Помоги проекту - поделись книгой:
— Вы говорите про Законодателя избранного народа? Неужели он — египтянин?
— Египтянин, гиксос или еврей: сейчас это уже не так важно. Готовься к суду. На суде скорее всего будет председательствовать все тот же Египтянин, и поверь мне, если он этого захотел, то не для того, чтобы тебя оправдать. Однако и защитником у тебя будет не самая последняя фигура в нашем муравейнике.
— И кто же?
— Скоро узнаешь… Ну, оставайся с Богом!
Михаил вдруг заторопился, надел сверкающий в лучах зеленого солнца шлем и, сделав знак свите, умчался в ультрамариновую даль. Аналитик было задумался по поводу только что закончившегося разговора, но тут старший эскорта предложил посетить Джебус. Вскоре колесница достигла города. По чистым широким улицам, усаженным тенистыми деревьями и окруженным двух-и трехэтажными облицованными мрамором домами с плоскими крышами, во множестве прогуливались праведники. У всех был сытый и скучный вид: общение друг с другом наверняка представляло собою одно из немногих развлечений, предлагаемых заведением. Большинство гулявших были преклонного возраста, что было логично и ожидаемо, а потому город напоминал гигантскую богадельню или американский штат Флорида со всеми его пенсионерами. Одна из пожилых праведниц, с утиной походкой и филейной частью, напоминающей духовку на сто пирожков, как раз и могла быть бывшей жительницей пригорода Майами. Не хватало лишь панамки и обычных коротких шортиков.
Пожилые праведники были разбавлены кульпитами, которых можно было легко отличить по опущенным глазам, более простой одежде и торопливой походке. И «пенсионеры», и кульпиты с большим интересом разглядывали Аналитика и даже оборачивались ему вслед, из чего тот предположил, что «Курьер» имеет большую читательскую аудиторию, чем он первоначально подумал. Напрашивались и иные аналогии: например, с Древним Римом и его праздношатающимися богатыми гражданами и вечно спешащими рабами. Или более современная ассоциация с Кувейтом, где солидных и упитанных аборигенов можно было тут же отличить от суетящихся и делающих всю работу иностранцев.
Бросалось в глаза отсутствие магазинов. Зато в изобилии попадались храмы, трапезные, большие и маленькие парки и сады, наполненные огромными деревьями, фонтанами и скульптурами. Судя по классическим пропорциям последних, представителям более прогрессивных и смелых воззрений на искусство не приходилось особенно рассчитывать на путешествие своих творений к Альфе Центавра. По крайней мере не при нынешнем менеджменте небесного пансионата с его безнадежно устаревшими тысячелетними представлениями о прекрасном. «Да, здесь тебе не Новый Тэйт и не галерея Саачи, — без сожаления подумалось нашему герою, — и, судя по женскому контингенту, не Сан-Пауло!»
Как бы в противовес скабрезной и недостойной святого места мысли в поле его рассеянного взгляда вдруг попала очень привлекательная женская фигура, закутанная в длинный плащ с капюшоном. В следующий момент Аналитик заподозрил, что он уже где-то видел и очертания этих бедер, и эту походку. Неожиданно для зазевавшегося эскорта Аналитик соскочил с колесницы и нырнул вслед за знакомым силуэтом в узкий тенистый переулок, пытаясь найти подтверждение своей смутной пока догадке. Чтобы не попадать в распространенную позорную ситуацию — хлопаешь по филейной части свою якобы старую знакомую, а она оказывается впервые встреченной стервой без чувства юмора и с ревнивым мужем, тут же появляющимся из-за угла с только что купленной бейсбольной битой и быстро меняющимся выражением лица, — он решил не торопиться и немного пройтись.
Стремительно двигавшаяся женщина успела пройти, два раза поворачивая, три квартала. Аналитик, к тому времени передумавший пока объявлять о своем присутствии, двигался в некотором отдалении, вспомнив недавние времена и на ходу оценив иронию ситуации: надо же было попасть в Рай, чтобы опять играть в шпионские страсти. Наконец девушка, казалось, достигла своей цели — скромного домика под развесистым платаном в окружении нескольких дворцов — и, сняв капюшон плаща, оглянулась. Аналитик непринужденно присел завязать шнурки и успел заметить, что преследуемая фемина — никто иная, как Мари из Лиона. Это застало его врасплох и почему-то привело к учащенному приятному сердцебиению, которое в земной жизни обычно предшествует попытке пристать к дружелюбно выглядящей привлекательной незнакомке и навязать ей свое общество. Что ж, надо было окончательно признать, что Мари ему небезразлична.
Ведомый далее не только любопытством, но теперь уже и конкретным мужским интересом, он подошел к невысокой, покрытой вьюном стене вокруг домика. Играя в разведчика, решил не заходить, как приличные праведники, через решетчатую калитку, а перемахнул через забор и оказался во дворе. Дом в своей простоте как-то не сочетался с окружающим его районом богато выглядевших вила. Так скорее всего выглядело бы жилище деревенского плотника в какой-нибудь небогатой стране. В глубине двора стоял некрашеный деревянный сарай-мастерская, возле которого высилась аккуратная куча свежих опилок. На опилках лежала разомлевшая от жары симпатичная лопоухая дворняга, лениво посмотревшая на Аналитика. Поскольку его вид не отвечал ее представлению о социальной опасности, она сделала лишь неискреннюю попытку гавкнуть. Получился звук, отдаленно напоминающий урчание мотора, после чего дворняга сдалась и окончательно погрузилась в послеобеденную негу. Аналитик сделал вывод, что преступность не входит в число проблем города, а его брюкам и прочим активам пока ничего не угрожает.
Заглянув в открытое окно, он увидел спартанский интерьер — с некрашеной деревянной мебелью, грубыми циновками на каменном полу и простыми полками со стопками книг. На стене висели портреты Толстого, Ганди и участников группы «Битлз». Бедно, но чистенько: убежище интеллигентного деревенского холостяка, убежавшего от городской суеты и неудач в жизни. Не обнаружив никого в доме, Аналитик осторожно обошел его, попав в сад. Там, сквозь листья оливковых деревьев, он увидел Мари, сидящую в обществе незнакомого мужчины. В этот момент его часы, подаренные Галилео, издали уже знакомый мелодичный звук, предупреждавший о близости обладателя значительного количества энергии. Аналитик невольно взглянул на циферблат и увидел, что соответствующая стрелка достигла упора. Незнакомый мужчина уверенно и без испуга повернулся в сторону прячущегося в густой листве Аналитика, возомнившего себя ниндзя-невидимкой, и позвал его громким голосом приятного тембра:
— Выходите! Вам будет удобнее здесь, за столом!
Аналитик испытал жгучий стыд, свойственный всем подобным разоблачениям. Почему-то его слежка за Мари и лазание по чужому саду больше не казались хитрым ходом искушенного в тайных делах шпиона, которым он, конечно, на самом деле не был. По иронии судьбы, в последний раз подобное ощущение он испытал, когда его в нежном возрасте застали в чужом саду с рубашкой, набитой украденными яблоками. В общем, делать было нечего: пришлось с хрустом пролезть сквозь ветки и явить себя изумленной Мари и улыбающемуся хозяину.
Хозяин был стройным симпатичным мужчиной с длинными темными волосами, худым смугловатым ближневосточным лицом, жилистыми натруженными руками и светло-зелеными глазами. Он мгновенно и полностью располагал к себе. В его присутствии было легко и нескучно.
— Здравствуйте! — с полной непринужденностью произнес он, как будто Аналитик был хорошо известным ему, долгожданным и желанным гостем, по-человечески постучавшим в дверь. — А мы как раз обсуждаем ваши приключения. Надеюсь, вы не против?
По-прежнему находящийся в глубоком смущении Аналитик покраснел, закивал и промычал что-то, призванное означать его полное одобрение того факта, что малознакомые люди обсуждают его дела в его отсутствие. Мари несколько пришла в себя и даже проявила некоторую радость по поводу его появления.
— Я — плотник, — отрекомендовался хозяин, — плотник из Назарета. Некоторые здесь называют меня Учителем, но мне кажется, что это довольно нескромно.
Аналитик, вдруг понявший, что за плотник, он же Учитель, стоит перед ним, ошеломленно сел на струганую скамью.
— Очень рад, — каркнул он пересохшим горлом, — меня называют Аналитик.
— Выпейте холодной воды: в такую жару она слаще вина из Кармеля.
Глава 7
Аналитик медленно пил действительно удивительно вкусную холодную воду из глиняной чашки и пытался прийти в себя. Он поймал взгляд Мари, которая смотрела на него с сочувствием
— Сам я, конечно, драк не одобряю. Хотя, когда был помоложе и, естественно, живым, иногда под горячую руку позволял себе врезать особенно неприятному типу. В общем, был дураком и грешником, как и все. Сейчас, разумеется, стыдно… Но ваш случай другой. Судя по рассказу Мари, я бы поступил точно так же, как и вы. А то, может, и покруче! Поэтому, собственно говоря, я и решил защищать вас. При несомненном условии, что вы согласитесь на мою помощь…
— У меня и в мыслях бы не было отказаться, — с чувством сказал Аналитик, вспомнив загадочные слова Михаила о его защитнике. — А можно спросить, как здесь судят?
— Смею уверить, что Римское право не используют! — невесело засмеялся его защитник. — Слишком много старых обид связано с Империей. Впрочем, как человек, имеющий непосредственный опыт общения и с правом Иудейским, могу сказать, что старозаветный Синедрион, который здесь по-прежнему является высшим судебным органом, — это вам, мой друг, тоже не суд присяжных! Я уже лет двести говорю иерархам, что пора бы воспринять это очередное достижение человечества. Они, конечно, вежливо слушают, но отвечают, что пусть все остается по-старому. Даже мои бывшие ученики! Никогда не думал, что именно Основоположнику будет так трудно втолковать, что человек невиновен, пока существуют сомнения в его виновности. Пытаюсь приводить себя в пример и объяснять, что, будь тогда суд присяжных, меня бы никогда не приколотили к дереву гвоздями. А они отвечают: мол, тогда и христианства бы не было! Мол, на все воля Божья! Если уж суждено кому-то невинно пострадать, то никуда не денешься! А ведьи из них тоже почти никто своей смертью не умер: кого распяли, кому голову снесли, а кого зверям скормили. Хорошо еще, что мне удалось институт защиты протолкнуть.
— То есть даже вам здесь приходится нелегко?
— Послушайте одну историю. Жили-были две вороны. Обыкновенные, черные, в стае. И вот в один прекрасный день у них вылупился птенец. Хороший, пушистый, здоровенький. Вот только белого цвета. Все знакомое воронье слетелось и начало каркать: мол, не к добру это, откуда эдакий белый уродец взялся, избавьтесь от него, пока не поздно! Но отец-ворон и мама-ворона встали на защиту своего дитяти, защелкали клювами и каркунов отогнали. А птенчик стал взрослеть и оказался умным и добрым ребенком. Вот только не хотел летать в стае. Не любил он, когда воронье тучей слеталось на умирающих животных — глаза выклевывать. Не любил, когда у больных да слабых птиц пищу отбирали. Шло время. В один прекрасный день огромный голодный орел решил пообедать и застал воронье сообщество врасплох. И многих бы он успел убить и искалечить, если бы не отвлекла его наша белая ворона. Которая и умерла мученической смертью в его когтях. И стала примером для подражания среди остального воронья. Посмертно. Дорогой мой, белая ворона — птица красивая и редкая. Но сородичи таких не любят. И гибнут они в первую очередь. И почитать их начинают лишь после смерти!
— Учитель, я слышал, что праведников здесь пытают, в том числе и невинных. Тоже говорят, что ничего не поделаешь: надо боеприпасы кропить для Корпуса ангелов…
Учитель расстроился и на секунду замолчал. Аналитик переглянулся с молчаливо сидящей Мари. Та показала глазами на натруженные запястья хозяина дома: через розовую ткань заросших шрамов там пробивались капли алой крови. То же самое происходило и со шрамами от гвоздей на его ногах. Мари тихонько взяла со стола чистое полотенце и промокнула кровь. «Удивительно, — подумалось Аналитику, — что с такой-то чувствительностью ему дали прожить целых тридцать три года! На Земле он, бедняга, и сейчас был бы очень редкой птицей. В лучшем случае в дурдом бы упекли… для его же пользы!»
— Печально, не правда ли, — прервал молчание Учитель, — что и здесь цель оправдывает средства… По крайней мере для иерархов…
— Скажите мне наконец, кто они такие — иерархи?
— Здесь, в Раю, не очень четкая система власти, чем-то напоминающая период судей в древнем еврейском государстве. С одной стороны, Небесное Воинство, или ангелы. Но они, скорее, — армия и полиция, следят за порядком здесь и за тем, чтобы в Аду ни у кого не возникло желания взять реванш. Ими командует Михаил. Он — архангел суровый, вояка и мужлан, но я его почитаю за преданность своему делу, уважение к людям и умение думать. За принятием законов следит Совет иерархов. Он же осуществляет и судебную функцию. Совет этот — орган загадочный, праведники не знают, как в него попадают и как его покидают.
— Но вы-то, Учитель, конечно, в Совете?
— Когда я вознесся сюда, мне немедленно предложили не просто войти в Совет, а возглавить его. Хотя все уважаемые представители Ветхого Завета, будучи избранными, разумеется, были не в восторге ни от меня (явился сектант, предатель, самозванец и слуга Вельзевула!), ни от вскоре ставших прибывать в огромном количестве моих последователей — христианских мучеников. Но поделать они ничего не могли. Высшее существо, по-видимому, издало конкретные распоряжения на этот счет и, даже Египтянину пришлось успокоиться и принять нежданных гостей.
— Высшее существо? То есть…
— Я не Бог! Я понимаю, как и откуда могло взяться подобное заблуждение и почему Церкви выгодно его поддерживать, но я не Бог! Да, я его сын, но в том же смысле, что и любой другой человек. Все мы — Дети Божьи и одинаково дороги своему родителю. Во всяком случае, становимся дороже со временем, так как родитель постепенно осознает уникальную важность для мира каждого из нас. Я же — плотник и сын плотника. Я простой человек, которому опостылело то, что творилось в Обещанной Земле две тысячи лет назад, и который перестал видеть смысл в религии предков. Помилуйте, как можно каждый день резать и сжигать животных во славу Господа — такое могли придумать лишь девственно жестокие люди на заре цивилизации! Как можно считать священными праздниками дни убиения невинных детей и погромов иноплеменников!
Может быть, Бог и был когда-то действительно таким мелочным, капризным и несправедливым палачом, каким его описывает Ветхий Завет, но ведь, хоть у него и не было добрых родителей-воспитателей, он все же оказался способен учиться у людей, которых сам же и создал. Как иногда в миру родители учатся у своих более образованных и умных детей. С течением времени законы людские не могут не меняться, потому что хорошая сторона в человеке неизбежно берет верх над плохой, нужны лишь время и усилия. Видимо, когда я это понял и стал делиться своими мыслями с другими, Бог услышал меня, и ему понравилось то, что я говорил. Поэтому он и дал мне возможность творить чудеса, умереть и воскреснуть, а потом послал сюда. Хотя, честно говоря, я хотел остаться: для таких, как я, на Земле всегда будет много работы. Хороший плотник не пропадет, пока растут деревья, а учителя всегда будут нужны, пока рождаются дети. А здесь… Что ж, здесь самый сильный нимб меркнет в океане святости, как даже яркая звезда исчезает в солнечный день.
Так вот, вернемся к иерархам. Я отказался возглавить Совет, поскольку никогда не стремился к светской власти и по-прежнему признаю лишь власть Бога. При условии, что он продолжает учиться тому, как ею пользоваться, а не сжигает целые города с виноватыми и невинными. С другой стороны, я все же понимаю объективную необходимость Совета в отсутствие непосредственного общения с Всевышним…
— Как? А где же он?! Я ведь все жду, когда его увижу!
— Да, на Земле все считают, что Рай — царство Божье и что Бог единолично здесь правит. Но правда заключается в том, что никто из находящихся здесь никогда не видел Бога. Кто-то, как я или Михаил, слышали и даже разговаривали с ним. Некоторые, вроде Египтянина, утверждают, что Бог регулярно является к ним, и они выслушивают его инструкции для передачи всем остальным. Как будто Богу нужны посредники, чтобы сказать что-нибудь своим детям! Есть и другие пророки, конкурирующие с ним за привилегию прямой связи с высшим существом. Но когда Египтянин и прочие пророки выдают свое слово за слово Божье, они не могут знать одного секрета, потому что он известен только тем, с кем Бог действительно общался…
Аналитик и Мари переглянулись в ожидании откровения, но Учитель на время замолчал, а когда начал опять говорить, то про секрет уже ничего не добавил.
— Сейчас в состав Совета иерархов входят Египтянин, Основоположник и Миссионер, — продолжил он. — Основоположник — один из моих первых учеников. Когда я первый раз встретил его, он был юношей и рыбачил со своим отцом в Галилее. Что-то такое было в парне! Почти всегда был твердым, как камень. Почти всегда… Но не думал я, что именно он положит начало Церкви, которая переживет империи и эпохи, используя память обо мне — простом плотнике. Миссионер же всегда был фанатиком. Сначала преследовал христиан, а потом, как иногда случается у ярых приверженцев, стал перевертышем. Уж не знаю, что ему тогда почудилось на сирийской дороге, но уверяю, не я говорил с ним…
— Учитель, расскажите о Египтянине, — вмешалась до этого молчавшая Мари. Когда Учитель посмотрел на нее, стало понятно, что за две тысячи лет он так и не научился скрывать свои мысли и чувства. Даже Аналитику, при всей его дремучей наивности в сердечных вопросах, стало ясно, что Мари была для великого плотника не просто еще одной ученицей. «Жизнь становится все интересней и интересней, — подумалось ему, — и чего, скажите, пожалуйста, мне теперь делать?»
— Египтянин на самом деле, может быть, и не был египтянином. Кстати, умер он или был убит, тоже сейчас никто точно не знает. Никто не знает, и был ли он в действительности египтянином или потомком гиксосов — азиатских завоевателей Египта. Известно только, что он постиг все ступени знаний у египетских жрецов и уже тогда был властным и амбициозным чародеем. Он жил во времена великого религиозного эксперимента фараона Эхнатона, безуспешно попытавшегося ввести единого Бога-Солнце. Вскоре после смерти фараона-революционера его имя почти стерли из истории, его города были заброшены, а старые боги вернулись в свои храмы. Судя по всему, Египтянин многое потерял во время реставрации. А потому и замахнулся на невиданный проект: не будучи сам евреем, он решил создать избранную нацию и дать ей единого Бога. Хотя даже говорить на их языке тогда еще не умел и использовал брата в качестве переводчика. Египтянин занимает особое место в иерархии. Он — самый хитрый и жестокий, мастер интриг и неожиданных ходов. Он же отвечает за Рай избранного народа — пещеры, где их праведники спят вечным сном.
— То есть эти пещеры прямо под нами?
— Да, это — искусственные гроты, получившиеся от многовековых разработок мрамора. Ведь материк Рая — это огромная мраморная скала вроде, земного Афона, которая за тысячи лет стала практически наполовину полой. В ведении Египтянина — целый подземный мир, куда он даже ангелов не очень пускает. Только наиболее приближенных.
Когда я еще был жив и начинал проповедовать новое Учение, он сильно обеспокоился и даже спустился на Землю для переговоров. Мол, что же ты, плотник, о себе возомнил и почему учишь нарушать мой Закон? Я ему объяснил, что, при всем почтении, учить буду тому, что мне кажется более верным. С тех пор мы, мягко говоря, не являемся друзьями. Здесь он меня пускал в свои подземные владения лишь один раз: когда я навещал своих сестер, оставшихся в старозаветной вере вместе с мужьями и потому попавших к нему. Да, вот еще… С давних времен у него есть никем не оспариваемая привилегия: он может путешествовать в Ад, якобы выполняя поручения Господа. Остается только догадываться, что он там делает на самом деле… Но вернемся к вашей защите…
— Михаил сказал мне сегодня утром, что Египтянин пытается повернуть дело таким образом, чтобы виноватым оказался я, а не Красавчик. Скорее всего свидетели со стороны обвинения скажут, что кульпитка и посланница дьявола Мари попыталась изнасиловать бедного старика-страстотерпца, а я старался помочь в этом богопротивном деле, нанеся ему и его почтенным родственникам тяжкие увечья… Что нам делать?
— Во-первых, можно попытаться потребовать сменить судью. При всей мутности нашего правосудия даже ишаку иорданскому будет понятно, что Египтянин был бы заинтересованным лицом, предубежденным против вас и Мари. Но я боюсь, что, поскольку я уже стал защитником и сам претендовать на роль судьи не могу, альтернативный судья может оказаться еще хуже, если от этой роли откажутся Основоположник и Миссионер. А мне кажется, что именно так они и сделают. Они не захотят нарушать тысячелетний баланс отношений между членами Совета. А если бы один из них и согласился, я не уверен, что он смог бы быть объективным: когда-то я был для них дороже отца, но даже любовь к отцу с течением времени остывает, тем более если в отце разочаровываешься… После того как выяснилось, что я всего лишь пророк и не стремлюсь к власти, они считают меня идеалистом-неудачником. Но я отвлекся! Так вот, можно, конечно, просто признать свою вину…
— Сделка со следствием?
— Вроде того. Только в отличие от земной ситуации с прокурором здесь последствия непредсказуемы. В лучшем случае можно рассчитывать на квалификацию «преступления» как нарушения общественного порядка и злостного хулиганства и наказание по принципу «око за око»: то есть просто вырежут глаз и сломают челюсть.
— Так… а в худшем случае?
— Отлучение… Побивание камнями или сожжение… Вычеркивание из Книги…
— И это за защиту женщины от насильника? За сломанную челюсть? Какое же это Царство Справедливости?! Куда же Бог смотрит?!
— Не надо только трогать Бога! — неожиданно жестко ответил кроткий Учитель. — Уверяю вас, Аналитик, он заслуживает любви и веры!
— Да что вы заладили: «вера» да «вера»! Являлся бы побольше своим творениям! И самому веселее бы было, и нам бы легче пришлось! Сказал бы пророку Илье: пусть бы тот не громы с молниями без толку метал куда попало да дома жег, а сделал что-нибудь простое и полезное. Написал бы по небу облаками «Не убий!». Глядишь, и последней великой войны бы не было, у меня был бы дед, а у моего отца — отец!
Тут Аналитик перехватил встревоженный взгляд серых глаз Мари и понял, что язык опять сослужил ему плохую службу. Что, впрочем, случилось далеко не в первый раз. Ситуацию несколько разрядил уже знакомый пес, сумевший вырваться из объятий послеобеденной неги и явить себя собеседникам во всей своей нечесаной красе. Пес внимательно осмотрел всех сидевших за столом и фамильярно уткнул морду в колени хозяину. Учитель печально улыбнулся и уже спокойно сказал:
— Собака для нас здесь — нечистое животное. Так сказал когда-то Египтянин, больше любивший кошек. Нелегко было отстоять Центуриона. Пожалуй, пока он — единственный собачий обитатель Рая.
Так вот. Я, конечно, просто плотник. Или просто еврей, распятый с непредсказуемыми историческими последствиями. Но все же попробуйте не ожесточать своего сердца против Создателя. Не думаю, что вы могли бы сказать что-то похожее о своей матери и не пожалеть потом о собственной горячности. И не забывайте: вера во всемогущество и доброту кого-то делает этого кого-то заведомо лучше и сильнее. Помните: я на вашей стороне. Я также уверен, что и он тоже на вашей стороне и что когда-то еще скажет свое слово в этой истории. Я просто не знаю когда. Ведь ему надо успевать во много мест…
Но вернемся к вашей защите. Если у вас будут надежные свидетели, обвинению будет очень трудно доказать то, что они хотели бы доказать. Конечно, у нас нет присяжных, и Египтянин в этой ситуации не самый справедливый судья, но при всем при том суду будет очень трудно признать вас виновным при наличии вызывающих доверие свидетелей.
— Почему?
— Потому что даже в самом бесстыдном обществе всегда существуют свои пределы для бесстыдства. А у нас все же не самое плохое заведение, и слишком несправедливый приговор может вызвать волнения праведников.
У Аналитика при этом проскользнуло очередное сумасшедшее видение: праведники выходят на демонстрацию протеста с лозунгами вроде «ЗАКОНОДАТЕЛЬ=СТАЛИН=ГИТЛЕР»; их разгоняют дубинами ангелы в газовых масках. Мари, казалось, почувствовала, что мужчин надо оставить наедине, и зашла в дом, уведя за собой виляющего хвостом добряка Центуриона.
Учитель подождал и серьезно спросил Аналитика:
— Дорогой мой, вы когда-нибудь каялись? Получали прощение грехов?
— Нет, — с некоторым смущением сказал наш герой, которому, честно говоря, подобная мысль никогда не приходила в голову.
— Вы можете сделать это сейчас. Кстати, я все равно все эти грехи уже знаю. Поэтому не надо перечислять частые, вроде постоянного упоминания Диавола, работы по воскресеньям или разглядывания прихожанок в церкви…
Аналитик стал ярко-пунцовым и оглянулся, посмотрев, не может ли услышать Мари. Учитель улыбнулся и продолжал:
— Не надо так переживать. Хотя я когда-то и сам сказал, что подумать о греховном — все равно что согрешить, сейчас я понимаю, что сказал глупость. Скажу больше: воинствующая в своей гордыне и нетерпимости святость — тоже грех. В общем, успокойтесь: не надо вырывать себе глаз, если этот глаз сам по себе заглядывается на красивое лицо. Гораздо важнее сейчас вспомнить те грехи, которые вы сами не можете себе простить. Или, проще говоря, те, за которые вас мучит совесть.
Лицо бедного Аналитика покрылось потом, и он с трудом, дрожащим голосом никогда не каявшегося грешника начал:
— 22 марта 1987 года наша колонна попала в засаду, я убил…
— Я знаю… По-моему, тогда кто-то решил спасти вас… Продолжайте…
— Спустя год я навел авиацию на предполагаемое место нахождения командного пункта бригады ангольских партизан… Я должен был знать, что там же мог быть и полевой госпиталь…
— Да, я видел и это…
— Я видел голодных и больных детей и ничем им не помог… Я злился, когда они приставали ко мне и просили хлеба…
— Помню…
— Когда я был школьником, вместе с другими лоботрясами я дразнил и пинал нашего одноклассника, который был добрым, но слабым, болезненным и несколько странным…
— Вы же потом встретили его уже взрослым человеком?
— Да, и он был искренне рад меня видеть… Подонка, который ничем ему не помог… Дальше… Я влюбил в себя девушку. Она прождала меня два года, а потом, вернувшись, я изменил ей с ее выросшей к тому времени сестрой. Я думаю, что разбил ее сердце…
— Вы ведь не знаете, что произошло с нею после? Нет? Ну и не надо… Друг мой, я прощаю вам эти грехи, но я не думаю, что их сможете простить себе
— Вы, Учитель, может, и недорогой, но уж точно не дешевый, — твердо ответил Аналитик. — И сегодня, мне кажется, очень важный день в моей жизни.
— Спасибо на добром слове. Друг мой, можно ли задать вам один личный вопрос?
Сказав это, добрый Учитель — хороший плотник, никудышный адвокат и великий человек — покраснел, как мальчик, и всем своим видом выразил такое явное смущение, что Аналитик тут же понял, о ком пойдет речь.
— Как вы относитесь к Мари?
— Если просто и честно, наверное, так же, как и вы, Учитель. Она мне очень нравится. Может быть, нравится тем больше, что встретил я ее в не самом, скажем так, обычном для живого человека месте и что никаких шансов на какие-то нормальные отношения у нас нет. Ну а вы-то, Учитель, ответите на очень личный вопрос? Все знают, что вы, пожалуй, даже слишком хорошо относились к женщинам. Что, конечно, было невиданно для вашего времени. В Ветхом-то Завете было нормально и достойно мужчине вышвырнуть за дверь толпе насильников вместо себя свою жену, спокойно проспать ночь и найти ее замученной до смерти на следующее утро. Вы же постоянно общались и дружили с самыми разными женщинами: чужими, больными и падшими. Никто, вместе с тем, не знает, что вы делали в первые тридцать лет своей жизни. Были ли вы влюблены, женаты, была ли у вас семья?
Учитель печально улыбнулся:
— Вы что, еще одно Евангелие написать хотите? «От Аналитика»? Если же серьезно, то, конечно, в моей жизни была любимая женщина. Но наше время не предполагало женитьбы по взаимной любви. В наше время в моем возрасте женились по решению родителей и сугубо по расчету. Ее родители были против и в итоге выдали замуж за гораздо более состоятельного стеклодува из Иерусалима. С течением времени она про меня почти забыла, нарожала детей и стала почти счастливой. Хотя «почти» — глупое слово. Разве счастье может быть полным и постоянным? Я же ее забыть не смог, не смог жениться и обзавестись семьей. Хотя иногда женщинам нравилось проводить со мною время. Я думаю, скорее из жалости.
— Учитель, но если у вас была несчастная любовь, вы, скорее, должны не любить женщин…
— Во-первых, дорогой друг, любовь никогда не бывает несчастной. Муки неутоленной или потерянной любви — это такое же наслаждение, как и обладание любимым человеком. Я бы никогда не хотел забыть своих страданий. Даже спустя две тысячи лет. Та шестнадцатилетняя девочка всегда будет жить в моем сердце. Во-вторых, говоря о моем нехарактерном для того времени пиететном отношении к женщинам вообще… Вы помните, я сегодня упомянул об одном секрете? Который знают только те, кому посчастливилось общаться с Богом?
— Я обещаю хранить тайну!
— Так вот: Бог говорил со мною женским голосом. Друг мой, Бог — это женщина.
Глава 8
Спустя некоторое время Аналитик и Мари не торопясь шли по истертым плитам каменных каньонов переулков Джебуса. Жаркое солнце клонилось к закату. Воздух был полон ароматами растений, обычно ассоциируемых со Средиземноморьем. Тени от зеленого солнца стали гротескно длинными. Они молчали. Аналитик по-прежнему обдумывал, что бы такого сказать уместного и умного, когда Мари наконец молчать надоело, и она решила взять построение связной беседы в свои руки.
— Я ничего о вас не знаю. Кроме того, что вы помогли мне и что теперь у вас неприятности.
— Неужели Учитель ничего не рассказал? Мне показалось, что мог бы… При его-то отношении к вам.
— Бросьте, по-моему, Учитель — это большой ребенок во всем, что касается женщин. В любом случае я не смогла бы относиться к нему, как к простому мужчине. А для него? Взять и отказаться от репутации великого аскета? Вы можете представить новость: «Учитель женился на грешнице-кульпитке!»? Представляете, какой бы удар это нанесло по всему, что построено его именем?
— Нет. То есть представить-то я могу что угодно. Учитель в белом фраке, волосы заплетены в косичку, шампанское и торт с распятием из марципана, толпы народа с цветами… Монахини бросают монастыри и выходят замуж. Но выглядит все это действительно дико. И все же неужели вам даже не льстит внимание величайшего из когда-либо живших людей?
— Льстит! Но мое сердце занято.
— Муж?
— Дочь. Судя по вопросу, детей у вас нет. А жена?
Поделиться книгой: