Советская система: к открытому обществу

У нас уже был какой-то опыт, на который можно было опереться. Мы помогали Экономическому университету имени Карла Маркса с программой по реформе учебной программы. В течение трех лег мы послали за границу около шестидесяти преподавателей, что составляет около 15 процентов всего преподавательского состава, слушать курс бизнеса с тем, чтобы преподавать его по возвращении. Я также был одним из основателей Международного венгра менеджмента в Будапеште.

Мы решили сначала заняться гуманитарными дисциплинами, потому что преподавание гуманитарных наук до сих пор находится в руках партийных поденщиков, которых выдвинули на эту работу по идеологическим соображениям. Было ясно, что задача будет гораздо труднее, чем в случае с Университетом имени Карла Маркса, потому что там инициатива исходила от самого университета, в то время как здесь нам придется преодолеть значительное внутреннее сопротивление. Рабочую группу мы сформировали. Будущее покажет, насколько ее работа будет успешной.

Я также выделил еще две задачи. Первая – образование в области бизнеса, вторая – гораздо более близкая моему сердцу – содействие распространению того, что я называю открытым обществом. В частности, я хотел содействовать расширению контактов и улучшению взаимопонимания с другими странами региона. Программы, включающие соседние страны, раньше были под строжайшим запретом. Теперь ничто не мешало развивать сотрудничество с моими фондами в других странах. В апреле 1989 года мы учредили нашу первую совместную программу – серию семинаров в межуниверситетском центре в Дубровнике.

Она будет расширена в 1990 году, причем добавятся участники из ряда других стран.

После «нежной» революции в Праге Фонд Хартии 77 в Стокгольме, который я поддерживал много лет, начал действовать, вооруженный с ног до головы, как Афина Паллада. Франтишек Януш прилетел в Прагу, и я присоединился к нему через неделю. Мы учредили комитеты в Праге, Брно и Братиславе, и я предоставил им один миллион долларов. С помощью нового министра финансов мы приняли участие в ближайшем официальном валютном аукционе со 100 000 долларов и получили обменный курс, который почти в три раза превышал курс черного рынка и в восемь раз – официальный курс. Первые гранты были выплачены еще до конца недели. Я был очень горд всем этим делом, но, как это ни парадоксально, фонд критиковали те самые люди, которым фонд помог. Это был тот самый случай, который я называю парадоксом благотворительности.

Вместе с принцем Кари Шварценбергом мы встретились с Марианом Чалфой, который тогда исполнял обязанности президента. Предполагалось, что это будет просто визит вежливости, но у нас получился очень откровенный разговор. Чалфа сказал, что за последние три недели его представления о мире сильно пошатнулись. Он не представлял, насколько далеко от действительности была его партия. Недавно он поговорил по душам с Юри Динстбиром, бывшим заключенным, ныне министром иностранных дел, и только тогда узнал, что детям диссидентов обычно отказывали в праве получить образование в Чехословакии. (Дочери Динстбира удалось уехать в Швейцарию.) Он переживал чувство глубокого стыда, и был твердо настроен превратить Чехословакию в демократическую страну. Мы все были согласны в том, что лучше, если Вацлава Гавела изберет президентом нынешний парламент с его машиной голосования , а не специально проведенный плебисцит. Это затянет дело и может привести к непредвиденным результатам. А Гавел в качестве президента будет консолидировать «нежную» революцию. «К сожалению, партийные вожди не согласны со мной, но в качестве исполняющего обязанности президента я имею определенные прерогативы и намерен ими воспользоваться», – сказал он. Это прозвучало очень искренне и произвело на нас большое впечатление.

Сейчас, когда я пишу эти строки (11 января 1990 года), я собираюсь ехать в Румынию и вскоре после этого в Болгарию. Я намереваюсь профинансировать сеть фондов, чьей основной миссией будет содействие лучшему взаимопониманию и расширению сотрудничества в регионе. Они будут полностью автономны:

будут сами решать, как им сотрудничать друг с другом, но если не хотят сотрудничать вообще, я не буду давать им денег.

* * *

Мое участие шло по тому же революционному пути, как и сами события. Сейчас оно, уже связанное с экономической политикой и международными отношениями, выходит далеко за рамки непосредственно деятельности фондов. До совсем недавнего времени я старался не высовываться: я понимал, что так от моей деятельности будет гораздо больше пользы. Именно то, что не было никакой рекламы нашего фонда в Венгрии, и то, что я не давал никаких интервью западной прессе, было важным условием успеха фонда. Но за последние несколько лет ситуация сильно изменилась. Я стал известен как общественный деятель; фактически я стал политиком, принял роль государственного деятеля. Это в некотором смысле ненормальная ситуация, потому что я не представляю никакую страну. Но вскоре я свыкся с этой ситуацией. Мой отец, который пережил революцию 1917 года. говорил мне, что в революционные эпохи все возможно, а я всегда помню его слова.

Все началось на конференции по европейской без опасности в Потсдаме в июне 1988 года. Я представил грандиозный-плац…пакта взаимной безопасности между НАТО и Варшавским Договором, соединенный с планом широкомасштабной экономической помощи советскому блоку. Когда я сказал, что деньги должны в основном исходить от европейских стран, аудитория рассмеялась, что и было точно отражено в «Франкфуртер альгемайне».

Советский посол в Вашингтоне Юрий Дубинин сказал, что я большой фантазер. «Подскажите» нам, что мы можем сами сделать», – попросил он. Это послужило неким толчком для меня, я начал думать и за лето разработал концепцию рыночного открытого сектора, который нужно«имплантировать в тело централизованной плановой экономики. Дубинину понравилась эта идея, и он информировал о ней Москву. Я получил приглашение от председателя Комиссии по внешнеэкономическим связям Каменцева, который перенаправил меня к своему заместителю Ивану Иванову. Мы договорились о создании международной рабочей группы для разработки этой концепции. Но группа, которую сформировала советская сторона, была неадекватна. Когда Дубинин заехал ко мне перед отъездом в Москву, чтобы выяснить, как идут наши дела, я сказал ему, что ничего не выйдет, если этим делом не займется кто-то на более высоком уровне. Он согласился и добился того, что премьер-министр Рыжков отдал приказ всем соответствующим ведомствам оказывать нам содействие в работе.

Наша группа, в которую входили Василий Леонтьев, экономист, лауреат Нобелевской премии, Эд Хьюитт из Института Брукингса, Фил Хансен из Бирмингемского университета, Ян Младек, один из основателей МВФ, Мартин Тардош, венгерский экономист, и ft, поехала в Москву в ноябре 1988 года и встретилась там с достаточно влиятельной советской группой, состоящей из людей, которые ныне занимают высокие посты. Наши заседания завершились четырехчасовым совещанием с Рыжковым в Кремле. Казалось, что у него сложилось благоприятное впечатление: «Это, кажется, хороший путь, если решили, что идем именно туда». Договорились, что идею надо разрабатывать дальше, и было организовано шесть подгрупп для изучения отдельных аспектов концепции. Однако за всем этим соглашением стоял конфликт между заинтересованностью Иванова в создании свободных экономических зон и нашим более широким интересом в использовании открытого сектора для постепенного перевода всей экономики на рыночные принципы.

