Принц из-за моря

— А скажи мне, почтенный Любуш, что люди говорят о новой власти? — задал князь наивный до невозможности вопрос. И одновременно тот вопрос был необыкновенно сложным.

— До того рады, что просто сил нет, княже, — с готовностью ответил жупан. — Богам благодарственные жертвы ежедень приносят.

Его глаза светились собачьей преданностью и как бы спрашивали: Ну что, молодец я? Ведь, как надо ответил! Похвали меня, новый хозяин! Только что язык наружу не вывалил новый жупан, чтобы совсем на собаку не стать похожим.

— Еще раз спрашиваю, — ровно спросил его Самослав. — Вопрос был с подвохом, и ты с ответом не угадал. Впредь тебе урок. Если узнаю, что врать мне пытаешься, то жупаном тебе не бывать. Ни тебе, ни детям твоим, ни внукам.

— Боятся люди, — тут же сориентировался Любуш. Он был весьма неглуп, но рабские привычки вытравить оказалось непросто. Хочет высокое начальство правду слышать, ну пусть слушает. У него, Любуша этой самой правды столько, что хоть лопатой грузи. — Не понимают они тебя. А люди всегда боятся того, чего не понимают.

— Я же зерно им дал, — удивился князь.

— Из-за этого они тебя еще больше бояться стали, — пожал плечами Любуш. — Что это за новый хан такой, который не берет, а дает? Как бы кровью заплакать не пришлось за то зерно проклятое.

— Вот так? — задумался Само. — А если сказать, что то зерно в долг дадено?

— Так гораздо лучше будет, — уверенно кивнул жупан. — А еще лучше с резами[8]. Скажем, третью часть. А потом мы резы до десятой доли снизим, и они тебе ноги целовать будут.

— Ну, будь по-твоему, — согласился князь. — Успокаивай родовичей, как умеешь. Что там с камнем?

— Рубим понемногу, — поморщился жупан. — Непросто это оказалось, даже соль твоя не помогает. Говорят люди, что не против обров эта крепость строиться будет, а чтобы земли наши в рабстве держать. Обров побили, так к чему тут такая твердыня? Чай, у нас не ромейские земли, богатств никаких нет.

— Тьфу ты, пропасть! — не выдержал князь. — Ну и чудной у вас народ! Нигде такого не бывало, как-то попроще всегда обходилось. Ну, и чего они хотят?

— Сами по себе жить хотят, — невесело усмехнулся Любуш. — Чтобы господ всадников не было, и чтобы твоих дел многоумных тоже не было. Пусть все будет по старине, как раньше было, до обров. Пусть голодно, но зато ты сам себе хозяин. Перестала земля родить, поднялся и ушел, куда глаза глядят. Хоть за Карпаты, на восход, как дулебы и радимичи сделали, хоть на юг, как сербы с хорватами, хоть на север дальний, где поморяне нынешние обосновались. Там совсем холодно, куда хуже, чем у нас, и ничего, живут как-то.

— Не будет больше такой жизни, Любуш, — покачал головой князь. — Земли пустой все меньше становится, а значит, и свободы прежней не будет. Вам такая роскошь точно не светит. Я по теплу на север войско двину, вислян примучивать. За вислянами очередь настанет ополян, мазовшан, куявов, лендзян и поморян. К морю по Висле выйти хочу. Отсюда до моря и трех недель пути нет.

— Да зачем тебе это, княже? — непритворно удивился Любуш. — Племена сильные, многолюдные. Там везде болота да леса. Войска положишь без счета, а зачем?

— Путь торговый по Висле пойдет, — туманно объяснил князь. — Тебе большего пока знать не нужно. Знай только, что земли эти богаты будут. И ты будешь богат, если по моей воле ходить будешь. Тут, вот прямо тут, центр моих земель будет. Так что никуда твой народ не денется. Уйти он, может быть, и сумеет, да только землю с собой ему не унести. Привыкайте.

— Привыкнем, — хмыкнул жупан. — Только и делаем, что привыкаем. С господами всадниками к нищете привыкли, и к твоему богатству как-нибудь привыкнем. Если только доживем до него, княже, до богатства этого.

