений, от ритуального покаяния предателя у эшафота до шествий скоморохов и торговых гуляний у здания Королевской биржи. Это был мир Шекспира.
Город превратился в площадку для зрелищ, где выставлялся напоказ весь его красочный мир. В этой праздничной обстановке возводились арки и ставились фонтаны, превратившие Лондон в движущуюся декорацию; члены разнообразных гильдий и советов, обладатели рыцарского достоинства и купцы, каждый в своем платье с собственными эмблемами. Устанавливались специальные платформы, где представляли живые картины. Те, кто смотрел и кто участвовал в этом непрерывном шоу, не различались между собой. Одна и та же всепоглощающая театральность горела чистым ярким пламенем в жизни и в искусстве. В ней находили выход мощь и богатство города. Тот же дух елизаветинского стиля отмечает историк: «Он сознательно стремился к великолепию и видел в великолепии соединение всех добродетелей», «победно демонстрируя свое мастерство», бесконечное в своем разнообразии: «он не знает усталости; он требует отклика и вызывает приятные ощущения; там нет места умеренности и порядку».
В каком-то смысле это можно отнести и к творчеству Шекспира. Преобладание броских красок, замысловатый рисунок, все рассчитано на изумление и любопытство — это характерно и для шекспировских пьес. Какова бы ни была культурная эпоха, ее черты одинаковы во всех проявлениях.
Такое великолепие особенно хорошо подходило королевской власти. Елизавета I провозгласила: «Мы, государыни, подвизаемся на подмостках мира, на виду у всего мира»[138]. Это отголосок слов Марии, королевы Шотландской, объяснявшей своим судьям, что «мировая сцена шире, чем английское королевство». Шекспир, с его безусловным драматургическим чутьем, населил эту сцену монархами и придворными. Это мир его исторических пьес, где так важны ритуалы и обряды. Но в этом кроется определенная опасность. Актер может быть на сцене королем или королевой. Но что если сам монарх не более чем актер? Этот деликатный вопрос затронут в «Ричарде II» и «Ричарде III».
В то время как десакрализованная церковь лишилась свечей и икон, городское общество стало в гораздо большей степени обрядовым и зрелищным. Это крайне важно для приближения к пониманию шекспировского гения. Он расцвел в городе, где реальность воспринималась главным образом через театральное действо. Кафедру перед собором Святого Павла, известную как «крест святого Павла»[139], именовали «истинной сценой государства», где священник играет свою роль, а Джон Донн с кафедры провозгласил, что «этот Город — большой Театр». Это же чувство отражается в наблюдении драматурга начала этого периода Эдварда Шарфама: «Город — это комедия с ног до головы, и ваши галантные кавалеры — актеры». Как Нью-Йорк в сравнительно недавнее время стал городом кинематографическим, знакомым в первую очередь по фильмам и телевидению, так Лондон был в первую очередь городом театральным. Успех театральных спектаклей Лондона, будь то в «Глобусе» или в «Куртине», не имел себе равных ни в одной из европейских столиц. Начиная с постановки Роберта Уилсона 1581 года «Трех лондонских леди», появилось несчетное количество пьес, где действие разворачивалось в Лондоне.
Театр для Лондона был новшеством, театральные здания только начали возводить в то время. Глядя на актеров, люди учились, как себя вести, как разговаривать, как кланяться; публика аплодировала монологам. С помощью драмы до зрителей можно было донести какую-то политическую или социальную информацию. Один священник жаловался, что «в наши дни спрос на пьесы так велик из-за нечестивцев, утверждающих, что находят в театре такое же назидание и пример, что и в проповеди». Большинство англичан черпали духовные наставления и поучительные истории в театральных мистериях и морализаторских пьесах. На них опирались в поисках руководства к действию. Они не были развлечением в современном понимании этого слова.
