Вечный хлеб

Назвался и Вячеслав Иванович, улыбкой и жестами показывая, что фамилией он представляется искусственной, никак не отражающей его подлинной сути, но ничего не поделаешь, другого выхода у него нет; назвался, снова пожал протянутую сухую ладошку — и снова удивился крепости рукопожатия старушки.

— Так как же вы запомнили адрес, если не помните фамилии?.. Сейчас, подождите, не рассказывайте, я сначала распоряжусь, чтобы потом не перебивать. Я не люблю перебивать. — Костя! Костя, поставь чайник.

— Я уже поставил.

— Молодец. Тогда достань печенье.

Вячеслав Иванович стал для приличия отказываться а то еще подумает, что явился невежа специально затем, чтобы ее печенья съесть.

— Не беспокойтесь, я совершенно сыт, Вера Николаевна! У меня дома все есть. Если бы я знал, я бы что-нибудь с собой… Севрюгу. А уж торт как закон. Но не знал, проходил мимо случайно — и как ударило в голову: здесь! Ну и не удержался, кинулся сразу. А то бы!.. Сыт, честное слово!

— Ах, оставьте ваши церемонии, Вячеслав Иванович, что вы, право, я не знаю! Мы и тогда без чая не отпускали. Помните тогдашний чай?

Вячеслав Иванович не любил признаваться, когда чего-нибудь не знал или не помнил, но и делать вид перед старушкой, что запомнил в пять лет вкус блокадного чая, не решился, чтобы не сочла бахвалом — ведь от бахвала всего один шаг до самозванца! И сказал уклончиво:

— Что-то помню, но не очень. Я ведь тогда, как говорится, не в сознательном возрасте…

— Кипяток! Чистый кипяток! Но горячий… Костя, когда чайник закипит, сам завари… Ну вот, обо всем распорядилась, а теперь рассказывайте, Вячеслав Иванович, рассказывайте все подробно! Вы уж простите, я вас буду величать вашим новым именем, благоприобретенным.

— Еще бы! Я и сам себя! — подхватил Вячеслав Иванович, стараясь запомнить красивое слово «благоприобретенный».

Вера Николаевна хотя и объявила только что, что не любит перебивать, во время рассказа то и дело вскрикивала:

— Удивительно!.. Разом всю картину?! Это память сердца!

Впрочем, рассказывать такое бурное сопереживание только помогало. Жаль только, что и со всеми возможными подробностями рассказ получился коротким, и Вячеслав Иванович закончил, разведя руками:

— Вот и вся моя исповедь, Вера Николаевна. Может быть, и немного, когда со стороны, а для меня — событие. Потому сразу бросился, не вытерпел.

— Ах, да что вы скромничаете! Целый роман! Нет, но как удивительно устроена память человеческая. Удивительно! И в то же время часто приходится стыдиться за людей, — какой-то парадокс, не правда ли?

Старушка опять обобщала, а Вячеслав Иванович не очень умел говорить вот так — вообще. Он предпочитал конкретные интересные факты. Парадокс вот разглядела. Нет, он знал, что такое парадокс, но чтобы и самому ответить парадоксом — ничего в голову не приходило. Да и не очень хотелось: он надеялся, что Вера Николаевна вспомнит блокадных соседей по дому, а она рассуждает о парадоксах. Поэтому сказал только:

— В человеке все бывает.

Серьезный Костя внес чайник, достал из буфета чашки. Откуда-то вылезла наконец кошка.

— А вот и Мисси! Она боится незнакомых и потому сначала спряталась. А когда что-нибудь едят или просто пьют чай, она любит сидеть рядом. Ничего не просит, она хорошо воспитана, просто сидит рядом. Потребность в обществе.

Кошка была как кошка — не сиамская, не сибирская. Вячеслав Иванович считал, что уж если заводить, так чтобы как с картинки — вроде Эрика, на которого каждый оглянется. Бывают и кошки такие — выставочные. Ресторанный метр Сергей Ираклиевич большой любитель, приносил швейцарский журнал — вот там кошки! Одна — настоящий медведь. Но вслух Вячеслав Иванович догадался этого не говорить, даже протянул руку, чтобы погладить скромную Мисси — сделать хозяйке приятное. Но кошка отпрыгнула.

— Нет-нет, она еще к вам не прониклась… И вот взять да сбросить с пятого этажа! Как можно? Кем надо быть? Да, приходится часто за людей стыдиться. Знаете, тогда люди культурные часто вели разговоры… Представляете, голый кипяток вместо чая, коптилка, холод — а разговоры самые такие: философские! Это сейчас без конца слышишь о еде да о тряпках. Ну и тогда, конечно. Думали — все время! Невозможно было не думать. Но чтобы вслух! У меня были такие знакомые, от которых я ни слова не слышала за все три года ни о пайках, ни о прежних магазинах и ресторанах, — не снисходили! Умерли многие — но не снизошли до пайковых разговоров!.. Да, о чем я начала? Опять заболталась, вы уж простите старуху. Да — философские разговоры. И тогда часто рассуждали: как могла такая культурная нация превратиться в фашистов? Родина Бетховена, Гете, Маркса. Я уже тогда говорила, еще до статей Эренбурга… Вы были маленький, не помните, наверное, что тогда значили статьи Эренбурга. Ну ладно… Так я еще до его статей твердила всем: не говорите о всей нации, есть разные немцы. И разные русские. Фашисты — это те, за кого приходится стыдиться, что они — люди! Как перед нашей Мисси за ту сверху. Дай той бабе волю, она бы и неугодных людей, как котенка!.. Вы верите в летающие тарелки? Ой, я так боюсь! Представляете, прилетят разумные существа, начнут изучать нашу жизнь, нашу историю. Ужасно стыдно!.. Но я опять. Так что я могу для вас сделать полезного?.. Подождите, не говорите! Вы пьете этот чай? А я болтаю и не вижу. Где Костя? Костя!

Серьезный мальчик вошел сразу же, точно дежурил за дверью.

— Костя, что ты там делаешь?

— Смотрю на собаку.

— Замечательно! Но какой ты опять чай заварил? Сколько тебе говорить? Забери и завари снова. Как следует! Краснеть за тебя приходится.

Костя неторопливо собрал чашки, чайник, поставил все на поднос и вышел.

— Дверь ногой за собой не закрывают, сколько говорить!.. Вот всегда так: экономит заварку. Говори не говори. От кого он научился, не представляю. У нас этого в доме никогда не водилось, поверьте… Да, так что я могу для вас сделать полезного, дорогой Вячеслав Иванович? Поверьте, все что смогу! Раз вы были в блокаде, значит, вы мне как родной. Я совершенно от души, это не риторическая фигура, поверьте.

Все это звучало вполне трогательно, и «риторическая фигура» — красивый оборот, надо пустить в ход при случае, но пустое многословие начало уже Вячеслава Ивановича и раздражать. Ну чего переспрашивать: «Чем могу помочь? Чем могу помочь?» Неужели не ясно, чем может помочь?!

Однако Вячеслав Иванович постарался раздражение не выдать. Только вспомнив, что Костя предупреждал говорить громче, стал почти кричать, хотя и раньше отнюдь не шептал. Может, старушка половину не расслышала, потому и болтает впустую?

— Я очень чувствую вашу душевность, Вера Николаевна. И если вам когда что понадобится — достать, и вообще, — я всегда! А помочь вы сможете, если вспомните семью, которая жила в блокаду на вашей лестнице, в которой был мальчик Славик лет пяти. Отец его, кажется, был толстый. Вот такая просьба.

— Да-да, конечно: блокада и мальчик. Ужасная блокадная зима и мальчик лет пяти. Это такое противоестественное сочетание, не правда ли?

Вернулся серьезный Костя с подносом. Разлил чай и на этот раз не ушел, а сел в углу и стал читать.

— Вот это уже другое дело, хотя можно было бы и покрепче… Вот, Костя, наш гость в возрасте гораздо меньшем, чем ты, пережил блокадную зиму.

Вячеслав Иванович всегда искренне гордился тем, что пережил. Хоть и в несознательном возрасте, но пережил же! Однако ему было досадно, что старушка под предлогом его переживаний опять увиливает от конкретного ответа. Да и рискованно выказывать гордость перед этим юным поколением, все они насмешники. И потому заставил себя изобразить скромность:

— Да что, я — терпел. А что оставалось? Пассивно страдал.

