Живи высочайшей милостью

— Мэри Оуэн, — сказал он. — Вы ведь Мэри Оуэн? Мы так рады, что вы наконец добрались.

— Да, я Мэри Оуэн, — ответила гостья, — и рада, что добралась, наверняка больше, чем вы. Но не могли бы вы сказать, где я нахожусь?

— Конечно, — сказал хозяин. — Вы в гостинице «Кукареку».

— Что за странное название для гостиницы? — произнесла Мэри Оуэн.

— Ничего не могу сказать на этот счет, — откликнулся хозяин. — Я к этому не имею отношения — гостиница называлась так еще до моего появления. Как вы могли заметить, это достаточно старое заведение. Не один благородный путешественник находил здесь приют.

— Но все-таки что это за место? — спросила Мэри. — Я хочу сказать — что за страна? Кто здесь живет, какая это область, как называется государство?

— Об этом я ничего не знаю. Никогда не слышал никаких названий.

— Но чтобы человек не знал, где он живет…

— Мадам, — вступил в разговор одетый во все черное человек, стоявший рядом с генералом, — поистине все происходящее странно. Хозяин не шутит. Нам он сказал то же.

— Располагайтесь, располагайтесь, — засуетился хозяин. — Проходите поближе к огню. Джентльмены, прибывшие давно и согревшиеся, уступят вам и профессору Лэнсингу свои места. И раз уж все в сборе, я займусь ужином.

Он торопливо засеменил на кухню, а Мэри Оуэн присоединилась к стоявшему у камина Лэнсингу.

— Мне показалось, хозяин называл вас профессором? — обратилась она к нему.

— Да, правильно. Хотя, на мой взгляд, зря. Меня редко так называют. Даже мои студенты…

— Но ведь вы действительно профессор?

— Да. Я преподаю в Лэндморском колледже.

— Я никогда не слышала о таком.

— Это небольшой колледж в Новой Англии.

Генерал обратился к вновь прибывшим:

— Эти два кресла самые удобные. Садитесь. Мы с пастором нежились в них и так слишком долго.

— Спасибо, генерал, — поблагодарила Мэри.

Один из присутствующих, до сих пор не принимавший участия в разговоре, поднялся и мягко коснулся руки Лэнсинга.

— Как вы могли заметить, я не человек. Вы не будете возражать, если я тоже скажу вам «добро пожаловать»?

— Конечно, нет, — начал Лэнсинг и остановился, вытаращив глаза на говорившего. — Вы же…

— Я робот, мистер Лэнсинг. Вам не приходилось до сих пор видеть роботов?

— Нет, никогда.

— Это понятно, нас не так уж и много. И мы есть не во всех мирах. Меня зовут Юргенс.

— Извините, что я не заметил вас раньше. Несмотря на огонь в камине, здесь довольно темно, да и столько всего произошло…

— Прошу прощения, мистер Лэнсинг, вы, случайно, не сумасшедший?

— Думаю, что нет, Юргенс. Никогда об этом не задумывался. А почему вы спрашиваете?

— У меня есть увлечение, — ответил робот. — Я коллекционирую сумасшедших. В моей коллекции есть один очень занятный экземпляр: он думает, что он Бог, стоит ему только напиться.

— Это на меня не распространяется. Пьяный или трезвый, я никогда не считаю себя Богом.

— Ах, но ведь свихнуться можно по-разному. Существуют и другие виды сумасшествия.

— Не сомневаюсь, — ответил Лэнсинг.

Генерал взял на себя труд представить всех присутствующих друг другу:

— Я Эверетт Дарили. Командир семнадцатой бригады. Рядом со мной — пастор Эзра Хатфилд, а леди, сидящая за столом, поэтесса Сандра Карвер. Рядом с мистером Лэнсингом — робот Юргенс. Теперь, когда мы познакомились, я предлагаю сесть и отдать должное прекрасному ликеру на столе. Те, кто пришел раньше, уже успели его оценить.

Лэнсинг сел за стол рядом с Мэри Оуэн. Стол, как он заметил, был из дуба, сработанный искусным ремесленником. На столе стояли три свечи и три бутылки, а также поднос с кружками. Только теперь он мог как следует разглядеть собравшихся в комнате. В дальнем углу за небольшим столиком вольготно устроились четверо игроков в карты, полностью поглощенных игрой. Генерал придвинул к себе кружки и разлил ликер.

— Надеюсь, нам не придется долго ждать ужина, — сказал генерал, — и думаю, он окажется не хуже напитков.

Лэнсингу ликер пришелся весьма кстати. Он налил себе еще немного и уселся поудобнее в кресле.