Это было глубинное восприятие жизни как игры. Реплика Жака из «Как вам это понравится?» «Весь мир — театр…» стала «крылатым» выражением эпохи Ренессанса. Однако в Лондоне шестнадцатого столетия этот трюизм приобретает еще более мощный резонанс. Для одних такое слияние жизни и театра служило источником радости и воодушевления; других, как герцогиню Мальфи в мелодраме Уэбстера, это скорее печалило, чем забавляло. Как бы там ни было, это согласуется с тем, что можно назвать «лондонским видением мира» А именно его несет в себе шекспировский театр. Если жизнь — пьеса, то что есть пьеса, если не жизнь, возведенная на подмостки? Сколь ни причудлив выдуманный сюжет, он может вместе с тем оставаться глубоко жизненным.
Что же представляло собой лондонское мироощущение? В нем соединялись насмешка и сатира, разрывы и перемены. Оно включало в себя жестокие зрелища: например, привязанного к столбу медведя, затравленного до смерти собаками. Оно было путаным и переменчивым, неся в себе комедию и трагедию, мелодраму и бурлеск. Этот жизненный фон Вольтер назвал «чудовищными фарсами» Шекспира. Часто все зависело от стечения обстоятельств и случайных встреч. Это было ослепительно: Уолт Уитмен считал, что шекспировские краски «слишком густые». За этим стояло и безоговорочное равенство. Без королевских мантий и воинских одежд актеры равны между собой. Природа сцены такова, что королева и шут находятся на ней в одном пространстве и в одно и то же время. Как в более позднюю эпоху сказал Хэзлит: «Она [сцена] уравнивает возможность с реальностью, великое с малым и далекое с близким». Таким Шекспир увидел Лондон.
ГЛАВА 22
Гости Лондона бывали озадачены свободными отношениями между представителями разного пола. Эразм отмечает, что «куда бы ты ни пришел, тебя встречают поцелуями; и уходя, перецелуешься на прощанье со всеми». В конце шестнадцатого и начале семнадцатого столетия было привычно видеть женщин в нарядах с открытой грудью.
Соседство с борделями и игорными домами всегда было предметом обсуждения моралистов; эти заведения строились под строгим наблюдением властей, за городскими стенами или на южном берегу Темзы, но между ними существовала довольно тесная связь. Владельцам игорных домов, среди них весьма уважаемым Хенслоу и Аллейну, принадлежали также и бордели. Жену Аллейна провезли по городу в телеге за то, что она была связана с домом свиданий. В окрестностях Лондона было более сотни публичных домов; на их вывесках, как сказано у Шекспира, изображали слепого Купидона. Около театров были «садовые дорожки» и «садовые аллеи», где собирались проститутки, молодые женщины со всей Англии. В одном из судебных документов того времени говорится, что две девушки, современницы Шекспира, прибыли из Стратфорда-на-Эйвоне на запрещенный промысел. Налицо некоторая общность между театрализацией и сексуальной распущенностью, оттого, быть может, что и в том и в другом видится временный выход из обыденности окружающего мира. Как театр, так и бордель предлагают вырваться из пут условностей этики и общественной морали. Пьесы Шекспира полны непристойностей и сексуальных намеков. Он учитывал вкусы толпы.
Вспышкам болезней не было конца. Игорные дома закрылись во время эпидемии чумы из-за того, что считались главными рассадниками заразы. Волны эпидемии накрывали с головой городскую толпу жесточайшим образом. В 1593 году от чумы умерло более 14 процентов населения, а заразилось вдвое больше. Болезнь тесно связывали с сексом. Явление чумы приписывалось «содомским грехам». Зараза ассоциировалась с характерным городским запахом, так что Лондон вдобавок к разврату стал рассадником смерти. Здоровыми оставались немногие. В самом воздухе поселились смерть и тревога. На фронтисписе пьесы Томаса Деккера в 1606 году стояло: «Семь смертных грехов Лондона въехали на семи каретах через семь городских ворот». Во всех шекспировских пьесах так или иначе присутствуют болезни в тысяче разных форм: озноб и лихорадка, жар и паралич. И недуг всегда связан с дыханием.