Жупан давно уже откланялся, а Самослав все смотрел в одну точку, переваривая сказанное им. Надо останавливаться! Не нужны больше новые земли. У него этой земли столько, что девать некуда. И народ собрался разный. И бавары, и лангобарды, и словен без счета, и даже племена кочевников. Двигаться теперь нужно аккуратно, принимая под крыло только тех, кто просится сам. Иначе в клочья разорвет молодую державу, сшитую на живую нитку. Ведь она вся на нем одном держится. А насчет ляхов прав жупан. Покорить те земли ой как непросто будет, да и зачем они? Торговый путь пробить до Балтики? Так для этого не нужно племена завоевывать. Пусть живут, как жили. Соль, железо им продавать — все по полной цене, да еще и чужих купцов не пускать туда. И пошлины с них тоже полные брать, не как со своих. Небольшие фактории в тех землях ставить, за крепким частоколом. Ну, а для непонятливых — короткие, точечные карательные походы. Не станет он эти земли присоединять, надо сыну что-нибудь оставить.

Глава 3

Ноябрь 627 года. Провинция Армения первая. Империя.

Патрикий Александр читал донесение из столицы. Евнухи из его ведомства, умирающие от зависти к успехам доместика Стефана, нарыли кое-что интересное. Первый же купеческий караван, который пришел через Фракию, принес новости, которые переполошили всю его канцелярию. Оказывается, пропавший наследник короля Теодориха Бургундского жив и здоров. Он вначале прятался со своим слугой в землях мораван, а потом, когда слуга умер, его за немалую мзду, под видом сына от наложницы спрятал у себя один из мелких аварских ханов. Этот самый хан, напившись допьяна, похвалился об этом купцам из Санса. Те своими глазами того парня видели, и золото из королевской казны видели тоже. Тот юноша на короля Теодориха оказался весьма похож. В этом поклялся уважаемый купец из Бургундии, который того короля хорошо помнил. Парень этот, хоть и вырос в дикой глуши, на латыни и на языке франков говорит свободно. И это оказалось последней каплей, которая убедила патрикия в правдивости этого рассказа. И, впрямь, откуда мальчишка из аварского кочевья мог знать эти языки? Он мог их знать только в одном случае, если разговаривал на них со своим слугой. А ведь протоасикрит прекрасно помнил ту историю. Это было довольно давно, но беглых королей ищут нечасто. Тот, как сквозь землю провалился, высадившись с корабля в Равенне, и постепенно о нем позабыли. Видимо, верный слуга провел его через всю Италию, раздираемую войнами и грабежами, перевалил через Альпы, а потом прошел через глухие леса в Моравию, где и жил в полной неизвестности, пока не умер.

Патрикий глубоко задумался. История просто невероятная, достойная мифов дотла разоренной склавинами Греции. Но, чем черт не шутит? С Гундовальдом ведь все неплохо получилось! Так почему бы не повторить? Надо напомнить о себе государю, как только представится удобный случай. Ведь его собственная звезда стала тускнеть на фоне побед ничтожного выскочки, обласканного Августой. Того засыпали наградами с головы до ног, и даже сам патрикий был вынужден публично объявить ему свое благоволение. У него не было выхода, ведь операция с архонтом Самославом была проведена просто блестяще. Сам император хохотал до слез, когда читал донесение брата. Надо же! Поставить на кон пятьдесят тысяч солидов и выиграть! На редкость отчаянный парень этот Стефан. А Благочестивая Августа, чтоб ее черти драли в аду раскаленными крючьями, ходит теперь довольная, как кошка, укравшая еду с хозяйского стола.

А может быть, все это просто запредельное, отчаянное вранье? Вдруг это какой-то хитрый ход, смысла которого никто пока не может понять? Чутье патрикия Александра било тревогу, но сделать он ничего не мог. Доместик Стефан вышел из этой игры победителем, а значит, он пока неприкасаем.

