Том 23. Письма 1892-1894

Киселеву А. А., 4 марта 1892*

1130. А. А. КИСЕЛЕВУ

4 марта 1892 г. Москва.

4 марта.

Многоуважаемый Александр Александрович!

Податель сего Николай Павлович Сорохтин, художник, уполномочен передать Вам мои извинения. Для игры в пикет назначен был мною вечер 2-го марта, но в этот вечер мне нужно было присутствовать на ученическом спектакле Ленского*. Подробности сообщат Вам Вагнеры, которые были у нас в оный вечер.

Н. П. Сорохтин имеет также попросить у Вас указаний и советов относительно своей поездки на Кавказ*.

От души желаю Вам и всем Вашим благополучия и хорошей, счастливой поездки*. Бенгальскому огню поклон особый*.

Если в марте буду в Москве, то непременно прибегу к Вам.

Искренно преданный и уважающий

А. Чехов.

Чехову И. П., 5 марта 1892*

1131. И. П. ЧЕХОВУ

5 марта 1892 г. Мелихово.

5 марта. Мелихово.

Вот тебе указ от господ помещиков. Привези рубанок, лошадиную скребку и щетку для чистки лошадей, полпуда говядины (кострец), 20 ф. ржаного хлеба, 5 франц<узских> хлебов, одну из картин, медный крантик.

Впечатление хорошее и настроение, какого давно уже не было. Сегодня весь день бросали снег в пруд. В комнатах тепло, но угарно. Мой кабинет принял благообразный вид.

В субботу к почтовому высылаем лошадь для багажа, сам же ты найми. Впрочем, подумаем и пришлем тебе пару лошадей.

Завтра принимаюсь за работу.

Будь здоров. Александре Алексеевне* наш привет и приглашение приехать к нам.

Твой А. Чехов.

Наши кланяются.

Привези пробок обыкновенных бутылочных и аптекарских, этакого диаметра

и этакого

Немного.

Тихонову В. А., 6 марта 1892*

1132. В. А. ТИХОНОВУ

6 марта 1892 г. Мелихово.

6 март.

Станция Лопасня Московско-Курск. дороги. Это мой новый адрес, сударь. Намотайте его себе на ус.

Пишу Вам на бланке, потому что должен быть кратким. Подробности потом, а теперь некогда.

Будьте здоровы. Пишите.

Ваш А. Чехов.

На обороте:

Петербург, Владимиру Алексеевичу Тихонову. Екатерининская, 4, в редакции журнала «Север».

Суворину А. С., 6–7 марта 1892*

1133. А. С. СУВОРИНУ

6-7 марта 1892 г. Мелихово.

6 март. Мелихово.

Я уже в ссылке. Сижу в своем кабинете с тремя большими окнами и благодушествую. Раз пять в день выхожу в сад и кидаю снег в пруд. С крыш каплет, пахнет весной, по ночам же бывает мороз в 12–13 градусов.

Настроение пока хорошее.

Ужасно много хлопот. Чистим, моем, красим, обновляем кое-где полы, переносим кухню из дому в людскую, ставим скворешни, возимся с парниками и проч. Если бы я не был занят своим делом, то весь день проводил бы на дворе.

С формальностями по покупке уже покончено. Купчая утверждена.

Прочтите рассказ Ежова «Без адреса» в «Сев<ерном> вестнике»*. Парень заметно выписывается. Из него выйдет толк, на четыре с минусом.

Как столовые в Коршеве? Что пишет Ваша сестра*? Я с удовольствием вспоминаю о нашей поездке. В ней было много хорошего. Даже Бобровский клуб по воспоминаниям хорош.

Когда Вы приедете ко мне, Вам будет покойно. Комната, где Вы будете спать, отделяется от жилых помещений целой гостиною, и до слуха Вашего чуткого не долетит ни единый звук. Но, предупреждаю, ватерклозета нет; есть нужник, немножко лучше коршевского. Холодно в нем, но не очень.

Сад хороший и двор наивный. Есть парк. Симпатичные собаки: Шарик и Арапка. В четырех верстах от меня монастырь — Давыдова пустынь, куда мы с Вами поедем.

В моем кабинете до такой степени светло, что глазам больно. Дом теплый.

Будьте счастливы, голубчик, дай бог Вам здоровья.

Ваш А. Чехов.

В апреле займусь перекройкой зудермановской пьесы*. Думаю, что пяти дней хватит. Встаю по-прошлогоднему очень рано и тотчас же сажусь работать.

7 марта. С газетами получил Ваше письмо. О рюминском именье наведу справки.

Напрасно Вы говорили Кундасовой о намерениях моей швестер* — теперь мне будет головомойка за неумение держать тайны женские в секрете. Театр, о котором Вам говорил простодушный и доверчивый Шпажинский*, — или пустая фантазия, или же предприятие, которое не заслуживает никакого доверия по причине г-на Федотова. Я говорил с Федотовым; он говорил весьма убедительно и пророчил миллионы, мне же было за человека страшно*! Ох, надует Федотов!

Знаете что? Нет, Вы не знаете! Ваше письмо в газете* о земских нач<альниках>, «Гражданине» и дворянской брошюрке замечательно хорошо. Я и Миша читали с восторгом. Финал удивительный*.

Ах, сколько у нас хлопот! А одиночества хоть отбавляй. Просторно, вольготно.

Мысли Ваши насчет женщин весьма правильны*. Больше всего несимпатичны женщины своею несправедливостью и тем, что справедливость, кажется, органически им не свойственна. Человечество инстинктивно не подпускало их к общественной деятельности; оно, бог даст, дойдет до этого и умом. В крестьянской семье мужик и умен, и рассудителен, и справедлив, и богобоязлив, а баба — упаси боже!

Сход зовется «миром». Так и говорят: «Миром решили». А в Малороссии земские начальники обращаются к сходу так: «Громада!» Частные же люди, помещики и попы, а также мужики обращаются так: «Братцы!» или «Православные!» Ребятами же мужиков величают одни только ёрники*. Вообще не мешает поучить, чтобы почтенные гг. дворяне и чиновники умели в обращении отличать крестьян от арестантов, которых смотрители зовут ребятами.

Ваш А. Чехов.

Киселеву А. С., 7 марта 1892*

1134. А. С. КИСЕЛЕВУ

7 марта 1892 г. Мелихово.

7 март.

Станция Лопасня, Моск. — Курск. Это наш новый адрес. А вот Вам подробности. Не было хлопот, так купила баба порося! Купили и мы порося — большое, громоздкое имение, владельцу которого в Германии непременно дали бы титул герцога. 213 десятин на двух участках. Чересполосица. Больше ста десятин лесу, который через 20 лет будет походить на лес, теперь же изображает собою кустарник. Называют его оглобельным, по-моему же, к нему более подходит название розговой, так как из него пока можно изготовлять только розги. Это к сведению гг. педагогов и земских начальников.

Фруктовый сад. Парк. Большие деревья, длинные липовые аллеи. Сараи и амбары недавно построены, имеют довольно приличный вид. Курятник сделан по последним выводам науки. Колодезь с железным насосом. Вся усадьба загорожена от мира деревянного оградою на манер палисадника. Двор, сад, парк и гумно также отделены друг от друга оградами. Дом и хорош, и плох. Он просторнее московской квартиры, светел, тепел, крыт железом, стоит на хорошем месте, имеет террасу в сад, итальянские окна и проч., но плох он тем, что недостаточно высок, недостаточно молод, имеет снаружи весьма глупый и наивный вид, а внутри преизбыточествует клопами и тараканами, которых можно вывести только одним способом — пожаром; всё же остальное не берет их.

Есть парники. В саду, в 15 шагах от дома, пруд (15 саж<ен> длины и 5 ширины) с карасями и линями, так что рыбу можно ловить из окна. За двором другой пруд, которого я еще не видел. В другом участке есть речка, вероятно, скверная. В трех верстах река широкая, рыбная. Посеяно 14 десятин ржи. Будем сеять овес и клевер. Клевер уже купили по 10 р. за пуд, а на овес денег нет.

Имение куплено за 13 тысяч. Купчая стоила около 750 р. Итого 14 тыс. Уплачено продавцу художнику наличными 4 тыс. и закладною в 5 тыс. по 5% на десять лет. Остальные 4 тысячи художник получит из земельного банка, весною, когда я заложу именье в оном банке. Видите, как выгодно! Через 2–3 года у меня будет 5 тыс., и я погашу закладную, и останусь при одном только 4-х тысячном банковском долге, но извольте-ка прожить эти 2–3 года, шут возьми! Дело не в процентах — их немного, меньше 500 в год, — а в том, что всё время обязан думать о сроках и о всякой гадости, присущей долговым обязательствам. К тому же, Ваше высокоблагородие, пока я жив и зарабатываю 4–5 тысяч в год, долги будут казаться игрушкой и даже удобством, ибо платить 470 проценту гораздо легче, чем тысячу в Москве за квартиру, — это всё так, ну, а вдруг я уйду от вас грешных в иной мир, т. е. поколею? Тогда герцогство с долгами явится для моих маститых родителей и Ма-Па* такою обузою, что они завопиют к небу.

Я весь издержался в дороге*. Забрали у меня все деньги.

Ах, если бы Вы могли к нам приехать*! Это было бы изумительно хорошо! Во-первых, очень приятно и интересно видеть Вас, а во-вторых, Вы своими советами спасли бы нас от тысячи глупостей. Мы ведь ни черта не смыслим. Я, как Расплюев, в сельском хозяйстве знаю только, что земля черная*, — и больше ничего. Пишите. Как лучше сеять клевер: по ржи или по яровому?

Марии Владимировне и Елизавете Александровне* привет и пожелание всего хорошего. Идиотика* видел в Москве перед отъездом и слышал от него, что Василиса Пантелевна* в Москве, потому поклона им в Бабкино не посылаю.

Ваш А. Чехов.

Днем 2 градуса тепла, а ночью 13 гр. мороза.

Леонтьеву (Щеглову) И. Л., 9 марта 1892*

1135. И. Л. ЛЕОНТЬЕВУ (ЩЕГЛОВУ)

9 марта 1892 г. Мелихово.

9 март.

Милый мой Жан, желание Ваше будет исполнено: я пошлю в «Неделю» рассказ*. И сделаю это тем более охотно, что сей журнал мне симпатичен. Передайте штурману, что я займу каюту в его судне не позже апреля.

Да, таких людей, как Рачинский, очень мало на белом свете. Я, голубчик, понимаю Ваш восторг*. После духоты, какую чувствуешь в среде Бурениных и Аверкиевых — а ими полон мир, — Рачинский, идейный, гуманный и чистый, представляется весенним зефиром. Я готов за Рачинского живот свой положить, но, милый друг… разрешите мне это «но» и не сердитесь — я не отдал бы в его школу своих детей. Почему? Я получил в детстве религиозное образование и такое же воспитание — с церковным пением, с чтением апостола и кафизм в церкви, с исправным посещением утрени, с обязанностью помогать в алтаре и звонить на колокольне. И что же? Когда я теперь вспоминаю о своем детстве, то оно представляется мне довольно мрачным; религии у меня теперь нет. Знаете, когда, бывало, я и два моих брата среди церкви пели трио «Да исправится» или же «Архангельский глас»*, на нас все смотрели с умилением и завидовали моим родителям, мы же в это время чувствовали себя маленькими каторжниками. Да, милый. Рачинского я понимаю, но детей, которые учатся у него, я не знаю. Их души для меня потемки. Если в их душах радость, то они счастливее меня и братьев, у которых детство было страданием.

Хорошо быть лордом. Просторно, тепло, никто не обрывает у двери звонка, но легко оборваться и из лордов угодить в консьержи или портье. Имение, сударь, стоит 13 тысяч, а я уплатил только треть. Остальное составляет долг, который долго, долго будет держать меня на цепочке.

Вот мой адрес: Ст. Лопасня Моск. — Курск. дороги, село Мелихово. Это для простых писем и телеграмм.

Приезжайте ко мне, Жан, вместе с Сувориным. Сговоритесь с ним. Какой у меня сад! Какой наивный двор! Какие гуси!

Пишите почаще.

Поклон и привет Вашей радушной жене. Будьте, голубчик, здоровы и веселы.

Ваш А. Чехов.

Пришлите мне оттиск Вашей последней повести*.

Суворину А. С., 11 марта 1892*

1136. А. С. СУВОРИНУ

11 марта 1892 г. Мелихово.

Среда.

Труд рабочего обесценен почти до нуля, и потому мне очень хорошо. Я начинаю понимать прелести капитализма. Сломать печь в людской и сделать там кухонную печь со всеми подробностями, потом сломать в доме кухню и поставить вместо нее голландку — это стоит все 20 рублей. Цена двум лопатам — 25 коп. Набить ледник — 30 к. в день поденщику. Молодой работник, грамотный, трезвый и не курящий, который обязан и пахать, и сапоги чистить, и парники смотреть, стоит 5 р. в месяц. Полы, перегородки, оклейка стен — всё это дешевле грибов. И мне вольготно. Но если бы я платил за труд хотя четверть того, что получаю за свой досуг, то мне в один месяц пришлось бы вылететь в трубу, так как число печников, плотников, столяров и проч. угрожает никогда не кончиться на манер периодической дроби. Просторная жизнь, не замкнутая в четыре стены, требует и просторного кармана. Я Вам уже надоел, но скажу еще одно: семена клевера стоят 100 р., а овса потребно на семена больше, чем на сто. Вот тут и вертись! Пророчат мне урожаи и богатство, но на кой мне это? Лучше в настоящем пятак, чем в будущем рубль. Приходится сидеть и работать. На все пустяки нужно заработать по крайней мере рублей пятьсот. Половину уже заработал. А снег тает, тепло, птицы поют, небо ясное, весеннее.

Читаю пропасть. Прочел «Легендарные характеры» Лескова, «Русское обозрение», январь. Божественно и пикантно. Соединение добродетели, благочестия и блуда. Но очень интересно. Прочтите, если не читали. Прочел опять критику Писарева на Пушкина*. Ужасно наивно. Человек развенчивает Онегина и Татьяну, а Пушкин остается целехонек. Писарев дедушка и папенька всех нынешних критиков, в том числе и Буренина. Та же мелочность в развенчивании, то же холодное и себялюбивое остроумие и та же грубость и неделикатность по отношению к людям. Оскотиниться можно не от идей Писарева, которых нет, а от его грубого тона. Отношение к Татьяне, в частности к ее милому письму, которое я люблю нежно, кажется мне просто омерзительным. Воняет от критики назойливым, придирчивым прокурором. Впрочем, шут с ним!

Когда Вы ко мне приедете? До Благовещения на санях или после — на колесах? Мы почти совсем кончили с уборкой; не готовы только полки для моих книг. Когда выставим рамы, начнем красить всё заново, и тогда дом примет весьма благоприличный вид. Летом сделаем ватерклозет.