Бедняки и бездомные бродяги составляли ощутимую часть лондонских жителей. Они — тень, которую отбрасывает Лондон. В то время беднота составляла 14 процентов населения. Некоторые кое-как зарабатывали на хлеб, подметая улицы, разнося воду или служа привратниками. Были профессиональные нищие, которых в большинстве случаев изгоняли из города; за появление там во второй или третий раз им грозила смертная казнь. Были чернорабочие, нанимавшиеся за маленькую плату строить или штукатурить. Были просящие милостыню бездомные. Их, «голодающих» и «изнуренных», встречаем в «Ричарде III». Шекспир имел точное представление об этих несчастных, которые на заднем плане достаточно уместно оттеняют его пьесы; но, в отличие от памфлетистов и богословов, он не обличает свое время. Ужасное положение бедноты урывками возникает, например, в «Кориолане» но бесстрастно — без выражения жалости либо презрения.
Наличие этих «отбросов общества», изгоев, которым было нечего или почти нечего терять, в большой степени стимулировало развитие преступности. Между 1581 и 1602 годами зафиксировано 35 серьезных нарушений порядка.
Это были «голодные бунты», стычки между подмастерьями и членами Судебных иннов, угрозы, направленные против иммигрантов, или «чужаков». В первой части «Генриха IV» король обвиняет «непостоянных, недовольных нищих» и «бедняков, что жадно / Дней неурядиц и смятенья ждут»[141].
Конечно, в городе, где мужчины обычно носили кинжалы или рапиры, подмастерья ходили с ножами, а у женщин всегда были наготове шила или длинные булавки, не прекращалось насилие. Кинжалы носили на правом бедре. Для самого Шекспира носить кинжал или рапиру должно было быть привычным делом. Случаи вооруженного нападения разбирались шерифами не реже, чем случаи воровства или завышения цен. Банды уголовников, трудноотличимые от банд бывших солдат, держали в страхе некоторые районы города, такие, как Минт близ Тауэра и Клинк в Саутуорке.
За свою жизнь Шекспир изучил город очень хорошо. Он жил в разное время в Бишопсгейте, Шордиче, Саутуорке и в Блэкфрайерз. Его хорошо знали соседи и прихожане местной церкви, узнавали в лицо театралы, он ни в коем случае не оставался неизвестен. Он знал книжные лавки при соборе Святого Павла и на Патерностер-роу[142], на титульных листах его пьес стоят около шестнадцати названий мест, где они продавались, от лавки Фокса близ Сент-Остин-гейт до Уайт-Харта на Флит-стрит. Он знал таверны, где продавалось рейнское и гасконское вино, и постоялые дворы, где можно было выпить пива и эля. Знал харчевни и дома для приемов, вроде «Олифанта» в Саутуорке и таверны Марко Луккезе на Харт- стрит. Знал Королевскую биржу, где летом по воскресным дням давались бесплатные концерты. Знал поля к северу от города, где соревновались лучники и борцы. Шекспир знал леса, окружавшие город, и когда в его пьесах герои встречаются где-нибудь в лесу, публике, скорее всего, представлялись лондонские окрестности. Он также очень хорошо и всесторонне изучил Темзу. Ему постоянно приходилось пересекать ее, это был для него основной транспортный путь. Она была глубже и шире, чем сейчас. В ночной тишине можно было отчетливо слышать, как вода бьется о берега. «Говорю тебе, ты упустишь прилив. А если упустишь прилив, так упустишь поездку», — говорит Пантино в «Двух веронцах»[143]. Шекспиру не было нужды каждый раз упоминать Лондон: это суровая колыбель всего его творчества.
ГЛАВА 23
Каким он предстал перед современниками, явившись впервые в Лондон? В «Укрощении строптивой» Люченцио покидает Пизу для «погружения» в Падую, эту «колыбель искусств», «ища полнее жажду утолить».[145] Молодой Шекспир жаждал любой деятельности в любом ее виде, в ка- ком-то смысле он жадно искал лондонского разнообразия. Воображение или фантазия говорили ему об «изысканных речах» и «беседах с вельможами»[146]. Его вдохновение могло там найти свое истинное место. Он также хотел испытать себя в театре. Это юношеское тщеславие проявляется в самых удивительных вариантах. В «Антонии и Клеопатре» Антоний замечает, что утро напоминает ему «дух юноши, стремящегося к славе» [147].
