Окончательная реальность

– Аргументы?

– То, что европейская традиция примыкает к красной части спектра, сомнений нет: об этом вся мировая история. Нет сомнений и в том, что восточная магия и фиолетовый деспотизм близки так же, как физики-ядерщики, бомба и рентген в больнице. Да и йоги больше думают о теле, чем о душе. Вопрос в другом. Где на самом деле верх, а где низ. Адам и Ева, например, воспринимали землю как красное, а небо как синее, но какого цвета было яблоко – неизвестно.

– Синих яблок не бывает.

– Как сказать…

– Спектральное манихейство какое-то получается.

– Да, верно, как считают манихейцы, мы живем во «второй эпохе», в эпохе, где свет и тьма перемешались, цвета спектра проникают один в другой, и между ними идет борьба. Успех в этой борьбе сопутствует то одним, то другим, но никто пока не может взять верх. Поэтому вы, дальтоники-семиотики, точно вредны, только усиливаете хаос, плодя новые бессмысленные символы.

– Мы не плодим, а только изучаем существующие.

– А, не важно! Давай выпьем. Бондаренко начал пьянеть. Я, кажется, тоже.

– А вот скажи, чем конкретно занимается лаборатория? – Мой язык заплетался.

– Я же сказал. Каббалой! При помощи каббалистических методов мы, правда, не из глины, а из песка создаем искусственный интеллект.

– Почему из песка?

– Кремний – основа всех микропроцессоров. Интегральная схема формируется на маленьком кристалле кремния, на песчинке. Кремний – отличный полупроводник. Его электрическая проводимость больше, чем у диэлектриков, но, к сожалению, меньше, чем у металлов.

– А почему всем заправляет Курчатов из Готенбурга?

– Понимаешь, мы делаем мозги. А голем должен иметь и тело тоже. Где остальные лаборатории и чем занимаются, никто ничего не знает, только слухи. Говорят, конечности делают из особых сплавов на «Запорожстали». Я слышал, доктор Пернатт из Праги работает над слуховым аппаратом.

– Но почему центр в этой дыре, в Готенбурге, а не в Берлине, например?

– Еще бы спросил, почему не в Геттингене, под носом у Гейзенберга. В Берлине заправляют фиолетовые, а может, и ультрафиолетовые, есть, правда, еще несколько голубых, но это так, к слову. Знаешь, почему существует государство Израиль?

– Потому что Геринг дал на это согласие.

– Правильно. А почему он дал на это согласие? Потому что заключил сделку. Мир с евреями в обмен на кое-какие знания, которые теперь лежат в основе нашего проекта. Геринг всегда тяготел к оранжевым. Можно сказать, он совершил в Рейхе оранжевую революцию. Когда его убрали…

– Убрали?!

– Не сомневаюсь. Так вот, когда его убрали, фиолетовые быстро закрутили гайки. Те, кто курируют наш проект в Берлине, слишком хорошо понимают, что лучше держать центр управления подальше от ястребов-ядерщиков из Геттингена, поближе к Вене и Праге, где другие традиции, поближе к Москве, наконец. Выбрали Готенбург. В коридоре как будто загрохотали железные цепи.

– Пора собираться, поздно уже, – сказал я, выпивая последнюю рюмку.

– Да, надо освобождать помещение, – согласился Бондаренко. – Все, что я говорил, держи при себе. Понял?

– Понял. Мы вышли во двор, затем на улицу. Начинало темнеть. Бондаренко объяснил, где мы находимся.

– Налево по переулку, потом через парк попадаешь прямо к яузской стене – там делать нечего. Направо, минут пятнадцать бодрым шагом, и Лермонтовская площадь. Метро – езжай куда хочешь. За спиной – дорога к трем вокзалам – не место для прогулок. Если уж гулять – иди вперед, через Садовое кольцо, там бульвары, Лубянка, Кремль. Мы двинулись к метро. Чем ближе к Лермонтовской, тем грязнее. Битые бутылки, рваные газеты, вонючие тряпки. Я взглянул на небо. Московское ночное небо – очень странного цвета. Невозможно понять, чего в нем больше – красного или фиолетового. Вышли на площадь. У пивных палаток толпились закончившие трудный день работяги. Многие сидели на пыльных лавках, с удовольствием посасывая пиво, кто-то растянулся на траве или асфальте и, похоже, спал. Чуть поодаль в сквере под фонарями расположились старьевщики, торговавшие с лотков.