Эд Хьюитт занялся организацией рабочей группы с западной стороны, и первая серия встреч была назначена на конец января 1989 года в Москве. В нашу группу входило около двадцати человек из западных стран и несколько больше из Советского Союза. Я настаивал на пленарном заседании, потому что хотел сразу же принять основополагающие принципы и избежать «разброда и шатаний», но Иванов сделал пленарное заседание очень коротким. Вскоре стало очевидно, что некоторые советские участники были действительно заинтересованы в этом деле и очень хотели его продвижения, в то время как другие присутствовали на заседаниях только из чиновничьего долга или, более того, были враждебно настроены по отношению к этой идее.

Один из «хороших парней» в частной беседе предложил, чтобы мы попросили о совместном заседании с Экономическим отделом Центрального Комитета.

Это было организовано, и несколько человек из нашей группы принял Владимир Можин. Мы изложили нашу концепцию, и я сказал ему, что нам бы хотелось получить какие-то рекомендации от советских властей, иначе мы будем толочь воду в ступе и никуда не продвинемся. В ответ Можин на целый час зарядил то, что я называю «автоматическим говорением», пока его помощник, который был явно хорошо подготовлен, не задал несколько вопросов по существу. В результате получилось хорошее обсуждение, однако рекомендаций, о которых мы просили, мы так и не получили.

Я сказал Иванову, что я лично больше не намерен принимать участие в последующих обсуждениях, однако фонд «Культурная инициатива» будет продолжать их финансировать. Встречи продолжались еще в течение нескольких месяцев, но мне стало казаться, что вся эта затея превратилась в туризм. Мы должны были представить наш окончательный доклад в мае – планировалась серия заседаний с участием академиков, членов правительства, партийных деятелей и прессы. Но этого так и не произошло, потому что Иванов попросил об отсрочке в связи с другими делами. Это меня не очень расстроило, потому что после всего, что происходило с рабочей группой, я больше не надеялся, что из этой идеи может что-нибудь получиться. Мне стало очевидно, что центр принятия решений парализован и тело централизованной плановой экономики уже слишком разложилось, чтобы питать эмбрион рыночной экономики. Однако я не жалел, что потратил время и деньги. Я много узнал о дезинтеграции советской экономики и параличе центра власти; кроме того, некоторые советские участники много узнали о принципах рыночной экономики. Я из этого всего вынес убеждение, что в ближайшее время оживить советскую экономику не удастся. Самое большее, на что можно рассчитывать, – замедлить процесс дезинтеграции, чтобы дать шанс гораздо более медленному процессу восприятия нового начать давать положительные результаты.

Я с гораздо большей надеждой смотрел на Польшу, где процесс дезинтеграции достиг апогея и выборы обозначили явный разрыв с прошлым. Это тот тип прерывистости, который дает возможность начать все сначала. Польша к тому же – это страна, для которой реально получить внешнюю поддержку, необходимую для того, чтобы вытолкнуть экономику наверх. Я считал необходимым продемонстрировать, что политическая трансформация может вылиться в экономическое улучшение. Польша – это та страна, в которой это возможно.

Я подготовил развернутый план для комплексной экономической программы. Она включала в себя три составные части: финансовую стабилизацию, структурные изменения и реорганизацию долга. Я утверждал, что все три цели легче достичь вместе, чем по отдельности. Это особенно было верно для промышленной реорганизации и реорганизации долга, постольку поскольку они представляют противоположные стороны национального баланса. Я предложил что-то вроде макроэкономического взаимного погашения долгов.

Я показал свой план Геремеку и профессору Тржиаковскому, который возглавлял «круглый стол» по экономике, и они оба отнеслись к этой мысли с большим энтузиазмом. Я начал организовывать поддержку в западных странах, но там я менее преуспел. Совершенно нельзя было касаться так называемого долга Парижскому клубу (то есть денег, взятых в долг у правительственных учреждений), что составляло три четверти всего польского долга; уступки, сделанные одной стране, непременно надо было бы распространить и на другие страны. Следовательно, нельзя было делать никаких уступок. Они сильно сомневались, что Польша захочет принять такую смелую программу, да и в любом случае сначала нужно было стабилизировать валюту в стране.

Последний довод был, несомненно, обоснованным и веским. Я связался с профессором Джеффри Саксом из Гарвардского университета, предлагавшим подобную программу, и финансировал его работу в Польше. Он возбудил всеобщий интерес своими идеями и превратился в очень неоднозначную фигуру, однако ему удалось сосредоточить дебаты на правильных вопросах. Я тесно работал также с профессором Станиславом Гомулкой, который стал советником нового министра финансов Л.Балцеровича и в результате более влиятельной фигурой, чем Джеффри Сакс.

Я посетил Варшаву неделю спустя после того, как новое правительство приступило к выполнению своих обязанностей. Это было исключительно любопытно. Я наблюдал явное столкновение двух подходов. Президент Центрального банка Бака, который был назначен президентом Ярузельским и был неподотчетен правительству, пропагандировал политику преемственности. Это означало бы постепенные реформы, и это сделало бы новое правительство зависимым от современных структур власти, потому что только они знали, на какие рычаги нажимать. Балцерович стоял за радикальный подход. Но его раздавила масштабность задачи, которая перед ним стояла. С собой в министерство он привел только двух новых людей. Почти во всем он зависел от старых сотрудников министерства – не лучшие условия для создания прорыва. Но Балцерович стоял на своем и представил радикальную программу на заседании Международного валютного фонда в Вашингтоне. Международный валютный фонд поддержал программу, и она вступила в действие 1 января 1990 года. Для населения это исключительно тяжелая программа, но люди были готовы многое вынести. чтобы добиться реальных перемен. Самая большая опасность во всем этом – возможные административные просчеты, которые могли расстроить программу.

И такие просчеты уже случаются. Вот лишь один пример. Я привез в Варшаву для обсуждения польского плана представительную группу консультантов по внешней экономике. Министр финансов подготовил бюджет на 1990 год, основываясь на предполагаемом уровне инфляции 140%. Это было несовместимо с планом Балцеровича, который призывал фактически к замораживанию зарплаты после первоначального переходного периода. Однако было уже поздно переписывать бюджет. К счастью, уровень инфляции поднялся гораздо выше, чем ожидалось в ноябре, таким образом, введя индексацию в 20% от стоимости жизни, план удалось подогнать под бюджет. Но ведь было бы гораздо проще составить бюджет под план и избежать таким образом повышения стоимости жизни.

* * *

После краха режима в Восточной Германии мое внимание опять переместилось в сторону Советского Союза. События чудовищно ускорялись, и я боялся, что нет времени ждать, пока польский эксперимент увенчается успехом. Только обещание широкомасштабной западной помощи Советскому Союзу могло предотвратить обрушивание в пропасть. Я суммировал свои взгляды в статье, которая была опубликована в «Уолл-стрит джорнэл» 7 декабря 1989 года, и предпринял отчаянную попытку связаться с президентом Бушем до его встречи с Горбачевым на Мальте; но мне удалось добраться всего лишь до помощника госсекретаря Лоуренса Иглбергера. Вот когда я решил написать эту «моментальную» книгу.

Я сел ее писать, преследуя несколько целей. Одна из них – помочь мне понять исторический процесс, в котором я принимаю участие; другая – донести это понимание до других людей; повлиять таким образом на ход событий – третья цель.

Для революционных периодов характерно, что события обгоняют способность участников их осознавать. Именно поэтому лидеры не могут долго удерживаться впереди, или, как говорят, «революция пожирает своих собственных детей». Это явление отчетливо наблюдается в Восточной Европе. В Советском Союзе, правда, Горбачев продемонстрировал сверхъестественную способность укрощать тигра.

Я пытался идти в ногу с революцией, приспосабливая и свои объяснения событий, и свои цели к обстоятельствам. Теперь я чувствую, что стоящие задачи намного превышают мои возможности и фонды должны будут отойти на второй план. Гораздо важнее пытаться влиять на политику западных стран. Я должен рискнуть и поставить под удар и свои фонды, и себя, чтобы разъяснить свои идеи и предложить план действий западному миру. В то же время я чувствую, что мои идеи требуют пересмотра. Я подходил к событиям с прекрасно разработанной теоретической системой, с которой я сверялся во всех своих начинаниях. Но по мере того как меня засасывает в исторический процесс, мне все труднее что-либо понимать. Я должен остановиться хотя бы на минуту и спросить себя, а что же я делаю и почему. Я запутался в событиях. Власть одурманивает, а я сейчас получил больше власти, чем когда-либо мог предполагать, даже если это всего лишь власть тратить валюту там, где ее сильно не хватает. Разумеется, это одна из причин моего такого активного участия. Но мне нужна более серьезная причина. Я хочу понимать, что происходит. Я горжусь своим пониманием: понимать для меня важнее, чем просто участвовать.

Теоретическая конструкция, с которой я начал, требует изменений. Как и все теоретические конструкции, она представляет мир в искаженном виде, и действительные события обнаружили ее недостатки. Самый лучший способ прояснить все – представить саму эту конструкцию, а затем те изменения, которые в нее необходимо внести. Моя конструкция хорошо мне послужила. На практике я уже приспособил свои действия к изменяющимся обстоятельствам; теперь пора приспособить теорию.

Эту конструкцию я не только что придумал. В первый раз я сформулировал ее в конце пятидесятых, когда был студентом Лондонской школы экономики. Тогда я только что уехал из Венгрии, в которой пришли к власти коммунисты, и меня занимали различия между социальной системой, от которой я хотел убежать, и той, которую выбрал для жизни. На меня большое влияние оказала философия Карла Поппера и в меньшей степени Фридриха Хайека. Я закончил курс в два года, и третий год пришлось ждать выдачи диплома. Я использовал эту возможность, чтобы попросить Карла Поппера посмотреть некоторые мои работы. Я продолжал развивать свои идеи, работая сначала в Лондоне, а потом в Нью-Йорке. В результате получилась книга «Бремя сознания», писать которую я закончил в 1963 году. Я послал ее Попперу, который меня не вспомнил, но к книге отнесся с большим интересом. Я поехал к нему в Лондон, и когда представился, то ответная реакция была неожиданной для меня. «Я так разочарован», – сказал Поппер. «Когда я получил вашу рукопись, то решил, что вы – американец, который смог понять, о чем я говорю, когда описываю опасности тоталитарного общества. Но вы венгр. Вы сами прошли через все это». Однако он посоветовал мне продолжать, и я продолжал. И вот тогда-то я так запутался в отношениях между мышлением и действительностью, что не понимал, что написал накануне. В конце концов мне удалось продраться сквозь эту путаницу, и я сформулировал теорию рефлексивности, как я ее называю. К тому времени мои интересы переключились с вопросов социального строя на финансовые рынки и делание денег. Я использовал финансовые рынки в качестве лаборатории для проверки своих идей. В книге, которую я в конце концов написал, «Алхимии финансов», я рассматривал прежде всего финансовые явления. Все это время я не забывал о конструкции «открытое – закрытое общества», которую я сформулировал в «Бремени сознания». Она послужила концептуальной основой Фонда открытого общества, а также всего, что последовало за ним. И эта конструкция сейчас требует изменений на основе опыта.

Для начала позвольте мне представить эту схему более или менее в той форме, в которой я описал ее в «Бремени сознания». Я опущу сейчас теорию рефлексивности, которая лежит в основе этой конструкции, чтобы не увязнуть в абстракциях. Те, кто интересуется вопросами философии, отсылаются к Приложению; те же, кому и «теоретическая схема» покажется слишком теоретической, могут сразу читать главу IV.

Глава II. Теоретическая схема

Схема, которую я хотел бы предложить, состоит из двух моделей общества. У каждой модели есть два аспекта: один характеризует мышление и представления людей, другой отражает действительность. Эти два аспекта взаимодействуют по рефлексивной модели, а именно: способ мышления оказывает влияние на события и наоборот, причем это всего лишь влияние. но не настоящее взаимодействие между ними.

Модели построены на двух спаренных понятиях, понятии неопределенности и изменения. Связь между ними устанавливается путем определения изменения как понятия, исключающего все, что предсказуемо. Это означает, что только те события, появление которых нельзя предсказать на основе имеющегося знания, могут считаться измененном.

Изменение – это абстракция. Оно не существует само по себе, но всегда в сочетании с некой сущностью, которая находится в процессе изменения или подвержена изменению. Конечно, эта сущность также является абстракцией. Она не существует независимо. Реально существует только изменяющаяся сущность, которую человек в своем поиске какого-то смысла в этом непонятном мире расчленяет на две абстракции- сущность и изменение. Здесь мы будем рассматривать не реальные изменения, которые происходят в действительности, а изменение как понятие.

Необходимо иметь в виду, что для изменения как понятия требуется абстрактное мышление. Понимание того, что происходят изменения, возможно для типа мышления, который характеризуется использованием абстракций. Отсутствие этого понимания связано с отсутствием способности к абстрактному мышлению. Основываясь на понятиях изменения и неопределенности, можно выделить два типа мышления.

В отсутствие изменения разум работает только с одним набором обстоятельств: тех обстоятельств, которые существуют сегодня. То, что происходило в прошлом и что будет происходить в будущем, идентифицируется с тем, что имеется в настоящий момент. Прошлое, настоящее и будущее формируют единство, и весь диапазон возможностей сводится к одной конкретной формулировке: все таково, как оно есть, потому что иначе и быть не может. Этот принцип значительно упрощает задачу мышления; разуму нужна только конкретная информация, и все усложняющие моменты, связанные с использованием абстракций, могут игнорироваться. Я буду называть этот способ мышления традиционным.

Теперь давайте обратимся к изменяющемуся миру. Человек должен научиться мыслить в категориях не только реально существующего, но и того, что могло бы быть. В этом случае анализу подлежит не только сущее, но и бесконечный ряд возможностей. Каким образом этот бесконечный ряд может быть сокращен до обозримых размеров? Только путем применения обобщений, дихотомий и других абстракций. Что касается обобщений, то чем они глобальнее, тем больше это упрощает дело. Лучше всего представить мир в виде общего уравнения, где настоящее представлено в виде определенного единичного набора постоянных величин. Меняйте эти постоянные, и то же уравнение можно будет применять ко всем прошлым и будущим ситуациям. Работая с общими уравнениями этого типа, нужно быть готовым принять любой набор констант, которые им соответствуют. Другими словами, все должно считаться возможным, пока не доказано, что это невозможно. Я буду называть это критическим типом мышления.

Традиционный и критический типы мышления основываются на двух противоположных принципах. Однако каждый из них дает внутренне последовательное представление о действительности. Как это может быть? Это возможно только в случае, если одним из них дается искаженное представление. Однако это искажение может быть и не столь большим, как в случае одного и того же набора условий, так как в соответствии с теорией рефлексивности условия непременно подвергаются влиянию преобладающего типа мышления. Традиционный тип мышления ассоциируется с типом общества, который я буду называть органическим обществом, критический тип – с открытым обществом.

Насколько тесно господствующая форма общества должна соотноситься с господствующим типом мышления – один из вопросов, который нам необходимо поставить в процессе построения наших теоретических моделей. Даже если социальные условия позволяют мышлению участников влиять на себя, существуют другие стороны действительности, на которые не так легко воздействовать. Природа особенно упряма в этом отношении. Она никак не хочет подчиняться желаниям людей, как люди уже имели шанс заметить в ходе истории. Таким образом, каждый тип..мышления должен обладать механизмом, который позволял бы разбираться с явлениями, которые не соответствуют свойственному ему представлению об изменении. Это еще один вопрос, требующий рассмотрения. Очень существенно, что каждая модель имеет недостаток, который, как правило, очевиден нам, даже если он не очевиден участникам[9].

Теперь позвольте мне перейти к построению моделей. Фактически я уже сделал это около тридцати лет назад в неопубликованной рукописи «Бремя сознания», которую я здесь уже упоминал. Так как передо мной стоит задача написать эту книгу очень быстро, по возможности не отставая от событий, мне приходится списывать у себя самого. Когда я в конце пятидесятых впервые взялся за разработку этой теоретической схемы, казалось, что скорее открытые общества Запада не устоят против нажима тоталитаризма, чем откроются закрытые общества в рамках «советской империи». Я не старался изменить угол зрения – в конце концов, предполагается, что теоретическая схема должна быть истинна для всех времен. Ее актуальность для сегодняшнего дня будет рассмотрена ниже.

Традиционный тип мышления

Все таково, каким было всегда, следовательно, по-другому быть не может. Это можно считать центральным догматом традиционного типа мышления. Его логика несовершенна: в самом деле, в ней заключен некий внутренний дефект, который можно ожидать и в наших моделях. Тот факт, что центральный принцип и неистинен, и нелогичен, раскрывает важную черту традиционного типа мышления: уровень его критичности и логичности не соответствует нашим представлениям. Логика и другие способы ведения дискуссии полезны, только когда есть альтернатива, когда нужно делать выбор.

Неизменное общество характеризуется отсутствием альтернатив. Есть только один набор условий, данных разуму: то, что существует в настоящий момент. Конечно, можно вообразить какие-то альтернативы, но они выступают скорее в качестве сказок, так как нет пути к их достижению.

В подобных обстоятельствах правильнее всего будет принимать все таким, каким оно представляется.

Поле для размышления, абстрактного теоретизирования и критики ограничено. Главная задача мышления – не спорить, а находить способы примирения с существующим положением вещей – задача, для решения которой нужны ну разве что самые примитивные обобщения. Это значительно облегчает людям жизнь. В то же время это лишает их более изощренных инструментов мышления. Их представление о мире неизбежно примитивно и искажено.

И преимущества, и недостатки становятся очевидными, когда мы обращаемся к гносеологическим проблемам. Отношение мышления к действительности не представляет собой проблемы. Не существует мира идей отдельно от мира фактов; более того. представляется, что нет ничего субъективного или личного в мышлении; оно имеет прочные корни в традиции, перешедшей от поколений; его ценность не подвергается сомнению. Господствующие идеи воспринимаются как сама действительноcть, или, чтобы быть более точным. различие между идеями и действительностью просто не проводится.

Это можно продемонстрировать, рассмотрев то, как используется язык. Когда мы называем что-то, мы тем самым как бы вешаем ярлык[10]. Когда мы мыслим в конкретных категориях, всегда существует некая «вещь», которой соответствует имя и мы можем попеременно использовать имя и вещь: мышление и действительность имеют одинаковую протяженность во времени и в пространстве. Только если мы мыслим в абстрактных категориях, то начинаем давать название вещам, которые не существуют независимо от нашей номинации. Нам может казаться, что мы все еще вешаем «ярлыки на «вещи», а на самом деле эти «вещи» обрели существование исключительно благодаря нашим ярлычкам: ярлычки вешаются на то, что породило наше мышление. Именно в этой точке мышление и действительность расходятся.

Так как традиционный тип мышления ограничивается конкретными категориями, он избегает этого разделения. Но ему приходится дорого платить за свою сверхупрощенность. Если не проводится различение между мышлением и действительностью, как можно различить истинное и ложное? Можно отвергать только те утверждения, которые не соответствуют господствующей традиции. Традиционные взгляды должны приниматься автоматически, потому что нет никаких критериев для их оспаривания и отбрасывания. То, каким видится мир, есть то, каков он в действительности: традиционный тип мышления не способен проникнуть глубже. Он не умеет устанавливать причинные взаимоотношения между различными проявлениями, потому что они могут оказаться либо истинными, либо ложными; если они окажутся ложными, это означает, что существует действительность, независимая от нашего мышления, и сами основы традиционного типа мышления будут подорваны. Однако, если мышление и действительность рассматривать как идентичные, на все можно найти объяснение. Существование вопроса без ответа уничтожило бы единство мышления и действительности точно так же, как и существование истинного и ложного ответов.

К счастью, возможно объяснить мир, не обращаясь к законам причинности. Все сущее следует своей природе, своему естеству. Поскольку нет различения между естественным и сверхъестественным, все вопросы можно замечательно разрешить, если наделить объекты неким духом, чьим воздействием и объяснять все явления и события, и таким образом исключить возможность внутренних противоречий. Окажется, что большинство объектов находится под влиянием подобной силы, потому что в отсутствие законов причинности почти все свойства и проявления будут характеризоваться случайностью, произвольностью.

Когда не проводится различие между мышлением и действительностью, объяснения одинаково безапелляционны, независимо от того, основаны они на наблюдении или на иррациональной вере. Дух дерева точно так же существует, как и его материальное выражение, при условии, что мы в это верим. А подвергать сомнению наши мнения и убеждения у нас нет оснований: наши предки верили в то же самое. Таким образом, традиционный тип мышления с его примитивной гносеологией может легко привести к убеждениям, которые совершенно не имеют ничего общего с действительностью.

Вера в духов и в их магические способности фактически означает признание, что окружающий мир не подчиняется нашему контролю. Это отношение вполне естественно для неизменного общества. Если люди бессильны изменись мир, в котором они живут, им надо смириться со своей судьбой. Склоняясь перед властью духов, которые управляют миром, они могут пытаться их умилостивить, искать их благосклонности; но они ни в коем случае не должны пытаться проникать в тайны мироздания. Даже если бы им удалось обнаружить причины некоторых явлений, знание не принесет никакой практической пользы, если только они не захотят изменить условия своего существования, что совершенно невероятно. Единственное, что как-то движет научный поиск в этих условиях, – праздное любопытство. И как бы ни было сильно стремление к познанию, страх разгневать духов надежно удерживает от него. Таким образом, люди чаще всего не думают о причинных связях.

В неизменном обществе социальные условия неотличимы от природных» явлений. Они определяются традицией, и как не в силах человеческих изменить окружающий мир, не поддаются человеку и социальные условия. Традиционный тип мышления не в состоянии увидеть различие между общественными и природными законами. Поэтому то же отношение униженного смирения требуется по отношению к обществу, как и по отношению к природе.

Мы увидели, что традиционный тип мышления не способен различать мышление и действительность, истину и ложь, общественные и природные законы. Если мы пойдем дальше, можно найти другие недостатки этого типа мышления. Например, традиционный тип мышления имеет очень смутное представление о времени: прошлое, настоящее и будущее обычно сливаются. А без подобных категорий ведь нельзя обойтись. Оценивая традиционный тип мышления с высоты нашего знания, мы находим его неполноценным. Однако он не так уж негоден для условий, в которых действует. В действительно неизменном обществе он прекрасно выполняет свою функцию: содержит всю необходимую конкретную информацию, избегая в то же время лишних сложностей. Он предоставляет простейший путь рассмотрения простейшего мира. Его основной недостаток заключается не в отсутствии изощренности, но в том. что та конкретная информация, которую он предоставляет, хуже той информации, которую можно получить при помощи других подходов. Это очевидно для нас, осененных более совершенным знанием. Это может никак не затрагивать тех, у кого нет другого знания, кроме традиции; но от этого вся структура становится очень уязвимой для внешних воздействий. Конкурирующая система мышления может уничтожить монопольное положение существующих убеждений и способствовать их критическому пересмотру.

Это будет означать конец традиционного типа мышления и начало критического типа.

Возьмите случай с медициной. У знахаря или шамана племени абсолютно ложное представление о том, как работает человеческий организм. Длительный опыт помог ему познать некоторые способы лечения, но даже если некоторые его действия и правильны, то объяснения ложны. Однако люди его племени относятся к нему со священным ужасом; его неудачи списываются на счет злых духов, с кем он на короткой ноге, но за чьи действия ответственности не несет. Только когда современная медицинская наука начинает непосредственно конкурировать с первобытной медициной, проявляется превосходство правильных объяснений над ложными. Пусть недоверчиво и неохотно, но племя в конце концов принимает медицину белого человека, потому что она лучше.

Вероятна также ситуация, когда традиционному способу мышления приходится бороться с трудностями, которые он сам же и породил. Как мы увидели, по крайней мере часть господствующих верований непременно ложна. Даже в примитивном и неизменном обществе иногда происходят необычные события, которым надо дать объяснение. Новое объяснение может вступать в противоречие со старым, официальным, и борьба между ними может взорвать восхитительно простую структуру традиционного мира. Однако вовсе не обязательно, чтобы традиционный тип мышления рушился, когда происходят перемены в условиях существования. Традиция исключительно, гибка и подвижна, пока ей не угрожают альтернативы. Она включает в себя все общепризнанные объяснения по определению. Как только появляется новое общепризнанное объяснение, оно автоматически становится традиционным, и, поскольку размыта граница между прошлым и настоящим, оно будет восприниматься так, как будто существовало от века. Таким образом даже изменяющийся мир может достаточно долгое время казаться неизменным.

Следовательно, можно видеть, что в простом и относительно неизменном мире традиционный тип мышления может бесконечно долго удовлетворять потребностям людей, но если люди получают доступ к иному, отличному типу мышления или если возникает более сложная ситуация, этот мир может рухнуть.

Традиционные верования могут быть способны сохранить свое господствующее положение в конкуренции с другими идеями, особенно если их поддерживают при помощи силы. В этих обстоятельствах, однако, тип мышления больше не может рассматриваться как традиционный. Ведь провозгласить, что все должно быть таким, каким всегда было, это не то же самое, что внутренне в это верить. Для того чтобы защищать подобный принцип, нужно оставить одну только точку зрения и объявить ее единственно правильной, уничтожив все остальные. Традиция может послужить пробным камнем для определения того, что приемлемо, а что нет, но она больше не может быть тем, чем была для традиционного типа мышления – единственным источником знания. Чтобы отличать псевдотрадиционное от действительно традиционного, я буду называть первое «догматическим типом мышления». Этот вопрос будет рассмотрен в отдельном разделе.

Органическое общество

Как мы убедились, традиционный тип мышления не различает общественные и природные законы: общественный строй считается таким же неизменным, как и весь окружающий мир. Отсюда исходным в неизменном обществе является социальное целое, а не составляющие его индивиды. В то время как общество полностью определяет существование своих членов, последние не имеют права голоса в определении характера общества, в котором они живут, потому что за них все определила традиция. Это не означает, что имеется противоречие интересов между личностью и целым, при котором личность неизбежно должна быть проигрывающей стороной. В неизменном обществе индивид, как таковой, вообще не существует, более того, социальное целое – это не абстрактная идея, которая противоречит идее личности, но определенная целостность, которая включает в себя всех членов. Дихотомия социального целого и личности, как и многие другие, является результатом нашей привычки пользоваться абстрактными категориями. Для того чтобы понять целостность, которая характеризует неизменное общество, мы должны отбросить некоторые наши укоренившиеся стереотипы мышления, и особенно наше понятие личности.

Личность – это абстрактное понятие, и, как таковому, ему нет места в неизменном обществе. Общество состоит из людей, каждый из которых обладает способностью мыслить и чувствовать. Внешне они сильно различаются по своему жизненному положению. Им даже в голову не может прийти, что они в некотором смысле взаимозаменимы.

Точно так же, как не существует личность как абстракция, социальное целое существует не как абстракция, а как действительный факт. Единство неизменного общества можно сравнить с единством живого организма. Члены неизменного общества – это его различные органы. Они не могут жить вне общества, а внутри общества для каждого из них есть только одна ниша, ячейка – та самая, которую они занимают. Функции, которые они выполняют, определяют их права и обязанности. Крестьянин так же сильно отличается от священника, как желудок от мозга. Правда, люди обладают способностью мыслить и чувствовать, но поскольку их роль в обществе жестко определена, ничего не изменилось бы, даже если бы у них вообще не было развито сознание.

Эта аналогия истинна только до тех пор, пока члены общества принимают как должное предписанную им роль. Как это ни парадоксально, эта аналогия выдвигается на передний план, когда традиционный общественный строй подвергается угрозе: люди, живущие в подлинно неизменном обществе не имеют ни потребности, ни способности думать об этом. Тот факт, что Менениус Агриппа счел необходимым эту аналогию выдвинуть, говорит о том, что устоявшийся порядок был в опасности. Термин «органическое общество» применим только к тому обществу, в котором никто и .не думает ни о каких аналогиях, а как только эту аналогию выражают словами, она становится ложной.

Единство органического общества враждебно другому типу единства – единству человечества. Так как традиционный тип мышления не пользуется абстрактными понятиями, каждое отношение является конкретным и особенным. Для этого общества чужды идеи изначального равенства всех людей и неотъемлемых прав человека. Сам факт принадлежности к человеческому роду не предполагает никаких прав: раб в глазах закона ничем не отличается от другого имущества господина Привилегии скорее связываются с положением. а не с человеком. Например, в феодальном обществе земля важнее, чем землевладелец; последний имеет свои привилегии только благодаря земле, которой он владеет.

Права и титулы могут наследоваться, но это не превращает .их в частную собственность. Мы можем быть склонны рассматривать частную собственность как что-то очень конкретное: фактически это нечто совершенно противоположное. Разделение любого от ношения на права и обязанности уже абстракция: в своей конкретной форме оно предполагает и то, и другое. Понятие частной собственности идет еще дальше: оно означает абсолютное владение без каких-либо обязательств. В качестве такового, оно диаметрально противоположно принципу органического общества, в котором каждое владение налагает соответствующие обязательства.

Органическое общество также не признает законность как абстрактный принцип. Законность существует только в качестве свода конкретных прав и обязанностей. Однако осуществление закона предполагает некоторую степень обобщений. Если не иметь в виду общество, которое настолько неизменно, что скорее его можно считать мертвым, каждое дело отличается в каких-то деталях от предыдущего, и необходимо так приспособить прецедент, чтобы можно было им пользоваться. В отсутствие абстрактных принципов, которыми мог бы руководствоваться судья, получается, что все зависит только от него – как он решит, так и будет. Всегда, конечно, сохраняется опасность, что новое решение войдет в какое-то противоречие с прецедентом. Но, к счастью, вовсе не обязательно, что это приведет к неразрешимым сложностям, так как новое постановление сразу же становится прецедентом, на который могут ориентироваться в последующем.

Вся эта процедура порождает общее право, в отличие от статутного права. Общее право основано на молчаливом предположении, что все решения, принятые в прошлом, бесконечно годны для употребления. Эта посылка, строго говоря, ложна, но она так удобна, что может сохраняться долго после того, как общество перестанет быть органическим. Эффективное осуществление законности требует, чтобы правила были известны заранее. В контексте человеческого несовершенного знания законодательство не может предвидеть все обстоятельства, и прецеденты необходимы, чтобы дополнять законы. Общее право может функционировать совместно со статутным правом, потому что, несмотря на базовую посылку о неизменности, оно может незаметно приспосабливаться к меняющейся ситуации. К тому же органическое общество не могло бы вынести кодификации своих законов, потому что в этом случае оно потеряло бы свою гибкость. Как только законы кодифицируются, видимость неизменности не может более поддерживаться и органическое общество распадается. К счастью, сильной необходимости кодифицировать законы на какой-то регулярной основе и фиксировать традиции не возникает до тех пор, пока традициям не угрожает альтернатива.

Единство органического общества означает, что его члены вынуждены принадлежать ему, у них нет другого выбора. И более того. Оно подразумевает, что у них нет никаких других желаний, кроме желания принадлежать ему, поскольку их интересы и интересы общества совпадают: они идентифицируют себя с обществом. Единство – это не принцип, провозглашаемый властями, но факт, принимаемый всеми участниками. Речь не идет здесь о каких-то больших жертвах. Чье-то место в обществе может быть тягостным или унизительным, но это единственное доступное место; вне его человек вообще не имеет места в этом мире.

Тем не менее не может не быть людей, существующих вне общепринятого типа мышления. То, как общество обходится с этими людьми, лучше всего показывает, насколько оно жизнеспособно. Подавление неэффективно, потому что оно непременно провоцирует конфликт, и результат может быть обратным – развитие альтернативного способа мышления. Терпимость пополам с недоверием – возможно, самый эффективный способ. Ярлык «сумасшествия» и «ненормальности» может оказаться особенно полезным в отношениях с инакомыслящими, а примитивные общества известны своей терпимостью к юродивым и душевнобольным.

И только когда традиционные путы ослабляются настолько, что позволяют людям самим менять свое положение внутри общества, только тогда они начинают отделять свои собственные интересы от интересов целого. Когда это происходит, единство органического общества разрушается и каждый начинает преследовать свой собственный интерес. В подобных обстоятельствах традиционные отношения могут сохраняться, но только с помощью насилия. Это уже больше не настоящее органическое общество, но общество, которое искусственно поддерживают в неизменном состоянии. Разница та же, что и между традиционным и догматическим способами мышления, и, чтобы подчеркнуть эту разницу, я буду такое общество называть закрытым.

Критический способ мышления

Абстракции

До тех пор пока люди верят, что мир неизменен, они могут оставаться в счастливом заблуждении, будто их представление о мире единственно возможное. Традиция, как бы ни была она удалена от действительности. обеспечивает руководство, и мышлению не требуется выходить за рамки оценки конкретных ситуаций.

В изменяющемся мире, однако, настоящее не повторяет рабски прошлое. Вместо того чтобы следовать курсом, определенным традицией, люди сталкиваются с бесконечным рядом возможностей. Чтобы как-то упорядочить этот в противном случае непонятный и враждебный мир, они вынуждены обращаться к упрощениям, обобщениям, абстракциям, законам причинности и прочим интеллектуальным костылям и подпоркам.

Мыслительные процессы не только помогают решать проблемы. Они создают свои собственные. Абстракции открывают возможности для различных интерпретаций действительности. Так как они являются только аспектами действительности, одна интерпретация не исключает другие – каждая ситуация имеет столько аспектов, сколько в ней их может различить» разум. Если бы эта черта абстрактного мышления до конца осознавалась, абстракции создавали бы меньше Проблем. Люди поняли бы, что они имеют дело с упрощенной моделью ситуации, а не с самой ситуацией. Но даже если бы все прекрасно разбирались в сложностях и тонкостях современной лингвистической философии, проблемы бы не исчезли, потому что абстракции играют двойственную роль. В отношении вещей, которые они описывают, абстракции представляют стороны действительности, сами не существуя в ней. Например, закон земного тяготения сам по себе не заставляет яблоки падать на землю, а просто объясняет те силы, благодаря которым это происходит. Однако для людей, которые пользуются абстракциями, они представляют собой в значительной степени часть действительности; оказывая определенное влияние на взгляды и поступки, они значительным образом воздействуют на действительность. Например, открытие закона земного тяготения изменило поведение людей. Когда люди размышляют о собственном положении. обе роли начинают действовать одновременно и ситуация приобретает рефлексивный характер [11].

Вместо четкого разделения между мышлением и действительностью бесконечное разнообразие изменяющегося мира дополняется бесконечным разнообразием интерпретаций, которые порождает абстрактное мышление.

Абстрактное мышление часто создает категории. через которые выражаются противоположные стороны реального мира. Время и пространство, общество и личность, материальное и идеальное – типичные дихотомии подобного рода. Само собой разумеется, сюда же относятся модели, построениями которых я занимаюсь в этой книге. Эти категории не более реальны, чем абстракции, которые вызывают их к жизни. То есть они представляют собой прежде всего упрощение или искажение действительности, но, оказывая влияние на мышление людей, они могут также привносить несогласие и конфликты в реальный мир. Они делаю' действительность более сложной, а абстракции более необходимыми. Таким образом, процесс абстракции самоподпитывается – сложности изменяющегося мира в значительной степени созданы самим человеком.

Почему же тогда люди все же пользуются абстрактными понятиями, зная о всех сложностях, которыми они чреваты? На самом деле они пытаются изо всех сил их избегать. До тех пор пока мир можно считать неизменяющимся, они совсем не обращаются к абстракциям. Даже когда без абстракций уже больше нельзя обходиться, они предпочитают рассматривать их как часть действительности, а не как продукт своего собственного мышления. Только горький опыт научит их проводить различие между своими мыслями и действительностью. Тенденцию игнорировать сложности. связанные с использованием абстракций, следует рассматривать как слабость критического типа мышления, потому что абстракции являются неотъемлемой принадлежностью, и чем меньше их понимают, тем большую путаницу они создают.

Несмотря на свои недостатки, абстракции очень полезны. Действительно, они создают новые проблемы, но разум отвечает на них удвоением усилий, пока мышление не достигает такой степени изощренности и утонченности, которая была бы невообразима в рамках традиционного типа. Изменяющийся мир не может предложить такой определенности и стабильности, как неизменяющийся, но критический тип мышления способен произвести гораздо более ценное знание. Абстракции порождают бесконечное разнообразие взглядов; и если есть достаточно эффективный метод осуществить выбор, критический тип способен гораздо ближе подойти к познанию действительности, чем традиционный тип, который имеет в своем распоряжении только одну интерпретацию.

Критический процесс

Основной функцией критического типа может считаться выбор из нескольких возможностей. Каким образом это осуществляется? Основываясь на рассуждениях, которые приводятся в Приложении, можно выделить два момента.

Во-первых, поскольку существует расхождение между мышлением и действительностью, очевидно. что один набор объяснений лучше подойдет к данной ситуации, чем какой-то другой. Не все результаты одинаково благоприятны, и не все объяснения одинаково обоснованы. Действительность побуждает делать выбор и дает критерий оценки выбора. Во-вторых, так как наше представление о действительности несовершенно, критерий оценки не вполне нам доступен. В результате люди могут совершать неправильный выбор, и, даже если они, по их мнению, делают выбор правильный, с ними не все могут согласиться. Более того, правильный выбор представляет лучшую из доступных альтернатив, но не лучшее возможное решение. Новые идеи и интерпретации могут возникать в любое время. Они тоже обречены быть несовершенными, и, когда эти несовершенства становятся очевидны, их отбрасывают. Нет окончательного ответа, истины в последней инстанции, возможно только постепенное приближение к нему. Из этого следует, что осуществление выбора предполагает постоянный процесс критического анализа, а не метафизическое приложение установленных правил.

Я говорю о критическом типе мышления, чтобы подчеркнуть эти два момента. Это выражение не должно пониматься в том смысле, что в изменяющемся обществе каждый человек обладает широтой взглядов и критическим мышлением. И в этом типе общества люди могут упорно стоять на одной точке зрения, но даже и в этом случае они по крайней мере знают, что существуют и другие точки зрения, те, которые они отвергают. Традиционный тип мышления воспринимает все объяснения некритично, но в изменяющемся обществе невозможно представить, чтобы кто-то сказал: «Мир таков, а следовательно, он не может быть иным». Люди должны подкреплять свои взгляды доказательствами, иначе они никого не убедят, кроме самих себя, а верить безоговорочно в идею, нс принимаемую никем, есть форма сумасшествия. Даже те, кто убежден, что обладает истиной в последней инстанции, должны принимать во внимание возможные возражения и защищать себя от критики.

Критический тип мышления – это больше, чем подход: это существующее положение вещей. Он означает ситуацию, в которой имеется большое число различных интерпретаций: у каждой интерпретации свои защитники, которые стремятся ее пропагандировать. Если традиционный тип мышления представляет интеллектуальную монополию, то критический тип можно назвать интеллектуальным соревнованием. Это соревнование 'является определяющим, независимо от отношения конкретных личностей или теоретических направлений. Некоторые из конкурирующих идей гипотетические и открыты для критики; другие же догматичны и не терпят возражений. Можно предположить, что мышление было бы критическим, только если бы люди были абсолютно рациональны, что противоречит нашей основной посылке.

Критический подход

Можно показать, что критический подход лучше, чем догматический, годится для ситуации меняющегося мира. Гипотетические мнения не обязательно истинны, а догматические не всегда ложны. Но когда наличествуют противостоящие друг другу точки зрения – эта ситуация невыгодна для догматического подхода, он может потерять свою силу убеждения. Критика здесь опасность, а не помощь. Напротив, критическому подходу только на пользу критика: точка зрения меняется, модифицируется, шлифуется до тех пор, пока не истощится запас полезных замечаний. То, что получается в результате этого сурового обращения. скорее всего будет лучше, чем первоначальный вариант.

Критика по природе своей неприятна и нежелательна. И если уж с ней мирятся, то потому только, что она полезна. Из этого следует, что отношение людей во многом зависит от того, насколько налажен критический процесс; и наоборот, отношение людей влияет на критический процесс. Это круговое, рефлексивное' отношение; оно и придает критическому типу мышления его динамический характер в противоположность статическому постоянству традиционного типа. Эффективность критики разнится в зависимости от предмета и цели мыслительного процесса. Таким образом, можно предположить, что для одних областей критический подход будет более важен, для других – менее.

Научный метод

Критический процесс наиболее эффективен в естественных науках. Научный метод выработал свои неписаные правила и условности, которые принимаются всеми участниками. Одно из этих правил гласит, что ни один человек, как бы талантлив и честен он ни был. не может в совершенстве что-либо постичь; все теории должны отдаваться на суд всей научной общественности. В результате этот межличностный процесс должен достичь такой степени объективности, которая была бы невозможна для мыслителя-одиночки.

Ученые отличаются таким глубоким критическим подходом не потому, что они более рациональны или терпимы, чем обычные люди. но потому, что научную критику труднее отбросить, чем другие формы критики: их отношение – скорее результат критического процесса, а не его причина. Эффективность научной критики определяется сочетанием ряда факторов. С одной стороны, природа предоставляет легкодоступные и надежные критерии, на основе которых можно оценивать значимость теорий; с другой стороны, имеется сильный соблазн принять эти критерии и следовать им: природа живет независимо от наших желаний, и мы не можем использовать ее себе во благо, пока не познаем сначала ее законов. Научное знание не только помогает установить истину; оно также помогает нам жить. Люди могли бы счастливо жить в уверенности, что Земля плоская, не обращая никакого внимания на опыты Галилея. Столь убедительными его аргументы сделало золото и серебро, найденное в Америке. Он не думал ни о каких практических результатах, более того, их бы и не было, если бы научные исследования ограничивались чисто практическими задачами. Однако они являются высшим доказательством научного метода: только потому, что существует реальная действительность, и потому, что человеческое знание о ней несовершенно, наука смогла обнаружить определенные факты действительности, о существовании которых люди и не подозревали.

Вне царства явлений природы критика менее эффективна. В метафизике, философии и религии критерии оценки отсутствуют; в общественных науках не так силен соблазн им следовать. Природа живет по своим собственным законам, независимо от наших желаний; на общество, однако, могут оказать воздействие общественные теории. В естественных науках, чтобы быть эффективными, теории должны быть истинны; совершенно не обязательно, они должны быть истинными в общественных науках. Короче, люди склонны поддаваться воздействию теорий. В этой области научные законы менее строги, и в результате страдает межличностный процесс. Теории, которые стремятся переделать мир, могут рядиться в научные одежды, с тем чтобы прикрываться авторитетом науки, не следуя, однако, ее законам. Критический процесс не может здесь особенно помочь, так как в данном случае нет такого согласия относительно цели исследования, как в случае с естественными науками. Существуют два критерия оценки теорий: истинность и эффективность, – и они здесь не совпадают.

Чтобы преодолеть эту сложность, большинство сторонников научного метода предлагает с удвоенными усилиями внедрять принципы и критерии, выработанные естественными науками. Карл Поппер выдвинул теорию единства науки: те же методы и критерии применимы и к природным, и к социальным явлениям.

В «Алхимии финансов» я показал, что считаю эту теорию несовершенной. Существует основополагающее различие между предметами этих двух наук:

предмет общественных наук обладает рефлексивной природой, а рефлексивность снимает различие между утверждением и фактом, благодаря которому критический процесс в естественных науках столь эффективен. Само выражение «общественные науки» неправомерно; представляется, что более точно было бы сравнить изучение общественных явлений с алхимией, потому что изучаемое явление может принимать любую форму в соответствии с желанием экспериментатора, что невозможно проделать с природными сущностями. Если назвать общественные науки алхимией, это больше поможет критическому процессу, чем теория единства науки. В этом случае мы исходим из того, что истина и эффективность не совпадают, и это не даст общественным наукам паразитировать на авторитете естественных наук. Это открыло бы пути исследования, которые в настоящий момент закрыты: различие предметов оправдывает различие подходов. Общественные науки неизмеримо пострадали от того, что пытались слишком рабски подражать естественным наукам.

Демократия

Если отбросить принцип объективности, то каким же образом нужно оценивать общественные теории? Искусственное различение между научными теориями, которые ставят своей целью описание общества таким, какое оно есть, и политическими, которые стремятся решить, каким оно должно быть, исчезает, оставляя массу места для различий во мнениях. Различные взгляды делятся на два больших класса: один представляет те, которые предлагают застывшую формулу; другой видит организацию общества зависимой от решения его членов. Так как мы не занимаемся рассмотрением научных теорий, нет объективного способа решить, какой подход является правильным. Можно продемонстрировать, однако, что последний представляет критический подход, в то время как первый – нет.

Догматические социальные проекты исходят из того, что общество подчиняется неким объективным законам, независимым от деятельности людей; более 'того, они утверждают, что познали эти законы. Это делает их невосприимчивыми ко всем положительным коррективам со стороны критического процесса. Напротив, они должны активно стремиться к подавлению альтернативных точек зрения, потому что можно требовать всеобщего подчинения и принятия только путем запрещения критики и предотвращения появления новых идей: короче говоря, путем истребления критического типа мышления и торможения изменений. Если, напротив, людям позволено самим решать вопросы общественной организации, решения нс обязательно должны быть окончательными: они могут быть пересмотрены в рамках того же критического процесса. Все свободны выражать свои взгляды, и, если критический процесс эффективен, точка зрения, которая в результате побеждает, может приблизиться к наилучшему выражению интересов участников. Это принцип демократии.

Чтобы демократия правильно функционировала, необходимо выдерживать некоторые условия, сопоставимые с теми. которые обеспечили успех научному методу: прежде всего, должен быть критерий, по которому можно было бы оценивать противоположные идеи, и, во-вторых, должно быть общее желание придерживаться этого критерия. Первая предпосылка создается институтом голосования, гарантируемым конституцией, а вторая – верой в демократию как образ жизни. Разнообразия мнений еще недостаточно для того, чтобы была демократия; когда различные группировки принимают противоположные догмы, результатом будет не демократия, а гражданская война. Люди должны верить в демократию как идеал: они должны считать, что важнее принимать решения конституционным путем, чем добиваться победы своей точки зрения. Это условие будет удовлетворено, только если демократия действительно обеспечит лучшее общественное устройство, чем диктатура.

Здесь наблюдается круговое отношение: демократия может служить идеалом, только если она эффективна, и она может быть эффективна, только если ее все принимают в качестве идеала. Это отношение неизбежно раскрывается через рефлексивный процесс, в котором достижения демократии подкрепляют демократию как идеал, и наоборот. Демократию нельзя ввести указом.

Поражает сходство с наукой. Принцип объективности и эффективность научного метода также взаимозависимы. Наука опирается на свои открытия: они более красноречиво говорят в ее пользу, чем любые слова. Чтобы существовать, демократия также должна приносить положительные плоды: эффективную экономику, интеллектуальные и духовные стимулы, политическую систему, которая отвечала бы человеческим устремлениям лучше, чем другие формы правления.