— Пока мы ждали остальных, — начал генерал, — мы гадали, не смогут ли вновь прибывшие, то есть вы, мисс Оуэн и мистер Лэнсинг, объяснить, где мы находимся. Из того, что вы говорили, мисс Оуэн, ясно, что вы этого не знаете. А вы, мистер Лэнсинг?

— Ни малейшего представления, — ответил Лэнсинг.

— Хозяин утверждает, что и он ничего не знает, — мрачно произнес пастор. — Он говорит, что он всего лишь содержатель гостиницы и что не привык задавать вопросы. Тем более что задавать их здесь некому. Впрочем, я полагаю, что он лжет.

— Не судите слишком поспешно и слишком сурово, — вступила в разговор поэтесса Сандра Карвер. — У него честное и открытое лицо.

— У него лицо свиньи. И он позволяет греховным деяниям совершаться под своей крышей. Эти картежники…

— Что касается греховности, — заметил генерал, — вы все это время пили ликер наравне со мной.

— Это не грех. — Пастор добродетельно поджал губы. — Библия учит нас, что немного вина полезно для организма.

— Ну, приятель, какое же это вино! Такие крепкие напитки не были известны в библейские времена.

— Нам, пожалуй, лучше успокоиться и подумать о том, что нам известно, — сказала Мэри. — Может, тогда мы лучше поймем ситуацию. Нам следует знать, кто мы такие, как попали сюда и что думаем о случившемся.

— Первая разумная мысль, — сообщил собравшимся пастор. — Надеюсь, ни у кого нет возражений?

— У меня нет, — ответила Сандра Карвер так тихо, что остальным пришлось напрячь слух, чтобы уловить ее слова. — Я дипломированная поэтесса из Академии Древнейших Афин. Я владею четырнадцатью языками, хотя пишу и пою только на одном — диалекте Древней Галлии, самом выразительном языке в мире. Я не поняла, как я сюда попала. Я была на концерте и слушала новую симфонию в исполнении оркестра из Заокеанских Земель. Никогда в жизни не слышала более выразительной музыки. Она захватила меня. Мне казалось, что музыка уносит душу из бренного тела в иное пространство. А когда я вернулась, и моя плоть, и мой дух оказались в другом месте — сельской местности небывалой красоты. Там была дорожка, я пошла по ней, и вот…

— А год? — спросил пастор. — В каком году это было?

— Я не понимаю вопроса, пастор.

— В каком году это произошло? Как вы измеряете время?

— В шестьдесят восьмом году Третьего Ренессанса.

— Нет-нет. Я не это имею в виду. В каком году Господа нашего?

— О каком господе вы говорите? В теперешние времена так много господ…

— В каком году от Рождества Христова?

— Христова?

— Да, Иисуса Христа.

— Сэр, я никогда не слышала ни об Иисусе, ни о Христе.

Пастора чуть не хватил удар. Его лицо побагровело, он стал расстегивать воротник, будто ему не хватало воздуха, сделал попытку заговорить, но слова не шли с его уст.

— Мне жаль, если я огорчила вас, — сказала поэтесса. — Я сделала это по незнанию. Простите. Я никогда не обижаю людей по доброй воле.

— Ничего, моя дорогая, — вмешался генерал. — Все дело в том, что наш друг пастор — жертва культурного шока. И он может оказаться не единственным. Ситуация, в которой мы все оказались, совершенно невероятна, но по мере развития событий дело приобретает все же некоторую степень достоверности, хотя боюсь, что большинству из нас принять ее будет трудно.

— Вы хотите сказать, — ответил ему Лэнсинг, — что все мы принадлежим к разным культурам и, может быть, даже к разным мирам?

Удивляясь собственным словам, он вспомнил, как несколько часов назад Энди Сполдинг, играя идеей и явно не веря в ее серьезность, болтал об альтернативных мирах. Теперь Лэнсинг пожалел, что многое пропустил мимо ушей.

— Но мы все говорим по-английски, — сказала Мэри Оуэн, — или, по крайней мере, можем говорить. Сколько языков, Сандра, вы знаете?

— Четырнадцать, — ответила поэтесса. — Правда, некоторые из них не очень хорошо.

— Лэнсинг высказал предположение о том, что все мы из разных культур, — сказал генерал. — Я поздравляю вас, сэр, — очень тонкое наблюдение. Может быть, все и не совсем так, как вы говорите, однако, скорее всего, вы весьма близки к истине. Что же касается языка, на котором мы говорим, то можно сделать даже кое-какие предположения. Мы все принадлежим к одной команде и все говорим по-английски. Но ведь возможны и другие команды? Французская команда, итальянская, греческая, испанская — маленькие группы людей, которые могут взаимодействовать, поскольку говорят на одном языке?

— Чистое словоблудие! — вскричал пастор. — Безумие считать и даже предполагать, что то, о чем вы двое говорите, может оказаться правдой. Это противоречит всему, что известно на земле и на небесах!

— Наши знания о земле и небесах, — ответил генерал раздраженно, — всего лишь капля в море. Мы не можем игнорировать факт нашего пребывания здесь, а способ, каким мы сюда доставлены, выходит за пределы всех наших представлений.

— Я думаю, что сказанное мистером Лэнсингом… — начала Мэри. — Лэнсинг, как вас зовут?

— Мое имя Эдвард.

— Спасибо. Я думаю, что предположение Эдварда романтично и даже фантастично. Но если мы хотим понять, где мы и почему мы здесь, нам придется искать совершенно новые пути рассуждений. Я инженер и живу в высшей степени технизированном обществе. Любая теория, выходящая за пределы известного или лишенная солидных научных оснований, действует мне на нервы. У меня нет никаких предположений, с помощью которых можно было бы дать объяснение происходящему. Может быть, кто-то другой имеет необходимую информацию? Как насчет нашего друга робота?

— Я тоже принадлежу к обществу с развитой технологией, — ответил Юргенс, — но и мне не известно…

— Вы обращаетесь к нему? — вскричал пастор. — Вы говорите «робот», и это слово легко срывается с языка, но он всего лишь машина, механическое приспособление.

— Не зарывайтесь, — вмешался генерал. — Я живу в мире, где «механические приспособления» на протяжении многих лет воюют, и воюют профессионально и разумно, а их воображение иногда превосходит человеческое.

— Как ужасно, — прошептала поэтесса.

— Вы, по-моему, хотите сказать, — ответил генерал, — что война ужасна?

— Разве это не так?

— Война — естественная человеческая функция. Человеческой расе присущи агрессивность и тяга к соревнованию. Будь это не так, не было бы стольких войн.

— Но ведь люди страдают. Мучаются. А несбывшиеся надежды?

— К настоящему времени войны по большей части стали игрой, — пояснил генерал. — Именно так смотрели на войну примитивные племена. Индейцы западного континента всегда считали войну игрой. Юноша не считался мужчиной, пока он не убивал своего первого врага. Все, что мужественно и благородно, рождено войной. Да, в прошлом бывало, что чрезмерное рвение приводило к нежелательным последствиям, о которых вы говорите. Теперь же крови проливается немного. Мы играем в войну, как в шахматы.

— Используя роботов, — заметил Юргенс.

— Мы не называем их роботами.

— Может быть, и нет. Механические приспособления. Инструменты, которые, однако, имеют собственное «я» и способность думать.

— Это верно. Они прекрасно сделаны и великолепно обучены. Они помогают нам не только сражаться, но и планировать операции. Мой штаб состоит почти исключительно из них. Во многих случаях даже моя хватка уступает их видению оперативной ситуации.

— И поле боя после сражения усеяно «механическими приспособлениями»?

— Конечно. Мы потом ремонтируем те, которые поддаются восстановлению.

— После ремонта вы снова отправляете их сражаться?

— Ну естественно. Война требует рачительного использования ресурсов.

— Генерал, — сказал Юргенс, — я не думаю, чтобы мне понравилось в вашем мире.

— А что собой представляет ваш мир? Если вам не нравится мой, расскажите нам о своем.

— Наш мир исполнен доброты и покоя. Мы испытываем сострадание к своим людям.

— Это звучит тошнотворно, — сказал генерал. — Своим людям?

— В нашем мире людей осталось мало. Мы заботимся о них.

— Как это ни противно всем моим убеждениям, — заговорил пастор, — я вынужден прийти к заключению, что Эдвард Лэнсинг может быть прав. Похоже, мы все действительно пришли из разных миров. Циничный мир, рассматривающий войну просто как игру…

— Это не простая игра, — прервал его генерал, — иногда она бывает весьма сложной.

— Циничный мир, рассматривающий войну как сложную игру, — продолжал пастор. — Мир поэтов и поэтесс, музыки и академий. Мир, в котором роботы по доброте своей заботятся о людях. И ваш мир, милая леди, в котором женщина может оказаться инженером.

— А что же в этом плохого? — спросила Мэри.

— Женщинам не следует быть инженерами. Они должны быть верными женами, экономными хозяйками и хорошими воспитательницами детей. Это естественная сфера для женщин.

— В моем мире женщины — не только инженеры. Они становятся физиками, врачами, химиками, философами, палеонтологами, геологами, членами правлений корпораций, президентами престижных компаний, юристами и законодателями, главами агентств. Список может быть продолжен без конца.