Пластины валялись где угодно, но только не на своих местах. Толстяк вообще смутно представлял их предназначение. То ли ими сшивали трещины в борту, то ли подкладывали под доски, чтоб не гнили от вечной влаги. Одно Толстяк знал точно — удар пластины, что удар металлической перчатки рыцаря. Череп пробивает за здорово живешь. Как-то раз они с Пустырем (пусть ему в Заоблачных Далях будет весело), упившись перебродившего хмеля с хлебом, решили на таких пластинах подраться, из чистого, так сказать, любопытства. И где теперь Пустырь? От удара железяки череп его хрустнул и развалился на две неровные половинки. Пустырь, кажись, даже не успел ничего сообразить, а мозги уже потекли по подбородку и груди. Тут и пришла за ним Великая Дева В Белом…
Железок, между тем, набралось с добрый десяток. Каждая килограмм по пять весом. Сложив их в кучу у боковой стенки рубки управления, Толстяк присел рядом и, почесывая локти, принялся размышлять, что с ними делать дальше. Шутоград наверняка уже выгнал всех синекожих на палубу и ждет его, боцмана. Но тяжесть-то не шуточная. Так, помимо заразы этой на локтях, еще и кишки надорвать можно.
Из рубки управления высовывался волосатый нос Колпака. Рубчий не любил посторонних около себя. Они мешали ему сосредотачиваться на маршруте пути. Но сейчас корабль стоял на якоре и Колпаку делать было, в принципе, нечего.
— Ты чо приперся? — Поинтересовался Колпак, раскуривая трубку. Противно запахло отсыревшим табаком. Толстяк поморщился. И чего бы, спрашивается, для начала не просушить его как следует, а уж потом курить?
— Железки тащишь? Ага, слыхал, слыхал. Нырять, говорят, сейчас будет, за золотом, значит.
— Будем, — согласился Толстяк, вставая, — а ты помочь не хочешь?
— В чем? — Колпак, как и всякий уважающий себя пират, трудиться не любил. Но боцман по рангу был выше, и хотя не имел права отвлекать личный состав от служебных обязанностей, но корабль ведь стоит!
— Хватай часть и тащи на палубу, — распорядился Толстяк, а сам уже подхватил вторую (меньшую, к слову сказать) часть железных пластин и поволок перед собой.
На палубе собралась нехилая толпа синекожих. Крышка, конечно, говорил, что их человек двести, но Толстяк не видел их вот так всех разом. Неподалеку суетился Шутоград. Хотя, для него слово «суетился» не очень-то подходило. По причине своего древнего возраста, Шутоград передвигался с трудом, страдал тяжелой отдышкой и постоянно останавливался, чтобы отдышаться. Однако орал будь здоров.
— Языки вырву! А ну, давай на ту сторону! Шевели ногами, ирод, а то щаз по этим самым ногам!..
Еще трое из молоденьких матросов растаскивали канаты вдоль борта, разбирали бортовые доски, отвинчивали болты, расчищали место, вероятно, для ожидаемых сокровищ. Опарыш стоял перед синекожими, лупил их по животам резиновой дубиной и объяснял знаками специфику ныряния за затонувшим золотом. Странно, но синекожие более менее толково понимали одного лишь Опарыша. Хотя говорил он на таком же самом языке, что и Толстяк. Может дело было в дубинке? или в белых, без зрачков, глазах Опарыша? Никто не знал, как и чем он видит. Бабуин по пьяни заверял окружающих, что без зрачков видеть никак нельзя. Природой не предусмотрено. Толстяк же считал, что Опарыш просто подвержен старинному заклятию или странной болезни, которую не излечить.
Крышка сидел на связках канатов и молча наблюдал за происходящим. Ему тоже делать было нечего, поскольку корабль стоял, а моторы заглушены. Вот и выбрался, наверное, свежим воздухом подышать. Кровь из раны на лбу уже не шла, но остался темно-бардовый след. Крышка улыбался широко, пожелтевшими зубами. Чего улыбался? Непонятно.