– Пойдем, посмотрим! Может, познакомлю кое с кем, – сказал Бондаренко и потащил меня через дорогу.

На деревянных лотках лежали бесполезные вещи: жестяные пионерские горны, пожелтевшие картинки со странно расположенными солдатами, сковородки и утюги, связки заржавленных шпор и прочий хлам. Иногда можно было заметить что-то интересное – старую икону или орден Боевого Красного Знамени.

– Взгляни, – Бондаренко кивнул в сторону усатого и косматого старьевщика. Подвижное лицо с крупными птичьими глазами и семитским носом.

– Вассертрум, продает списанные из библиотек старые книжки. Твой коллега, между прочим, работал в Тарту, основал там кружок «Школа по изучению знаковых систем». Исследовал феномен воздействия литературы на жизнь и формирование человеческой судьбы и вдруг – бац, сам стал объектом воздействия. В какой-то статье занялся сопоставлением текстов мемуаров Геринга и Гиммлера и, надо же, сделал вывод о наличии лжи в этих текстах. Привел ряд доказательств, плюс намекнул на потаенное содержание, а именно на то, что Гитлер был убит. Всё. Семиотическую школу в Тарту разогнали, его выставили. Приехал к нам в лабораторию, пытался устроиться хоть дворником.

– И?..

– Не видишь? Торгует никому не нужными словарями и справочниками. Но… есть кое-что еще… Бондаренко двинулся к старьевщику.

– Юрий Михайлович! Дорогой, здравствуйте. Разрешите представить: Вильгельм, наш новый сотрудник. Машинным переводом занимается. Вассертрум заулыбался.

– Юрий Михайлович, что бы такое нашему другу предложить почитать?

– Ну вот. Легенды и мифы Древней Греции, например. Гоголь. Юморок. По специальности есть, литературоведение. Правда, только машинописные копии. Я взглянул на стопку самодельных брошюр – «Пути развития русской литературы преддекабристского периода», «Скандал как сюжетообразующее у Достоевского», «Комплекс новых идей – кибернетика, структурализм, машинный перевод».

– Можно купить? – спросил я. – И еще «Евгения Онегина» с комментариями Вассертрума.

– Конечно, конечно, молодой человек! Спасибо! Очень рад, – разволновался старьевщик.

– А есть что-нибудь с Востока? – заговорщицки поинтересовался Бондаренко. – Новенькое?

Вассертрум оглянулся и тихо сказал:

– Новенького, к сожалению, ничего нет, но скоро будет. Есть кое-что из старенького, только – объемная вещь, на любителя.

– И что же?

– «Тихий Дон» Шолохова, – шепнул Вассертрум.

– Про казаков, что ли? – скривился Бондаренко. – Это не для меня. Может, Вильгельм возьмет. Ты же из тех мест. Тебе, наверное, интересно.

– Вы с Дона? Мне показалось, что Вассертрум не слишком удивился.

– Нет, из Готенбурга, но служил на Дону. А что это за книга – «Тихий Дон»? Я не слышал.

– Не удивительно. Интересная книга, но коммунистической ориентации. Не издавалась после войны даже на Востоке, а у нас, в Европе, и говорить нечего. Сажать за нее не станут, но уволят в два счета. Так что если будете брать – поаккуратнее.

– Сколько? – спросил я.

– Шестьдесят, – ответил Вассертрум и полез под прилавок.

* * *

Бондаренко подвел меня к причудливому арочному входу на станцию метро «Лермонтовская». Мне впервые предстояло спуститься в знаменитую московскую подземку. Утром до лаборатории я добирался от Курского на такси, боясь заблудиться в жутком хитросплетении приграничных переулков, обозначенных на моей карте. Бросив двадцатикопеечную монету в механический турникет и спустившись вниз на эскалаторе, мы очутились в странном зале с богато украшенными лепными потолками. Продолжать движение вглубь, в пугающие недра, или броситься обратно, наверх, к свету? Видя мое замешательство, Бондаренко указал на большую цветную схему, прикрепленную к одной из стен. – Где будешь жить? – спросил он. Я порылся в небольшом дорожном рюкзаке, который стал заметно тяжелее из-за купленных на барахолке книг, и выдернул мятую бумажку с адресом. – Вот, общежитие, адрес: Козицкий переулок, дом 2. – Ага, значит, тебе надо до «Брониславской», зеленая ветка, а потом минут десять пешком в сторону Кремля. Молодец, будешь жить в самом центре, однако остерегайся проходных дворов. Я взглянул на схему, собираясь найти указанную станцию. Три жирные линии пересекались в центре. Красная шла наискосок, с северо-востока на юго-запад. Фиолетовая – строго горизонтально с запада на восток. Зеленая спускалась с северо-запада и упиралась в точку пересечения красной и фиолетовой. Я вспомнил про спектр Бондаренко и обрадовался, что буду жить на зеленой.

«Лермонтовская», безусловно, главная для меня станция Московского метрополитена, хотя я объездил их все, все без исключения. Познакомившись в скором времени с другими сотрудниками лаборатории, я обрел друзей, которые за несколько лет совместной работы рассказали и показали мне многое. Загадки и тайны старого метро я изучал под руководством доктора Кнорозова, испаниста и знатока подземелий не только индейского Юкатана, но и советской Москвы.

В самом центре подземки станция «Новый мир». Кому пришло в голову так назвать ее, не знал даже Кнорозов. До войны она носила имя «Площадь Революции», теперь именовалась как известный советский литературный журнал, прекративший существование в 1941 году. Скорее всего, название выбиралось такое, чтобы можно было сохранить великолепные скульптуры Манизера, увязав их с изменившейся политической реальностью. В конце концов, действительно, в новом европейском мире нашлось место и для молодого изобретателя, и для шахтера-проходчика, и для механизатора.

Пионерки с глобусом вполне походили на юных участниц общества германо-российской дружбы, а студент со студенткой изучали то, что и положено изучать в сложившихся обстоятельствах.

Кое-какие детали, конечно, пришлось менять. Вместо надписи «Марат» на бескозырке матроса-сигнальщика поместили «Варяг», у девушки-снайпера зашлифовали на груди значок «Ворошиловский стрелок» первой степени. Не обошлось и без замен. Некоторые персонажи довоенной страны не смогли бы вписаться в «Новый мир». Вместо пограничника появился боец Русской освободительной народной армии. Он сменил буденовку на фуражку, потерял шинель, но сохранил верную немецкую овчарку.

В общем и целом станция не очень пострадала, общая эстетика сохранилась. Все фигуры либо сидели, либо стояли на коленях.

Больше досталось бывшей «Маяковской», переименованной в «Брониславскую». Прославляла она даже не броню немецких танков, а лично руководителя коллаборационистского правительства Бронислава Каминского. Кнорозов с упоением рассказывал мне, какие шедевры монументального искусства скрыты под уродливыми подвесными щитами с изображением герба Западной Руси.

Каждый день, возвращаясь с работы или отправляясь на нее, я должен был пройти под этими черно-желтыми щитами с какими-то странными полусоветскими-полумасонскими символами. Молоток и циркуль, обернутые в традиционные для России колосья, отчего-то напоминали кокарду полицая. Спускаясь утром на эскалаторе, я мечтал когда-нибудь вместо мрачно-изысканых фашистских оттенков увидеть бело-сине-красную безвкусицу русского торгового флага, ставшего символом восточного государства. Несколько шагов по перрону, затем с разбегу втиснуться в набитый народом вагон, выскочить на «Театральной», по длинному переходу до «Охотного Ряда», осторожно, двери закрываются, следующая станция «Лубянка», «Чистые пруды», «Лермонтовская». Приехали, я выхожу на поверхность и через десять минут оказываюсь на рабочем месте.

– Доброе утро, здравствуйте.

Бондаренко беседует с Топоровым о древнеиндийских грамматических теориях. Я наливаю себе чай из термоса. Мельгун втюхивает Якобсону свои идеи о языке-посреднике. Якобсон агрессивно возражает, приплетая квантовую механику. Я выхожу покурить. В курилке Цейтлин как всегда играет с другими бездельниками в увлекательную игру: надо попытаться дать описание значений слов через некоторый набор элементарных понятий. Мой приятель Кнорозов предлагает Шаумяну играть на деньги. Я решаю возвратиться к работе. Проходя мимо кабинета Розенцвейга, сталкиваюсь с выходящим оттуда Колмогоровым.

– А, это вы. В университете проблем нет?

– Спасибо, все хорошо.

– Над чем работаете?

– Теоретико-информационные модели поэтического творчества.

– Любопытно, а конкретней?

– Вычисляю энтропию выбранного языка исходя из информационной емкости, то есть количества разных мыслей, которые могут быть изложены в тексте определенной длины, – перевожу дух. – А также исходя из гибкости языка, то есть количества равноценных способов изложения одного и того же содержания. – Интересно, продолжайте развиваться.

Я кланяюсь. Шифровальщик Шеворошкин хихикает. Незаметно наступает время обеда. В столовой обсуждают Барта и абсурдистский театр. Богатырёв пытается устроить небольшое представление, шумно двигает стулья.

Ближе к вечеру снова разгорается спор между синими физиками-алхимиками и оранжевыми каббалистами-лингвистами. Делим поэтику и кибернетику. Спор переходит в ругань. Больше всех свирепствуют Бондаренко с Вейсбергом, уже всех достали своим «восприятием цвета». Левин возражает, цитируя «Что такое жизнь с точки зрения физики?» Шредингера. – Ты бы еще Гейзенберга вспомнил, – укоряет Бондаренко.

Собирают деньги. Мы с Ловцовым идем за выпивкой.

Так чудесно летят дни. Приближается зима. Однажды в лаборатории появляется Лия. Лия Ермакова. Сейчас я мучаюсь мыслью, что больше ее не увижу. Но я мог бы ее вообще не встретить, и это было бы хуже.

Мы повстречались 16 октября 1966 года, ранним утром.

В лаборатории никого. – Прошу прощения, где здесь сто девятый кабинет? – Сто девятый? А вы что же, к нам на работу пришли устраиваться? – Да. Это плохо? – Почему плохо… Наоборот.

Так это началось.

* * *

Мы решили пожениться в декабре. Лия имела собственную квартиру в Черемушках, и я переехал туда.

Каким бы грязным ни был московский центр, он все равно во сто раз лучше районов новостроек. Как можно сравнить вечернюю прогулку, пусть по замусоренному, но Тверскому бульвару от Пушкинской площади к памятнику Тимирязеву с поездкой на воняющем топливом автобусе от метро мимо пустырей и свалок к своему микрорайону!

С другой стороны, отдельная квартира, – это значительно лучше, чем комната в забитом людьми общежитии в Козицком.

Квартира досталась Лии от деда. Впервые увидев фотографию черноусого предка моей невесты и услышав его историю, я лишь слегка удивился неожиданным совпадениям.

Мне казалось забавным, что покойный владелец квартиры, оставивший такое прекрасное по московским меркам наследство внучке, оказывается, донской казак, участник Гражданской войны, повоевавший и за белых, и за красных. Кстати, воевал он именно в тех местах, где я ремонтировал казачьи танки, отбывая службу в армии.

Но куда удивительнее было другое: как раз в те длинные осенние вечера я зачитывался романом «Тихий Дон».

Слушая Лиины рассказы и перечитывая запрещенную книгу, я находил все больше параллелей в судьбах Мелехова – главного героя «Тихого Дона», и Ермакова – деда моей невесты.

Абрам Ермаков родился в 1891 году неподалеку от крупной станицы Вешенской на хуторе то ли Антиповском, то ли Антиповка. Воевал. На германском фронте заслужил полный бант Георгиевских крестов. Когда империя посыпалась, был избран в ревком, но вскоре примкнул к белым. Отличался свирепостью, но не зверствами, во всяком случае, казаки его сотни в расстрелах красных почти не участвовали. Командовал полком, а потом и повстанческой дивизией. Сдался коммунистам в Новороссийске. Оказался в Первой конной. Там начинал командиром эскадрона, потом снова командовал полком. Буденный, считавший его рубакой не хуже усача Городовикова, наградил Абрама именной серебряной шашкой, которую изъяли еще в двадцатые, а вот наградные часы в доме остались. В 23-м, почти сразу после демобилизации из Красной Армии, его арестовали по обвинению в организации Верхнедонского восстания 19-го года. Вроде бы всплыли какие-то факты, будто он в жестокой кавалерийской атаке собственной рукой изрубил чуть ли не два десятка красных матросов. Провел в тюрьме почти три года, но был отпущен, а в 27-м арестован вновь и пропал на долгие годы. Родные считали, что его расстреляли, но в 44-м Ермаков неожиданно появился в Москве и получил небольшой пост в администрации Каминского. Большой не большой, а квартиру рядом с Собачьей площадкой, что в арбатских переулках, дали. Он забрал из приюта уже повзрослевшего сына Мишку и вскоре направил его в Хреновое[1] обучаться мастерству наездника. В 49-м Ермакова назначили директором Московского ипподрома, а в 58-м проводили на пенсию; потом сломали старый дом, и он переехал в новостройку. Жить ему оставалось недолго. Лия получила завещанную дедом квартиру в день совершеннолетия, летом 1964-го. Когда на страницах романа появился некто Харлампий Ермаков, я уже не мог удивляться тихо.

– Ты читала «Тихий Дон»?! – воскликнул я как-то, лежа на диване. – Удивительно, но, похоже, здесь описана история твоего деда. У него были братья?

– Вроде был, но погиб. Не знаю точно, дед не любил говорить о молодости.

– Все это очень странно. В книге имеется второстепенный персонаж по фамилии Ермаков, но все, что ты рассказывала о деде, происходит с главным героем Мелеховым. Классический литературный прием – включение реального прототипа во второй план повествования. Дед не рассказывал о знакомстве с Шолоховым?

– Кто это?

– Советский писатель. Ты что, не знаешь?

– Откуда? В школе Шолохова не проходят. Тоже мне, знаток нашелся.

Лия смешно надулась.

– Ну не обижайся. Я тебе дам почитать потом, если захочешь. Значит, с Шолоховым дед знаком не был?

– Да не знаю я! Хочешь, спроси у папы. Познакомиться с родителями невесты следовало давно.

* * *

Ранним воскресным утром мы с Лией подошли к шикарному подъезду престижной шпееровской двенадцатиэтажки, выстроенной буквально в нескольких метрах от поля Центрального московского ипподрома. Украшенный мозаикой на лошадиные темы холл жилищного кооператива работников ЦМИ производил самое благоприятное впечатление. Не было сомнений, что здесь проживают люди солидные. Приземистый служитель с выпученными глазами и надписью на форменной куртке «ЧОП 600 секунд» бросился навстречу чуть ли не с распростертыми объятиями.

– Лия Михайловна, добро пожаловать. Михаил Абрамович ожидают-с. Прошу, будьте любезны, – тараторил он, сопровождая нас от входной двери к лифту. Роскошный немецкий лифт лязгнул сетчатой дверью и поехал на девятый этаж. Квартира Лииных родителей впечатляла. Совсем не огромная, но с потрясающим видом прямо на дорожку, по которой туда-сюда бегали лошадки, запряженные в красивые коляски. Яркое утреннее ноябрьское солнце делало зрелище уже залитого льдом ипподрома нереально красивым.

– Папа, мама, разрешите представить. Вильгельм.

– Наслышан, наслышан, – приятным баритоном произнес мастер-наездник международного класса Михаил Абрамович Ермаков, хозяин 14-го тренотделения, а попросту 14-й конюшни Московского ипподрома. Он протянул мне руку, невысокий, коренастый мужик с темными кудрявыми волосами и окладистой бородой. Я поздоровался с отцом и во все глаза смотрел на мать. Слава Богу, Лия пошла в нее. Прибалтийская красавица, секс-символ ипподрома, наездник 1-й категории Гунта Ермакова.

– Проходите к столу, позавтракаем вместе, – лучезарно улыбнулась Гунта Яновна. – Времени не так много, во втором заезде я выступаю на Новаторе.

– Какие шансы? – со знанием дела осведомилась Лия, намазывая на хлеб икру.

– Еду на первое, но могу проиграть Тарасову, сзади в шансах Кочеток и Липатников. Крейдин не поедет.

– Сколько дадут?

– Разыграют Крейдина и Тарасова. Меня тоже играют всегда. Любят! Липатников темный. Если обыграю Тарасова, без Крейдина, дадут рублей семьдесят. Я растерянно слушал странный разговор, постепенно начиная понимать причину необычного для Западной Москвы достатка этого дома.

– Лия, а может, мы зайдем на ипподром, сделаем пару ставок? – решился я предложить.

– Лии нельзя играть, ее все знают. – Михаил Абрамович отправил в рот кусочек белорыбицы. – А вот вам, пожалуй, я программку распишу. День сегодня рядовой, крупных призов не будет, можете и сыграть по маленькой, глядишь, стипендию удвоите.