Жаждал ли он той славы, «за которой все стремятся», как говорит король Наваррский в «Бесплодных усилиях любви»?[148]Многие полагают, что да, но слава актера или драматурга по тем временам была весьма скоропортящимся товаром. Однако он должен был ощутить интеллектуальную мощь города и уловить намек на свое предназначение.
Стоит отметить, что Шекспир обладал энергией — бурной и бьющей через край. Она дает о себе знать на всех этапах его карьеры, а в юности была неукротима. Стоит отметить и то, что он обладал жизнелюбием и внутренней свободой. Став актером, он научился быть ловким и проворным, но именно жизнелюбие было неотъемлемой частью его личности; герои его пьес исполнены живого действия и стремительных взлетов; он певец быстроты и непринужденности. Его герои родились не в кабинете, не в тиши библиотеки, а в живом и деятельном мире. Его театр — театр мгновенных превращений, и один из самых сильных его образов — удар молнии, «которая, сверкнув, исчезнет прежде, / Чем скажем мы, что молния блестит»[149]. Его воображение, питавшееся и обыденной жизнью, и миром природы, свидетельствует о том, что это был человек, наделенный сверхъестественной живостью восприятия. И, подобно героям его пьес, был известен своим метким остроумием. Джон Обри, чьи сведения получены от театральной семьи Бистонов, заметил, что Шекспир обладал «приятной остротой ума», и добавляет, что «он был привлекателен и хорошо сложен». От актеров, за исключением тех, кто исполнял комические роли, именно это и требовалось.
Все незаурядные молодые люди обладают энергией, но многим мешает самомнение или застенчивость. Это плата за исключительность. В шекспировских пьесах герои часто смущаются, заливаются краской; чувства невольно отражаются на лицах — Шекспир включает такие детали почти бессознательно. Чарльз Лэм говорит о его «склонности наблюдать за самим собой». В пьесах мы наталкиваемся на «боязнь сцены», волнение перед выходом на публику.
Все отмечали его обходительность и любезность. Несмотря на язвительные намеки на его прошлое помощника адвоката или деревенского учителя, он, по всеобщему мнению, был хорошо воспитан и воистину «благороден», то есть имел все те добродетели, что скрываются за словом «джентльмен». Впоследствии он продемонстрирует миру, что действительно получил хорошее воспитание.
Благородное происхождение подразумевает естественную вежливость по отношению к тем, кто ниже, любезную сдержанность с равными и должное почитание вышестоящих. Бернард Шоу придерживался иной точки зрения, когда писал, что Шекспир «был очень благовоспитанный человек, который мог обвести вокруг пальца любое общество». Тогда еще не прошла мода на книгу Кастильоне «Придворный», изданную в английском переводе в 1561 году; это был свод правил хорошего тона, которые должны были распространяться на всех, включая адвокатов и купцов побогаче. Многочисленные ссылки на эту книгу свидетельствуют о том, что Шекспир ее читал. Несомненно и то, что язык его собственных пьес становился образцом речевого этикета. Поэтому современники и называли язык Шекспира «сладкозвучным» и «медоточивым». Сам Кастильоне хвалит того, кто «в компании самых разных мужчин и женщин ведет себя любезным и приятным для окружающих образом; в разговоре с ним или только при виде его навсегда проникаешься к нему симпатией». Произошло это само собой, как полагает большинство, или повлияли образование и практика?
Во всяком случае, подобный взгляд на личность Шекспира утвердился очень рано, когда в 1709 году Николас Роу изобразил его как «добродушного человека, с великой обходительностью манер, и в высшей степени приятного собеседника». Это оказалось сюрпризом для романтиков, которые верили, что он должен разделять кошмары Макбета и терзания Лира. Ревнивцем Отелло и буйным Фальстафом он становится лишь в момент их создания. Софокл, написавший несколько самых безысходных греческих трагедий, был известен как удачливый сочинитель. Писатели, особенно оказавшись среди людей, могут разительно отличаться от своих созданий — а Шекспир, как правило, находился среди людей. То не была эпоха частной жизни.
