Я был агентом Сталина

Прежде всего отметим, что это воспоминания не просто хорошо информированного современника, а разведчика-интеллектуала, аналитика высокого класса. Даже порвав со сталинской секретной службой, он продолжал аккумулировать и перерабатывать информацию, поддерживая связь со своими агентами в Западной Европе. Он не строил иллюзий и ясно понимал, что после заключения пакта советская военная разведка во Франции и Англии будет работать и на гитлеровскую Германию. Осенью 1939 года Вальтер уже располагал такими фактами от своего старого товарища Б. Воля, проживавшего во Франции. Поэтому он с полным основанием заявил, выступая перед комиссией палаты представителей сената США, следующее:

«Сотрудничество Красной Армии с германским генштабом началось еще до прихода Гитлера к власти. Были случаи, когда обе стороны сотрудничали в форме шпионажа и обмена информацией военного характера. Поскольку пакт, заключенный между Гитлером и Сталиным, является фактически военным союзом, союзом двух армий, распространяющимся на определенные области Европы. Я не сомневаюсь, что такой обмен секретами военного характера и тому подобной информацией… совершенно необходим обеим сторонам — как Гитлеру, так и Сталину».

Сейчас многое из того, о чем писал в своих воспоминаниях В. Г. Кривицкий, подтверждается документами, извлеченными из отделов специального хранения государственных и ведомственных архивов. Это прежде всего относится к советско-германским отношениям в 1934–1937 годах. В частности, именно Вальтер впервые раскрыл роль миссии торгового представителя СССР в Германии Д. Канделаки как личного дипломата Сталина. Он рассказал о деятельности Коминтерна и советского руководства по подготовке «Германского Октября» в 1923 году. Многое также подтверждается документами. Определенный интерес представляют страницы, освещающие деятельность советских спецслужб во время гражданской войны в Испании. В частности, впервые была подробно описана история перевозки испанского золотого запаса в СССР. Это полностью корреспондирует с воспоминаниями министра авиации республиканского правительства Идальго ди Сиснероса, а также недавно опубликованными воспоминаниями генерала НКВД А. Орлова.

Особое место в записках В. Г. Кривицкого занимают страницы, посвященные механизму подготовки первых московских процессов. Тогда этому отказывались верить, да и советскому читателю еще несколько лет назад это тоже могло показаться неправдоподобным. Теперь эти сведения подтверждены выводами Комиссии Политбюро ЦК КПСС по дополнительному изучению материалов, связанных с репрессиями, имевшими место в период 30- 40-х и начала 50-х годов. Многое, что стало явным только сейчас, сообщалось Вальтером в публикациях 1939 года.

Вместе с тем некоторые положения в воспоминаниях не подтверждаются документально. Прежде всего это касается деятельности Компартии США. По запискам получается, что едва ли не все ее члены были агентами ОГПУ и Коминтерна. Анализ этих эпизодов показывает, что это были моменты, имевшие наибольшую политическую остроту в Америке в то время. Поэтому есть все основания полагать, что это добавления, сделанные редакторами или самим Вальтером для придания публикациям большей сенсационности.

При знакомстве с записками Вальтера возникает вопрос и о достоверности некоторых его сведений, в частности о Коминтерне. Безусловно, Коминтерну принадлежала важная роль в формировании и укреплении коммунистического и рабочего движения в первой половине 20-х годов. Однако начиная со второй половины 20-х его деятельность все больше попадала под диктат Сталина, и к началу 30-х годов он фактически превратился в канцелярию Сталина по вопросам международного коммунистического движения. Это подтверждается последними исследованиями советских историков.

Несколько необычным для советского читателя может показаться освещение Кривицким вопроса о связях ОГПУ и Коминтерна, Однако документы свидетельствуют о том, что на самом деле такая связь существовала и именно через Коминтерн в советскую военную разведку пришли И. Ц. Винаров, Ш. Радо, Л. Треппер и другие. Об этом говорится и в исследованиях немецких авторов. Рут Вернер, Отто Браун в своих воспоминаниях подтверждают некоторые факты, изложенные В. Г. Кривицким, о деятельности Коминтерна в США и Западной Европе.

Вряд ли можно согласиться с трактовкой Вальтера испанских событий как «интервенции в Испании». Причины, вызвавшие гражданскую войну и участие в ней Советского Союза, были значительно глубже. Кривицкий пишет лишь о том, что ему было лучше известно, но, разумеется, всего знать он не мог. Однако тайное противоборство различных спецслужб в Испании имело место. В числе военных и политических советников там было немало сотрудников Разведупра и ГУ ГБ НКВД СССР. Разгром фашистского подполья, ликвидация троцкистских организаций — все это подтверждается другими свидетельствами. Однако при этом Вальтер все-таки явно преувеличивает масштабы этой деятельности. Скорее всего, это также делалось в расчете на западного читателя.

Более сложный вопрос — подделка американских долларов. В советской литературе упоминаний об этом, равно и документальных свидетельств нет. Однако в материалах белоэмигрантской разведывательной организации «Крестьянская Россия» имеются сведения об этом. Насколько можно доверять документам? Вопрос остается открытым, заметим только, что эти данные использовались внешнеполитическими ведомствами западноевропейских стран в их практической деятельности. Так что вопрос о достоверности этих эпизодов оставим на совести Вальтера.

Читатель должен помнить, что воспоминания В. Г. Кривицкого — не моментальная фотография и тем более не исследование. Отдавая дань аналитику-разведчику, нельзя сбрасывать со счетов его определенную тенденциозность, субъективность, порой излишнюю эмоциональность при изложении некоторых фактов, а также фактические неточности, встречающиеся в тексте.

Отношение к запискам В. Г. Кривицкого всегда было неоднозначным. Оно в значительной степени колебалось от складывающейся политической конъюнктуры. Когда интерес к его запискам охладел, о них забыли. В годы «холодной войны» о них вспомнили антикоммунисты. Сегодня западноевропейские историки относятся к ним как к историческому источнику, заслуживающему серьезного внимания.

Советские исследователи и читатели были попросту лишены возможности познакомиться с воспоминаниями. Эта книга отсутствовала даже в каталогах специального хранения крупнейших советских библиотек. В отдельных изданиях можно было встретить лишь такие характеристики В. Г. Кривицкого — «изменник», «фальсификатор». Поэтому первая реакция на упоминание его имени у нас в стране была негативной: как же можно доверять свидетельствам перебежчика? Отбросив разного рода заклинания и табу, связанные с этим человеком, заметим, что воспоминания «изменника измены» В. Г. Кривицкого представляют собой ценный исторический источник, свидетельство хорошо информированного современника.

В тексте сделаны небольшие сокращения, не имеющие принципиального значения.

Предисловие Вальтера Кривицкого

Вечером 22 мая 1937 года я сел в поезд, чтобы вернуться из Москвы в Гаагу и приступить к своим обязанностям на посту руководителя советской военной разведки в Западной Европе. Вряд ли я тогда предполагал, что не увижу Россию, пока ею правит Сталин. Я прослужил Советской власти двадцать лет. Двадцать лет пробыл в партии большевиков. Пока поезд мчался к финской границе, я сидел один в купе и размышлял о судьбе моих коллег, товарищей, друзей. Почти все они или сидели под арестом, или были расстреляны, или брошены в лагеря.

Кого теперь уважать, кем восхищаться? Кто из героев нашей революции остался жив и не сломлен? Таких, по моим расчетам, было немного. Люди кристальной честности и порядочности были объявлены «предателями», «шпионами» или просто преступниками.

Мое воображение рисовало картины гражданской войны, когда эти самые «предатели» и «шпионы» смотрели в лицо смерти тысячи раз. Я вспоминал годы послевоенной индустриализации и поистине сверхчеловеческого напряжения, которого она потребовала от всех нас. Я вспоминал коллективизацию и голод, когда пайка едва хватало на то, чтобы не умереть с голоду; поголовную чистку, уничтожившую тех, кто трудился упорнее других для построения государства, где человек не эксплуатировал бы своего собрата. Долгие годы борьбы научили нас внушать самим себе, что победа над несправедливостями старого общества не может быть достигнута без моральных и физических жертв, что новый мир не может стать явью, пока не будут стерты следы старого порядка. Но неужели для этого надо было одним большевикам уничтожать других? Неужели Революция была причиной их гибели, или Революция сама давно уже погибла? Ответов на эти вопросы у меня не было…

В рабочем движении я участвовал с тринадцати лет. Это был полуосознанный, почти детский поступок. Я слышал, как тоскливые мелодии моего страждущего народа сливаются с новыми песнями свободы. Но в 1917 году мне исполнилось восемнадцать, и большевистская революция казалась мне абсолютно единственным путем покончить с нищетой, неравенством и несправедливостью. Я с открытой душой вступил в партию большевиков. За марксистско-ленинское учение я взялся как за оружие в борьбе со злом, против которого восставало все мое существо.

Все эти годы я не ждал от Советской власти ничего, кроме того, что она дает мне право продолжать свое дело. И я не получил ничего большего. Долгое время спустя после установления Советской власти меня посылали за рубеж по заданиям, которые я выполнял с риском для жизни и дважды оказывался за тюремной решеткой. Я работал по шестнадцать — восемнадцать часов в день и никогда не зарабатывал больше, чем было необходимо для поддержания жизни. За границей я, как правило, жил с относительным комфортом, но до самого 1935 года не зарабатывал достаточно, чтобы моя квартира в Москве могла хорошо отапливаться или чтобы хватало на молоко моему двухгодовалому сыну. Я не занимал такого положения — да и не стремился к этому: я был слишком поглощен своей работой — благодаря которому можно было бы стать одним из нынешних привилегированных бюрократов, материально заинтересованных в защите советского строя. Я защищал этот строй потому, что верил, что он ведет нас к созданию нового, лучшего общества.

То обстоятельство, что моя работа была связана с защитой нашей страны против внешних врагов, мешало мне глубоко задуматься над тем, что происходит внутри страны, а тем более о том, что делается в ограниченном мирке политической власти. Как разведчик, я был знаком с внешними врагами Советского Союза гораздо более близко, чем с заговорщиками внутри него. Мне было известно о сепаратистских и фашистских заговорах, затеваемых в чужих странах, но мне были совершенно неведомы интриги, происходящие в стенах Кремля. Я наблюдал, как Сталин поднялся к безраздельной власти, в то время как ближайшие соратники Ленина гибли по вине государства, которое они создали. Но, как многие другие, я успокаивал себя мыслью, что, каковы бы ни были ошибки руководства, Советский Союз креп и продолжал быть надеждой всего человечества.

Бывали моменты, когда я начинал сомневаться и в этом, и если бы я видел альтернативу, я, возможно, выбрал бы иной путь. Но всегда в какой-нибудь части мира дела складывались таким образом, что я был вынужден продолжать служить Сталину. В 1933 году, когда миллионы русских людей умирали от голода, я понимал, что это результат безжалостной сталинской политики и что Сталин намеренно не оказывал им государственную помощь. Когда Гитлер захватил власть в Германии, я понимал, что тем самым будет уничтожено все, что называется жизнью человеческого духа. Сталин был врагом Гитлера, и поэтому я продолжал служить Сталину.

В феврале 1934-го передо мной встала та же дилемма, и я сделал для себя тот же выбор. Я тогда проводил свой ежегодный отпуск в санатории «Марьино» в Курской области, в самом центре России. «Марьино» было когда-то имением князя Барятинского, победителя Кавказа. Роскошный дворец в версальском стиле стоял в окружении прекрасного английского парка с искусственными прудами. Персонал санатория состоял из превосходных врачей, спортинструкторов, медсестер и обслуги. В нескольких минутах ходьбы за его оградой находился совхоз, поставлявший продукты питания для отдыхающих. Дежурный вахтер у ворот следил за тем, чтобы крестьяне не смогли зайти на территорию санатория.

Однажды утром, вскоре после моего приезда, я с моим приятелем отправился на прогулку в деревню. То, что я увидел там, было ужасно. Полуголые ребятишки выбегали из полуразвалившихся изб, прося подать им хлеба. В деревенской кооперативной лавке не было ни хлеба, ни керосина — ничего. Ужасающая нищета произвела на меня самое гнетущее впечатление.

В тот вечер после отличного ужина все отдыхающие сидели в ярко освещенной столовой дворца и оживленно беседовали. На улице был страшный холод, а тут пылал камин, было тепло и уютно. Случайно я повернул голову к окну и увидел приклеенные к холодным стеклам лица беспризорных голодных деревенских ребятишек, смотревших на нас широко раскрытыми глазами. Тотчас же сидящие в зале перехватили мой взгляд и распорядились прогнать нарушителей. Почти каждый вечер кому-нибудь из детей удавалось проскользнуть во дворец, минуя вахтеров, в поисках пищи. Я часто приносил для них из столовой хлеб, но старался делать это незаметно, ибо другие на это смотрели косо. Советские служащие выработали в себе защитное свойство не замечать человеческих страданий:

«Мы идем к социализму трудными дорогами. Многим приходится посторониться. Нам надо хорошо питаться и отдыхать от своих трудов, пользуясь удобствами, все еще недоступными для других, потому что мы строители Прекрасного Будущего. Мы — строители социализма. Мы должны быть всегда в форме, чтобы продолжать наш нелегкий путь. В свое время забота о всех несчастных, встречающихся на нашем пути, будет проявлена. А пока — прочь с дороги! Не мозольте нам глаза своими бедами! Если мы будем останавливаться и бросать крохи каждому, то наша цель никогда не будет достигнута».

И было совершенно очевидно, что люди, таким образом оберегающие свое душевное спокойствие, не будут слишком щепетильны на крутых поворотах этого пути и не станут серьезно задумываться над тем, ведет ли он в действительности к Светлому Будущему.

Морозным утром я добрался до Курска, возвращаясь домой из «Марьино». Я спешил на вокзал к приходу московского скорого. После плотного завтрака в вокзальном ресторане оставалось еще какое-то время, и я пошел в зал ожидания. Я никогда не смогу вытравить из памяти то, что я там увидел. Зал ожидания был битком набит крестьянами — женщинами, мужчинами и детьми. Около шестисот человек перевозили, как скот, из одной тюрьмы в другую. Сцена была до того кошмарной, что на какое-то мгновение мне показалось, что я вижу летучих мышей, снующих над этими измученными существами. Многие из них лежали на холодном полу почти донага раздетыми. Среди них были и такие, которые, по-видимому, умирали от тифа. Голод, боль, отчаяние или просто страдальческая покорность были написаны на их лицах. Пока я стоял и смотрел, сотрудник ОГПУ с бесстрастным выражением принялся их поднимать и подталкивать к выходу, как стадо коров, толкая и пиная и тех, кто был слишком слаб, чтобы встать и идти. Один из них, старик, так и не поднялся с пола. Это был всего лишь небольшой отряд несчастных из миллионной армии честных крестьянских семей, которых Сталин назвал «кулаками», — слово, которое теперь не имеет другого значения, кроме значения «жертва». Согнанные со своей земли, лишенные крова, они были уничтожены.

Как раз в это время — в феврале 1934 года — фашистские военные части обстреливали образцовые дома для рабочих Вены, построенные правительством социалистов. Фашистские пулеметчики косили огнем австрийских рабочих, стоявших насмерть, защищая завоевания социализма. Фашизм надвигался отовсюду. Кругом одерживали верх силы реакции: Советский Союз казался тогда всем надеждой человечества. И я продолжал работать на Советский Союз — то есть на Сталина.

Двумя годами позже произошла трагедия в Испании. Гитлер швырнул свои войска на подмогу режиму Франко, а премьер социалистического правительства Франции Леон Блюм был втянут в лицемерную игру «невмешательства», обрекшую Испанскую республику на гибель. Было совершенно очевидно, что Сталин слишком поздно и нерешительно пришел на помощь зажатой в кольцо блокады республике, причем эта помощь была к тому же явно недостаточна. Я все еще продолжал считать, что, выбрав из двух зол меньшее, я воюю за правое дело.

Но вскоре ситуация круто изменилась. Сталин, как я понял, вслед за своей запоздалой помощью вонзил нож в спину законного правительства. Я увидел, что чистка в Москве приняла чудовищные размеры, уничтожив значительную часть большевистской партии. Такая же чистка произошла в Испании. Служа в разведке, я мог наблюдать тогда же, как Сталин протянул руку для тайного сотрудничества с Гитлером. Заискивая перед нацистским лидером, Сталин уничтожал видных командиров Красной Армии, таких, как Тухачевский и другие военачальники, с которыми я работал многие годы для обороны Советского Союза и защиты социализма.

Тогда-то я получил от Сталина свое последнее задание, как и все ответственные работники ОГПУ, пожелавшие избежать расстрела. От меня требовалось доказать свою лояльность тем, что я должен был доставить ему на расправу своего товарища. Я отказался это сделать, решив, что больше работать на Сталина не буду. Пришло время трезво смотреть на все, что творилось вокруг. Не задумываясь над тем, существует ли какое-либо иное решение мировых проблем, я пришел к сознанию того, что продолжаю работать на деспота тоталитарного режима, который отличается от Гитлера только социалистической фразеологией, доставшейся ему от его марксистского прошлого, о приверженности которому он так лицемерно заявлял.

Со службой режиму Сталина у меня было покончено, и я стал открыто рассказывать о нем. Это началось осенью 1937 года, когда Сталину все еще удавалось обмануть общественное мнение и государственных деятелей Америки и Европы своим лицемерным осуждением акций Гитлера. Несмотря на советы моих доброжелателей не делать этого, я решил нарушить молчание. Я говорю от имени миллионов мертвых, погибших по вине Сталина в результате насильственной коллективизации и искусственно созданного голода, от имени живых, влачащих существование на каторгах и в лагерях, от имени сотен тысяч моих товарищей по партии, томящихся в тюрьмах, и многих тысяч расстрелянных. Последний предательский акт сталинской политики — его пакт с Гитлером — убедил широкую общественность отказаться от безрассудного потакания Сталину, игнорирования фактов его чудовищных преступлений, надежды на него как на орудие защиты демократии.

Теперь, когда Сталин открыл свои подлинные карты, пришло время заговорить тем, кто молчал по своей близорукости или из стратегических соображений. Так поступили уже несколько человек. Бывший посол республиканского правительства Испании во Франции Луис де Аракистэн участвовал в разоблачении характера сталинской «помощи» Испанской республике. Об этом же писал бывший премьер республиканского правительства Ларго Кабальеро.

Есть и другие люди, которые обязаны поднять свой голос. Один из них — Ромен Роллан. Поддержку, которую этот знаменитый писатель оказал тоталитаризму, замалчивая ужасы сталинской диктатуры, трудно переоценить. В течение многих лет Роллан вел переписку с Максимом Горьким. Горький, бывший одно время в дружеских отношениях со Сталиным и даже пытавшийся смягчать его поступки, несомненно сыграл определенную роль в вовлечении Роллана в лагерь «попутчиков». Последние месяцы своей жизни Горький стал в буквальном смысле пленником Сталина. Он отказал Горькому в поездке за границу на лечение. Переписка Горького просматривалась, а его письма к Ромену Роллану по специальному приказу направлялись Стецкому, бывшему тогда начальником секретариата Сталина, и оседали в архиве Сталина. Роллан, обеспокоенный молчанием друга, написал другому своему знакомому, помощнику режиссера МХАТа с просьбой разузнать, в чем дело. В ходе последнего московского процесса над «врагами народа» миру было объявлено о том, что Горький, остававшийся якобы другом Сталина, был отравлен Ягодой. В то время как шел этот процесс, в интервью писателю Борису Суварину, опубликованном в газете «Флеш», я объяснил Ромену Роллану, почему его письма не доставлялись адресату. Я попросил тогда Роллана сделать заявление о том, что его письма Максиму Горькому перехватывались Сталиным. Но он продолжал молчать. Заговорит ли он теперь, когда Сталин вступил в сговор с Гитлером?

У Эдуарда Бенеша, бывшего президента Чехословакии, тоже есть свои счеты к Сталину. Дело в том, что, когда в 1937 году были расстреляны Тухачевский и крупные военачальники Красной Армии, Европа была настолько возмущена, что Сталину пришлось искать каналы, через которые он мог бы убедить европейские демократические правительства в том, что победитель Деникина и Колчака — нацистский шпион. По указке Сталина в ОГПУ в сотрудничестве с Управлением разведки Красной Армии было состряпано досье, которое должно было бы свидетельствовать против этих высших командиров Красной Армии, для передачи его правительству Чехословакии. Эдуард Бенеш, видимо, счел, что он не вправе проверять эти свидетельства, учитывая возможную помощь Сталина Чехословакии.

Пусть теперь Бенеш припомнит это дело, пересмотрит свое отношение к характеру «свидетельств», изготовленных специалистами из ОГПУ, и решит, имеет ли он право продолжать молчать.

Теперь, когда стало до боли ясно, что хуже способа бороться с Гитлером, чем замалчивание преступлений Сталина, нет, все те, кто впали в подобную ошибку, должны нарушить молчание. Из опыта последних трагических лет следует извлечь урок, что наступление тоталитарного варварства нельзя остановить путем стратегического отступления на позиции полуправды и фальши. Конечно, нельзя диктовать цивилизованной Европе, как ей защищать честь и достоинство человека, но я все же надеюсь, что все те, кто не хочет принять сторону Сталина и Гитлера, согласятся, что главным их оружием должна быть правда, а такие вещи, как убийство, должны быть названы своими именами.

Октябрь 1939 г.

Нью-Йорк

I. Сталин заигрывает с Гитлером

В ночь на 30 июня 1934 года, когда Гитлер устроил свою первую кровавую чистку, как раз в самый разгар ее, Сталин созвал в Кремле внеочередное заседание Политбюро. Еще до того как мир узнал о гитлеровской расправе, Сталин уже принял решение, каким будет его следующий шаг в отношении к нацистскому режиму.

Я работал тогда в Разведуправлении Генштаба Красной Армии в Москве. Мы знали, что в Германии вот-вот должен разразиться кризис. Все секретные сообщения, которые поступали к нам оттуда, подготовили нас к любой неожиданности. Как только Гитлер приступил к чистке, мы стали получать из Германии экстренные сообщения.

В ту ночь я со своими сотрудниками лихорадочно готовил сводку сообщений для наркома обороны Ворошилова. Среди тех, кого вызвали на заседание Политбюро, был и мой начальник генерал Берзин, нарком по иностранным делам Максим Литвинов, Карл Радек, в то время заведующий Информбюро при ЦК ВКП(б), и А. X. Артузов, начальник Иностранного отдела ОГПУ.

Внеочередное заседание Политбюро было созвано с целью рассмотрения возможных последствий гитлеровской чистки для нынешнего режима в Германии и ее влияния на советскую внешнюю политику. Согласно секретной информации, которой мы располагали, чистка затронула два крайних крыла оппозиции Гитлеру. Существовала группа во главе с капитаном Ремом, состоящая из радикалов нацистской партии, недовольных умеренностью политики Гитлера. Они мечтали о «второй революции». Во вторую группу входили офицеры германской армии, возглавляемые генералами Шлейхером и Бредовом. Последние рассчитывали на реставрацию монархии. Обе группы вошли в контакт друг с другом с целью свержения Гитлера, причем каждая из них рассчитывала на свою победу в случае успеха задуманного. Спецдонесения из Германии, однако, сообщали о том, что военные гарнизоны в центральных областях и основной состав офицерского корпуса оставались верными Гитлеру.

В Западной Европе и Америке гитлеровскую чистку истолковали как признак ослабления нацистского режима. В советских кругах находились и такие, кто хотел верить в то, что новые события предвещают крах правления Гитлера. У Сталина таких иллюзий не было. Он подвел итоги совещания в Политбюро следующими словами:

«События в Германии вовсе не означают падения нацистского режима. Напротив, они должны привести к консолидации аппарата этого режима и укреплению позиций самого Гитлера».

С этим заявлением Сталина Берзин вернулся с совещания в Кремле.

Охваченный желанием узнать результаты заседания, я ждал в управлении возвращения Берзина всю ночь. У нас было строгое правило, гласящее, что никто, даже сам начальник Разведупра, не имеет права брать секретные документы домой, поэтому я знал, что Берзин обязательно вернется в управление.

По высказыванию Сталина можно было судить, каким курсом будет следовать советская внешняя политика. На совещании было решено любой ценой вынудить Гитлера заключить договор с Советским правительством. Сталин всегда считал, что с сильным противником надо договариваться как можно раньше. События ночи 30 июня убедили его, что позиции Гитлера достаточно сильны. Для Сталина такой курс вовсе не означал чего-то нового. Это не был радикальный отход от его прежней политики по отношению к Германии. Он всего лишь решил удвоить свои усилия по налаживанию дружеских связей с Гитлером. Вся политика Сталина в отношении нацистского режима за все шесть лет существования последнего предопределила его оценку нынешнего хода событий. Он признал в Гитлере подлинного диктатора.

Представление о том, что Сталин и Гитлер — смертельные враги, бытовавшее вплоть до недавнего заключения советско-германского пакта, — чистейший миф. Эта искаженная картина была создана с помощью умелого камуфляжа и пропагандистской шумихи. На самом же деле Сталин вел себя как настойчивый проситель, которого не смущают категорические отказы. Реакция Гитлера была враждебной. Сталиным же руководил страх.

Если в Кремле и был кто-то, чье настроение можно было назвать прогерманским, то таким человеком с самого начала был Сталин. Он приветствовал сотрудничество с Германией с самого момента смерти Ленина и не изменил ему, когда к власти пришел Гитлер. Напротив, триумфальная победа нацистов укрепила его убежденность в необходимости искать дружбы с Берлином. Японская угроза на Дальнем Востоке только подстегнула его шаги в этом направлении. Он питал величайшее презрение к «слабым» демократическим правительствам и в равной степени уважал «могучие» тоталитарные государства. Он неизменно руководствовался правилом, что надо поддерживать добрые отношения со сверхдержавой.

Вся сталинская международная политика последних шести лет представляла собой серию маневров, рассчитанных на то, чтобы занять удобную позицию для заключения сделки с Гитлером. Когда Сталин вошел в Лигу Наций, когда он предлагал создать систему коллективной безопасности, когда он заигрывал с Францией, флиртовал с Польшей, обхаживал Великобританию, посредничал в Испании, он действовал с оглядкой на Берлин в надежде, что Гитлер учтет его старания завязать дружбу.

Своего апогея сталинская политика достигла 10 марта 1936 года, в день заключения секретного германо-японского соглашения, проходившего под видом антикоминтерновского пакта. Условия этого секретного соглашения, текст которого попал в руки Сталина главным образом благодаря мне и моим сотрудникам, окончательно убедили его в необходимости искать союза с Гитлером. В начале 1937 года возможность такой сделки стала реальной. Вряд ли в то время кто-нибудь предполагал, что все это приведет к подписанию в августе 1939 года советско-германского договора.

Прошло два года с того момента, когда Сталин начал открыто демонстрировать перед всем миром свое дружеское расположение к Германии. 10 марта 1939 года, вслед за аннексией Австрии и оккупацией Судетской области, он впервые публично высказал свое мнение об этих потрясших всех захватнических действиях нацистов. Мир был ошеломлен прозвучавшим дружеским тоном по отношению к Гитлеру. Всеобщее потрясение вызвало вторжение Гитлера тремя днями позже на территорию Чехословакии. Весь ход сталинской политики заигрываний с Гитлером — как явных, так и секретных — указывал на то, что, чем агрессивней, становилась гитлеровская политика, тем настойчивее были старания Сталина умиротворить Германию.

Советско-германское сотрудничество стало фактом задолго до прихода Гитлера к власти и даже задолго до возвышения Сталина. Союз Москва — Берлин был сформулирован еще в 1922 году договором в Рапалло. Тогда с Советским Союзом, так же как и с Германской республикой, совершенно не считались, обе страны не пользовались никаким кредитом у союзников, обе они противились созданию Версальской системы и по-прежнему сохраняли традиционные торговые связи друг с другом и общность интересов.

Теперь стало общеизвестным, что за эти десять лет до триумфа нацистов была достигнута секретная договоренность между рейхсвером — германской армией и Красной Армией. Советская Россия способствовала тому, что Германской республике удалось обойти пункт Версальского договора, запрещающий подготовку высших артиллерийских и танковых кадров, а также развитие авиации и химических средств ведения войны. Все это удалось проделать на советской территории. Со своей стороны Красная Армия получила возможность пользоваться услугами германских военных советников. Обе армии обменивались информацией. Общеизвестно также, что в течение всего этого десятилетия советско-германская торговля процветала. Немцы вкладывали свой капитал в советскую промышленность и получали концессии в Советском Союзе. Советское правительство закупало в Германии оборудование и приглашало на работу немецких технических специалистов.

Такова была ситуация к тому моменту, когда зловещая фигура Гитлера приняла конкретные очертания. За семь или восемь месяцев до его прихода к власти, в начале лета 1932 года, в Данциге я имел беседу с одним из высших военных чинов германского генерального штаба, убежденным монархистом, специально прибывшим из Берлина с явным намерением встретиться со мной. Это был военный старой закалки, веривший в идею реставрации германской империи в сотрудничестве с Россией. Мы обсудили с ним взгляды Гитлера, изложенные в его книге «Моя борьба». Германский офицер дал мне свой анализ складывающейся ситуации, заключив его словами:

«Пусть придет Гитлер и делает свое дело. А после мы, армия, быстро разделаемся с ним».

Я спросил офицера, не сможет ли он изложить свои взгляды в письменном виде, чтобы я мог отправить его записку в Москву. Он согласился. Его записка произвела в Кремле заметное впечатление. В то время преобладало мнение, что военные и экономические связи между Россией и Германией укоренились так глубоко, что Гитлер, придя к власти, едва ли сможет их игнорировать. Москва расценила угрозы Гитлера большевизму как маневр, облегчающий ему путь к власти. Они-де играют определенную роль и не нанесут ущерба коренным интересам наших двух стран, связанных сотрудничеством.

Сам Сталин почувствовал сильное облегчение, прочтя записку германского офицера. Будучи полностью осведомлен о содержании гитлеровской доктрины натиска на Восток, он все же по-прежнему склонялся к традиционному сотрудничеству между Красной Армией и рейхсвером и питал огромное уважение к германской армии и ее руководству во главе с генералом фон Сектом. Взгляды офицера германского генерального штаба соответствовали его собственным взглядам. Сталин рассматривал рост нацистского движения главным образом как реакцию на Версальский мир. Ему казалось, что с приходом Гитлера Германия добьется одного — она стряхнет с себя оковы Версальского договора. Советское правительство первым сделало попытку помочь освободиться от них. И было естественно, что Москву и Берлин сплотила единая оппозиция хищнической политике победивших союзников.

По этим причинам Сталин не делал никаких попыток разрушить после прихода Гитлера союз Москвы и Берлина. Напротив, он делал все возможное, чтобы сохранить его в силе. А Гитлер в течение своих первых трех лет у власти только и делал, что постепенно разрушал дружеские узы между армиями Советского Союза и Германии. Но это не обескуражило Сталина. Он с еще большим упорством продолжал искать способы поддерживать дружбу с Гитлером.

28 декабря 1933 года, через 11 месяцев после того как Гитлер стал канцлером, Молотов, выступая на съезде Советов, подтвердил приверженность сталинской политике в отношении Германии:

«Наши отношения с Германией всегда занимали особое место в нашей международной политике… Со стороны Советского Союза нет причин для какого-либо изменения политики в отношении Германии».

На следующий день на том же съезде Советов нарком иностранных дел Литвинов пошел еще дальше, призывая налаживать взаимопонимание с Гитлером. Литвинов обрисовал программу отвоевывания германских территорий, изложенную в «Моей борьбе». Он высказался и о намерениях нацистов «огнем и мечом проложить себе путь на Восток, не останавливаясь у границ Советского Союза, и поработить народы этой страны». Вот его слова:

«Вот уже десять лет мы связаны с Германией тесными экономическими и политическими узами. Мы — единственная великая держава, не пожелавшая иметь ничего общего с Версальским договором и его последствиями. Мы отказались от прав и привилегий, которые сулил этот договор. Германия заняла первое место в нашей внешней торговле. И Германия, и мы сами получали исключительную выгоду из политических и экономических связей, установленных между нами (Председатель ЦИК Калинин с места: «В особенности Германия»). Основываясь на этих отношениях, Германия смогла более смело и уверенно разговаривать со своими вчерашними победителями».

Этот намек, смысл которого подчеркнул своим восклицанием Калинин, был рассчитан на то, чтобы напомнить Гитлеру о роли России, способствовавшей тому, что он смог бросить вызов странам-победительницам. Затем Литвинов сделал следующее официальное заявление:

«Мы хотим иметь с Германией, как и с другими государствами, самые лучшие отношения. Советский Союз и Германия не извлекут из этих отношений ничего, кроме выгоды. Мы, со своей стороны, не имеем никаких стремлений к экспансии ни на Западе, ни на Востоке, ни в каком-либо другом направлении. Мы хотели бы услышать то же самое и от Германии».

Гитлер ничего подобного не сказал. Но и это не обескуражило Сталина. Напротив, он с удвоенной силой продолжал заигрывать с нацистским режимом.

26 января 1934 года в обращении Сталина XVII съезду ВКП(б) снова прозвучали те же мотивы. К тому времени Гитлер находился у власти ровно год. Он резко отклонил все политические заигрывания Москвы, не упустив, однако, возможность выговорить себе выгодные кредитные условия торговли с Советской Россией. Сталин расценил это как знак политической доброй воли. Обращаясь к съезду, он упомянул о тех элементах в нацистской партии, которые ратуют за возврат к «политике экскайзеровской Германии, благодаря которой когда-то была оккупирована Украина, предпринят поход на Ленинград, а Прибалтийские государства превращены в плацдарм для этого наступления». В политике германского правительства произошли перемены, сказал он, не за счет теорий национал социализма, а как следствие стремления рассчитаться с Версальским договором. Сталин опроверг утверждение о том, что перемена политики Советского Союза по отношению к Берлину объясняется «установлением фашистского режима в Германии», и протянул руку Гитлеру, произнеся следующее:

«Это неверно. Конечно, мы далеки от того, чтобы восторгаться фашистским режимом в Германии. Но дело здесь не в фашизме, хотя бы потому, что фашизм, например, в Италии не помешал СССР установить наилучшие отношения с этой страной».

Протянутая Сталиным рука была проигнорирована Берлином. У Гитлера на сей счет были собственные мысли. Но Сталина это никоим образом не обескуражило. Он только решил сменить тактику. Рассматривая нацистскую агитацию за создание антисоветского блока как маневр Гитлера, он решил ответить на него контрманевром. Отныне Советское правительство будет выступать как поборник Версальской системы, войдет в Лигу Наций и даже в антигерманский блок. Угроза, заключенная в подобном курсе, по мысли Сталина, должна была привести Гитлера в чувство.

Для осуществления этого крутого поворота в политике Сталин выбрал одного из своих лучших журналистов. Нужно учитывать, что целое поколение советских людей было воспитано в сознании того, что Версальский мир был самым пагубным инструментом дипломатии во всей истории. В Советском Союзе только один человек мог успешно публично проделать этот трюк, рассчитанный на эффект внутри страны и за ее пределами. Таким человеком был Карл Радек, который сыграл такую трагическую роль в знаменитом процессе января 1937 года. Сталин выбрал Радека, чтобы он подготовил советское и мировое общественное мнение к восприятию этой тактической перемены.

В эти дни, то есть весной 1934 года, я часто встречался с Радеком в здании Центрального Комитета партии. Тогда ходило много слухов о поручении Радеку подготовить серию статей для создания обстановки в пользу предстоящего поворота в политике. Статьи должны были появиться одновременно и в «Правде», и в «Известиях». Рассчитывалось, что они будут перепечатаны во всем мире и внимательно рассмотрены во всех европейских правительственных канцеляриях. В задачу Радека входило реабилитировать Версальский мир, возвестить о наступлении новой эры дружбы с Парижем, убедить сторонников Советского Союза в том, что такая позиция гармонично согласовывается с коммунистическими принципами, и в то же время оставить дверь открытой для соглашения с Германией.

Часто бывая в кабинете Радека, я знал, что он ежедневно консультируется со Сталиным, встречаясь с ним иногда по несколько раз на дню. Каждая написанная им фраза тщательно изучалась Сталиным лично. Статьи были в полном смысле плодом совместного труда Сталина и Радека. Пока они были в стадии подготовки, нарком Литвинов не оставлял попыток достичь соглашения с Гитлером. В апреле он предложил Германии сообща создать механизм для сохранения и гарантии независимости и нерушимости границ Прибалтийских государств. Берлин отверг это предложение.

Статья Радека была повсеместно воспринята как предвестник поворота Советского Союза в сторону Франции и Малой Антанты и отхода от Германии.

«Германский фашизм и японский милитаризм, — писал Радек, — вступили на путь борьбы за передел мира против Советского Союза, Франции, Польши, Чехословакии, Румынии и Прибалтийских государств, против Китая и США. Однако британскому империализму хотелось бы, чтобы эта борьба была направлена исключительно против Советского Союза».

Однажды у меня с Радеком состоялся довольно серьезный разговор. Он знал, что мне известно о его задании. Я коснулся нашей «новой политики» и заговорил о том впечатлении, которое она произвела в информированных кругах.

Радека как будто прорвало.

«Только дураки могут вообразить, что мы когда-нибудь сможем порвать с Германией. Мои статьи одно дело, а жизненная реальность — совсем другое. Никто не даст нам того, что дала Германия. Для нас разрыв с Германией просто немыслим».

И Радек повел разговор о том, что мне было хорошо известно. Он говорил о наших отношениях с германской армией, которые даже при Гитлере находились в сильной зависимости от наших отношений с деловыми кругами Германии, и о том, что Гитлер сам под пятой у промышленников. Разумеется, Гитлер не пойдет против генерального штаба, который настроен в пользу сотрудничества с Россией. Разумеется, Гитлер не станет скрещивать шпаги с германскими деловыми кругами, занятыми с нами обширной торговлей. В этом вся суть германо-советских отношений.

Он назвал безмозглыми тех, кто полагал, что Советский Союз отвернется от Германии из-за преследований нацистами членов коммунистической и социалистической партий. Компартия разгромлена — это верно. Ее лидер Тельман в тюрьме. Тысячи ее членов заключены в концентрационные лагеря. Но это — лишь одна сторона дела. Нечто другое возникает, когда затрагиваются жизненные интересы Советской России. Эти интересы требуют и впредь придерживаться политики сотрудничества с германским рейхом.

Что же касается статей, которые он писал, то какое они имеют отношение к фактам? Это все дело большой политики. Такой маневр необходим. Сталин вовсе не намерен рвать отношения с Германией. Напротив, он ищет пути сближения Берлина с Москвой. Все это было элементарно для тех из нас, кто знал политику Кремля изнутри. Весной 1934 года никому из нас не снилось, что разрыв с Германией возможен. Мы все считали, что статьи Радека отражают сталинскую стратегию.

Литвинов отправился в поездку по европейским столицам под предлогом защиты интересов так называемого пакта Локарно, призванного обеспечить — с общего согласия всех заинтересованных стран — неприкосновенность существующих границ государств Восточной Европы. Он прибыл в Женеву. Его поездка породила массу слухов о готовящемся франко-русском сближении как следствии публикаций радековских статей. В то же самое время Сталин упрямо продолжал утверждать на заседаниях Политбюро: «И все же мы должны идти вместе с Германией».