Инкассатор: До седьмого колена

– То-то, что в долгу, – спокойно ответил Кастет.

– Вот так, значит? – зло сузив глаза, процедил Даллас. – По такому, значит, принципу ты у нас живешь, Кастет? Значит, если я тебе в следующий раз денег дам, ты меня за это друзьям своим закажешь?

– Чепуху не городи, – брезгливо отмахнулся от него Кудиев. – Есть долги и долги. Есть долги, которые отдать – раз плюнуть. Есть долги, оплатить которые трудно. А этот долг неоплатный, и ты об этом прекрасно знаешь. Восемь лет ты ему не вернешь, здоровье не вернешь, карьеру, репутацию... Что ему твои бабки, когда он жизнь по нашей милости прогадил? Невесту ты ему вернешь? А ты, Косолапый? Ты ему невесту вернешь?

– Да пошел ты, – сказал Медведев. Спокойно сказал, с какой-то странной ленцой, как будто Кастет не бил в самое больное место, а просто дружески его подначивал. Это было так неожиданно, что Кудиев замолчал и удивленно уставился на хозяина, держа забытый стакан с виски под опасным углом – того и гляди, прольется. – Так я и знал, – продолжал Косолапый, – что рано или поздно вы по этому поводу кипеж поднимете. Обмочились, орлы? Полные штаны, небось, навалили?

– А ты? – сдержанно спросил Шполянский, поправляя на переносице очки. – Ты не навалил полные штаны?

– -Я – нет, – ответил на это Косолапый. – Потому что слежу за прессой. Пресса у нас нынче почти что свободная, там что угодно можно найти.

– Например? – сдержанно спросил Шпала, и в его бесстрастном голосе Артюхову послышалась глубоко запрятанная надежда.

Косолапый неторопливо подошел к столику, поставил на него стакан, залез в задний карман шортов и достал оттуда сложенный пополам почтовый конверт без марки, печати и адреса.

– Вот, – сказал он, отворачивая клапан конверта, третий день с собой таскаю, перекладываю из кармана в карман.

Он покосился на открытое окно и достал из конверта газетную вырезку.

– Еженедельник «Московский полдень», – пояснил он, кладя вырезку на стол и снова беря в руки стакан. – За эту неделю. За вторник, если быть точным.

Шпала, сидевший ближе всех к столу, протянул длинную руку, взял вырезку двумя пальцами, расправил на костлявом колене и быстро пробежал глазами.

– О, черт, – сказал он и, сняв очки, принялся массировать двумя пальцами натруженную переносицу. Глаза у него были зажмурены, выражение лица страдальческое и немного брезгливое. – Я не думал, что это будет так, добавил он, передавая вырезку Артюхову.

Даллас взял аккуратно вырезанный ножницами прямоугольничек газетной бумаги. Для этого ему понадобилось сделать над собой усилие – брать в руки эту бумажку Далласу почему-то совсем не хотелось, и еще меньше ему хотелось знать, что там написано. Но деваться было некуда, и он взял вырезку и так же, как Шпала, расправил ее на колене. Колено у него было голое, жирное, незагорелое, поросшее густыми длинными волосами, и, мельком взглянув на него, Даллас впервые в жизни ощутил что-то вроде брезгливости к себе самому.

Сделав над собой еще одно усилие, он стал читать. «Вчера, – было написано в заметке, – при проведении плановых работ на теплотрассе в районе Сокольников, в одной из контрольных камер был обнаружен обезображенный труп мужчины, ставшего, по предварительным данным, жертвой зверского убийства. На вид убитому около сорока лет. При нем обнаружена небольшая сумма денег, пачка папирос «Беломорканал» и справка об освобождении из исправительно-трудовой колонии особого режима, выданная на имя Андрея Ивановича Тучкова. Из этого документа следует, что убитый покинул места лишения свободы в начале апреля этого года, то есть менее полутора месяцев назад. Остается только гадать, что послужило причиной...»

Далее шли рассуждения о причинах преступления и о бомжах, которые заполонили столицу. Даллас дочитал заметку до конца и еще какое-то время сидел неподвижно, низко опустив голову, чтобы никто не видел его страдальчески перекошенного лица и увлажнившихся глаз. Он чувствовал, что если заговорит сейчас, если кто-нибудь задаст ему вопрос, а он попытается на этот вопрос ответить, то обязательно не выдержит, расплачется, устроит безобразную сцену, а может быть, и драку, потому что это же был не какой-то безымянный бомж, зарезанный дружками по пьяному делу, а Туча – Туча, понимаете?!

В детстве Даллас был толстым, и его, как любого толстяка, жестоко дразнили – сначала в детском саду (с молчаливого попустительства воспитательницы, сопливой двадцатилетней девчонки), а потом в школе. До десяти лет Даллас был изгоем; Далласом его никто не называл, он был Жиртрестом, Мясокомбинатом, Лоханью, Бочкой, Дирижаблем – кем угодно, но только не Далласом и не Витькой. А потом молчаливый Туча, отличник, книжный червяк и маменькин сынок, в один прекрасный день на большой перемене сказал обступившим Далласа обидчикам: «Кончайте». Его послали подальше, и тогда щуплый Туча, к всеобщему удивлению, развернулся и дал ближайшему из далласовых обидчиков по зубам. Этим дело, разумеется, не кончилось – одного удара по зубам бывает достаточно только в плохих книжках для подростков и в снятых по этим книжкам скверных фильмах, – и с тех пор Туча дрался из-за Далласа чуть ли не на каждой перемене, утоляя внезапно проснувшуюся в нем жажду справедливости. Чуть позже к их военному союзу прибился Кастет, вечно страдавший из-за своего длинного языка, затем профессорский сынок Шпала, а потом уже и Косолапый, боевая мощь которого раз и навсегда утвердила их авторитет и пресекла все поползновения их тогдашних врагов и недоброжелателей».

Не поднимая головы, Даллас выковырял из кармана шортов сигареты и закурил. Почувствовав, что лицо перестало неудержимо дергаться и кривиться, он придал ему непроницаемое выражение, поднял голову и молча протянул газетную вырезку Кастету.

Видимо, контроль над лицевыми мышцами он все-таки восстановил не полностью, и выражение его лица не было таким уж непроницаемым, потому что толстокожий Кастет немного помедлил, прежде чем взять у него клочок газетной бумаги, а когда все-таки взял, еще некоторое время смотрел не на заметку, а на Далласа, высоко задрав густые брови и озадаченно моргая.

Потом он опустил глаза и стал читать. Читал Кастет быстро и как-то жадно; примерно на середине второго предложения правая бровь у него полезла вверх, а на губах заиграла нехорошая улыбка. Смотреть на него было неприятно, и Даллас, отвернувшись, стал разглядывать Шпалу.

Вид у Шпалы был совершенно убитый: лицо безвольно обвисло, глаза закрыты, рот страдальчески перекошен и даже галстук съехал куда-то набок. Не открывая глаз, Шпала конвульсивным движением поднес к губам стакан и опустошил его одним глотком, пролив часть содержимого на рубашку. По белой ткани начало расплываться неопрятное коричневатое пятно, но Шпала – невиданное дело! – не обратил на это ни малейшего внимания.

Тогда Даллас стал смотреть на Косолапого. Косолапый выглядел абсолютно спокойным, но в этом как раз не было ничего удивительного. Как-никак, он сам признался, что обнаружил заметку три дня назад и с тех пор с ней не расставался, таскал при себе, перекладывая из кармана в карман – из делового костюма в домашние джинсы, из джинсов в шорты, а оттуда, надо понимать, под матрас. За три дня можно привыкнуть к чему угодно, уговорить себя, что черное – это белое, и даже перестать волноваться по этому поводу...

– Ну что, – бодро сказал Кастет, возвращая заметку Медведеву, – за это дело надо выпить. За упокой души, так сказать... Ну, чего вы все надулись? Что случилось? Неприятно, конечно, но при чем тут мы? Радоваться надо, что все кончилось без нашего участия. Ведь этот вопрос так или иначе пришлось бы решать. Что, скажете, не так? А теперь беспокоиться не о чем, нет человека – нет проблемы. Только не надо пыхтеть и раздуваться, – быстро сказал он, обращаясь непосредственно к Далласу. – Я просто называю вещи своими именами. Ангелов среди нас нет, так что давайте говорить как нормальные деловые люди, без этой романтической мути. Да, история получилась некрасивая. Да, мы все перед ним виноваты. Да, мы живем хорошо только потому, что Туча жил плохо и умер как собака, под забором. Но он УЖЕ умер. Уже, понимаете? Все! Ничего теперь не поправишь, и даже извиняться не перед кем. Вопрос закрыт.

– И ты этим вполне доволен, – негромко произнес Косолапый.

– Представь себе! – резко ответил Кастет. – То есть не вполне, конечно, не надо делать из меня чудовище какое-то... Ясно, было бы гораздо лучше, если бы Туча сразу пришел к нам – с распростертыми объятиями, как Шпала говорил, – мы бы его обласкали, капусты бы ему подкинули, Шпала бы его к себе на работу устроил, в банк. Но он предпочел жить под забором. Под забором и подох. Хорошего в этом мало, не спорю, но... В общем, наверное, это единственный приемлемый вариант. Самый простой, без проблем. И вообще, обсуждать это уже поздно, мертвого не оживишь.

– Слушай, Кастет, – все так же негромко и внешне спокойно сказал Косолапый, – а ты ему, часом, не помог?

– Чего?! – вскинулся Кудиев.

– Тихо, тихо, не ори. Чего ты подорвался, как будто тебя шилом в зад тычут? Ты же сам предлагал говорить напрямик, без дипломатии. Вот я и говорю: такие дела как раз по твоему профилю, да и гнешь ты с самого начала в одну сторону: нет человека – нет проблемы. Это, между прочим, твои собственные слова.

– Дерьмо, – сказал Кастет.

– Не спорю, – согласился Косолапый. – Я вообще ни с кем из вас не собираюсь спорить, особенно с тобой, Константин Сергеевич, потому что в данном случае ты прав на все сто процентов. Я просто спрашиваю тебя как делового партнера и старого друга, не приложил ли ты к этому руку, а если приложил, то не возникнут ли у нас в связи с этим какие-то проблемы. Нам уже не по двадцать лет и даже не по тридцать, надо глядеть вперед и действовать продуманно, понимаешь? Сделанного не вернешь, и обсуждать тут нечего. Пусть мертвые хоронят своих мертвецов, как сказано в Библии... Вот я и спрашиваю: это, часом, не твоя работа?

– Нет, – с отвращением процедил Кастет, – не моя. Если бы работали мои ребята, его бы не нашли.

– Вот это другой разговор, – сказал Медведев. – Я тебе верю.

– Какие же вы суки, ребята, – с удивлением проговорил Даллас. – Какие же мы все суки!

– Тебе понадобилось целых восемь лет, чтобы это осознать? – с кривой усмешкой сказал Шпала. – И вообще, говори за себя, когда произносишь такие вещи. Я, например, себя сукой не считаю. В том деле я участия не принимал, пистолет в руках не держал, и бояться мне было нечего. Я просто посчитал, что потерять одного друга лучше, чем сразу троих, и действовал соответственно...

– И после этого говоришь, что ты не сука? – с насмешкой перебил его Кастет. – Молчи, Шпала, не срамись, калькулятор ты ходячий. Посчитал он. Молчи уж!

– Вообще-то, я хотел сказать совсем другое, – невозмутимо произнес Шпала, водружая на переносицу очки, – но Даллас меня сбил со своим самобичеванием... Я хотел сказать, что бумажка – это еще не человек.

Косолапый нахмурился и закусил губу. Кастет немного похлопал на Шпалу глазами, а потом все-таки не выдержал и спросил:

– Чего?

– Я имею в виду, что бумажка ничего не доказывает, – спокойно пояснил Шпала. – В заметке черным по белому написано: труп обезображен... Правда, там не написано, как именно он обезображен. Но сам факт, что это произошло именно теперь, и даже то, что эта заметка попалась на глаза Михаилу, наводит на определенные размышления. Слишком удачно все складывается – одно к одному, одно к одному...

– Погоди, – медленно произнес Косолапый, – ты хочешь сказать...

– Я хочу сказать, что» с момента обнаружения трупа не прошло и недели, – произнес Шполянский. – Он, наверное, до сих пор лежит в морге районной больницы или где они там хранятся. Судебно-медицинская экспертиза, то да се... Словом, всем нам не мешало бы на него посмотреть. Думаю, это можно устроить. И еще. До тех пор, пока не убедимся своими глазами, что это именно Андрей, а не кто-то другой, предлагаю считать его живым и соблюдать предельную осторожность.

. – Ну, брат, ты загнул, – недоверчиво протянул Кастет, – втроем не разогнешь... Думаешь, он...

– Выводы делать рано, – перебил его Шполянский, – но что-то меня во всей этой истории настораживает.

– Завтра же едем в морг, – решительно сказал Косолапый.

– Я не поеду, – не менее решительно возразил Даллас.

– Как хочешь, толстяк, – сказал Кастет. – Лично я поеду. Пять минут как-нибудь вытерплю, зато потом буду спать спокойно.

– Или не спать, – тихо добавил Шпала.

– Или не спать, – согласился Кастет.

Глава 3

Жаркое солнце второй половины мая злыми, колючими искрами горело на хромированных деталях корпуса огромного, как линкор, красно-белого «Кадиллака», который, громыхая и волоча за собой длинный хвост пыли, катился по грунтовой дороге среди дружно зеленеющих полей. К широкому капоту автомобиля были намертво привинчены угрожающе изогнутые рога американского буйвола; на крыльях, опираясь на расширяющиеся книзу рукоятки торчком стояли нацеленные вперед никелированные шестизарядные кольты, горевшие на солнце так, что на них было больно смотреть. На сверкающей хромом решетке радиатора красовалась лошадиная подкова, а по обе стороны от нее были укреплены длинные, начищенные до блеска шпоры. Встречный ветер вращал зубчатые колесики шпор, и они негромко позванивали.

В салоне «Кадиллака» играла включенная на всю катушку музыка в стиле кантри. Водитель, грузный мужчина в широкополой ковбойской шляпе и остроносых сапогах с высокими скошенными каблуками, курил толстую сигару, сбивая пепел в приоткрытое окно. Время от времени он вытирал потное лицо концами пестрого шейного платка, которым была повязана его жирная шея. Дорогу недавно подсыпали щебнем, машину мелко трясло; время от времени выскочивший из-под колеса камень с глухим звуком ударял в днище, заставляя водителя болезненно морщиться.

Машина обогнула росшую у самой дороги купу запыленного кустарника. Сразу за поворотом обнаружилось стадо коров. Коровы неподвижно стояли в траве, глядя на машину ничего не выражающими глазами и меланхолично перетирая челюстями жвачку. Некоторое время водитель крепился, а потом все-таки не выдержал и искоса бросил быстрый взгляд на свою спутницу. Та сидела рядом с ним на широком кожаном сиденье «Кадиллака» и, повернув красивую голову к окну, равнодушно смотрела на коров. Ее фигуру можно было смело назвать идеальной – специалистам в области пластической хирургии почти ничего не пришлось исправлять, мать-природа в этом случае потрудилась на славу, – а ее лицо, знакомое миллионам телезрителей, было красивым даже без косметики. Женщина курила и жевала резинку; она была стройна, красива, свежа, благоухала тончайшим ароматом дорогих духов; она была просто сногсшибательна, однако, увидев коров, водитель «Кадиллака» первым делом подумал о ней. В ней не было ничего общего с коровами, если не считать пола, пристрастия к жвачке и выражения лица – того выражения, которое не было видно ее многочисленным поклонникам и которое появлялось, когда известная телеведущая отдыхала одна или в узком кругу избранных. Ведя громыхающий «Кадиллак» в сторону своего «ранчо», Даллас в который раз задался неразрешимым вопросом: о чем она думает, когда сидит вот так, глазея в окошко и размеренно двигая челюстью? Думает ли она в эти минуты о чем-нибудь вообще или просто сидит, как растение в горшке, впитывая кожей солнечные лучи?

Бывали моменты – особенно по вечерам, в постели, после очередной порции секса, – когда Далласу начинало казаться, что у жены вообще отсутствует головной мозг, как у надувной резиновой куклы. Сексом она занималась умело, стонала, когда надо, но однажды Даллас увидел в зеркале ее лицо в момент наивысшего накала страсти и после этого не мог даже думать о сексе в течение целой недели. Она хрипло стонала, выгибаясь всем телом, а на лице у нее было знакомое отрешенное выражение, и челюсть мерно двигалась, перетирая жевательную резинку...

Впрочем, на людях она держалась превосходно, особенно когда молчала, и среди бомонда они считались очень яркой парой – грузный, вальяжный Даллас и его изящная красавица жена. Он давал ей деньги и комфорт, она служила ему украшением и визитной карточкой, а также недурным заменителем надувной куклы, и большего они друг от друга не требовали, поскольку знали: тот, кто требует слишком много, может лишиться всего. Положение в их семье напоминало вооруженный нейтралитет, который оба старались не нарушать.

Тем не менее в данный момент между ними имела место крупная размолвка: впервые в жизни Даллас проявил себя как домашний тиран, единолично приняв волевое решение и не слушая возражений. При необходимости он готов был действовать силой; очевидно, эта готовность была написана у него на лице достаточно крупными буквами, чтобы их сумела прочесть даже его супруга.

Дело же было в том, что жена Далласа, популярная телеведущая Лена Зверева, ждала ребенка. Узнала она об этом буквально накануне и немедленно объявила о своем намерении, пока не поздно, сделать аборт. Даллас, который по счастливой случайности оказался в этот момент рядом с ней, не менее решительно объявил, что никакого аборта он ей делать не позволит. Не стесняясь присутствия врача и другой посторонней публики, Лена назвала мужа жирным ублюдком и самодуром, после чего заявила, что не намерена жертвовать своей карьерой ради его прихоти. Даллас, который в последнее время не мог похвастаться хорошим расположением духа, взял ее за локоть, усадил в машину и уже там, в машине, напомнил, благодаря кому Лена сделала свою блестящую карьеру. Заодно он объяснил жене, что она, ее карьера, может закончиться гораздо быстрее и легче, чем началась, и что все, кому доводилось хоть раз работать в одной студии с Леной Зверевой, будут этому только рады.

В ответ на это Лена заявила, что знать его не желает и что дня с ним больше не проживет. «Посмотрим, – хладнокровно сказал Даллас, запирая центральный замок. – Выносишь, родишь и можешь убираться на все четыре стороны. Я даже помогу тебе вернуться на телевидение. А попытаешься кинуть мне какую-нибудь поганку – я тебя просто уничтожу. Вылетишь, как из катапульты, – и из программы, и с канала, и вообще с телевидения. И даже из Москвы. Поедешь в свою Тьмутаракань журналистом в районной газетенке вкалывать, грязь месить и спать с главным редактором. Мне нужен ребенок, и точка». – «А если выкидыш?» – капризно спросила слегка напуганная таким жестким отпором Лена. «А вот чтобы не было «если», поживешь до родов на ранчо», – отрезал неумолимый Даллас.

– Если ты не можешь без этой дурацкой музыки, хотя бы сделай потише, – сказала Лена, когда жующее стадо осталось позади, скрывшись за серо-желтой стеной пыли. – И перестань курить, это вредно для твоего драгоценного ребенка.

Даллас молча выкинул сигару в окно, поднял стекло и сделал музыку тише – совсем чуть-чуть, просто чтобы не спорить. Он считал кантри превосходной музыкой и не имел ничего против того, чтобы ребенок уже в материнской утробе перенимал музыкальные пристрастия отца. Правда, насчет своего отцовства Даллас испытывал определенные сомнения; время от времени ему начинало казаться, что рога у него гораздо больше и красивее тех, что привинчены к радиатору «Кадиллака». Это его не слишком беспокоило: во-первых, он и сам был не ангел, а во-вторых, у него имелись веские основания предполагать, что ребенок все-таки его – с вероятностью процентов в девяносто, если не больше.

Даллас и сам не знал, что на него вдруг нашло, отчего это ему, занятому, в высшей степени светскому человеку, ни с того ни с сего вдруг загорелось стать отцом. Возможно, виной тому были последние события, связанные с Тучковым; Даллас не хотел даже мысленно вдаваться в эти подробности, он просто поступил так, как считал нужным, и точка. Единственное, что его беспокоило в данный момент, это Лена; при полном отсутствии ума она была дьявольски упряма, и ее сегодняшняя покладистость тревожила Далласа, поскольку очень напоминала затишье перед бурей.

– Послушай, – преодолев себя, заговорил он самым мирным тоном, на какой был способен, – перестань дуться. Пойми, пожалуйста, это не прихоть. Я тебе еще раз обещаю, что на твоей карьере это не отразится. Посмотри хотя бы на Агалакову. Родила и снова работает как ни в чем не бывало. И тебе никто не станет мешать вернуться к работе. И о фигуре беспокоиться не стоит, в наше время это дело техники. Родишь в лучшей клинике, а после поступай, как считаешь нужным. Можешь даже отказаться от родительских прав, я не буду в претензии. Ну, неужели тебе самой не хочется родить?

– Ни капельки, – твердо сказала Лена. – Не понимаю, чего ты ко мне пристал с этим ребенком? Зачем он тебе понадобился, скажи на милость?

– Это трудно объяснить, – сказал Даллас. В днище машины опять с глухим стуком ударился камень; Даллас ощутил удар пятками сквозь пол и болезненно поморщился. – Понимаешь, я ведь не молодею. Ну, словом, наследник и все такое... И вообще, тебе не кажется, что в доме у нас как-то пустовато? Не дом, а декорация какая-то. Короче говоря, я и сам толком не знаю отчего и почему. Просто чувствую, что он мне необходим, и все.

– Чувствуешь, – передразнила Лена. – Сегодня чувствуешь, что он тебе необходим, а через год почувствуешь, что прекрасно можешь обойтись без него. Тогда что?

– Послушай, – терпеливо сказал Даллас, – неужели тебе так трудно сделать мне этот подарок?

– Мне-то? А ты сам попробуй, любимый, тогда и поговорим. Поделишься своими впечатлениями, расскажешь, трудно тебе было или не очень.

– Я же сказал, рожать будешь в самой лучшей клинике. В Швейцарии, в Америке... Хоть в Австралии, выбирай сама. В конце концов, всегда можно попросить наркоз.

– Кесарево? Чтобы шрам от лобка до подбородка?

– О господи, – сказал Даллас. – Ну что ты несешь? От какого лобка, до какого подбородка? Видел я эти шрамы, их пальцем закрыть можно... Одна небольшая пластическая операция, и от него следа не останется. Это же кесарево сечение, а не вскрытие! Что ты, ей-богу, как маленькая...

– Ладно, – высоким неприятным голосом сказала Лена, – хватит уже. Что ты мне тут рассказываешь, чего ты меня уговариваешь? Ты ведь уже все решил. Сам, без меня. И что будет, если я тебе не подчинюсь, тоже очень подробно описал. Знаешь, я бы, наверное, на тебя в суд подала, если бы это не было так ново и захватывающе...

– Что именно кажется тебе новым и захватывающим? – глядя на дорогу из-под полей низко надвинутой ковбойской шляпы, спросил Даллас.

– Ты, – сказала Лена. – Ты в роли патриарха-домостроевца – это действительно что-то новое. Мне даже понравилось. Чувствуешь себя кем-то вроде сексуальной рабыни. Только ты не увлекайся. Попробуешь заставить меня стирать твои носки – я их тебе в глотку вобью, понял?

– Тьфу ты господи, – сказал Даллас, думая о том, что везти эту дуреху надо было не на ранчо, а за бугор, в какой-нибудь закрытый пансионат для беременных, куда никого не пускают, кроме ближайших родственников, где все контакты с внешним миром ограничены до минимума и где с постояльцев в буквальном смысле слова сдувают пылинки.

«Так и сделаю, – решил он. – Недельку посидит на ранчо, ничего ей не сделается, а я за это время осмотрюсь, прощупаю почву, найду пансионат, оформлю все бумажки, заплачу и куплю билет. И сделаю я это тихо-тихо, чтобы ни одна сволочь не узнала. Там, за бугром, до нее никто не доберется, особенно ЭТОТ...»

Перед ним вдруг вспыхнула яркая, будто наяву, картина; она была видна ему во всех мельчайших подробностях, как при вспышке молнии. Он увидел выложенную грязноватым белым кафелем прозекторскую и обитый серым цинком стол. На полу возле ножки стола валялась скомканная простыня, а на столе лежало тело – худое, костлявое, синее, с грубым Y-образным швом от вскрытия, пересекавшим живот и грудную клетку. На теле виднелись многочисленные ножевые ранения; головы не было, кистей рук тоже. Даллас увидел, как Кастет спокойно шагает вперед, берет левую руку мертвеца и приподнимает ее так, чтобы всем была видна татуировка на предплечье – старая, расплывшаяся, синяя с прозеленью татуировка в виде якорька. «Это он, – говорит Кастет и небрежно, как какой-то посторонний предмет, кладет изуродованную руку обратно на стол. – Помнишь, Косолапый, ты ему этот якорек иглой от швейной машинки два часа выкалывал. Он тогда моряком хотел стать, чудак... Все, отмучился Туча». – «Правда?» – с какой-то странной интонацией отвечает Косолапый, тоже подходит к столу и вдруг, послюнив палец, начинает тереть татуировку, которая прямо на глазах смазывается и исчезает, превращаясь в размытое, похожее на старый синяк пятно.

«Вот подонок, – мрачнея, говорит Кастет. – Умереть, значит, решил... Хорошее алиби. Ладно, с этим все ясно». – «Ментам скажем?» – негромко спрашивает Шпала. – «Еще чего! – говорит Кастет. – Раз он сам в жмурики записался, пускай жмуриком и остается. А уж я позабочусь, чтобы он как-нибудь не вздумал воскреснуть. А вы мне поможете, ясно? Вопросы, возражения есть? Нет? Тогда пошли отсюда, холодно здесь, да еще эта вонь...»

... Возражений ни у кого не оказалось, даже у чувствительного Далласа. Обезображенный труп на холодном цинковом столе отбивал всякую охоту возражать. Тот, кто подбросил его ментам вместо себя, больше не был Тучей, которого они когда-то знали; честно говоря, после того, что он сделал, Даллас не отважился бы назвать его человеком. Из зоны вернулся хищник, свирепый и кровожадный, и не надо было долго ломать голову, чтобы понять, зачем ему понадобился этот кровавый балаган с подменой. Он вышел на охоту, и все четверо знали, кто в этой охоте избран на роль дичи.

Даллас тряхнул головой, отгоняя жуткое видение, и снова утер вспотевшее лицо концом шейного платка. На мгновение ему даже почудился запах мертвечины, но он; тут же понял свою ошибку, увидев в поле недалеко от дороги заляпанный до самой кабины трактор с лязгающим прицепом. Трактор разбрасывал навоз, удобряя почву, и воняло от него именно навозом, а никакой не мертвечиной.

– Фу, – морща изящный носик, отреагировала на новый запах Лена. – Ну и вонь! Ты не можешь ехать быстрее?

– Трактор в поле дыр-дыр-дыр, за рулем сидит батыр, – с натужной веселостью продекламировал Даллас, увеличивая скорость. – Мы вывозим в поле гной, слава партии родной!

– Очень смешно, – брезгливо кривя красивые губы, сказала Лена. – Прибавь газу!

– Плотность запаха увеличивается прямо пропорционально скорости движения, – возразил Даллас. – Мы же засасываем воздух снаружи, и чем быстрее едем, тем больше засасываем...

– Чушь какая, – сказала Лена.

Она была права, и Даллас это знал. Он нарочно нес чепуху, чтобы развеять неприятное чувство, вызванное воспоминанием о визите в морг. Он очень не хотел туда ехать, не хотел смотреть на то, что осталось от Тучи, что начала делать с ним жизнь и довершила нелепая, страшная смерть. Но, проведя в размышлениях ночь и выкурив за это время полторы пачки сигарет, все-таки решил поехать, потому что Кастет и Шпала были правы: никто из них не сможет спать спокойно до тех пор, пока не увидит Тучу живым или мертвым. Вот и убедились...

Трактор впереди круто развернулся, лязгая пустым, облепленным подсыхающим навозом прицепом, и, поднимая тучи пыли, выкатился на дорогу. Даллас снял ногу с педали газа; трактор торчал поперек дороги, непонятно дергаясь вперед и назад, из его выхлопной трубы толчками били струи сизого дыма. Сквозь забрызганное грязью стекло кабины был виден тракторист в застиранной рабочей куртке и замасленной кепке, который, перекрутившись на сиденье винтом, дергал какие-то рычаги и смотрел назад, на прицеп. Похоже было на то, что прицеп застрял, хотя погода стояла сухая и жаркая и застревать ему как будто было негде.

Даллас выключил сцепление, поставил рычаг переключения скоростей в нейтральное положение и начал аккуратно притормаживать. Трактор дернулся еще несколько раз, фыркнул выхлопной трубой и заглох.

– Да что ж такое-то? – вслух огорчился Даллас. – Не понос, так золотуха...

– Я же говорила: поезжай быстрее, – сварливо сказала Лена. – Неужели его нельзя объехать?

– По вспаханному полю? – сказал Даллас и остановил машину. – Это, детка, «Кадиллак», а не БТР!

– Не называй меня деткой!

– Тогда не веди себя как ребенок, – парировал Даллас.

Держа ногу на педали тормоза, он смотрел, как тракторист не спеша выбирается из кабины и медленно, нога за ногу, плетется к прицепу. На «Кадиллак» он едва взглянул – машина Далласа успела примелькаться местному населению и больше не вызывала скопления зевак везде, где появлялась.

Тракторист остановился рядом с прицепом, неторопливо пошарил по карманам, достал сигареты и закурил, стоя к машине Далласа спиной и задумчиво разглядывая застрявшее в колдобине облепленное землей и навозом колесо. Даллас удивленно поиграл бровями, а потом нажал на кнопку сигнала. Клаксон пронзительно заныл, Лена поморщилась. Тракторист даже не обернулся.

– Он что, глухой? – удивилась Лена.

– Нет, просто глупый, – сквозь зубы процедил Даллас и выключил двигатель. – И еще борзый не в меру. Ничего, это мы сейчас поправим.

Он потянулся к бардачку, где лежали сигары, но передумал и решил ограничиться простой сигаретой. Выудив из нагрудного кармана пачку «Мальборо», он зубами вытянул оттуда сигарету, швырнул пачку на панель, достал зажигалку и неуклюже полез из машины.

– Ты опять куришь? – сказала вслед ему Лена. – Ты в последнее время непрерывно дымишь, прямо как паровоз.

– Так воняет же, – ответил Даллас, захлопнул дверцу и зашагал к трактору, на ходу прикуривая от никелированной «зиппо».

Солнце жгло плечи сквозь джинсовую ткань рубашки, высокие каблуки подворачивались на крупном щебне, а запах коровьего навоза усиливался с каждым шагом.

– Эй, милый, ты заснул, что ли? – спросил Даллас, подойдя к трактористу.