Завещание грустного клоуна

4

Нельзя сказать, что наши правители не стремились сплачивать народы. Вопрос в том — как! Помню, будто неожиданный град обрушился, словно внезапная эпидемия настигла страну — значки, значки, значки! Сначала появился знак ГТО — готов к труду и обороне (спустя какое-то время это отличие получило еще и вторую ступень); придумали вдогонку ГСО — готов к санитарной обороне…. Мало! Начали внедрять ПВХО, означавший готовность к противохимической обороне; появился БГТО — будь готов к труду и обороне, а еще «Ворошиловский стрелок» добавился.

Можно сегодня очень по-разному относится к временам коммунистического главенства в стране, но в одном той власти не отказать — массовое заполаскивание мозгов налаживалось с размахом, достойным удивления. Нормы на все эти значки сдавались повсеместно — на каждом предприятии, во всяком учебном заведении, в масштабах районов, областей и республик. И сразу началось дикое, необузданное мухлевание, потому что инстанции требовали не просто — даешь значкистов! — а хотели развернутого соревнования! Школа номер 167 во что бы то ни стало должна обойти школу номер 175, к примеру, а консерватория — музыкальный театр… Даешь! И никаких гвоздей… Показатели подводили к Первомаю и к седьмому ноября и к новому году. Всю нелепость не столько замысла, сколько исполнения — добровольно-принудительного! — понимали даже дети. Ведь случалось, что в какой-то административной единице лыжников или велосипедистов, сдавших на ГТО, оказывалось едва ли не сто процентов населения.

Пятиклассником я услыхал: «Ты сдал на ГСЯК?» Не поняв о чем речь, спросил: «Чего-чего?» И мой сосед по парте разулыбался до ушей: «Готов слону яйца качать?»

Наверное, с той поры и началось мое неуважение к любым нагрудным знакам. Впрочем, это случилось не сразу. Голубую капельку — первое отличие парашютиста — я принял с гордостью и носил с не скрываемым удовольствием. И знак «Гвардия» вызывал прилив самоуважения. А потом все покатилось…

Волею судьбы я оказался временно «сосланным» в наземные войска. И там за полтора месяца, что был разлучен с авиацией, познал много нового и неожиданного. Перед штабной землянкой выстроили человек тридцать бойцов и сержантов, отличившихся в последней операции. Строй выглядел далеко не парадным — обтрепанное обмундирование, кошмарная обувь, самодеятельные знаки различия.

Перед сборищем появляется генерал с сопровождением. Произносит краткую речь.

Командир полка называет очередного, адъютант достает из холщовой сумочки и подает генералу медаль «За боевые заслуги», тот произносит стандартную фразу, два слова поздравления, вручает медаль и движется вдоль строя дальше. Человек пятнадцать отоварены, когда адъютант громким шепотом докладывает: «Товарищ генерал, за БЗ кончаются». Старший товарищ вроде не слышит или не придает никакого значения этому предупреждению. Процедура продолжается. И вот уже под тот же аккомпанемент из наградной торбы извлекаются медали «За отвагу». Когда в строю остаются всего три девушки, адъютант докладывает: «Медали, товарищ генерал майор, все». И не повернув головы кочан, и чувств никаких не изведав, генерал приказывает: «Давай! Что-нибудь там есть?!»

Три замыкающие строй девушки, получают по ордену «Красной звезды». Девчонки явно смущены и растеряны, левофланговым совестно перед теми, кто награжден медалями. А кавалеры медалей «За боевые заслуги» и «За отвагу» как? Улыбаются и поздравляют девчонок, дескать, сегодня повезло вам, а кому повезет завтра — посмотрим, если доживем. И ни грамма зависти в этих поздравительных словах, только легкий налет иронии, фронтовики давно уже называют все вручаемые им награды — железками. О везенье и невезенье я еще непременно найду случай сказать, а пока о невероятных награждениях, что припоминаются нынче.

Была у меня связь с весьма откровенной женщиной, отвоевавшей, как говорилось в свое время — от звонка до звонка. Повидала она на фронте всякого, стала от этого злой, ироничной, маскировалась цинизмом, как щитом. Как-то поведала: ппж — походно-полевой женой — я заделалась совершенно сознательно, когда поняла — иначе не выжить. Сошлась с командиром полка. Был он татарин. Мужик, как теперь говорят, без комплексов, однако со своими понятиями. Пристал ко мне — обрей волосы с живота! Оказывается, это национальная традиция… Сначала я покочевряжилась — не буду, а потом исполнила. Так он меня тут же к ордену «Красной звезды» представил.

И в послевоенные годы пришлось наблюдать диковатую практику массовых награждений, например, фабрика ли, научно-исследовательский институт, допустим, театр или совхоз по поводу, а случалось и без особого повода, получают по разнарядке: орденов Ленина — один, «Трудового знамени» — четыре, «Знак Почета» — двенадцать, и так дальше до медальки «За трудовые заслуги» — двадцать пять штук… И начинается дележка, и кипят склоки, и бушуют скандалы. На словах — единство, на деле — полнейший раздрай.

Когда в праздничных залах, по телевидению, изредка на улице я вижу сверстников от плеча до плеча увешанных орденами, медалями, памятными знаками и просто значками, мне не столько хочется гордиться нашим поколением, сколько плакать. Бедные старички, ну как только вы умудрились, прожив жизнь, не оценить, не понять, не почувствовать всей ханжеской сути минувших лет, всего неуважения к вам — солдатам и труженикам?