Костя оторвался от книги, посмотрел на Вячеслава Ивановича, ничего не сказал и снова принялся за чтение.

— Пассивно не пассивно, а тогда выжить было само по себе подвигом!.. Да, так что же я могу для вас сделать, дорогой Вячеслав Иванович? Припомнить семью, вы говорите?

— Да, семью, в которой был мальчик лет пяти-шести, Славик, — громко и почти по складам повторил Вячеслав Иванович.

— Больнее всего было смотреть на таких малышей! Худенькие — аж голубые! А наверчено столько, что и не поймешь часто, мальчик или девочка. И лица как у старичков.

— Так может быть, Вера Николаевна, вспомните семью, где ребенок примерно таких лет. Мальчик или девочка — неважно.

— Да знаете, такие малыши тогда не очень из дома выходили. Больше в своей комнате, ближе к буржуйке. Постарше — те да! Те и в очереди вместо взрослых…

— Но в бомбоубежище и малышей таскали! — уже с откровенной досадой возразил Вячеслав Иванович.

— Конечно-конечно, туда и старые и малые собирались. Но там ведь на лицах не написано, кто из какой квартиры… Нет-нет, вы не думайте, Вячеслав Иванович, что, мол, старуха все перезабыла! Я вам помочь постараюсь. Были у нас на лестнице, были. Один, помню, очень хороший мальчик — вежливый такой, воспитанный. Но постарше. Да, постарше — ему лет десять уже было или больше. Я с ними однажды по лестнице поднималась. С ним и с матерью его, Тогда поднимались медленно, силы берегли. Я шла, и они впереди. Да и ступеньки — как ледяная горка. И он все спрашивал: «Мама, а к нам придет Манна Иванна?» Несколько раз спрашивал.

Наконец какой-то проблеск! Конкретное имя! Вячеслав Иванович переспросил живо:

— Манна Иванна? Имя странное. Родственница, может быть? Когда такое редкое имя, проще искать.

— Нет, голубчик, на родственников тогда не очень надеялись. Про Манну Иванну слух ходил — уж не знаю, по всему ли городу или только здесь у нас. У меня двоюродные на Петроградской, они там не слышали. Точнее сказать, легенда, а не слух. Что вы хотите, блокада — явление легендарное, не правда ли? Вот и рождала легенды. Будто есть такая Манна Иванна, женщина не молодая, но и не очень старая. Будто на самом деле ее Анной Иванной звали, а уж потом Манной прозвал народ, потому что она вроде манны небесной. Рассказывали, что был у нее муж, вор и спекулянт, наворовал он и награбил много продуктов. А она долго не знала. Но узнала наконец и ужаснулась: люди вокруг все дистрофики, от голода мрут, а у него целый склад, ящики! Узнала и почувствовала себя опозоренной, потому что не только его вина, но и ее тоже, раз она жена. И поклялась она все наворованное вернуть! Была она женщина сильная, не только духом сильная, но и буквально: руки сильные. Схватила она своего вора-мужа, заперла в темной комнате и стала выдавать только тот паек, который ему полагался по карточке. По иждивенческой карточке! Плакал он, выл, молил что-нибудь прибавить из запасов, а она как кремень: люди на этом существуют, и ты существуй, а из наворованного ни крошки! Он к другому привык, но она до конца… Только говорила: «Выдать бы тебя надо, чтобы расстреляли и прах развеяли, да детей жалко: они сражаются честно, так пусть узнают, что их отец как честный ленинградец умер в блокаду, а не казнен как грабитель!» — Вера Николаевна говорила гладко, как лекцию читала: выдерживала в нужных местах паузы, эффектно повышала голос — видно, много раз уже рассказывала про Манну Иванну. — Воровать всегда подло, но кем нужно быть, чтобы тогда хлеб воровать?! И вот Манна Иванна стала узнавать, кому приходится совсем плохо, кто уже доходит, как мы тогда говорили, и оставляла там посылку. Входила, оставляла и уходила— двери ведь тогда почти никто не запирал. Очнутся люди, смотрят — мешок, а в нем и крупа манная, и макароны, и банка консервов… Многие думали, что галлюцинация… Потому тот мальчик и спрашивал мать: «А к нам придет Манна Иванна?» Надеялся.

Вячеслав Иванович невольно увлекся рассказом, хотя к его розыскам история Манны Иванны никакого отношения не имела. Но наконец он слышал не общие рассуждения, а интересный факт, хотя и легендарный.

— Неужели вправду?! Чтобы вдруг, когда никакой надежды! Крупа!

— Рассказывали. Мы очень бедствовали, но к нам Манна Иванна так и не пришла. И не видела я такого человека, который бы сказал положительно, что к нему лично пришла. Всегда рассказывали, что, мол, к соседям знакомых наших знакомых… Да и скольких она могла спасти одна, если и существовала? А скорее, легенда. Само время потому что легендарное. И вера в справедливость. Это, голубчик, вечная основа человеческая: вера в справедливость. Мы почему верили, что не войдут немцы, не возьмут город? Потому что несправедливо это было бы! Такая сила вокруг, а внутри мы — голодные и холодные, а не сдаемся. Это же сказка? Сказка! А у сказки должен быть счастливый конец.

Сказано было немного слишком красиво, как обычно не говорится в разговоре. Но Вячеславу Ивановичу эта-то красивость и понравилась. Он вообще любил все красивое: красивые вещи, стол, красиво накрытый, рассказ о красивых чувствах. Если попадалась книга, в которой все как в обычной скучной жизни, он не дочитывал — зачем? Такую жизнь он и так видит, без книги. То же самое в кино: должно быть красиво, возвышенно.

Но красота красотой, а нужно было все же попытаться добиться чего-нибудь конкретного от старушки.

— Так вы считаете, тот мальчик, который спрашивал, был не я? Старше?

— Да, голубчик, у меня впечатление, что старше.

— Может быть, мой брат? Я смутно помню какого-то мальчика постарше. А как фамилия той женщины, не помните? Из какой квартиры?

— Нет, фамилии у меня как-то стерлись. Человеческая суть не в фамилии, а в душе: доброта в душе или злость.

Опять пошла молоть впустую!

Но старушка смотрела не со смущением — дескать, перезабыла все, память стала дырявая, простите великодушно, — нет, старушка смотрела с достоинством и даже словно бы горделиво, оттого что возвысилась над такой бытовой мелочью, как фамилии.

Вячеславу Ивановичу окончательно стало ясно, что ничего от нее не добьешься. Ну что поделаешь — старость не радость, и он постарался скрыть досаду.

— Ну что ж, спасибо, Вера Николаевна. Значит, были все-таки какие-то дети в подъезде?

— Да-да, несомненно, голубчик. Дети были, дети росли даже в тогдашних неимоверных условиях!

Вячеслав Иванович встал.

— Спасибо, Вера Николаевна, спасибо. Ворвался к вам, извините. Побеспокоил, как говорится, без спросу.

— Что вы, голубчик, какое же беспокойство? Наоборот, мне приятно. Не очень я вам помогла, а все равно приятно. А знаете что: вам следует обратиться к Тусе!

Она сказала это таким тоном, словно все должны знать, кто такая Туся. Вячеслав Иванович выждал паузу, но разъяснений не последовало. Тогда он осторожно спросил, боясь спугнуть хрупкое старческое воспоминание:

— А кто такая Туся? Как ее найти?

— О, господи: Туся! Она же у нас была первая активистка. Ходила по квартирам, организовывала жильцов. Она-то знала всех!

— Она в какой квартире?

— Да наверху же, в шестьдесят девятой. Там же, где эта дрянь… То есть нет, Туся же переехала! Она раньше жила в шестьдесят девятой, а теперь переехала. Если бы она и сейчас жила, разве бы она распустила эту дрянь! Туся переехала! Вот только где у меня ее адрес записан?

Из массивного комода была извлечена на свет шкатулка, переполненная всевозможными бумагами, так что крышка и не пыталась закрыться, и, кажется, петли уже слегка прихватило ржавчиной и они зафиксировали крышку в полуоткрытой позиции.

— Где-то я записала… Вернее, она мне сама записала на бумажке и еще сказала: «Перепиши в книжку!» А я все собиралась… Нет, не эта. И не эта… Неужели я и сюда не переложила, оставила в халате? Тогда могла пропасть.

— Да пусть, не страшно, можно в справочном. Вы только фио мне скажите полностью — ну, фамилию-имя-отчество. И если бы с какого года…

— Да-да, голубчик, справьтесь в справочном. Год ее девятьсот одиннадцатый, я знаю точно, потому что она моложе меня ровно… ну, словом, моложе. Туся Эмирзян. Да она и не армянка вовсе: блондинка, и глаза голубые. Только фамилия почему-то. И не от мужа — врожденная. Записали? Туся Эмирзян, одиннадцатого года.

— А имя-отчество как ее?

— Туси? Господи, да ее все звали Тусей! Но для справочного, конечно, не годится, я понимаю. Как же ее полное имя? Туся и Туся.

Снова Вячеслав Иванович начал раздражаться. Как так — не знать, как зовут твою хорошую знакомую, с которой всю блокаду?! Это уже не от слабости памяти, это от пренебрежения! Недаром гусары всякие на стенах, и у самой замашки барские.

— Вспомните. Может быть, Антонина?

— Антонины обычно Тони. Но, может быть, и в самом деле Антонина. Не знаю, голубчик. Туся и Туся. Она такая милая, никто и не звал иначе.

— А отчество?

— По отчеству — тем более! Зачем же, голубчик, отчество, когда Туся?

— Ладно, Вера Николаевна, постараюсь как-нибудь найти: фамилия все же редкая. Тем более и адрес прежний знаю, и год рождения.

— Вот именно! Фамилия редкая. И вообще, человек— не иголка. Ну, желаю вам, голубчик! От всей души. Костя вас проводит.

Снова она крепко пожала руку, но что толку в крепком рукопожатии, когда память вся расслабленная? Лучше бы наоборот. Вслед за Вячеславом Ивановичем вышел серьезный мальчик Костя.

Эрик непоколебимо сидел около пустой сумки, в которой недавно был торт, даже навстречу Вячеславу Ивановичу не кинулся — только подался весь вперед, но с места не сошел.

— Ух ты, дисциплинка! — сказал серьезный Костя.

— Охраняет железно. ЗКС первой степени, караульная служба. Когда сдавал, инструктору прокусил халат— а у них эти защитные халаты толстые. У него все службы сданы, какие есть. Жалко, нет спасения утопающих— это бы как раз для него, а службы официально нет такой, одни разговоры. Законного жетона лишают,

— А щенки у него бывают?

— Полукровки — уже не то. Понимаешь, порода такая редкая, что для него и суки нет такой же. Единственный на весь Союз.

Вячеслав Иванович вовсе не преувеличивал: узнавали через клуб и нигде не нашли.

— Где же вы достали, если единственный?

— Моряк привез из загранки.

Моряк — это нынешний муж бывшей жены Вячеслава Ивановича. Когда они встречались, всегда начиналось как бы соревнование: капитан словно между прочим демонстрировал невероятный кухонный агрегат или стиральную машину с электронным управлением; Вячеслав Иванович приносил невиданный торт и рассказывал о последнем сверхмарафоне, о том, как железно у него держится вес, — капитан-то порядком обрюзг на своем лесовозе. Итак, обоим было что предъявить, а потому расставались вполне удовлетворенные. А однажды капитан привез щенка — для себя. Но воспитание щенка оказалось делом слишком хлопотным, тем более что полы у них покрыты синтетическим ковром, мгновенно впитывающим щенячьи лужицы, — так что когда Вячеслав Иванович согласился взять щенка, все семейство провожало его как благодетеля. Родословной капитан привезти не догадался — вот и вырос Эрик сенсацией и изгоем собачьих выставок.

— Вот такое дело: моряк привез, знакомый капитан.

— Я бы и полукровного взял, — сказал серьезный Костя.

— Ладно, учту. А как же кошка?

— Если он будет маленький, она привыкнет. Она нервная, но очень умная.

Вячеслав Иванович надел между тем пальто, хотел попрощаться с Костей— и никогда больше не показываться в этой квартире.

— Так дадите щенка?

— Да-да, — машинально кивнул Вячеслав Иванович.

— Вы знаете, вы в жилконтору зайдите, — сказал вдруг серьезный Костя. — У них домовые книги должны быть. Мы когда в школе разыскивали ветеранов, всегда по домовым книгам.