Благие намерения

ИНГМАР БЕРГМАН

Благие намерения

Предисловие

Окерблюмы страшно любили фотографироваться. После смерти родителей я унаследовал весьма приличное количество альбомов, из которых самые ранние относятся к середине XIX века, а самые последние — к началу 60-х годов. Эти фотографии без сомнения обладают сильным магическим воздействием, особенно если рассматривать их в гигантскую лупу: лица, лица, руки, осанка, одежды, украшения, лица, домашние животные, виды, освещение, лица, занавеси, картины, ковры, летние цветы, березы, речки, прически, зловредные прыщи, выпирающие груди, пышные усы — продолжать можно до бесконечности, посему лучше остановиться. Но больше всего лиц. Я погружаюсь в фотографии и прикасаюсь к людям — к тем, кого помню, и к тем, о которых ничего не знаю. Это чуть ли не увлекательнее, чем немые ленты, утратившие пояснительные надписи. Я сочиняю собственные истории.

Уже с тех самых пор, как я написал свою автобиографическую книгу «Laterna Magica», мне хотелось поставить фильм о юности моих родителей, первых годах их брака, их надеждах, неудачах и «благих намерениях». Я смотрю на фотографии и испытываю непреодолимое влечение к этим двум людям, у которых нет практически ничего общего с замкнувшимися в себе, разросшимися до мифических размеров существами, владычествовавшими в моем детстве и юности.

Поскольку моим специфическим способом выражения являются кино и изображение, я, взяв за основу рассказы, документы и, как я говорил, фотографии, начал, в общем-то без особой цели, вычерчивать определенную линию поведения. Я совершал воображаемые прогулки по улицам Уппсалы, в те времена еще остававшейся маленьким, замкнутым, полусонным университетским городком. Посетил Дуфнес в Даларна, когда Воромс, дача родителей мамы, еще была особым иллюзорным раем, находившимся далеко от проезжих дорог.

Я писал так, как пишу уже пятьдесят лет: используя форму кинематографа, форму драмы. В моем изображении актеры произносили свои реплики на ярко освещенной сцене в окружении несколько размытых, но тем не менее удивительно четких декораций. В центре этого грандиозного спектакля были мои родители, воплощенные Перниллой Эстергрен и Самюэлем Фрёлером.

Не стану утверждать, будто я в своем повествовании так уж скрупулезно придерживался истины. Я надставлял, добавлял, выбрасывал и переставлял местами, но, как это часто бывает с подобного рода играми, игра, похоже, стала достовернее действительности.

Сознавая без всякой горечи, что не мне предстоит ставить мою сказку, я старался быть особенно точным в описаниях, вплоть до самых незначительных деталей, даже таких, каких камера все равно бы не зарегистрировала. Они могли бы лишь, возможно, помочь актерам проникнуться нужным настроением.

Таким вот образом и разворачивалась эта история — шесть теплых месяцев на Форё. Я осторожно прикасался к лицам и судьбам своих родителей, и мне казалось, что я немало узнал о самом себе. То, что было скрыто под наслоениями замшелых вытеснений и скользких формулировок без определенного содержания.

Эта книга ни на йоту не подгонялась к уже завершенному фильму. Она существует в том виде, в каком была написана: слова остались неопровергнутыми и будут, надеюсь, жить своей собственной жизнью, создавая собственный спектакль в сознании читателя.

Форё, 25 августа 1991 г.

Ингмар Бергман

I

Выбираю один весенний день в начале апреля 1909 года. Хенрику Бергману только что стукнуло 23 года, он изучает богословие в Уппсальском университете. Сейчас он направляется вверх по Эстра Слоттсгатан в сторону Дроттнинггатан к Городской гостинице, где ему предстоит встреча с дедом. На Слоттсбаккен еще лежит снег, но в водосточных канавах уже бурлят талые воды, а небо затянуто тучами.

Гостиница представляет собой длинное двухэтажное здание, придавленное громадой Домского собора. Над башнями орут галки, с пригорка осторожно спускается голубой трамвайчик. Вокруг ни души. Субботнее утро, студенты спят, а профессора готовятся к лекциям.

За стойкой портье — сановного вида пожилой господин читает «Уппсала нюа тиднинг». Он заставляет Хенрика подождать приличествующее время, затем складывает газету и с отменной вежливостью, в нос, говорит, что, да-да, дедушка господина студента ожидает в номере 17, это налево по лестнице. После чего, поправив пенсне, возобновляет чтение. Из кухни доносятся громыхание и женские голоса. Кислый запах погасшей сигары и жареной салаки смешивается с чадом от расположенной в углу внушительных размеров круглой угольной печи.

Первый порыв Хенрика — сбежать, но ноги несут его вверх по устланной ковром скрипучей деревянной лестнице, по коридору грязного желтого цвета к двери номера 17. У порога стоят вычищенные дедушкины ботинки. Хенрик делает вдох, потом выдох и стучит. Приятный, довольно высокий голос приглашает войти, дверь открыта.

Комната большая, с тремя окнами, выходящими на выложенный булыжником двор, конюшни и пока еще голые вязы. По продольной стене — две кровати со спинками из красного дерева. У стены напротив возвышается комод с тазом для умывания, кувшинами и расшитыми красными полотенцами. Обстановку дополняют диван, кресла и круглый столик, на котором стоит поднос с завтраком. Сучковатые доски пола застланы потертым ковром сомнительного восточного происхождения. Стены, оклеенные коричневыми обоями с ненавязчивым рисунком, украшают гравюры с охотничьими мотивами.

Фредрик Бергман, с трудом поднявшись с кресла, идет навстречу внуку. Это крупный человек, выше юноши, широкоплечий и костлявый, с большим носом, коротко остриженными волосами серо-стального цвета и бакенбардами, но без бороды и усов. Синие глаза за стеклами очков в золотой оправе немного покраснели. Он протягивает молодому человеку свою могучую ладонь — ногти потрескавшиеся, но чистые. Мужчины здороваются без улыбки. Старик указывает внуку на стул с ветхой обивкой и резными ножками.

Фредрик Бергман, оставшись стоять, разглядывает Хенрика с любопытством, но без дружелюбия. Взгляд Хенрика устремлен в окно. По булыжнику двора грохочет груженая телега, запряженная двумя кобылами. Когда шум стихает, дед начинает говорить. Он говорит обстоятельно и отчетливо, как человек, привыкший, чтобы его понимали и слушались.

Фредрик Бергман. Как ты, возможно, слышал, Твоя бабушка больна. Несколько дней назад профессор Ольденбург ее прооперировал. Он говорит, что надежды нет.

Фредрик Бергман замолкает и садится. И начинает водить палкой по узору ковра, такое впечатление, что это занятие поглотило его целиком. Хенрик, внутренне ожесточившись, никак не реагирует. Его красивое лицо с большими голубыми глазами спокойно, губы под аккуратными усиками крепко сжаты: я ничего не скажу, буду только слушать, этот человек не может сообщить мне ничего важного. Дед откашливается, голос у него твердый, речь неспешная, четкая, с едва заметным налетом диалекта.

Фредрик Бергман. Последние дни мы с бабушкой много говорили о тебе.

Из коридора доносятся смех и быстрые шаги. Часы бьют три четверти.

Фредрик Бергман. Твоя бабушка говорит, и повторяет это уже много лет, что мы поступили несправедливо с тобой и твоей матерью. Я утверждаю, что каждый сам несет ответственность за свою жизнь и свои поступки. Твой отец порвал с нами и, забрав семью, уехал. Это было его решение, и он за него в ответе. Твоя бабушка говорит, и повторяет это уже много лет, что нам следовало позаботиться о тебе и твоей матери после смерти твоего отца. Я считал, что он сделал свой выбор и в отношении самого себя, и в отношении своей семьи. Смерть тут ничего не меняет. Твоя бабушка всегда говорила, что мы были безжалостны, что вели себя не по-христиански. Я не понимаю подобных рассуждений.

Хенрик (внезапно). Если вы, дедушка, позвали меня затем, чтобы разъяснить свое отношение ко мне и к моей матери, так оно мне известно давно, столько, сколько я себя помню. Каждый отвечает за себя. И за свои поступки. В этом мы единодушны. Разрешите мне уйти, я готовлюсь к экзамену. Очень печально, что бабушка больна. Может, вы будете так добры и передадите ей привет от меня.

Хенрик встает и бросает на деда взгляд, полный спокойного, нескрываемого презрения. Фредрик Бергман делает нетерпеливый жест, передающийся всему его крупному телу.

Фредрик Бергман. Садись и дай мне договорить до конца. Я буду краток. Садись, говорю я! У тебя, вероятно, нет ни малейшей причины меня любить, но это не повод, чтобы быть невежливым.

Хенрик (садится). И?..

Фредрик Бергман. Твоя бабушка велела мне связаться с тобой. Говорит, что это ее последнее желание. Просит, чтобы ты пришел к ней в больницу. Говорит, что хочет попросить у тебя прощения за все зло, которое она, я и вся наша семья причинили тебе и твоей матери.

Хенрик. Вскоре после моего рождения, когда мать овдовела, мы прошли весь длинный путь от Кальмара до вашей усадьбы, чтобы попросить о помощи. Нам предоставили две комнатушки в Сёдерхамне и ежемесячное пособие в 30 крон.

Фредрик Бергман. Решение всех практических вопросов взял на себя мой брат Хиндрих. Я не имел никакого отношения к экономической стороне дела. Мы с бабушкой в период работы риксдага жили в Стокгольме.

Хенрик. Этот разговор совершенно бессмыслен. И кроме того, видеть, как старый человек, которого я всегда уважал за его бесчеловечность, внезапно забывшись, впадает в сентиментальность, весьма неловко.

Фредрик Бергман поднимается и встает напротив внука. Он снимает очки в золотой оправе — движением, выражающим сильнейший гнев.

Фредрик Бергман. Я не могу сказать твоей бабушке, что ты мне отказал. Не могу сказать ей, что ты не хочешь ее навестить.

Хенрик. Думаю, придется.

Фредрик Бергман. У меня есть предложение. Мне известно, что твои тетки из Эльфвика дали вам взаймы денег на твое обучение здесь в Уппсале. Мне также известно, что твоя мать зарабатывает на жизнь уроками музыки. Я предлагаю погасить ваш долг. И выплачивать тебе подходящее пособие.

Хенрик не отвечает. Он разглядывает лоб старика, его щеки, подбородок — там виднеется небольшая ранка после утреннего бритья. Смотрит на большое ухо, на шею — над крахмальным воротничком пульсирует кровь.

Хенрик. Какого ответа вы от меня ждете?

Фредрик Бергман. Знаешь ли ты, Хенрик, что ты очень похож на отца?

Хенрик. Да, говорят. Мать говорит.

Фредрик Бергман. Никогда не понимал, за что он меня так страшно ненавидел.

Хенрик. Я знаю, что вы этого никогда не понимали.

Фредрик Бергман. Я стал крестьянином, а мой брат — пастором. Никто не спрашивал нас о наших желаниях. Неужели это имеет такое большое значение?

Хенрик. Значение?

Фредрик Бергман. Я никогда не испытывал ни ненависти, ни ожесточения по отношению к своим родителям. Или же просто забыл об этом.

Хенрик. Как практично.

Фредрик Бергман. Что ты сказал? Ах, практично! Что ж, может быть. У твоего отца были весьма оригинальные представления о свободе. Он то и дело повторял, что должен «обрести свободу». И стал банкротом-аптекарем на Эланде. Такова была его свобода.

Хенрик. Вы издеваетесь над ним. (Молчание.)

Фредрик Бергман. Что скажешь о моем предложении? Я даю деньги на твое обучение, выплачиваю ежемесячное пособие твоей матери вплоть до ее смерти и избавляю тебя от долга. Единственно, что от тебя требуется, — сходить в двенадцатое отделение Академической больницы и помириться с бабушкой.

Хенрик. А где гарантия, что вы меня не обманете?

Фредрик Бергман коротко усмехается. Смешком отнюдь не дружеским, но в нем слышится известное уважение.

Фредрик Бергман. Мое честное слово, Хенрик. (Пауза.) Получишь в письменном виде. (Весело.) Давай составим договор. Ты проставишь суммы, а я подпишу. Что ты на это скажешь, Хенрик? (Внезапно.) Мы с бабушкой прожили вместе почти сорок лет. И теперь нам плохо. Ужасно плохо. Ее телесные страдания чудовищны, но в больнице знают, как их, облегчить, по крайней мере, временно. Тяжелее всего ее душевные муки. Я умоляю тебя хоть на минуту проявить милосердие. Не ко мне, этого я не прошу. К ней. Ты ведь будешь священником, Хенрик? Значит, тебе должно быть известно, что есть любовь, я имею в виду, христианская любовь?.. Для меня это все пустая болтовня и увертки, но для тебя-то разговоры о любви должны быть вполне реальны, а? Смилуйся над больным, отчаявшимся человеком. Я дам тебе все, что ты пожелаешь. Ты сам назовешь сумму. Я не торгуюсь. Но ты обязан помочь твоей бабушке в беде. (Пауза.) Слышишь, что я говорю?

Хенрик. Пойдите к этой женщине, которая называется моей бабушкой, и передайте ей, что она прожила всю жизнь бок о бок со своим мужем, даже и не подумав хоть раз помочь моей матери или мне. И не подумав хоть раз ослушаться своего мужа. Она знала, как тяжело нам приходится, и посылала какие-то мелочи к Рождеству и ко дню рождения. Передайте этой женщине, что она сама выбрала свою жизнь и свою смерть. Моего прощения она не дождется. Передайте ей — от маминого имени и от меня лично, — что я ее презираю в той же степени, в какой я ненавижу вас и людей вашего сорта. Я никогда не стану таким, как вы.

Фредрик Бергман вцепляется юноше в плечо и несколько раз медленно его встряхивает.

Хенрик. Вы намерены меня ударить, дедушка?

Он высвобождается, не спеша пересекает комнату, осторожно прикрывает за собой дверь и удаляется по темному коридору. В слабом дневном свете, который сочится сквозь три грязных окошка высоко под потолком, мигают газовые фонари.

В первую неделю мая Хенрику предстоит сдавать экзамен по церковной истории ужасному профессору Сюнделиусу.

Понедельник, половина шестого утра. Сквозь дырявую роликовую штору нещадно палит солнце, освещая неприхотливое жилище, обстановка которого состоит из продавленной кровати, шаткого стола, заваленного книгами и конспектами, стула, забитого до отказа книжного шкафа, видавшего лучшие дни, но не лучшую литературу, умывальника с треснутой раковиной, кувшином, ведром и ночным горшком, и трехногого кресла с подложенными под него четырьмя томами неудобоваримой эгзегетики Мальмстрёма вместо недостающей ножки. Две керосиновые лампы — поразительная роскошь! — одна подвешена к низкому потолку, на котором пятна от сырости образуют очертания континентов, другая на письменном столе сторожит две фотографии матери, когда та еще была юной и хорошенькой, и ее же в белом подвенечном платье — красивая девушка с сияющими глазами и широкой улыбкой на губах. Покатый пол застлан не знающими износа лоскутными ковриками. На вздувшихся местами обоях репродукции на мотивы из Ветхого Завета. В углу возле двери возвышается узкая кафельная печь с цветочным орнаментом на плитках. Сия студенческая келья дышит бедностью, вылизанной с помощью зеленого мыла, лютеранской чистотой и кислым трубочным табаком. Из окна виден двор с брандмауэром, семью нужниками, боязливо жмущимися друг к другу, и стеной. В почти совсем распустившихся кустах сирени беснуются пичужки. Пильщик в подвале уже принялся пилить дрова. Где-то орет младенец, требуя материнскую грудь. Время, как уже сказано, половина шестого, Хенрик просыпается словно от удара в живот: экзамен по церковной истории. Ужасный профессор Сюнделиус.

Без стука входит Юстус Барк. Они с Хенриком ровесники, но Юстус приземистый и широкоплечий, с темными глазами, большим носом и черными волосами. Он говорит на хельсингландском диалекте и известен своими никудышными зубами. Сейчас он тщательно нарядился — темный костюм, белая рубашка, пристежной воротничок, пристежные манжеты, черный галстук и бешено сверкающие, но поношенные ботинки.

Юстус. Ecclesia invisibilis, ecclesia militans, ecclesia pressa, ecclesia regnans и, наконец, но не в последнюю очередь, ecclesia triumphans[1]. Знаешь, что хуже всего в старике Сюнделиусе? Юллен вчера рассказал. Он завалился на экуменике, потому что не знал, что римско-католическая церковь провела 20 соборов, а греко-католическая признала лишь первые семь. Какие соборы признаны греками?

Хенрик. Никея 325 год, Константинополь 381-й, Эфес 431-й, Халкедон 451-й, еще раз Константинополь 553-й и 680-й и Никея 787-й.

Юстус. Браво, браво, кандидат. Юллен споткнулся, и ужасный Сюнделиус выставил его вон. Первый вопрос, неправильный ответ, вон. Теперь нам страшно, кандидат, теперь нам по-настоящему страшно, я влил в себя чересчур много кофе или того, что называется кофе. Не одолжишь ли мне несколько чайных листочков? Мой желудок горит как геенна.

Хенрик. В шкафу, Юстус. Увидимся через десять минут. Внизу, у лестницы. В полном сознании.

Юстус. Юллен богатый. Сюнделиус выгоняет его через три минуты, он пожимает плечами и после весеннего бала берет летние каникулы. А церковную историю сдаст к Рождеству. Тебе хотелось бы…

Хенрик. Нет, спасибо. Amicus[2].

Юстус. Что это у тебя за синяки на груди?

Хенрик. Это Фрида. Она кусается.

Юстус. Увидимся через десять минут.

Хенрик. Pax tecum[3].

После ухода Юстуса Хенрик с минуту стоит голый, залитый солнечным светом, пытаясь дышать ровно, потом произносит совсем тихо: «Боже, ты ведь поможешь мне? Если сегодня я потерплю неудачу, это будет катастрофа. Может же старик Сюнделиус немножко прихворнуть и прислать вместо себя доброго Доцента, такое уже случалось».

Но именно в это утро ужасный профессор Сюнделиус не чувствует ни малейшего недомогания, скорее наоборот. Без десяти восемь три кандидата застыли в ожидании в просторной прихожей. Дело в том, что профессор женился на деньгах и живет в роскошной двенадцатикомнатной квартире на площади Ваксалаторе. Дверь в столовую распахнута, две служанки в синем и белом убирают со стола после завтрака. Вот мелькнула профессорша, статная, но хромоногая. На ходу она подносит к глазам лорнет и бросает быстрый взгляд на бледные лица трех студентов. Они встают и почтительно кланяются, при этом заискивающе улыбаясь — как будто это может помочь. Часы в зале глухо бьют восемь: «не слушай погребальный звон — в рай или ад тебя проводит он»[4], думает Хенрик, цитируя тем самым «Макбета», акт второй, сцена первая. Секретарь профессора (у него действительно есть секретарь, значит, он очень богат, ему прочат пост министра в следующем правительстве), секретарь, стало быть, весьма пыльный человечек с водянистыми глазами, страдающий псориазом, тайком наслаждается тем ужасом, который он наводит, смиренным голосом приглашая юношей в профессорский кабинет.

Профессор Сюнделиус — величественный господин лет пятидесяти, у него открытое лицо с красноватой кожей, густые волосы с проседью и борода. На нем ладный сюртук, подчеркивающий его стройную фигуру. Быстрыми шагами он пересекает восточный ковер, улыбаясь, протягивает мускулистую руку и сердечно здоровается с «преступниками».

Кабинет просторен, но темноват. Тяжелые гардины не впускают внутрь сверкающий весенний день. Здесь царят запах книг и тишина. Могучий словно крепость письменный стол. Кожаная мебель. В центре комнаты три стула из темного мореного дерева с плетеными сиденьями и прямыми спинками, блестящая арматура, темные картины в золоченых рамах со слабо мерцающими женскими телами.

Профессор усаживается за стол и предлагает всем троим занять места на выдвинутых в центр стульях. Из серебряной шкатулки он выбирает сигару (первая сигара после завтрака), тщательно обрезает кончик и закуривает.

Профессор Сюнделиус. Ничто не сравнится с сигарой после завтрака. По секрету могу сказать — это настоящая кубинская сигара. Посмотрите, как благородно она горит. Посмотрите, как тонкие волокна табачных листьев всасывают в себя огонь и с какой мягкостью они превращаются в пепел.