Протоасикрит склонился над листом папируса. Пусть этого Хильдеберта вытащат в Константинополь. Ему уже должно быть чуть больше двадцати лет. Его точный возраст в архивах не сохранился. По законам франков он совершеннолетний, и имеет право на трон. Пусть обещают ему всё, что угодно, но он должен быть в столице, чтобы превратиться в верного слугу Империи. А вдруг удастся посадить его на престол, и он доведет до конца то, что не смог сделать неудачник Гундовальд — вернет Италию, захваченную лангобардами пятьдесят лет назад. Тогда имя патрикия Александра останется в веках, как имена Велизария и Нарсеса.

Господи помоги! А вдруг все получится? Протоасикрит даже зажмурился от сладостных грез. Императорские евнухи были мастера стравливать варварские народы. Они это делали блестяще и уже не первое столетие. Так почему бы не попробовать снова?

* * *

Начало декабря 627 года. Недалеко от развалин Ниневии (совр. Мосул, Ирак).

Армия императора шла уже целый месяц, сбивая ноги в кровь на крутых горных тропах. Позади них оставались разоренные земли, где невозможно было найти ни зернышка. Огромная армия хотела есть каждый день. С Ираклием шли лишь армяне, даны и наемники с Кавказа, иберы и абасги[9]. Из сорока тысяч хазар не осталось никого. Конники не любят горные кручи, особенно те, где в тебя летят подлые стрелы и камни. Воины устали до предела, подгоняемые персидской армией, что шла за ними по пятам, и лишь только император дал команду, все повалились на каменистую землю без сил.

— Государь, воинам отдых надо дать, — стратилат[10] Ваган почтительно склонил голову перед императором. — Да и место для битвы тут просто отличное.

— Ты прав, — император задумчиво повел взглядом по сторонам. — Дальше не пойдем. Мы дадим бой тут, прямо у Львиного логова.

— Да, тут львов хватает, — согласно кивнул головой стратилат. — В этих местах хорошая охота.

— Нет, Ваган, — покачал головой Ираклий. — Помнишь, в книге Бытия написано: «Из сей земли вышел Ассур и построил Ниневию, Реховофир, Калах и Ресен между Ниневиею и между Калахом; это город великий»?

— Э-э…, - многозначительно промычал Ваган. Он не помнил. Он был воином из знатнейшего армянского рода, а не священником. Он на всякий случай уточнил. — Эти развалины, великий город, что ли? Да тут от силы человек сто живет.

— Этот город давно разрушен, — пояснил Ираклий. — Царь Синаххериб из Библии жил тут когда-то.

— Надо же! — Ваган изобразил на лице почтительный интерес. — Я, государь, пойду прослежу, как лагерь обустраивают. Не приведи господь, персы нападут, пока наши воины, как лягушки на песке разлеглись.

Ираклий кивнул головой, отпуская его, и Ваган, легко вскочив на коня, поскакал делать то, что умел делать лучше всего — готовиться к битве. Тысячи людей со стоном и кряхтением поднялись на ноги, и уже через четверть часа они копали рвы, рубили деревья и ставили палатки. Август даст отдых своему войску.

Армия понемногу приходила в себя после тяжелейшего марша. Целая неделя безделья! Давно такого не было. Двадцать пять тысяч человек собрались в одном месте, ожидая врага. Во все стороны уходили разъезды конницы, по три-пять сотен, чтобы не дать персам напасть на войско врасплох. Вскоре один из отрядов вернулся, принеся вести.

— Государь! — Ваган блеснул улыбкой на покрытом пылью лице, подняв в руке отрубленную голову. — Посмотри-ка!

Перед императорским шатром стояло два десятка хмурых пленников, один из которых выделялся роскошью одежд. Поясов и оружия не было ни на ком. Персы стояли, понурив головы, они ничего хорошего от ромеев не ждали.

— Передовой отряд! — похвалился Ваган. — Почти всех порубили, а эти сдались. Вон тот, самый нарядный, оруженосец Рахзада. Говорит, вся армия в дне пути прямо за нами. Но их меньше раза в два. Они по разоренным землям за нами шли, воинов и коней потеряли просто без счета. Голод у них. А еще они подкрепление ждут. Три тысячи отборных бойцов с обозами. Они им жратву везут. Нам бы раньше успеть.