Наверняка, многие не согласятся с таким взглядом, многие осудят меня: да как он смеет судить?! Кто он такой? Извините, а почему бы мне ни сметь? Ведь сама жизнь давно посмела, разве народ не смеялся — зло и весьма опасно по тем временам — над Золотыми звездами наших лидеров? От великого до смешного — один шаг. Это, между прочим, не я понял.

Да-да, мне жалко вас, бедные старички, сверкающие орденами и медалями, даже если вы получили их, что называется, по заслугам. И золото, и изделия из драгметалла имеют обидное свойство обесцениваться…

Но, что куда страшнее, я думаю, — это продолжающееся обесценивание, полная девальвация человеческой жизни. И ведь вопреки официальной риторике, кто же не видит, — прямого наследия того режима, что люди характеризовали с горькой иронией: «Культ — ладно, куда ни шло, была бы личность…»

Можно напридумывать сколько угодно новых знаков отличий, но едва ли возрастет уважение к самым затейливым цацкам прежде, чем награждаемые не проникнутся почтением к власти, жалующей их своими милостями.

5

Везенье не очень-то научное понятия, во всяком случае в толковых словарях этот термин опущен. И хотя я всю жизнь полагал — в любом деле нет ничего важнее, чем знать и уметь, везенье со счетов сбрасывать не стоит. Говорят, везет дуракам, надеюсь и верю — не только!

Среди боевых командиров, под чьей рукой довелось служить, был совершенно уникальный майор — даже капли пива в рот не брал. Он вырос в семье алкоголиков и, связавшись с авиацией в семнадцать лет, зарекся приближаться к чему бы то ни было с градусами. Впрочем, следовать своему примеру нас он не принуждал, только требовал: накануне полетов — ни-ни!

И вот сидим, ждем погоду, а погоды, как часто бывает на севере, все нет и нет. В этих краях случается, что туманы, низкая облачность, снежные заряды по неделям закрывают аэродромы. Ждем день, ждем другой и третий, а по вечерам пристаем к командиру эскадрилий: «Ну, по глоточку примем, а?» У нас кое-какой спирт припасен был. А он свое: «Циклон разрушается, повремените, не скиснет ваш спирт…»

Временили мы временили, а на четвертые сутки тихонечко, без разрешения приняли. Выпили культурно, в столовой за ужином, закусили. Утром другого дня в пудовом меховом обмундировании — тогда были такие комбинезоны — просто вериги — поползли на аэродром, а та взлетно-посадочная полоса располагалась над поселком, лестница, по которой мы ползли, была ступенек в пятьсот. Пока влезли, взмокли и язык на плече. Попили водички в землянке и уселись ждать, как уже сто раз было, отбоя. Над летным полем — туман, мутную пелену разрывает моментами, а потом опять — сплошняк. В одно из таких мгновенных просветлений на посадочную полосу плюхается Ли-2 командующего воздушной армией, от самой двери, прямо не ступив еще на трап, начинает вселенский разнос.

Почему сидим, его интересует, когда могли еще третьего дня уйти?

Командир эскадрилий только глянул на нас, понял, конечно, водичка свое дело сделала, по не докладывать же, что его эскадрилью развезло и лететь она не может.

«По самолетам, скоты!» — сдерживая бешенство, тихо скомандовал он и пошел к своей машине. Тут, словно в подарок нам, разрыв в облачности, брызнуло солнышко — летите, ребята! И мы понеслись…

Ох, никогда не пейте после чистого спирта воду, не дай вам бог!

Взлетели, как ни странно, благополучно. Кое-как собрались, верно, геометрическим изяществом строй наш не блистал, хорошо, хоть никто ни с кем не столкнулся. До промежуточного аэродрома долетели без потерь. Командир дал команду на роспуск строя, и группа начала заход на посадку. Вот тут я обнаружил некоторую странность: самолет за самолетом исчезают из глаз, а куда они деваются, не пойму. Посадочной полосы и знака приземления «Т» никак не могу обнаружить. Радиообмен слышу отчетливо, громко, понимаю — летное поле вот оно, а посадочной полосы не вижу и все тут. В хмельную голову приходит — дождаться подлета следовавшей за нами группы, вцепиться в чужого ведущего и зайти на посадку с ним в паре.

Земля запрашивает, почему я не приземляюсь, вся группа уже на земле. Беспардонно вру: что-то шасси барахлит, не встаю на замки, пробую аварийный выпуск…

Везенье — чужую группу я не прозевал, в ее ведущего вцепился бульдожьей хваткой. Как он меня ни отгонял, я снизился с ним крыло в крыло и благополучно сел, хотя посадочная полоса была расчищена в расчете на одиночный самолет. И опять везенье: я удержался на самой бровке, не выкатился в рыхлый снег, не разложил машину. Везенье — штука капризная, непредсказуемая и такая… желанная.

Иногда я стараюсь представить себе, чего же в моей жизни было больше — везенья или невезения? Понять и тем более четко сформулировать ответ оказывается не так-то просто. Судите сами: без малого двадцать лет я летал, какие только машины не подержал в руках, какие края и веси повидал и остался цел, невредим, короче говоря — жив… Ясно — везенье. Но!

Много раньше, чем состарился, оказался списан с летной работы. Кого винить больше, кого — меньше, судить не берусь, хотя в момент самого списания нес на чем свет стоит врачей и всю авиационную медицину, не щадил начальников, непосредственных и вышестоящих, даже жене досталось. Суть от этого не изменилась. Списали, и пришлось начинать жизнь с начала.

Вроде и сомнений быть не может — не повезло! Но!

Подумаем, а когда легче уходить на второй круг, так сказать, в без малого сорок или в пятьдесят с чем-то лет? Пожалуй, раньше, пока резерв времени больше, приспособиться к новой жизни, как теперь принято говорить, адаптироваться все-таки легче…

Вот и выходит, почеши в затылке Ваня, прежде чем утверждать, где повезло, а где не повезло. Думаю, в каждом, самом очевидном невезение стоит поискать скрытые крупинки будущей удачи.

Когда-то мой главный друг написал мне: «Не отчаивайся, старикашка, не верь, будто жизнь беспрерывно бьет по голове. Мы живем, как я убедился на практике, по закону синусоиды, если сегодня ты катишься вниз, значит, барбос, ожидай перемены фазы, завтра будет подъем!» И он оказался прав. Пока меня допускали, летал, не задумываясь, никогда не отказываясь, а турнули — попереживал, пострадал, но, как видите, остался жив, пишу и, как положено мыслящему тростнику, готов сопротивляться новым напастям.

6

Этот необыкновенный подарок — зеленоватый листок в ладонь величиной, помеченный литерами ВЗ и номером 393255, — я получил от первого лица в Аэрофлоте, как было сказано при том — «за заслуги перед авиацией» — меня пожаловали служебным билетом на спецрейс — Тикси — СП-16. Побывать на Северном полюсе, потоптаться на самой макушке земли, сознавая при этом, — пять без малого миллиардов человек копошатся под моими сапогами, — было еще юношеской грезой, не уступавшей мечте Остапа Бендера — прогуляться в белых штанах по знойному Рио-де-Жанейро. Но в сторону лирику.

Лечу к полюсу на старом-старом Ил-14. Пол в машине просвечивает в самом буквальном смысле слова — в дырку удобно наблюдать, как здорово нас сносит боковым ветром. Спрашиваю бортмеханика, мужчину заметного, основательно потраченного жизнью, не опасается ли он летать на таком дранье? В ответ слышу: «Если старушка за шестнадцать лет работы ни разу еще не падала на вынужденную, почему бы ей завалиться сейчас? Не-ет, мне новой машины не надо: какую из ремонта, — а других уже не бывает, — могут всучить, бабушка надвое сказала.

Признаюсь, я не нашелся, что возразить бортачу, и попробовал перенести разговор на другую тему. Показываю на громаднющий дополнительный бензобак, расположенный чуть не во всю длину левого борта, и спрашиваю: «На баке примус горит… небось нарушение? И тоже не опасаешься — а ну, как дрызнет?» Бортач пожимает плечами, этак лениво, снисходительно: «А вся остальная жизнь разве не в нарушениях? Или мне положено в полете варить курицу? Но варю: жрать охота! Нарушать надо с головой. Дрызнуть в принципе могут пары бензина — или не учил про такое — а бак у нас полный, под примус асбест положен…

Не странно ли в романтическом полете на Северный полюс мне открываются самые прозаические, вполне земные истины.

Командир корабля пожилой, заметно полысевший в полетах мужик на вопрос, почему он, судя по нагрудному знаку пилота третьего класса, так сказать, засиделся в девках, не задумываясь, отвечает: «А не один хер, какой класс? Допуска по метеоусловиям, меньше чем у меня, вообще не бывает, и ледовые посадки разрешены…» Тут он призадумался, видно решал — откровенничать или не стоит? И прорвало человека: «Ваши столичные дураки придумали — повышение класса оформляется только на материке, через специальные курсы. Три месяца отдай не греши! Интересно, кто на этих курсах и чему может меня научить?! А теперь давай посчитаем убытки: экзамены без того, чтобы не сунуть в лапу, сам бог на этих курсах не сдаст… Полярные за время пребывания на учебе не выплачивают, летные — не набегают, да еще полтора рубля наличными за новый значок выложи!» И он послал всех, кто делает вид, будто руководит полетами в высоких широтах, в соответствующее место. «Вообще знак с обозначением класса, применительно к командирам кораблей гражданской авиации — крупнокалиберная глупость. Я так рассуждаю: ты — пассажир, поднимаешься на борт и замечаешь, что повезет тебя в Одессу или Владивосток пилот второго класса. Но ты же с детства натренирован: 2 — означает плохо!» Тут наш пилотяга развеселился: «Осетринки второй свежести не желаете? Не уважаем мы умнейшую науку психологию. А зря!»

Справедливости ради не могу не уточнить — далеко не все относятся к психологии без должного почтения. Когда первое лицо гражданской авиации вручал мне билет на СП-16, я, видать, до того поглупел от счастья, что совершенно неприлично уставился на его знак военного летчика. Меня поразило, что знак был второго класса. Да-да, ярко-красная двойка четко выделялась на нежно голубом фоне. Проницательный человек, неожиданный благодетель, отследил мой взгляд и, полагаю, угадал мои мысли. Снисходительно улыбнувшись, генерал сказал: «Что ж теперь делать, пока служил в кадрах, выше не поднялся, не успел».

Много позже и совершенно случайно я узнал — человек перенес тяжелейшую операцию, лишился почки, был отстранен в связи с этим от летной работы и, можно сказать, контрабандно подлетывал на легкомоторном самолетике, хотя никакой служебной необходимости в этом не было. Он летал исключительно ради собственного удовольствия: настоящий летчик остается на век прежде всего пилотягой.

Здесь позвольте мне сделать маленькое отступление. Вероятно, вы уже заметили, я стараюсь по возможности нигде не упоминать конкретные фамилии, не указывать точные адреса событий. Так уж заведено в этом мире: о мертвых — хорошо или никак. А люди, прямо сказать, не ангелы — и живые, и покойные, вот поэтому я решил обойтись без «памятников», боюсь случайно нарушить узаконенное — хорошо или никак… Надеюсь на ваше понимание, читатель, и благодарю вас.

7

В числе моих близких и добрых товарищей был летчик-испытатель, еще во время войны пожалованный Золотой звездой Героя Советского Союза. Он сбил пятнадцать самолетов противника, выполнил множество боевых вылетов. И школу испытателей закончил с полным блеском, получив диплом с отличием. Впрочем, лично для меня важнее всех званий, регалий и отличий человеческая сущность моего товарища. Чтобы вы могли ощутить era особинку, приведу два крошечных, не главных, но весьма показательных фрагмента из его биографии.

На очередной показ новой техники ждали в тот день главных руководителей страны. Вылизали все подходы к самолетной стоянке, постелили ковровые дорожки перед трапами, словом, навели перворазрядный марафет. В нашей великой стране даже самые толковые работники просто не могут не пустить пыль в глаза начальству, когда представляется случай.

Наконец на аэродроме появился Сам с многочисленной свитой. Летные экипажи стояли около своих машин. В большинстве — мужики были в кожаных летных куртках, и только один — при Золотой Звезде. Моего друга представил Самому лично Генеральный конструктор фирмы.

Опытный корабль, большой, респектабельный, не мог не заинтересовать начальство, стремившееся все чаще выходить в мир, совершая дальние и эффектные перелеты. Сам задавал очень непосредственные, порой наивные, однако, явно заранее подготовленные вопросы. Отвечать и не попасть впросак было не так-то просто. Как разъяснить, например, что лучше: два двигателя на корабле или — четыре, если в общем строго стоит при этом и твой четырехдвигательный лайнер, и двухдвигательный самолет коллеги. Одно неосторожное слово может привести черт знает к чему. Сам — человек непредсказуемый, ждать от него можно чего угодно, возьмет и прикажет — прекратить выпуск двухдвигательных самолетов, или того хлеще — переделать эти двухмоторные на четырехдвигательные корабли…

В какой-то момент Сам, наверное, утомился, слушать пояснения летчика ему надоело, он спросил: «А внутрь пустите?» И тут же занес ногу на трап.

Вот туг и случилось. Мой друг взял Самого за локоток, попридержал своей здоровенной ручищей. Не привыкший к узде наш темпераментный лидер немедленно вскинулся: «В чем дело?..» Окружение вздрогнуло, охрана оцепенела. А командир корабля, как ни в чем не бывало, предложил: «Пропустим даму». И сделал приглашающий жест, улыбнулся своей самой солнечной улыбкой спутнице Самого, высокопоставленной соратнице главного. Дама начала всходить по трапу, а мой друг, наклонившись к уху Самого, прошептал расчетливо громко: «Оцените эти ноги!» — и назвал Самого по имени и отчеству, не слишком почтительно, но и не фамильярно.

Пожалуй, тот, кто не жил в ту эпоху, не сумеет в полной мере оценить мужество летчика, его независимый нрав и… хороший вкус.

И сразу — второй фрагмент. В тот день он поднял опытный корабль. Отлетал благополучно. Заполнил положенную документацию и рано освободился. Дело сделано, настроение отменное, жизнь улыбается.

Мы шагаем по Сретенке, держим курс на магазин «Дары природы», задача — разжиться какой-нибудь экзотической закуской. Ведь нынче праздник — новый корабль залетал! Неожиданно мой друг выполняет резкий разворот на девяносто градусов вправо и устремляется под вывеску «МЕХА». Не очень понимая, что происходит, следую за ведущим (ведомый — щит героя! Это с войны и навсегда). В прохладном, почти пустом торговом зале мой приятель изыскано вежливо обращается к хорошенькой продавщице: «Не сочтите за труд показать нам чернобурку, желательно крупную».

Девушка выкладывает на прилавок дорогую с серебристым отливом рухлядь, приподнимает каждую шкуру, деликатно встряхивает, поворачивает к свету. Ну, а друг? Он дует в мех, и так, и этак разглядывает товар и успевает очаровывать продавщицу. Внезапно он вскидывает ногу на прилавок и обматывает чернобурой лисицей голень. При этом с самым независимым видом объясняет: «Хочу заказать чернобурковые унты, пусть Женька лопнет от зависти. Пару этой лисичке найдем?» Пары не находится. Мы церемонно прощаемся и выходим на улицу. «До следующего раза, — говорит мой друг. — У нас есть еще время. Благо, лето завтра не кончается».

Кажется, тот розыгрыш закончился очередным легким флиртом, но для меня важнее другое: «Жить надо легко, весело надо жить!»

Он умер в дороге. Вылез из своей машины, сказал сопровождавшей его курортной «жертве»: «Хорошо бы сейчас чайку глотнуть». Опрокинул термосную крышку тепловатого, с металлическим привкусом чая, погладил себя по груди: «Ах, хорошо!» И упал замертво.

Годы уходят, а я почему-то все чаще его вспоминаю: жить надо легко, жить надо весело — это очень правильно. Очень! А еще я бы добавил: и праздники устраивать надо самому себе, не ленясь, и никогда не откладывая на завтра.

8

Вспоминать полеты мне самое-самое то, что надо, а вот другим, думаю, это сможет быть не очень интересно — работа и работа, со временем должна становиться привычной, обыденной и рутинной. Заметили, репортеры, пишущие об авиации, в первую очередь клюют на всякого рода чрезвычайные происшествия, стрессовые ситуации, хоть чуть-чуть пахнущие поводом для сенсации. Признаюсь, я не люблю уцененных сенсаций и вполне согласен с Марком Твеном. Он считал, если собака укусила даже самого президента, это, конечно, событие, но далеко не сенсация, вот если президент кусает собаку, тут ничего не скажешь, — сенсация первый класс!

Даже если вспомнить не одну тысячу выполненных полетов, я не смогу похвастать какими-то сенсационными событиями, настигшими меня в воздухе. Кстати, это скорее большой плюс в судьбе пилота, ведь в нашем деле самое главное — безопасность. Впрочем, кое-какие нештатные, выражаясь языком космонавтов, ситуации пережить досталось. И это тоже опыт — иногда положительный, а другой раз отрицательный.

Взлетаю на реактивном истребителе. Машина еще очень молодая, как и вся реактивная авиация той поры. Мы только-только привыкаем к новой технике, много еще толком не знаем, к чему-то были готовы весьма приблизительно, можно сказать, чисто теоретически, и вот, вроде бы ни с того, ни сего мой зверь начинает энергично крениться вправо. Сам! А высоты у нас с гулькин нос, мы только оторвались от бетона. Выправить крен ручкой управления не удается. Бросить машину, катапультироваться невозможно — и высоты нет, и жалко… А жить хочется. Мысли — вскачь… а крен уже достиг девяноста градусов: с одного бока вижу землю, с другого — надо мной нависает хмурое небо. Терять в таком положении ужу нечего… или-или… даю ручку до упора вправо, помогаю ногой, и машина оборачивается вокруг собственной продольной оси бочкой… Та-а-ак! Хоть на совсем короткий миг я все же попадаю в нормальное положение — небо надо мной, земля внизу — и в эти мгновения я чуточку удаляюсь от земли. Времени рассуждать нет, машина снова валится на правый бок, но я в этот момент понимаю — единственный шанс удержаться в воздухе — выполнять бочку за бочкой. Непременно — вправо. При этом в положении «на спине» надо отдавать ручку несколько от себя, может и сумею тогда на самом деле наскрести сколько-то высоты. Беспрерывно кувыркаясь, мне удается вылезти на триста метров. Уловив момент, когда небо в очередной раз восходит над моею головой, а земля оказывается, где ей и положено — внизу, катапультируюсь. Предвижу вопрос: было сильно страшно? Летчикам говорю: «Попробуй — узнаешь», а пешеходам отвечаю несколько иначе: «Не очень: хорошенько перепугаться не хватило времени». И оба ответа — чистая правда.

Инженеры очень долго копаются в обломках машины — ищут дефект. И дело тут не столько даже в самом дефекте, сколько в ответе на сакраментальный вопрос: так кто виноват? А пока суд да дело начальство косится на меня. Так уж заведено — что бы ни случилось в полете, первый ответчик — пилот. Дышать в обстановке недоговоренности делается, пожалуй, даже труднее, чем в сумасшедшем полете, что закончился катапультированием. Неопределенность и подозрительность могут сбить с ног, хоть кого. Можно ли предполагать, будто летчик стремится убиться намерено, кто в состоянии придумать «ошибку» в технике пилотирования, в результате которой летательный аппарат станет беспрерывно вращаться вокруг своей продольной оси? А вот, поди, докажи — не верблюд я!

В конце концов инженерная служба своим авторитетным актом снимает с меня всякие подозрения. Отказ оказывается чисто производственным, установить его было невероятно трудно, но все-таки нашли. Меня допускают вновь к полетам и даже задним числом объявляют благодарность за решительные действия в экстремальных условиях.

Обдумывая это из ряда вон выходящее происшествие, догнавшее меня в конце лета, я снова и снова возвращаюсь к самым, казалось бы, незначительным подробностям того полета и вдруг осознаю — я остался жив благодаря моему главному другу, хотя он и не присутствовал на аэродроме, когда я вертелся в опасной близости от земли, просто однажды он поделился со мной своим опытом, вроде мелочью, спасшей его при испытании новой машины на флаттер. Он загодя настроил самолет на кабрирование, соответствующим образом отклонив триммер. Поясняю для нелетающих — триммер, отклоняемая частичка руля высоты, поставив его в определенное положение, можно быть уверенным — даже при брошенном управлении самолет станет стремиться вверх, то есть — от земли, а не к земле. С той поры, когда я узнал об этой полезной хитринке моего друга, я всегда подстраховывался, регулируя управление на кабрирование, хотя ни о каком флаттере думать не приходилось: это кошмарный бич первых скоростных самолетов был выявлен летчиками, исследован аэродинамиками в тесном сотрудничестве, так сказать, земли и неба и решительно устранен.

Выкрутившись из положения почти безнадежного, еще и еще раз обдумав, что же было, почему и как завершилось в том полете, я однако не ринулся благодарить моего друга. Знал — в авиации «телячьи нежности» не в почете. И вполне отчетливо представлял, как бы он отреагировал, приди я к нему со словами благодарности. «Брось, старикашка! Не пыли. Слова — говно, только поступки чего-нибудь стоят».

Друга моего больше нет. Рассказываю, как все было, с дальним прицелом — может кому-то и пригодится наш опыт? Вы не пропустили — это важно — наш опыт.

9

В тот день мне исполнился двадцать один год, по среднеевропейским стандартам — совершеннолетие. Моему напарнику едва ли было больше. Я сидел в передней кабине учебно-тренировочного, весьма покладистого УТ-2. Напарник, исполнявший пассивную роль пассажира, — в задней. Нам предстоял часовой полет по маршруту. Пилотирование и соблюдение ориентировки возлагалось на меня, а контроль точности соблюдения маршрута, условно говоря, на пассажира.

По отмашке стартера, я нажал на кнопку бортовых часов — отсчет времени полета начался, и мы пошли на взлет. Все, что определяло успех этого учебно-тренировочного задания, было предварительно тщательно расписано, разрисовано, прорепетировано, оговорено, усвоено и проконтролировано старшим начальником, само собой подразумевалось — экипаж задание осмыслил и с полетом справиться безусловно.

Напомню, мне в этот день исполнялся двадцать один год. Через пять минут полета, когда мы скрылись из глаз аэродромных наблюдателей, я славненько прибрал газ, снизил обороты и спустился до высоты метров в пятьдесят. Это было нахальное нарушение расписанного, разрисованного, проконтролированного задания, по которому на предполетной подготовке я получил твердую пятерку. Но учтите — полет на малой высоте, вопреки любым доводам здравого смысла, вдохновляет. В таком полете земля приходит в движение, мелькают перелески, спешат прочь поля, домики, будто мигнув, исчезают… Ты ощущаешь стремительную динамику красок и осознаешь свою власть над пространством. В те далекие дни люди еще пели «мы рождены, чтоб сказку сделать былью, преодолеть пространство и простор». И ведь не по принуждению пели, а исключительно по заявкам души. Слова авиационного марша были для молодых пилотов больше, чем слова — они звучали, как руководство к действию, если угодно.

Постепенно снижаюсь до десяти метров. Проношусь вдоль железнодорожного состава на уровне вагонных крыш. Поезд идет по насыпи, и это дает мне возможность, что называется, заглянуть в окна, к которым прильнули пассажиры. Привет, ребята! Ну как — впечатляет?! То-то же! Знай наших!

Отворачиваю в сторону от железки, несусь над заливным лугом, вижу, как разбегаются пятнистые бело-черные коровы, смешно, вроде из под себя выбрасывая короткие разномастные ноги. Над рекой, где вроде не должно быть препятствий, совершенно наглея, держу превышение над водой в метр-полтора. Проскочив под мостом, перехожу в набор высоты, надо все-таки отдышаться, придти в себя. Чую — пассажир легонько постукивает по ручке управления. Контролер во власти азарта просит этим сигналом: дай и мне… Понимаю его и даю. Откровенно сказать, не столько из дружеских чувств, а по здравому смыслу: соучастник надежнее пассажира, не заложит, если что.

В положенное по заданию время мы садимся на своем аэродроме. Как полагается, докладываю руководителю полетов: «Задание выполнил. Все в порядке». Он смотрит на меня как-то подозрительно и спрашивает: «Ты уверен, что все в порядке?» Странно. Я подтверждаю: «Так точно — все». Руководитель полетов оборачивается к пассажиру: «А по твоему, как?» И напарник подтверждает: «Все в порядке».

Пошли к самолету — жестом показывает командир, мы идем по душистой, свежевыкошенной траве, и червячок беспокойства заползает в душу.

«Что ж вы за летчики, — задумчиво говорит командир. — Поглядите, сколько провода на костыле намотано? Сейчас не видно, в траве лежит, а когда планировали, я прикинул, получается метров сто сорвали. Бреющим лазали — понятно, не завалились — случайность, но почему не почувствовали? А если почувствовали, почему врете? За воздушное хулиганство, если я так обозначу ваши действия в рапорте, командующий вполне свободно не станет с вами цацкаться…

Как сами-то думаете? Лупанет коленом под жопу и брысь из авиации!» Тут он умолкает и долго, невыносимо долго молчит. И мы, понятно, молчим в ожидании. Ждем, как решит. Мы в его власти.

«Значит так, — говорит он наконец, — рапорта по начальству писать не буду. И взыскания на вас тоже не наложу. Что толку в гауптвахте, ну посидите вы суток пять, отдохнете… разве это прибавит вам ума? Поэтому так: снимайте с костыля провод, честно разделите пополам, смотайте в бухты и повесьте каждый над своей постелью. Ясно? Надеюсь так оно лучше запомнится! Но вы хоть соображаете, чего запомнить надо, дураки? Земля нахалов только до поры, до времени терпит. Ясно? Ей без разницы, кого принимать — тебя, сопливого, или меня, седого. Понял? Повтори, что надо запомнить… мать твою… Шевели извилиной! Думать надо до полета, во время полета и после — тоже! Летаешь — соображай, а не можешь — не летай! Идите с моих глаз, бараны!..

Наверное странно, но об этом взыскании, если можно считать монолог командира взысканием, я никогда никому не рассказывал, даже своему главному другу.