Джон Обри также сообщает, что с ним было «очень приятно иметь дело». По свидетельствам современников, он был приветлив и общителен. Дружелюбен и, конечно, любил хорошую шутку. В большинстве дошедших до нас сведений упоминаются его внезапно родившиеся шутки и ироничный ум. Его неиссякаемый тонкий юмор был подобен течению жизни. У.Б. Йейтс в письме к сыну 1922 года проникает в самую суть: «Готов поспорить, что Шекспир не мрачен, и мне кажется, что в пьесах он всегда враждебно насторожен по отношению к могильщикам, как будто не любит их».
Он не отличался каким-либо необычным или вызывающим поведением; такое впечатление, что современники чувствовали себя с ним на равных. Он без усилий вникал в их дела и интересы. В этом смысле его доброжелательность была безгранична. Очевидная заурядность незаурядных людей — одно из самых строгих табу жизнеописаний последнего времени. Нельзя даже мысли допустить, что жизнь великого человека на девять десятых состоит из событий обыкновенных и ничем не примечательных, как и жизнь любого человека. Но и это еще не все. Поведение и речь даже самого яркого писателя, философа или государственного деятеля большей частью просты и предсказуемы. Представители рода человеческого мало чем отличаются один от другого, за исключением результатов труда. Шекспир представляется воплощением этой истины.
Вот потому он и не казался своим современникам незаурядной личностью. Другое дело, если бы он хвастался своими любовными похождениями или поносил других авторов… А может, запил бы, если б его неукротимая энергия не нашла выхода? Бен Джонсон отмечает его «щедрый и открытый нрав»,вторя словам Яго об Отелло[150]. «Открытый» может означать легкий и добродушный; но точно так же — «восприимчивый» словно открытый рот. Добродушие могло не проявляться в том, что касалось профессии. Часто отмечалось, что Шекспир не встревал в распри писателей того времени, да и вообще избегал публичных ссор и разногласий. Пустой траты времени и энергии. Но в своих пьесах он пародировал стиль современников и изображал их в карикатурном виде: таков, например, Мотылек в «Бесплодных усилиях любви». Не стоит приписывать Шекспиру излишнюю уравновешенность и отстраненность; он мог ненавидеть публичные дебаты и не вступать в споры прилюдно, оставаясь при этом остроумным и язвительным.
Много догадок строилось вокруг его «женственности» и, в особенности, сверхъестественной чувствительности и способности к сопереживанию. Однако многие мужчины снискали известность благодаря своей способности к сопереживанию и участливости; эти качества не есть принадлежность исключительно женского пола. Шекспир не участвовал в ссорах и драках не из-за какой-то особой «мягкости» характера, а оттого, что умел понять точки зрения обеих сторон. Кто- то сказал о Генри Джеймсе, что его ум был настолько тонок, что никакая идея не могла осквернить его; мы можем сказать о Шекспире, что его сопереживание было столь совершенным, что никакие принципы не могли извратить его.
Но что происходило, когда он оставался один? Выдающихся людей всегда толкает вперед некая внутренняя сила. Шекспир был очень целеустремлен. И очень энергичен. Невозможно написать тридцать шесть пьес меньше чем за 25 лет, не ощущая своего призвания. Итак, когда он появился в Лондоне впервые, современники увидели крайне честолюбивого юношу. Он был готов состязаться с наиболее образованными людьми, начиная от Марло и Чэпмена до Грина и Лили. В определенном смысле Шекспир напоминает других искателей приключений, подвизавшихся в иных начинаниях елизаветинской эпохи, и непременно хотел достичь вершин мастерства во всех существующих театральных формах. Чтобы преуспеть в обществе в то время, нужна была быстрота, упорство и чрезвычайная решительность. Скорее всего, Шекспир не был сентиментален. Молодые люди из его ранних пьес обладают чувством юмора и энергией, граничащей с самонадеянностью; их не грызут сомнения. Сам Шекспир, несомненно, знал себе цену. Лейтмотив некоторых его сонетов — уверенность, что его будут читать следующие поколения. Трудно представить тем не менее, что он был свободен от внутренних конфликтов. Его пьесы строятся на этом. Он — мужчина, оставивший жену и детей, и пьесы его наполнены мыслями о потерях, изгнании и душевном разладе. Он жаждал действовать, даже рискуя своей репутацией поэта, и сонеты, если в них искать автобиографические черты, тронуты меланхолией и даже отвращением к себе.
В то же время он был в высшей степени практичен. Иначе он не мог бы писать, помогать «ставить» и играть в спектаклях, которые привлекали всех. Общепринято считать, что «гений» проявивший себя в одной области, зачастую проявляет блестящие способности и в чем-то другом. Тернер был отличным бизнесменом, Томас Мор — знающим юристом, Чосер — блестящим дипломатом. Шекспир был не просто ловким, но и весьма расчетливым дельцом.
Среди деревенских соседей он слыл ростовщиком. Скупал собственность и землю. Наживался на продаже зерна и солода в голодное время. Его завещание — документ, примечательный своей сухостью и практичностью. И к концу жизни он превратился в очень богатого человека.
ГЛАВА 24
В Лондоне насчитывалось множество гостиниц, где Шекспир мог остановиться в свой первый приезд. В «Белл-Инн» на Картер-Лейн, что близ собора Святого Павла, жили такие выходцы из Стратфорда, как, например, Уильям Гринуэй; есть какая-то вероятность, что он договорился заранее со своим земляком и жил у него. Куини или Садлеры могли снабдить его рекомендательными письмами к городским друзьям и родственникам; Бартоломью Куини, например, был богатым ткачом, обосновавшимся в столице. Возможно, Шекспир останавливался и у своего друга Ричарда Филда; но Филд был тогда всего лишь подмастерьем и мог не иметь подходящего жилья.
Он сразу нанялся в театр, но в качестве кого, неизвестно. В самой ранней его биографии говорится, что «он свел первое знакомство с театром… занимая там самое низкое положение». Это истолковывалось по-разному: он мог быть суфлером, мальчиком на побегушках, привратником или подправлять пьесы других авторов. Могло это означать работу в качестве молодого актера или наемного работника. Стратфордская традиция говорит о том же. Гость, посетивший город в 1693 году, пишет, что восьмидесятилетний старик, показывавший ему церковь, вспоминал, как молодой Шекспир отправился в Лондон и «там его взяли в театр служителем».
Прямой потомок Джоан Шекспир, сестры писателя, утверждает, «что Шекспир обязан своим возвышением тому, что случайно приобрел покровительство джентльмена, направлявшегося в театр, после того как придержал его лошадь». Это слишком хорошо звучит, чтобы быть правдой. Но эта история начала обрастать плотью в восемнадцатом веке, когда Сэмюел Джонсон повторил, что юный Шекспир зарабатывал на жизнь тем, что придерживал лошадей покровителей театра. В «Пьесах Уильяма Шекспира», опубликованных в 1765 году, он добавлял, что многие «приезжали на представления верхом» и, когда Шекспир прибыл в Лондон, «главным его делом было стоять в ожидании у дверей театра и придерживать лошадей для тех, у кого не было слуг, чтобы к концу представления лошади были наготове. Он настолько хорошо исполнял это, что в скором времени каждый спешившийся всадник призывал Уилла Шекспира». Это правда, что до двух театров, «Театра» и «Куртины» лучше всего было добираться верхом. Но эту историю можно счесть правдоподобной лишь по одной причине: Шекспир в действительности хорошо разбирался в лошадях и мог отличить неаполитанскую породу от испанской; ему даже был знаком жаргон конюхов. Однако, поскольку лошади были главным транспортным средством того времени, такими знаниями владели многие.
Поделиться книгой: