Хроника трагического перелета

Вассал российского императора Сеид — Мир — Алим — Хан, восьмой государь династии Мангыт (Густой лес), восходящей к Чингиз — хану, образование получил в Петербурге. На престол взошел совсем недавно по кончине родителя — Сеид — Абдул — Ахад — Богодур — Хана. Богодур с русскими успел еще сразиться, был бит генералом Черняевым, объявил газават, но проиграл и покорился. Перед смертью посетил обе столицы империи, подарил государыне четырех белых иноходцев, государь же пожаловал его шефом 5–го полка Оренбургского казачьего войска. Побывал эмир в опере. «Золотой петушок» ему не понравился — не доложили, что в спектакле заложена сатира, и смешно не было. Еще менее понравился цирк: «Очень глупо показывают». Умер от тучности — лейб — медик, бывший фельдшер Тверского гусарского полка Писаренко, не сумел убедить соблюдать режим. Новый эмир считал себя человеком просвещенным, однако, в отличие от родителя, дрожал перед баями и кушбеги (министрами), в особенности же муллами, поскольку очень просто мог попасть из резиденции своей Керминэ прямиком в подземный каземат Сиах — Чар. Эмир о просьбе Васильева посоветовался с персонами духовными. Те рекомендовали отказать. Счел сие непросвещенным. Запретил лишь летать над резиденцией, где сидел и жалел, что не видит «пароход — бая», по небу плывущего. А над главной площадью, славным Регистаном, над узорчатыми минаретами кружил наш герой, и все баи смотрели, все кушбеги, и простонародье, и слух гулял по Благородной Бухаре, что некий дехканин пробился сквозь толпу к человеку — птице, «Ой — бой, — сказал, — думал, мой сон, что человек летает» и отдал все свое сбережение — рубль. Впрочем, эмир Сеид — Мир — Алим — Хан вознаградил себя и отблагодарил смелого авиатора в том же году в Москве, которую посетил во время первой Авианедели в Первопрестольной. Александру Васильеву, равно как Михаилу Ефимову, пожаловал он ордена «Серебряная звезда».

Рассказывают также, что в Коканде один чиновник просил пилота пролететь над его домом, где на балкон специально будет вынесена тяжело больная дочь. И просьбу наш герой выполнил.

Как упомянуто выше, в Ташкенте он дал интервью. «Пишут, что замыслен перелет Петербург — Москва. Думаете ли принять участие?» — «Да, вероятно, хотя и предстоит масса расходов. При таком количестве полетов, как у меня, мотор, несомненно, придет в негодность, и его придется менять. А возможно, покупать новый аппарат. Между прочим, призы в перелете — мизерные». — «Куда вы отправляетесь из Ташкента?» — «В Оренбург и Самару. Потом — не знаю, куда».

Ехал — на заработки.

А в Ташкенте висела афиша: «В синематографе «Модерн» сверх программы демонстрируются полеты авиатора г. Васильева». Выходил в знаменитости.

Глава шестнадцатая

Свидетельство. «Успех, состоявшегося во Франции на прошлой неделе состязания аэропланов на скорость и дальность из Парижа в Нанси через Седан — Шарлевиль обратил внимание русских авиаторов. На Гатчинском аэродроме некоторые военные авиаторы, как — то подполковник Одинцов, капитан Ульянин и другие, рассуждали о желательности такого «пробега» в России. Возможно, что весной будущего года перелет и состоится между Петербургом и Москвою в пять или шесть приемов — этапов. Кстати, к концу 1910 года в России будет более 20 своих летунов».

Журнал «Русский спорт», ноябрь 1910 г.

К концу того года дипломы Всемирной воздухоплавательной федерации вручены 380 пилотам. Россия на четвертом — пятом местах после Франции (220), Германии (40), Англии (30); у наших, как и у австрийцев, по 18. Двадцать третьего же января перечислено уже 31 имя. Среди них записавшихся для участия в перелете четверо: Васильев — он поставил свое имя первым, Сципио дель Кампо, Костин, Срединский.

Об интересе к авиации говорит то, что к 1911 году, кроме известных клубов — Императорского в Петербурге, Одесского и Московского, были также кружки — Варшавский, Либавский, Виленский, Витебский, Выборжский, Киевский, Новгородский, Лодзинский, Херсонский, Вологодский, Дальневосточный (во Владивостоке), при петербургских Технологическом, Политехническом, Инженеров путей сообщения институтах, при Рижском обществе поощрения спорта, даже при Бахмутской городской управе.

Отметим (для последующих размышлений), что мысль о перелете первыми высказали военные авиаторы. Сергей Алексеевич Ульянин нам знаком. Военный инженер окончил офицерский класс Учебного воздухоплавательного парка (питомец, следовательно, Кованько) еще в 1895 году, освоил управление воздушным шаром. Поскольку воздухоплавателей было — по пальцам счесть, а они, что тоже известно, служили корректировщиками артиллерий в русско — японской войне, резонно предположить, что Кованько там без него не обошелся. Во Франции Ульянин учился у Фармана — «бреве де пило» № 181. С сентября 1910 года — начальник авиаотдела Гатчинской школы. О его тяге к изобретательству выше уже упоминалось, добавим — накануне первой мировой на военных маневрах, а затем и в ходе роевых действий для аэрофотосъемки использовались аппараты конструкции С. А. Ульянина, ими снимал, в частности, П. Н. Нестеров.

Сергей Иванович Одинцов назван нами впервые.

A. А. Игнатьев в книге «50 лет в строю» называет его среди своих соучеников по Академии Генерального штаба, с началом японской кампании командированных в действующую армию. Сперва Одинцов исполнял штабную работу в Порт — Артуре, с падением его — в главком штабе. Но разработка диспозиций, подготовка приказов и распоряжений не по натуре энергичному крепышу, жаждущему более живого дела и отнюдь не принадлежавшему к замкнутому клану «фазанов» и «моментов», как звали строевики генштабистов. Опять же версия: знакомство с Кованько, который энтузиазмом своим и камень мог растопить.

Свидетельство. «Злобой дня в воздухоплавательном мире является на редкость удачный по продолжительности и высоте полет сферического аэростата «Треугольник», на котором поднимались генерального штаба подполковник С. И. Одинцов и заведующий отделением Николаевской физической обсерватории B. В. Кузнецов. Воздушный шар поднялся с Комендантского аэродрома 11 сентября в 6 часов 20 минут вечера. По полученной от аэронавтов телеграмме, они продержались в воздухе 40 часов 20 минут, после чего совершили спуск в область Войска Донского в 60 верстак от Таганрога, недалеко от берега Азовского моря. Аэронавты прошли, считая по прямой линии, 2 тысячи верст… Вынуждены были опуститься только потому, что ветер начал их относить в сторону моря. Полет этот, не говоря уж о том, что им побит прежний всероссийский рекорд продолжительности и расстояния полета на сферических аэростатах (22 часа — капитан Шабский), является одним из самых замечательных за время существования неуправляемого воздухоплавания. Он уступает только рекордному для всего мира полету на воздушном шаре в 1909 году швейцарского полковника Шеки».

«Русский спорт», 1910 г.

Еще до рекорда — в июле — Одинцов участвовал в качестве пассажира в перелете на «Фармане» из Гатчины в Красное Село, совершенном В. И. Лебедевым. В августе избран в комиссию по проведению всероссийской Авианедели, тогда же — в экзаменационную комиссию спортивного комитета Императорского аэроклуба. Короткий отрезок его богатой событиями военной жизни был очень насыщен. Почему «короткий», речь о том впереди.

Идея перелета вскоре овладела многими умами. В дело вступили москвичи. На совместном заседании клубов было достигнуто более или менее конкретное соглашение. Москва делегировала в постоянную комиссию своих представителей: Н. фон Мекка, Р. Фульду (не было, кажется, вида спорта, при котором бы не состоял сей господин — от футбола до скачек), Г. Оссовецкого и Ю. Меллера. Председателем комиссии сначала был избран авиатор А, Раевский, затем его сменил на престижном месте крупный помещик, правый думец П. Неклюдов. 6 февраля были кооптированы А. Гучков и — очевидно, для некоторого ублажения левых сил — недавний узник Шлиссельбурга Н Морозов. 17 января введен барон Каульбарс. Намечены основные этапы: Петербург — Новгород — Валдай — Высший Волочок — Тверь — Москва и несколько промежуточных. На устройство и призы предполагалось собрать 65000 рублей, из них 10000 для иностранцев: рассчитывали, что приедут. Записался было малоизвестный Мольнье.

Но более о нем ничего не слышали: видно, и сумма показалась мала, и на организацию надежды плохи. Тогда амбициозные комитетчики решили, что полетят одни русскоподданные — вот — де вам.

К слову, А. А. Васильев в своей книге утверждал, что предлагались и другие маршруты: Москва — Киев и Москва — Севастополь. «До сих пор остается загадкой, что побудило комитет бросить русских летчиков, большинство которых только начали летать и (кроме меня и еще немногих) ни разу не вылетали за границы аэродрома, в объятия самого коварного, самого рискованного пути».

Он искренен, как всегда. Но наивен. Какая уж тут загадка? Петербург есть Петербург. Одно дело в Северной Пальмире, на виду у всего чиновного, сановного света затеять организационную суету, другое — в пределах все — таки «порфироносной вдовы», вдали от главных присутственных мест. Шансов быть замеченным и отмеченным там, конечно, значительно меньше.

Перед автором — подшивка любимого «Русского спорта». На странице во весь подвал групповая фотография: «Петербургский организационный комитет по перелету Петербург — Москва». На заднем плане стоят не удостоенные чести быть усаженными за устланный суконной скатертью стол. Первый, кто занялся организацией, — худой, носатый, похожий на портреты Кюхельбекера, с пробором, явно не без труда проложенном в буйной шевелюре, «авиат Раевский». Другой персонаж: седая бородка — растрепушка, очочки, плешинка… И — затаившаяся в усах усмешка (может, на тот счет, что залетел «воробей» — народовольческая кличка — в златопогонное общество) — Н. А. Морозов. Иные — не известные автору. Сидят же впереди — просторно, основательно, осанисто: барон Александр Васильевич фон Каульбарс, уже к тому времени председатель: остзейской голубизны, на фото же вовсе белые, строго — бессмысленные очи, белые усы, расчесанные «а ля Скобелев, белый генерал»; Петр Николаевич Неклюдов, к тому времени товарищ председателя, поразительно низколобый, с холкой першерона. И тут же, среди главных особ (извините за невольный каламбур) Срединский Александр Николаевич. На белоснежный воротничок наплыли барсучьи щечки, усики щеткою, во взоре маленьких глаз усердие и исполнительность.

Двадцатисемилетний выпускник Петербургского университета служил в Государственном Совете помощником пристава. Должность, возможно, и открывающая кое — какие виды — ведь мимо проходили старцы в шитых кафтанах, звездах и лентах, государь, случалось, хаживал. Однако ж ступени, ведущие в залу Совета, хоть и мягко стелены, да для неродовитого Срединского круты, ох, круты.

Вдруг обнаружились не ступени — дорога. Опасная, рискованная, однако — к известности. Александр Срединский прошел в Гатчине у Лебедева курс пилота и получил «бреве» Императорского клуба. Вторым в России — вслед за Сегно. Правда (тут уж понадобилась ловкость, пронырливость), перед этим ухитрился втереться в экзаменационную комиссию. Оценивал, прежде чем научиться летать, искусство летания Сегно.

Затем — решающая акция. Авиатор Срединский совершил полет над столицей. Ему было трудно — он пробыл в воздухе целых полчаса, когда приземлился, пра вая рука почти отмерзла, из глаз лились слезы, Летал без позволения градоначальства, был подвергнут штрафу.

Но по какому маршруту летал? Тут — то вся штука. Над устьем Средней Невки. Вверх по течению Невы. Над мостами — Троицким, Дворцовым. Сиречь, мимо Зимнего. Затем над Большой Морской, над Мариинским дворцом, куда ходил исполнять приставскую службу. Обогнул Исаакиевский собор…

Игра стоила свеч: его видели в небе все, чье внимание к своей персоне он намеревался привлечь.

Далее: записывается участником на Всероссийский праздник. Летать не летает, зато демонстрирует ангары и аппараты премьеру Столыпину и министру двора Фредериксу.

Затем сообщение: «В сентябре 1910 года в Северо — Американских Соединенных Штатах состоится всемирное состязание аэропланов и воздушных шаров на Кубок Гордон — Беннета. Императорский аэроклуб выдвинул кандидатуры наиболее энергичных и смелых аэронавтов — полковника С. И. Одинцова и А. Н. Срединского». Сергей Иванович имел уж рекорды, зато Александр Николаевич — связи…

Верно, поездка не состоялась, слышно о ней ничего не было. Но что Александр Николаевич «наиболее энергичный и смелый», многие прочли. Это и требовалось.

Визит в Петербург Луи Блерио. «Блестящий банкет собрал много публики. Первым провозгласил тост за Государя граф Стенбок — Фермор. Товарищ председателя Императорского аэроклуба Неклюдов — за здравие Государыни и всей великокняжеской фамилии. Г — н Срединский поднял бокал за Францию и ее представителя…»

Через два дня он стал членом нового — военного — комитета Всероссийского аэроклуба, который возглавляет барон Каульбарс.

Меж тем членами Императорского клуба избраны артисты М. Кузнецов, А. Лабинский, писатель Вас. Немирович — Данченко. Какая насыщенная, увлекательная жизнь у Александра Николаевича: он уж завсегдатай кулис, литературных салонов.

А Васильев дивится, зачем лететь именно из Петербурга. Сам — то пренебрег служебной и светской карьерой, вот и дивится, дурашка…

В конце мая 1911 года в Петербурге — вторая всероссийская Авианеделя.

Предваренная столь же мрачными событиями, сколь и первая. Прошлой осенью накануне праздника в столице погиб при перелете Альп Шаве. Ныне — катастрофа под Парижем, в Исси — ле — Мулино. 20 пилотов должны были начать перелет в Мадрид. На аэродром прибыли их проводить президент Франции Монис и военный министр Берто. Поле было оцеплено спешенными кирасирами с палашами наголо. Один из участников, Трэн, почувствовав в воздухе перебои мотора, решил сесть, и как раз над головами солдат мотор заглох окончательно. Со скоростью 60 километров в час злополучный Трэн врезался в группу господ в сверкающих цилиндрах. Выбравшись из — под обломков, авиатор с гримасой сумасшедшего бросился бежать куда глаза глядят. У министра Берто пропеллером оторвало руку — он умер в больнице. Премьер получил перелом обеих ног и руки. У него совершенно изуродовало лицо.

Заметим, что малая эта драма, в сущности, приблизила большую — мировую войну. На политическую авансцену выходили «ястребы» — Мильеран, Пуанкаре. «Зубы дракона», посеянные победой германцев над французами в войне 1870 года, неминуемо должны были повлечь кровавую жатву. Аннексия Эльзаса и Лотарингии, предсказали еще тогда Маркс и Энгельс, «безошибочный способ превратить будущий мир в простое перемирие до тех пор, пока Франция не окрепнет настолько, чтобы потребовать потерянную территорию обратно… Франция вместе с Россией будет воевать против Германии». Для того чтобы сбыться пророчеству, теперь оставались три с половиной года.

Малая драма произошла и в России — до петербургского Комендантского аэродрома не добрался Уточкин. Гастролировал в Курске, внезапно раскатистый треск и туча пыли над крышей сарая на ипподроме. Поднялась паника, решили, что туда рухнул его аппарат. На самом деле на крышу взобралось столько любителей авиации, что она не выдержала. Были погибшие, изувеченные, всего пострадало более ста человек. Подавленный Сергей Исаевич отказался стартовать в Петербурге.

А в первый же день второй Авианедели погиб Владимир Федорович Смит. Обрусевший англичанин, на Русско — Балтийском заводе в Риге работал он шофером. Завод принялся строить аэропланы, понадобился сдатчик («испытатель»). Смиту предложили 100 рублей жалования и обучение пилотажу, что называется, по ходу дела. Он собирался жениться, нуждался в средствах. И подписал контракт на 5 лет. С неустойкой в 25 тысяч. Хозяевам Руссо — Балта захотелось продемонстрировать на Комендантском аэродроме свою продукцию. Аппарат типа «Соммер» с 70–сильным мотором «Гном», не успев закончить и круг, с высоты 400 метров вертикально канул вниз, а у самой земли перекувырнулся через руль высоты, вмяв в землю беднягу. Комиссия установила, что причиной катастрофы явилась неумелость пилота.

Построив всего семь бипланов конструкции Роже Соммера, ученика Фармана, и разрекламировав их, акционерное общество РБВЗ после гибели Смита больше таких не выпускало.

Участников набралось немного. Военным пилотам запретили, записались лишь профессионалы: Ефимов, Лебедев, Сегно, Сципио, Васильев, Срединский (правда, он так и не взлетел). Князь Кудашев — на аэроплане собственной постройки. Это было обострило интерес, однако киевский профессор во второй день потерпел аварию. На третий — граф Сципио дель Кампо.

В какие только переделки не попадал неунывающий сорвиголова! Скажем, в Самарканде ухитрился при взлете со всего маху угодить в овраг. От его «Анрио» только щепки полетели. Он же, очнувшись от глубокого обморока, отряхнув щепки с комбинезона, одно спросил: «Мотор цел?» Узнав, что цел, просиял и снова лишился чувств. В Ташкенте разбивался. В Смоленске. Остается предположить, что у графа — отца, пана Тадеуша, после приобретения экзотического титула было еще достаточно средств, чтобы оплачивать эскапады сына. Купив два аппарата, Михаил Фаддеевич открыл было на Ходынке авиашколу, напечатав объявление: «Цель сего начинания — подготовка опытных пилотов в стремлении возможно выше поставить дело по образцу лучших заграничных школ — с той только разницей, что ученики платить станут меньше, летать же — не в пример больше. В наличии аппараты всех систем — монопланы, бипланы, сферические аэростаты и планеры, запись круглый год». Осталось неизвестным, прогорело ли дело или сам граф его забросил.

Короче, на Комендантском поле он решил совершить, чего себе коллеги в целях самосохранения не позволяли: подняться спиной к сильному ветру. Его прибило к площадке, он изловчился развернуться, задел видавшую виды землю аэродрома крылом и грохнул аппарат навзничь. Увезен в карете «скорой помощи».

Кто ж остался — то? Сборы падали, просто рушились — подобно аппаратам. И хоть погода наладилась и на украшенных лентами мачтах у Строганова моста флаги были подняты в знак того, что спектакль состоится, и доносились со стороны Комендантского поля звуки оркестра, исполнявшего попеременно вальс «На сопках Маньчжурии» и новомодный кэк — уок, не больно — то стремилась публика в сторону Новой Деревни.

Кого смотреть? Осторожного Сегно? Практичного, не любящего риска Лебедева?

Да, конечно, Ефимов. Но «митинг» есть соперничество, а кто годится в конкуренты Михаилу Никифоровичу? Васильев?

Явился в столицу наподобие «черной маски» турнира борцов, этакий таинственный «мистер Икс», о котором шумела — гремела провинция, и нижегородские, самарские, саратовские, астраханские, тифлисские, эриванские, ташкентские франты надвигали, как он, на нос клювастые английские кепи, подстригали усы «а ля Васильев», дымили трубками. Но провинция и есть провинция. Не успела начаться Неделя, как «Новое время» объявило, что у Ефимова соперников тут нет: «Хотя в полете г. Васильева и чувствуется твердое владение аппаратом, однако же атеррисаж не ефимовский — недостает плавности и чистоты». (Братья Суворины вышли уже из компании, арендовавшей аэродром).

Возможно, их пророчество расходило и самого Михаила Ефимовича. Меж тем в первый день лучшим в полетах на продолжительность был Васильев, в третий за планирующий спуск главный приз имел он же, затем опередил Ефимова по части точности приземления, затем (на него начали делать ставки, как на Крепыша какого — нибудь) установил рекорд высоты этих состязаний — 1650 метров, на 20 метров превзойдя Ефимова («полкорпуса!» — кричали заядлые лошадники), и под конец победил в краткости взлета. Итог: он выиграл 10660 рублей, Михаил Никифорович — 9875. Оба объявили, что часть своих призов выделят в пользу семьи покойного Смита.

И вот уж волочит к нему свою треногу съемщик синематографической фирмы Ханжонкова, выпускавшей ленты наподобие всемирной «Патэ журналь»: «Профиль извольте… Анфас прошу… Теперь влезайте в машину, влезайте… Вылезайте! Да, а где ваша трубка — без трубки никак невозможно! Пардон, а супруга здесь? Лидия Владимировна, если не ошибаюсь? Прелестнейшая Людмила Васильевна, попрошу объятие: супруг спустился с небес, невредим, о, какое облегчение! Леокадия Петровна, теперь поцелуй в диафрагму! О, какой кадр!»

Экранная слава и тогда, как сейчас, самая звонкая.

Аппараты уже везут на Николаевский вокзал, чтобы переправить в Москву. Белокаменная тоже решила провести Неделю полетов. Среди участников и те же: Ефимов и Васильев (теперь оба — фавориты, главная приманка), и истый феникс Сципио — даже с двумя аэропланами: собственным, наспех отремонтированным, и и тем, который, не спя ночей, починил и продал ему князь Кудашев, не теряющий, как все фанатики изобретательства, надежд на свое детище. Дель Кампо хромает, стонет, но крутит ус, и заломлена на ухо шляпка — канотье из парижской соломки.

Ожидаются и другие — оба недавно взволновали Москву полетами над рекой, над Серебряным бором: коренной уроженец Белокаменной Борис Масленников и выходец из Польши Адам Габер — Влынский…

У Масленникова в первый же день на высоте заглох мотор. «Фарман» падал в тишине, кто — то из зрителей шепотом предположил, что румяный веселый земляк просто демонстрирует чудеса планирующего спуска. Но над самой землей «Гном» зататакал, и когда любопытные ринулись к месту падения, там лежал, взрыв землю Ходынки надломленным крылом, аппарат, а рядом — смеялся Борис Семенович:

— Шестнадцатое падение — гханднозно! (Он слегка картавил). Вообще это иногда полезно — полирует кровь.

Солнце клонилось за кромку Серебряного бора, над багровым диском кружили два аппараты: повыше — Ефимов, пониже — Васильев. Первый русский летчик, потерпевший первое поражение от новичка, решил здесь — то наказать во что бы то ни стало.

В Москве Ефимов выиграл. Но и итоги московской Недели разочаровали. Во всяком случае, прессу. Во — первых, высоты петербургского Васильевского рекорда победитель не достиг. Во — вторых, попытки соревноваться на точность спуска так попытками и остались, В — третьих, с репортерами обходились плохо: от ангаров гоняли, с мест для публики тоже, сколотили какой — то ящик и засунули туда. Секретарь московского клуба г. Штробиндер по простоте душевной брякнул: «Раз вы не делаете снимков, значит, и пускать вас бесполезно». Наконец, в буфете дороговизна: рюмка водки — полтинник, чай с пирожным — 60 копеек, где это видано?.

Рассерженные репортеры высмеяли один из главных аттракционов, имевший военное значение. Собственно, начало опытам было положено еще в Петербурге — там с высоты пилоты кидались апельсинами в движущийся автомобиль, демонстрировали бомбардировку. В Москве Ефимов показывал номер более эффектный — взрыв порохового погреба. Взял с собой офицера, опустился, пассажир выскочил, поджег бикфордов шнур, из — за леса вымахнули казаки с пиками наперевес, но машина была уже в воздухе. Решено было провести также подобие полетов с донесением. Но погода испортилась, и газетчики, обиженные аэроклубом и буфетчиком, сорвали зло на авиаторах:

«Гонцы вели себя как знаменитые гастролеры.

— Михаил Никифорович, может быть, вы будете любезны полететь сегодня с донесением?

— Что — то «не погода не очень нравится.

— Помилуйте: тишина, ни облака.

А если война?

— Ефимов, отправляйтесь немедленно на разведку!

— Что — то, ваше превосходительство, вон та туча мне не нравится».

Хихикали они, в общем, зря: и Ефимов, и Васильев летали «с донесением» в район станции Клин.

Более того, когда пробил час, оба ушли на фронт добровольцами.

Но тут иной возникает вопрос: почему ни во второй петербургской, ни в первой московской Неделе не принимали участия военные летчики — гатчинцы и севастопольцы?

Глава семнадцатая

Только факты — пока без комментариев.

Когда стало известно о замысле перелета, все офицеры — летчики Севастопольской школы попросили, буде таковое мероприятие, записать их для участия всенепременно.

Разрешение военного министерства звучало странновато: лететь отдельно от штатских. Те, мол, профессионалы, эти — любители, условия, мол, неравные.

Вспомним, однако: Руднев уже летал в Петербург из Гатчины, за ним другие. Пиотровский — из Петербурга в Кронштадт. Через год, в 1912–м, лейтенант Виктор Дыбовский — участник Цусимского боя! — совершит перелет Севастополь — Петербург (2300 верст), штабс — капитан Дмитрий Андреади: Севастополь — Одесса — Харьков — Москва — Петербург (2900 верст, причем безо всяких аварий, лишь под Валдаем сменит мотор). В 1913 году он проложит маршрут Феодосия — Севастополь — Керчь, а затем летчики школы под его руководством целым отрядом пролетят из Севастополя до Евпатории и обратно.

Севастопольская школа, по заявлению ее начальника кавторанга Кедрина, готова была выставить на старт в Петербурге по меньшей мере десять пилотов.

Так же страстно рвались лететь гатчинцы. Еще в феврале на заседании оргкомитета перелет было решено провести — в целях облегчения допуска военных авиаторов — во время лагерного перерыва, между 10 и 17 июля.

В мае же Рудневу, Горшкову, Когутову и их товарищам объявлено то, что они сочли недоразумением. Поразмыслив — издевательством. Штаб Петербургского военного округа позволил лететь, однако — лишь в пределах губернии, не далее. А как же Москва, конечная цель? Заворачивать, что ли, домой возвращаться?

Семнадцатого апреля — обнадеживающая (по крайней мере, севастопольцев, уже готовивших машины) весть: от гарантийного взноса они освобождаются. А через несколько дней бедные (истинно бедные, хотя получали небольшую приплату — за опасность) поручики, штабс — капитаны, флота лейтенанты и капитан — лейтенанты были обданы ушатом холодной воды. Военный министр генерал — адъютант Сухомлинов позволил им лететь из Петербурга в Москву, но — лишь на собственных аппаратах. Ни у кого таковых не было, взять — неоткуда, купить — не на что.

Еще несколько фактов.

В феврале подтверждено, что старт разрешается дать на новом военном аэродроме в районе Корпусного шоссе с тем, чтобы трасса легла прямо на Москву. В апреле военное ведомство отказалось предоставить это поле. Оргкомитет вошел в контакт с товариществом «Крылья», владевшим Комендантским аэродромом. Это породило определенные трудности, так как надо было лететь над столицей, чего не позволяло градоначальство. Единственный путь — облет города над морем с последующим поворотом на Корпусное шоссе. 30 июня (за 10 дней до старта!) кредиторы «Крыльев», не получившие удовлетворения по своим претензиям, связанным со второй петербургской Авианеделей, наложили на аэродром арест. Кто — то из комитетских недоумков высказал идею: стартовать… с шоссе у Царскосельского вокзала. Но в этом случае начальство запрещало допуск публики. Кинулись умолять кредиторов «Крыльев». И в этот последний момент военное ведомство, словно бы в насмешку, заявило, что оно не против предоставить Корпусной, однако, к величайшему сожалению, времени подготовить его надлежащим образом (ангары в должном количестве, возвести трибуну) уже не имеется.

Рассуждая непредвзято, все равно приходишь к выводу, что министерство много сделало, чтобы сорвать перелет. Участие же кадровых армейских пилотов, испытание мастерства именно тех, кому в лихую годину предстояло оборонять страну с неба, было сорвано.

Недальновидность? Халатность? Или нечто более серьезное?

Свидетельство. «Было бы смешно говорить с неуважением о русских летчиках. Русские летчики опаснее враги, чем французы. Русские летчики хладнокровны. В атаках русских, быть может, отсутствует планомерность — так же, как у французов, но в воздухе русские непоколебимы и могут переносить большие потери без всякой паники. Русский летчик есть и остается страшным противником».

Цитата из австрийской газеты за 1915 год принадлежит перу германского военного обозревателя.

О том, как летную технику «готовили» к грядущей войне, разговор шел выше. Что война неумолимо надвигалась, секретом не было ни для кого. Коалиции формировались: то французская эскадра с дружеским визитом входила в Кронштадт и Александр III тяжело подносил тяжелую руку к мерлушковой кубанке под звуки не лелеющей душу революционной «Марсельезы», то русская — в Тулон, и Пуанкаре обнажал голову, слыша «Боже, царя храни». Еще немного, и возникла Антанта и вышла на ринг против другого грозного союза желающих покорить мир. Курки были взведены…

Приведенное выше свидетельство — врага, не друга! — говорит лишь о том, что научились сражаться пилоты в погонах, украшенных черными орлами с мечом и пропеллером в когтях, не столько благодаря усилиям военного ведомства, сколько вопреки многочисленным чинимым им препонам.

А ведь какими бойцами располагали! На «Муромцах» чудеса отваги и расчета показывали Г. Горшков, Н. Кокорин, А. Шаров и другие, вскоре же затем, получив хоть какое — то вооружение, истребителями — асами стали Е. Руднев, А. Казаков, Е. Крутень, Г. Янковский (единственный из профессионалов — добровольцев, именовавшихся тогда охотниками, получивший звание подпоручик, остальные — прапорщики).

На чем же летали отважные?

«Для острастки противника из дивизии прилетела единственная поднимающаяся на воздух машина, старый тихоходный ньюпор. На него страшно было глядеть, когда он, противно всем естественным законам аэродинамики, деревянный, с заплатанными крыльями, треща и — вот — вот замирая, проносился над головой. Зато летал на нем известный Валька Чердаков — маленький, как обезьяна, весь перебитый, хромой, кривоплечий, склеенный. Его спрашивали: «Валька, правда, говорят, в шестнадцатом году ты сбил немецкого аса, на другой день слетал в Германию и бросил ему на могилу розы?» Он отвечал писклявым голосом: «Ну, а что?» Известный прием его был: когда израсходована пулеметная лента, кинуться сверху на противника и ударить его шасси. «Валька, да как же ты сам — то не разбиваешься?» — «Ну, а что, и угробливаюсь, ничего особенного…»

Нет, это не плод роскошной фантазии Алексея Толстого: подлинный тип русского летчика.

* * *

Итак, продолжая задавать самому себе вопросы (1. Недальновидность? 2. Халатность?), не отмечая и этих причин, раскладывая на столе карточки с описанием тех или иных эпизодов предвоенных лет, автор вынужден продолжить перечень: 3. Корыстолюбие? 4. Косность? 5. Невольное или вольное потворство действиям в пользу потенциального противника (точнее и короче — шпионаж)?

Вернемся к фигуре великого князя Александра Михайловича, добавив лишь к «безобразовским аферам», судостроительным «приключениям» пример вроде бы не криминального свойства: обладая изрядными виноградниками, сей муж в годы войны порядочно нажился на торговле вином (экспорт его из Франции был, естественно, затруднен). Менее, повторим, криминального, но не менее характерного для людей, которые во всех случаях предпочтут интересы отечества частным. То, что покровительство французским авиафирмам, отсутствие помощи русским (великий князь был, если можно так выразиться, идеологом подобной политики) приносило ему материальную выгоду, комиссионные, вряд ли вызывает сомнения. Что он противился использованию в войне «Муромцев», а потерпев в этом намерении неудачу, пытался протащить мысль о ненужности для воздушных дредноутов истребителей сопровождения… Не знаю. Тут — не знаю. Малоумие? Непохоже. Упрямство?..

Но вот две темные истории, жертвами которых становятся прекрасный летный командир и блестящий авиатор, и в первом случае прямую роль, а во втором — косвенную играет все то же лицо императорский фамилии.

Первая история. Севастопольскую школу решено перевести с тесного Куликова поля за город, в просторную и ровную Мамашайскую долину за речкой Качей. Школа наименована Александро — Михайловской (прославленное Качинское высшее военно — авиационное училище имени А. Ф. Мясникова дало стране множество героев). Начальником назначают полковника Одинцова — единственного генштабиста среди авиаторов, умелого аэронавта, который почел долгом, прежде чем занять пост, пройти курс пилота. Деятельность его продолжалась недолго: возник конфликт (на личной якобы почве) с великим князем. Сергей Иванович был снят и вообще оставил воздушный флот. На его место пришел фаворит Александра Михайловича князь Мурузи.

Вторая история. В конце же зимы 1914 года разыгралась трагедия — погиб один из лучших инструкторов, отважный офицер, участник русско — японской войны, неоднократно награжденный, Дмитрий Георгиевич Андреади: на глазах у всех над аэродромом вдруг сорвался на вираже. Спустя долгие годы старый летчик А. А. Кузнецов, возглавлявший комиссию по осмотру вещей Андреади, признался, что нашел тогда записку с просьбой покойного в смерти его никого не винить. То было самоубийство. Князь Мурузи потребовал, чтобы комиссия сохранила все в тайне, ибо (свидетельствовал Кузнецов) у Андреади были трения с Мурузи — вроде бы на почве недворянского происхождения первого. Читатель согласится, что подобное (опять — таки личное) обстоятельство вряд ли могло послужить причиной добровольной смерти волевого, не раз видевшего смерть бойца.

Где ни коснись «александро — михайловской» темы, все выходит нечисто…

Далее по подозрению № 5 (невольное или вольное: содействие).

…Когда мужчине под шестьдесят, он вдов, когда пылает последней любовью к молодой красавице, а она замужем, а муж не дает развода…

По — человечески можно понять состояние Владимира Александровича Сухомлинова.

Когда к нему является некто, предлагающий свои услуги, дабы найти лиц, могущих свидетельствовать в духовной консистории против несговорчивого господина Бутовича, полтавского помещика, в пользу Екатерины Викторовны, урожденной Гошкевич… И некто сей привлекает на помощь иных, обладающих пусть не влиянием, но быстроумием и небрезгливостью в средствах… И можно положиться на то, что все они проделают сами, не тревожа, не ставя в двусмысленное положение военачальника, обязанного внушать почтение как внешностью — величавой осанкой, дородством, соколиным взором, серебряной бородкою, так и чином генерала от инфантерии, должностью командующего Киевским военным округом…

По — человечески можно понять дружеское расположение Владимира Александровича к жандармскому полковнику Мясоедову. Ведь общительный, наделенный не только внешностью актера широкого амплуа, от героя — любовника до идейного резонера, гибким баритоном, располагающими манерами, — словом, шармер. Кругом знакомств обладает широчайшим. Служа на пограничной станции Вержболово, не раз оказывал самонужнейшие услуги (например, по таможенной части) влиятельным персонам, как следующим за пределы, так и возвращающимся. Бескорыстно притом: г — н Мясоедов — сам лицо состоятельное, пайщик процветающей германской экспедиторской фирмы. Можно понять и симпатию генерала к киевскому коммерсанту господину Альтшуллеру, который, будучи введен полковником в резиденцию командующего на предмет исключительно частных, сердечных дел генерала, держал себя молчаливо — корректно, на вопрос же о расходах, потребных для их урегулирования, отозвался лишь протестующим жестом. Его превосходительство оценил.

Кругом идет седая голова. Сцена из Пушкина, из «Полтавы», любительского спектакля. Юная Мария (мадам, уже Сухомлинова), обвив кудрями колени того, кто изображает старого гетмана: «Я близ тебя не знаю страха, — ты так могущ!» Генерал обязан ввести ту, которая озарила его преклонные годы, в высший свет. К ступеням трона.