И вот, что удивительно, те слова командира и сегодня не перестали на меня действовать. Думаю и стараюсь соображать, не всегда правда удачно, но это уж, как говорится, другой вопрос…

10

Общепринятое понятие «банк» мудрый Даль трактует, как «правительственное или частное кредитное учреждение для вкладов, займов, для учета векселей…» А еще банк — «Азартная картежная игра…» С молодых лет я привык связывать представление о банке с денежными операциями, чтоб не сказать — махинациями. И вдруг, оказавшись в авиации, узнаю — в этом особенном мире существует свой летческий банк. Это когда пилоты, в ожидании своей очереди лететь или удерживаемые на земле скверной погодой, сидят на лавочках в стартовом квадрате (место ожидания на летном поле) и «едут неторопливый, раскованный треп — травят банк! — на любые свободные темы. Речь может идти о чрезвычайных происшествиях в воздухе и на земле, о нравах авиационных жен и и.о. законных супругов, о фокусах начальства, словом, решительно на любую тему. Рассказывать полагается коротко, в выражениях можно не стесняться, предпочтение отдается историям остроумным, высоко ценятся неожиданные концовки.

Как-то мы с другом, гася время на петле, то есть пребывая в вынужденном ожидании, услыхали такую байку. По понедельникам в полках стараются не летать, день считается тяжелым. По понедельникам принято зачитывать приказы. И вот начальник штаба озвучивает следующее: о катастрофе в таком-то полку. Называет дату, место происшествия и приступает к изложению обстоятельств: командир эскадрильи, капитан имярек и его заместитель на личной автомашине вышеназванного командира эскадрильи, пригласив вольнонаемную — Ф.И.О. и ее подругу — Ф.И.О. — отправились на речку. После распития спиртных напитков заместитель командира эскадрильи и вольнонаемная — Ф.И.О. удалились в расположенную поблизости рощу, а командир эскадрильи и другая женщина остались в автомобиле модели «Москвич-401». По неустановленной причине автомашина пришла в колебательное движение возрастающей амплитуды и сорвалась с обрыва. Машина затонула в реке. Командир эскадрильи, капитан имярек и вольнонаемная — Ф.И.О. — погибли.

Тут начальник штаба возвышает голос:

— Приказываю. Первое — принять у всего личного состава, имеющего личные автомашины, зачет по правилам парковки. Срок — до 31-го с.м. Второе — проверить наличие тормозных колодок и строго следить за их установкой под заднее колесо при оставлении автомашины в ненадежном месте…» Катастрофа — есть катастрофа, вне зависимости от обстоятельств, причин и не самых убедительных положений в начальственных приказах, смеяться тут, казалось бы, нечему. И все-таки мы смеялись. Мой друг сказал тогда: «Вот так, наверное, и рождается авиационный фольклор».

Много-много лет спустя из воспоминаний летчика-испытателя Галлая я узнал — примерно ту же мысль высказал Юрий Гагарин, человек солнечный, легкий, автор такого словообразования — банкобус. Дело в том, что аэродромный треп в последние годы переместился с зеленых деревенского вида лавочек — в автобусы.

А в свое время развеселившись, конечно, не столько от описания нестандартной катастрофы на земле (!), сколько от предложенных в приказе профилактических мер, мой друг почему-то спросил:

«Скажи, старикашка, а почему ты развелся? Это, я понимаю, совсем не мое дело, не хочешь — не говори, просто интересно… Вы, как люди говорят, без скандалов сосуществовали и вообще — смотрелись голова к голове когда…»

Что я мог и должен был, наверное, ответить другу? Деликатное это дело — развод, впрочем, как и совместное существование вдвоем, Да-а, скандалов в нашем доме не было, грохота сокрушаемой посуды никто не слышал, но и заоблачной, внезапно возникшей восторженности, этакого любовного хмеля, я — это уж могу сказать точно — не наблюдал. По второму кругу я женился, можно сказать, случайно. Австрийская красавица исчезла бесследно. Формально меня ничто не сдерживало, вот и рассудил, если такое можно посчитать за рассуждение: раньше или позже все женятся. Во всяком случае — подавляющее большинство вступает в законный брак. А я что — рыжий?!

Сначала все шло именно так, как у всех. А потом незаметно подползло и началось. Прихожу с полетов среди ночи. Мадам не спит, делает вид, будто читает и сразу: «Ты где был?» Не странно ли? «Ты же знаешь — на полетах». Ухмыляется: «Но вы перестали гудеть в начале третьего, а сейчас…» Невольно начинаю объяснять: «Руководитель полетов не сразу дал отбой: погода портилась медленно, ждали — похоже было снеговой заряд вот-вот пройдет…» «И что вы делали?» «Сидели в автобусе и травили банк, как обычно». «А потом?» Начиная заводиться, говорю: «Растаскивали машины по стоянкам и толкали автобус…» «Зачем толкали?» «Чтобы он — холера завелся…» «А не врешь?»

И так продолжалось день за днем, по любому поводу и без повода тоже. Замучила она меня своей ревностью. В начале оно, пожалуй, и лестно было, а потом — просто сил не стало. Пришлось предупредить: «Дорогая, кажется мне придется пуститься по бабам, чтобы как-то оправдать твои занудные подозрения. И на этот раз скандал не разгорелся, но и ничего решительно не изменилось, все шло по заведенному — где был? С кем? А не врешь… Почему так долго? Давно замечено: скажи человеку сто раз, что он свинья, человек захрюкает. Вот пример, но так я могу ответить на вопрос — почему развелся.

Мой друг долго молчал, будто решался — продолжать ли разговор. «Моя меня не ревнует. Только не знаю, что лучше… Скучно, старикашка, мы с ней сосуществуем. В среду на табуретке около кровати приготовлен вазелин, баночка зелененная, презерватив и вафельное полотенце. Как увижу, хочется рвануть когти…» Тут он рассмеялся, и я не сразу понял — с чего бы? Оказалось, вспомнил, как выезжая на днях с аэродрома, увидел на обочине метеорологиню. Не очень она была знамая, но виденная, конечно, тысячу раз. Притормаживает, спрашивает — в город? Если — да, могу подвезти. И поехали вдвоем. И вдруг она заявляет: «Слава богу, я перевожусь отсюда навсегда. Вам все равно, конечно, но дело в том, что я в вас влюбилась, как кошка, а вы — ноль внимания… Если бы я не взяла расчет, в жизни бы не призналась…»

Прежде всего мой друг удивился — ничего ведь не замечал. Но не растерялся. Исполняет разворот в лесочек. Сто метров от шоссе проезжает. Откидывает спинку переднего сидения. И — времени мало, я к вашим услугам.

«И ты знаешь, о чем я подумал, когда уже довез ее до дому и мы распрощались? А, пожалуй, все бабы на один фасон скроены, если говорить о главном. Ты как считаешь, прав я или не прав, стоит разводиться и от добра искать добра?» С моей стороны это была, наверное, ошибка, я сказал: «Стоит! Пока ищешь, надеешься…» С тех пор много чего случилось, и я знаю — нельзя друзей ни толкать на развод, ни удерживать, равно как и рекомендовать жениться, в любом случае ты окажешься виноватым при его неудаче. Мы не рассорились с другом, однако отношения наши заметно упрохладились до поры, пока мой друг не нашел в себе… не знаю уж чего надо было найти, чтобы сбежать от своей благоверной, оставив ей, кроме имущества, еще и свое широко известное имя.

11

В самом начале дружбы мы часто и, случалось, весьма ожесточенно спорили. Он, старший годами, очевидно испытывал потребность настаивать на своем, не очень-то стеснялся в выборе выражений, а я, в силу характера свободолюбивого и достаточно вздорного, ни в какую не желал признавать его преимуществ лишь по причине старшинства. Однажды мы крепко сцепились из-за воспитания детей. Мой главный друг обозвал меня сопливым или может быть слюнявым интеллигентом за то, что я, как он выразился, цацкаюсь с ребятами, когда «вливание с южного конца» решило бы многие проблемы буквально за пять минут… Для начала я осудил его непочтительный взгляд на интеллигенцию, сославшись при этом на авторитет Максима Горького. «Между прочим — сказал я с запальчивостью, — сам Горький считал интеллигенцию лучшей частью народа, вынужденной отвечать за все худшее, что происходит в стране…» Продолжить он мне не дал: «Успокойся! Твой буревестник и гордый сокол много чего наговорил… Лично я в нем единственное уважаю — это способность к самообразованию и, пожалуй, умение подать себя», Я не успокоился: «Позволь, позволь! Давно ли ты говорил, что любишь «Сказки об Италии»? Тут мой друг вскинулся, как грубо пришпоренный жеребец: «Любишь?! Ну и что? Я может варенье из крыжовника тоже обожаю… Дурацкая у тебя голова, никакой в ней логики нет…» Вероятно, в тот день у нас было много шансов рассориться всерьез и надолго, не хвати у моего друга мудрости тормознуть в самый критический момент: «Слушай, старикашка, а почему нам обязательно обсуждать то, что нас разделяет, а не то, что объединяет?» Это был случай, когда он начисто переиграл меня в очередном столкновении. Замечу попутно — с годами мое ученическое отношение к буревестнику и гордому соколу заметно изменилось явно не в его пользу. Наверное, претендующий на положение народного радетеля не должен обставлять собственную жизнь с купеческой роскошью и размахом.

Кстати в этом плане друг мне не противоречил. Когда ему случалось крупно заработать, а за летные испытания сталинским соколам платили щедро, он со странной торопливостью норовил от полученных денег избавиться. Характерно — на одежду, мебель, безделушки, вроде бы украшающие быт, он тратился весьма осмотрительно, чтобы ни сказать — скуповато, а вот в ресторанах мусорил легко, с явным удовольствием, широко финансировал родственников, покупал много книг, никогда не спрашивая о цене. Больше всего меня удивляло его отношение к родне. Почему? Вероятно это недоумение было вызвано тем, что самому мне с родней не повезли — ханжа на ханже, хамелеоны собрались, да еще кое-кто на руку был не чист. Я пытался его «просветить», но, увы… «Чушь городишь!» Но почему чушь? «Во-первых, мы родственников не выбираем, во-вторых, как всякая система, система человеческих отношений должна иметь единицу отсчета…» Не выдержав этого академического тона, я неудачно сострил: «В твоем случае за единицу отсчета следует принять тетю, посвятившую тебя в мужчины?» Он налился темной кровью, я почувствовал, что хватанул лишнего и поспешил загладить неловкость: «Ладно, не психуй, оставим родственников в покое и будем обсуждать то, что нас объединяет.