Колпак кинул железные пластины на палубу, близ борта, и молча ушел. Толстяк положил свои там же.
— А, явился, господин боцман, — язвительно заскрипел Шутоград, — сколько вас еще надобно ждать было? А?
— Как смог, так и пришел, — огрызнулся Толстяк, — ты бы лучше делами занялся, а не болтовней. Что капитан сказал? Чем быстрее все золото выловим, тем быстрее домой вернемся.
— Так ты может сам нырять будешь? Для проявления, так сказать, инициативы? — Шутоград оскалился беззубой улыбкой. При этом глаза его превратились в две узкие, морщинистые щелочки.
Взять бы его сейчас за остатки волос, да встрянуть хорошенько. А можно и за борт, как синекожего того. Интересно, докудова старик доплыть сможет, прежде чем захлебнется?
Вместо этого, Толстяк вяло огрызнулся какой-то шуткой и пошел в сторону Крышки. Канаты были единственным местом, где можно было присесть. Всю остальную площадь палубы занимали выстроившиеся неровными рядами синекожие.
— Вот тебе рабы и пригодились! — наставительно сказал Толстяк, вспомнив утренний разговор с Крышкой. Крышка подвинулся и кивнул:
— Про это мы с вами и толковали, Толстяк. Рабы есть прослойка общества, которая ведет прогресс вперед. Вот, например, выловят они сейчас золото. Вы, Толстяк, возьмете часть его себе, и будете жить до конца дней в огромнейшем замке где-нибудь в Италии.
— Верно говоришь, — от столь привлекательно мысли, Толстяку стало совсем хорошо. Он похлопал себя по животу ладонью. Если б еще локти не чесались.
— А дети ваши, воспитанные в более культурном обществе, нежели мы с вами, вырастут в настоящих аристократов, сынов, если изволите так выразиться, общества. А дети их детей, вполне возможно, будут воспитаны еще лучше. И вот именно таким образом ваш род станет уважаемым и почтенным в Италии. Вы когда-нибудь вообще задумывались над тем, что, ковыряясь сейчас во всем этом, извините за выражение, дерьме, мы с вами идем к светлому будущему?
— А чего уж тут извиняться-то? Дерьмо, оно и есть дерьмо, — буркнул Толстяк, разопревший от Крышкиных рассуждений. Толково говорит, ничего не скажешь, обоснованно. Тут не хочешь, а поверишь, — знаешь, Крышка, а я всего минуту назад думал, что, когда получу свою долю добычи, пропью ее к черту в первом же попавшемся трактире. Думал, а для чего еще нужно золото? Не на белье же бабам или, там, на украшения всякие? А теперь вот вдруг, видишь… И откуда у тебя в голове такие мысли берутся, а?
— Сижу там, внизу, и размышляю целыми днями, вот и приходят, — усмехнулся Крышка, — у вас, Толстяк, сигаретки цивильной не будет?
— Табак только, — словно извинялся, сказал Толстяк, — но он в кубрике. Ты ж табак не жуешь?
— Нет, мне не положено, — туманно и непонятно ответил Крышка, — тогда терпеть буду.
Шутоград, меж тем, ударами резиновой дубинки, отобранной у Опарыша, подвел к борту шестерых синекожих. Отродья Багровых Топей озирались по сторонам, прижимали тощие руки к не менее тощим своим грудям и извивались всем телом, пытаясь уйти от ударов Шутограда. Но не зря же он был младшим офицером. Толстяк готов был поклясться, что Шутоград ночами оттачивал удары дубинкой. Что-что, а они у Шутограда получались гораздо лучше, нежели вырывание языков у подчиненных.
— Пластины берем! Живо, пока не поддал! — орал Шутоград, зыркая красными глазами.
И чего он так разволновался? Торопиться надо, оно и понятно, но в таких делах нет ничего хуже, чем расшатанные нервы. Так можно и все дело испортить. Сейчас перетопит Шутоград всех синекожих за раз, кому потом прикажешь нырять? Опарышу?
Тот стоял у борта и смотрел на синекожих с плохо скрываемой ненавистью. От чего-то он не любил синекожих.
Синекожие похватали железные пластины, по две-три штуки разом. Морячки, из юнцов, опоясали их тощие пояса веревками, а свободные концы привязали к штокам. Шутоград вновь замахнулся дубинкой:
— Э, Опарыш, будь человеком, объясни тупоголовым, чтоб ныряли и искали корабль.
— Ты правда думаешь, что они занырнут на восемьсот метров? — спросил Опарыш, но с места сдвинулся, подковылял к синекожим и толково, при помощи тычков, ударов по пузам и каких-то горластых, низких стонов, разъяснил им, что делать.
Непонятно, правда, что поняли синекожие, но они еще пуще испугались, засуетились, и если бы не резиновая дубинка в руках Шутограда, бросились бы прочь с кормы корабля. Морячки, что опоясывали веревками синекожих, похватались за ружья и выстроились полукругом, не давая синекожим пути к отступлению.
— Я бы тоже испугался, — совсем неожиданно сказал Крышка.
— Что? — Толстяк, заинтересованно наблюдавший за приготовлениями, совсем забыл, что рядом находиться еще кто-то. Крышка вообще умел бывать незаметным.
— Я говорю, что тоже бы сильно испугался, если бы меня вот так, — повторил Крышка, — представляете, что они сейчас чувствуют?
— Они? Не смеши меня, Крышка. Синекожие даже не люди. Они непонятно какого племени и рода. Я думаю, что они животные! Или эти, как их там, мне еще в детстве старик Коноплянник, светлого ему Пути, говорил… мелкопитающиеся.
— Вы хотели сказать — млеко питающиеся. От словосочетания — питаться молоком.
— Ну, в общем да, — сказал Толстяк, — млеко, в общем, это. Ну, и ты думаешь, что они что-нибудь соображают?
— Не имею ни малейшего представления, — пожал плечами Крышка, — но я не хотел бы быть на их месте.
— А ты и не лезь в их шкуру-то, — посоветовал Толстяк, — механиком, наверное, лучше.
— Лучше, — согласился Крышка, — но скучно.
— Так развлекайся, пока есть возможность, — Толстяк развел руки, подразумевая, что развлекаться, в принципе, можно всегда и везде, — вот, сейчас синекожие нырять будут, чем не развлечение? Сходи в столовую, возьми у Половника пинту пива, если осталось еще, напейся вдрызг, и гуляй!
Тут как раз первый синекожий покорно переступил через откинутый борт и, пролетев несколько метров, шумно ушел под воду вниз головой.
Шутоград обрадовано взвыл и еще сильнее принялся орудовать дубинкой, подгоняя остальных. Разом прыгнуло несколько синекожих. Опарыш орал на других, стоящих позади.
— Пошло дело, пошло! — разнеслось по палубе. Веревки распутывались, натянулись, стали извиваться и дергаться.
— Загрызи меня борлов, но я не могу этого пропустить! Пошли, а? — Толстяк хлопнул Крышку по плечу.
Крышка осел от удара, покачал головой, дескать, я лучше здесь останусь, да и Толстяк не стал его уговаривать. На разговоры время потратишь — самое интересное пропустишь.
Внизу было на что поглядеть. Вода в нескольких метрах от корабля превратилась словно в кишащую синекожими пенящуюся массу, из нутра которой тянулись к бортам веревки. Темные силуэты погружались в воду и исчезали. Другие уже выныривали, задирали головы, шумно хватая ртом воздух, задирая руки с железными пластина, пытаясь ухватиться за веревки, чтобы, наверное, залезть обратно наверх. А сверху на них сыпалась новая партия синекожих. Вдобавок, Опарыш вдруг ни с того ни с сего пробежался вдоль борта и остервенело вздернул все вервки, стряхивая мокрых синекожих, тех, что пытались лезть наверх, обратно в воду.
— Пока не выловите на сушу не ступите! — заорал он, срывая голос, словно синекожие могли понять, — хоть все утоните, мне не жалко!
— Усмири свой нрав, — наставительно сказал Толстяк, поглядывая вниз, — если они все перетонут, кто ж нырять будет?
— Шут его знает, — буркнул Опарыш, вперив белые глаза в Толстяка, — но уж точно не я! Ха!
Ухватившись за плечо очередного синекожего, Опарыш зашелся в хриплом смехе, потом поддал бедняге под зад ногой и швырнул его через борт вниз головой. Сейчас Опарыш больше всего походил на палача в центре зараженных чумой кварталов Италии, которому нравится собирать не до конца умерших людей и швырять их вот так, тычками, в костер. Как бы сам не опалился. Вот возьмет сейчас синекожий, да как треснет Опарыша промеж его белых глазенок, да нос налево свернет, вот забава-то будет!
Но такого не случиться, даже если кроме Опарыша на корме никого больше не будет. Синекожие, что звери. Хоть и млеко, как его там, питающиеся, но боятся. Жуть как боятся людей. Словно это не они христени необразованные с Бардовых Топей сбежавшие, а он, Толстяк то есть, с остальными вместе.
От этой мысли Толстяку вдруг захотелось кого-нибудь ударить, что он и сделал, опрокинув через борт очередного синекожего. Вот так, получай, выродок! Будешь знать, как молоко сосать!
Сцену, подобную той, что творилась сейчас в воде близ корабля, Толстяк видел всего один раз. Тогда, года три назад, морской пират, ныне бесследно исчезнувший где-то по пути в Бермуд, скинул за борт всех своих рабов, а их было ни много, ни мало человек двести пятьдесят. Рабы барахтались, пытались плыть и кричали. Возможно, что они и уплыли бы, но в тот момент появились акулы. Вот тогда и вспенилась вода, обагрилась кровью и помутнела.
Сейчас акул пока не было, но первая кровь появилась. Тощий синекожий как-то неловко полетел вниз, задел головой борт корабля, перекувырнулся через голову, коротко взвизгнул и ушел под воду спиной, выпустив из рук железки.
— Шею сломал! — возбужденно заорал Опарыш, — вот дурак! Железные пластины попадали на головы другим. Кое-кто поспешил нырнуть снова.
А за спиной Толстяка еще толпились десятка два синенкожих. Их Шутоград пока приостановил. Додумался, наконец, что от такого количества людей в воде толку мало. Суетятся они много, но только мешают друг другу.
— Слушай, Опарыш, а капитан наш не сказал, как синекожие ящики-то с золотом доставать будут? Они же тяжелые. Опарыш хмыкнул:
— Бестолочь ты, Толстяк, и не лечишься. А пластины им на что?
— Чтоб нырять.
— И не только. Подплывут двое или трое христеней к ящику, выпустят пластины, ухватятся за ящик, да и всплывут вместе с ним. Физические науки учить надо было, а не по публичным домам шляться!
— Я деньги зарабатывал, на безбедную старость, — огрызнулся Толстяк, — а не физику вашу учил…
— Ну и где твоя безбедная старость? Вон она где. В руках синекожих. — Опарыш ткнул пальцем в воду, — от них все и зависит. Станешь ты богатым или нет. Повесят тебя в родном Ромуле или ковер к твоим ногам расстелят.
— Лучше то оно, конечно, ковер, — сказал Толстяк.
— Вот сиди и помалкивай, — Опарыш перегнулся через борт, ухватившись руками за натянутую веревку, и заорал что-то непонятное, прицокивая языком и посвистывая.
Неужели синекожие его понимают? Хотя, какие они сами, таков и язык. Ничего хорошего.
Вскоре смотреть за ныряющими синекожими стало неинтересно. Толстяк сел на корме, свесив ноги, и, задрав рукава тельняшки, стал рассматривать локти. Сыпь, вроде, спала, да и не чесалась уже так отвратительно, как утром. Где бы еще чеснок раздобыть, натереть им, чтоб кожа не опухла? Толстяк почесал затылок. С чесноком на корабле тоже была проблема. Не то, чтобы его совсем не было, но Половник ведь просто так не даст. А тратить деньги на ерунду не хотелось. Может, само пройдет?
Опят что-то закричал Опарыш. Толстяк оторвался от созерцания своих локтей и посмотрел вниз.
Там происходило что-то занятное. Недалеко от борта неожиданно образовалось пустое пространство. Синекожие вокруг просто расплылись в стороны, не обращая внимания даже на гневные обещания Опарыша вырвать всем селезенку, кто не будет нырять немедленно же! Круг пустого пространства, между тем увеличился, и даже толстяку стало видно, что изнутри кто-то всплывает. И не один, а два, три… много, в общем. Настолько много, что и сосчитать не получилось.
Толстяк замер, разинув рот. Неужели золото нашли? Быть того не может? Вот так сразу — и нашли? Сначала показались лысые синие головы, затем все остальное, а затем… Что это было?
Толстяк не успел отшатнуться от того, что вдруг вырвалось вслед за синекожими из воды. То был сгусток яркого, белого света, шар, разорвавший воду, вырвавшийся наружу и стремительно устремившийся вверх.
Сгусток света врезался в борт, чуть ниже ног Толстяка, разворотив его в щепы. Корабль шатнуло с такой силой, что синекожие на палубе повались с ног, а несколько натянутых веревок оборвались, с тонким свистом распарывая воздух.
— Что за чертовщина? — заорал слева Опарыш. Он стоял на карачках, лицом к Толстяку, и мотал головой.
А из воды, вокруг всплывших синекожих, уже вырывался еще один белый шар света. И снова летел на верх, к нему, к Толстяку…
Толстяк перевернулся на живот и пополз, отчаянно пытаясь уползти как можно дальше от борта, куда-нибудь вниз, хоть к механику Крышке, например…
Но шар настиг его сзади. Ударил в спину, заставив взвыть от боли, оглушил, ослепил и опрокинул в звенящую светлую пустоту…
— …А потом они стали карабкаться по боку, — сказал Опарыш, — я видел это своими собственными глазами, вот как сейчас тебя вижу. Толстяк валялся у самого борта и орал. У него тельняшка на спине горела. Ты, Крышка, вообще непонятно что делал. Сидел себе и сидел, только голову склонив и руки опустив, словно спал, а ты, Шутоград, схватился за свою дубинку, болван, и давай орать «Я вас всех, мол, сейчас поубиваю! Только посмейте приблизиться!»
— А они что? — Шутоград в темноте выглядел как обычный старик, а не как младший офицер корабля. Словно забрел сюда из лавки подержанных товаров или из дома престарелых. Опарыш сглотнул. Слюна была вязкой, а еще с каким-то поганым привкусом.
— А они тебя облепили, точно мухи и давай ногами бить, потом схватили за руки и поволокли сюда вот…
В отделении механики было тесно, воняло маслом и перегаром. Свет пробивался только сквозь небольшое оконце сбоку. Всюду вились железные, насквозь ржавые трубы, стояли какие-то непонятные штуковины, с потолка капала вода. Теперь-то становилось понятно, как чувствует себя Крышка, проводивший тут по двадцать часов в сутки. Опарышу уже не терпелось вылезти наружу, да вот только возможности не было. Проклятые синекожие скрутили его в первую очередь — накинули на ноги петлю, а тело обмотали настолько плотно, что даже дышалось с трудом, не говоря уже о том, чтобы что-то делать.
Шутоград, Крышка выглядели не лучше. Двигаться они не могли. Вдобавок, боцман все еще валялся без сознания. От его тлеющей тельняшки скверно воняло.
— Слушай, Опарыш, а как это так вышло, что ты все видел и запомнил, а мы нет? — спросил Шутоград.
Ох уж этот младший офицер. Из любителей. Еще когда капитан Мягкоступ набирал команду, он, Опарыш, советовал не брать Шутограда. Уж больно тот кривлялся, да все себя норовил вперед всех вылезти, показать, мол, вот он какой я, хоть и старый, да ловкий, всем кадыки повыдергиваю… У Опарыша были большие сомнения на счет того, настоящий Шутоград пират или нет. Надо было ему глотку-то еще в первые дни тихо перерезать, да за борт, чтоб не шумел. Мягкоступ бы понял. Мягкоступ капитан каких поискать.
— Чего молчишь? Может, ты напридумывал это все, а? Может, взрыв произошел где-нибудь в механических отсеках, а синекожие смекнули что к чему, да покидали нас всех сюда, пока мы без сознания лежали?
— А ты штаны-то задери, — посоветовал Опарыш, — на ляжках, видать, до сих пор следы от веревок остались.
— Смеешься что ли? — спросил Шутоград, — тут и пошевелиться невозможно, а ты, слышь, задери!
— А теперь на глаза мои глянь, — Опарыш специально вывернул голову, чтоб лучше Шутограду видно было, — вот эти самые глаза и видели. Я, может, и без сознания лежал, но все равно многое углядел. А ты думаешь, Шутоград, что у меня просто так, от рождения, зрачков нет? Или я, что ли, слепец какой? А? Получше многих вижу, если хочешь знать, много лучше. Иной раз не нужно даже веки поднимать, чтоб рассмотреть, кто ко мне пожаловал. Знаешь, сколько раз это меня спасало? Сколько раз я шею свою из петли вынимал из-за этих самых глаз?!
— Ладно тебе, Опарыш, не заводись, — пошел на попетую Шутоград, — в конце концов, итог один и тот же. Мы стали пленниками синекожих. И уж не такая разница, как это произошло.
— Хотели золото, а получим очень занимательный образ смерти, — сказал Крышка тихо.
Опарыш его недолюбливал. Механики были народом непонятным. Все возились в своих железках, что-то там винтили, заливали, а потом вдруг начинал валить дым, и оказывалось, что на корабле даже рабы не нужны. Все равно на одном только моторе плывем в десять раз быстрее. И почему это их, механиков, еще за ересь не сожгли? Ведь колдуют они, не иначе. Опарыш повернул голову к Крышке:
— А ты как считаешь, что произошло?
— Мое личное мнение? Синекожие что-то нашли. Выловили какого-то демона из глубин, ну он нас всех в отместку и пораскидал по палубе. А синекожих, которые его, значит, и освободили, поставил во главе корабля, чтобы они его на землю доставили.
— Вот уж демон сам до земли долететь не может? — прохрипел Шутоград и закашлял, громко всхлипывая и сипло втягивая ртом воздух, — проклятая сырость! У тебя здесь когда-нибудь порядок наводился?
— Здесь вода всегда, — сказал Крышка, — без воды ни один мотор не работает. А вы что хотели, господин младший офицер, чтоб я здесь с железками возился, да коврик махровый под ноги стелил? Не получается, знаете ли.
— Ну и хрен с тобой, — Шутоград завозился, явно пытаясь отползти от широченной лужи, в которой он лежал. Минут пятнадцать возился и хрипел, пока не сообразил, что ничего у него не получиться.
Можно было и не пытаться. Опарыш, чай, двадцать три года пиратом по океанам плавает. Знает толк в хороших морских узлах и переплетениях. Синекожие постарались на славу. Связали так, что шевельнуться трудно, а двигаться так вообще невозможно. И чего только Шутоград напрягается.
— Ты не напрягайся так, — сказал Опарыш, — все равно не выползешь. Синекожие, видать, нагляделись, как ты их связываешь и решили тоже самое с нами проделать.