— Поднимай всех, — скомандовал император. — В ту долину пойдем, что мы с тобой присмотрели.

* * *

День спустя. 12 декабря 627 года. Там же.

Оба войска выстроились друг напротив друга. Центр заняла тяжелая пехота, по бокам от нее — пехота легкая, а на флангах стала конница. Полководец Рахзад выехал вперед, красуясь перед собственным войском. Щит, доспехи, шлем, ножны меча, конская упряжь и даже седло были украшены золотом и камнями. Хорошую деревню можно было купить на то золото вместе с жителями, и даны завистливо смотрели на скачущее перед ними богатство, мечтая, как бы снять это все с тела хвастливого дурака, превратившего себя в мишень для целого войска.

— Я его хочу! — почти простонал Сигурд, толкая локтем Хакона, который ответил ему одобрительным ворчанием. Тут все хотели этого парня.

— Ожерелье на шее фунтов пять весит, — вздохнул ярл. — Достанется же кому-то.

— Не достанется, — сплюнул Сигурд. — Он нашего конунга на бой зовет.

Август Ираклий, одетый куда менее роскошно, выехал вперед, опустив копье. Лишь пурпурный плащ, недоступный никому из смертных, говорил о его власти. Он был закован в железо почти сплошь, и даже лицо его закрывало забрало, сплетенное из железных жил. Многие из персов были снаряжены куда богаче, чем он. Полководцы долго не разговаривали. Рахзад, даром, что был разодет в золото, воином оказался отменным. Он погнал коня в галоп, подняв над головой копье. Всадники сблизились, и обменялись ударами. Пластины доспехов, сделанные лучшими мастерами, не подвели. Сухой стук древка о древко разносился далеко, но крики воинов заглушали их.

— А!!! Смотри! — заорал Сигурд. — Наш конунг Ираклий ранил его!

Разрезная юбка персидского доспеха пропустила жало копья, и Рахзад взвыл. По его ноге потекла густая кровь, заливая сухую землю под копытами его коня.

— Недолго осталось, — со знанием дела сказал Хакон, видя, как слабеет Рахзад. И он оказался прав. Следующий удар в шею оказался последним.

Из рядов персов с визгом выскочил еще один всадник, тоже одетый невероятно богато, но и он погиб быстро, разрубленный тяжелым фальшионом, подаренным императору послом из далекого Новгорода. Пластины доспеха жалобно звякнули и полетели на землю, залитые кровью. Войско ромеев орало в восторге, и эти крики не затихли, когда государь сразил и третьего всадника, который оказался хитрее остальных. Он ударил копьем в забрало, ранив Ираклия в губу.

— Ваша царственность, достаточно! — подскакал Ваган. — Дайте и нам кого- нибудь убить.

— Да! — повел Ираклий налитыми кровью глазами. Он устал безумно, а его грудь разрывалась в одышке. — Я немного передохну. Начинайте!

— То-о-ор! — заорал Хакон, и даны, сомкнув щиты, пошли вперед, ускоряя шаг. Первый удар копейной пехоты был страшен, и уже через несколько минут даны рубились на трупах персов. Множество копий застряло в телах, было сломано и порублено мечами.

Сигурд, раскрутив топор, шел по рядам персов, словно какая-то кровавая мельница. Их удары отскакивали от него, а он хохотал, круша тела, словно глиняные горшки. Ему хватало одного удара, и доспехи никого не спасали. Удар дана превращал кости в крошево, отбрасывая врага, словно поломанную куклу. Огромный топор в его руках порхал, словно прутик. Он рубил, колол острием и стаскивал всадников с коней крюком на обухе. Персидский центр был смят.

А император Ираклий рубился в самой гуще, окруженный охраной. Не раз и не два он получал удары, но крепкий доспех спасал его. Забрало шлема держало даже удары меча, и гвардия едва успевала прорываться за государем, который пришел в боевое неистовство. Очень скоро персы, вожди которых были изрублены, дрогнули. Их было вдвое меньше, они устали, они были голодны, и им безумно надоела эта война. Армия Хострова II Победоносного побежала. Побежала так, как не бежала никогда, бросая обозы, коней, роскошное оружие и тела товарищей, увешанные золотом. Все это достанется победителю.

* * *

Дасдагерд, резиденция персидского шаха. Недалеко от современного Багдада.

Не прошло и месяца, как армия персов перестала существовать. Шахиншах Хосров, навьючив верблюдов золотом и собственным гаремом, сбежал в Ктесифон, в город, который ненавидел всей душой. Его многолюдство угнетало его. Мыслимо ли, почти четыреста тысяч человек жили на небольшом пятачке земли. А вот Дасдагерд он любил, и обустраивал его с великим тщанием, превратив в одно из красивейших мест на земле.

— Глянь, Сигурд! — Хакон ткнул пальцем на высоченную голенастую птицу — Если это курица, то какие у нее яйца должны быть!

— О! — с детской непосредственностью тыкал пальцем Сигурд. — Полосатая кошка! А здоровая какая!

Они забрели в зоопарк шахиншаха, где было собрано множество диковинных животных. И если туранские тигры, львы, страусы и дикие ослы водились в персидских землях в изобилии, то бенгальских тигров везли из далекой Индии, и были они редкостью великой.

А из дворца тащили знамена и штандарты с римскими орлами. Тут были даже те, что были взяты в битве при Каррах семьсот лет назад. Великой древностью веяло от них, и войско потрясенно молчало, когда их бережно складывали в телеги, обматывая полотном. Их понесут в триумфе. Еще никогда, ни один император не наносил персам столь позорного поражения.

А из дворца в великом множестве тащили ковры и шелковые занавеси, одежды и специи, драгоценные деревья алоэ и серебряные слитки, забытые в суматохе. Горы этого добра росли каждую минуту, а Ваган негромко сказал:

— Государь! Нам это все не утащить!

— Сжечь все, что не влезет в обоз! — около рта Ираклия залегла горькая складка. Тут лежали десятки тысяч солидов, но Ваган был прав. Войску не унести этого всего.

— Ухх! — помотал головой стратилат. — Ну, сжечь, так сжечь! А зверье куда?

— Воинам в котел! — ответил Ираклий, и усмехнулся. — Твои горцы нечасто павлинов едят, правда?

— Мои горцы даже курицу нечасто едят, — улыбнулся Ваган. — Баранину только если. Но раз нет барана, сгодится а павлин. Парни, все зверье в котел!

— И львов? — раздался удивленный голос из толпы.

— Не, — сказал Ваган после недолгого раздумья. — Львов просто убейте.

* * *

Февраль 628 года. Ктесифон. Персия.

Хосров II Победоносный, «страшный охотник, лев Востока, от одного рычания которого содрогались дальние народы, а ближние от вида его таяли, как воск», прятался в дворцовом саду, среди цветущих кустов. Он сидел тут уже два дня, и очень хотел есть. Он никогда в жизни не был голоден, и вот теперь узнал это чувство, такое обычное для его подданных.

Последние месяцы правления стали форменным кошмаром. Он приказал разрушить дамбы в Междуречье, и сотни тысяч людей погибли, лишившись урожая. Он отдал на откуп все недоимки, даже те, что были прощены казной тридцать лет назад. Он с маниакальным упорством собирал золото и серебро, чтобы нанять на него новую армию, но его бросили все. Четыреста тысяч кошелей золота и серебра[11] он собрал в своем дворце, опустошив ради этого всю Персию, но деньги не спасли его. Они его погубили. Плети откупщиков мучили крестьян Персии, и теперь все проклинали своего шаха. А еще его погубил первенец Кавад Широе, которого он обошел, назначив наследником Марданшаха, сына от любимой жены Ширин.

Широе подкупил воинов и знать, обещая золото налево и направо, и шахиншах бежал, брошенный всеми. Он прятался в собственном саду, словно последний трус, и страдал от голода. Он очень давно не был в Ктесифоне, с тех самых пор, как четверть века назад гадалка предсказала ему смерть в этом городе. Он не был тут так давно, что даже дворцовые слуги не знали его лица. И вот теперь он ждал, когда придет садовник, которому он дал кусок расшитого драгоценными камнями кушака, чтобы тот купил ему еды.

— Вот тут он прячется, добрый господин! — услышал шах плаксивый голос садовника. — Священным огнем клянусь, я не украл эти камни.

— Вот он! — услышал шах восторженный вопль. — Лови его!

Короткий бросок тучного шаха был пересечен быстро и жестко. Его сбили с ног и связали. Даже в сдобную физиономию повелителя мира влетел кулак какого-то ничтожества, который не стоил и ногтя его мизинца. Хосров был совершенно раздавлен.

— В темницу его! — услышал он короткую команду. — Так молодой шах сказал.

* * *

Пять дней спустя.

— Ну что, отец, ты уже успел пожалеть о своем решении? — старший сын, Широе, смотрел на шаха со змеиной улыбкой на тонких губах.

Он упивался этим моментом. Его грозный когда-то отец сидел в углу каморки без окон, в которой ощутимо воняло мочой и дерьмом. Всклокоченные волосы и борода шаха напоминали воронье гнездо, а затравленный взгляд молил сына о пощаде. Сюда приходили многие. Те, кого он возвысил за тридцать восемь лет царствования, плевали в него, били и крыли последними словами. Даже борода, его гордость, потеряла половину своей густоты. Ей тоже пришлось туго.

— Ты не смеешь! — придушенно просипел шах. — Я твой повелитель!

— Конечно! — усмехнулся сын. — Смотри, что я смею, повелитель!

В камеру втолкнули Марданшаха, избитого и оборванного.

— Любуйся! — заорал Широе. — Это твоя вина! Это ты его убил!

— Нет!!! — заплакал шах, когда его любимцу выкололи глаза и отрезали уши. — Не-е-е-т! — рыдал он, когда Марданшах упал перед ним с перерезанным горлом.

— Ты думаешь это все, старая сволочь? — прошипел Широе, поставив ногу на голову мертвого брата. Сафьян сапога измарался в крови, но принца это совершенно не беспокоило. — Это не все! Еще двадцать твоих ублюдков ждут своей очереди, и ты увидишь смерть каждого из них!

Когда через несколько часов в камеру, скользкую от крови, зашли убийцы, они увидели вместо своего шаха, повелителя мира, седого старика с трясущейся головой и безумным взглядом. Шах не хотел больше жить и даже стрелы, которые вошли в его тело, он принял как избавление.

Лев Востока умер, передав власть над миром императору Ираклию. Но это было ненадолго, и об этом очень хорошо знал один необычный человек, который прямо сейчас нес свет новой веры бедуинам Аравии. Ему было ведомо многое.

Глава 4

Март 628 года. Константинополь.

Добрята шел по коридору Большого Дворца, вызывая удивление встречных непривычным, диковатым видом. Тут, в столице мира, беглая варварская знать изо всех сил пыталась стать еще большими ромеями, чем сами ромеи, вызывая усмешки у понимающих людей. Они стригли волосы в скобку, а их жены делали укладки из кос. Они надевали на себя далматики и талары, носить которые не умели. Их грубые манеры обсуждались патрикиями и сенаторами, да и простые служащие могли за спиной отпустить колкость-другую, чтобы поднять себе самооценку. Добрята не стал следовать традициям, и его волосы, густой гривой упавшие на спину, стали вызовом местному болоту. Он не стал надевать одежду знатных ромеев, потому что выглядел в ней на редкость нелепо, и носил, по обычаю франков, штаны, подвязанные веревками к поясу, чулки, перевитые лентами и зеленый плащ с красной полосой. Дополнял картину нож на поясе, длиной в локоть, без которого свободный муж не мог даже выйти из дому. Лишение оружия — немыслимый позор для воина. В общем, Добрята стал эталонным франком. Захочешь найти лучшего, и не сыщешь. На улицах на него смотрели с презрением, как на варвара, но, подойдя поближе, умолкали, невольно сглатывая набежавшую слюну. Крепкий парень, щеки которого едва начали обрастать нежным пухом молодой бородки, буквально придавливал прохожего свинцовым взглядом пожившего человека. Человека, который не раз видел смерть, и который сам не раз дарил ее другим. Несостоявшийся насмешник, который хотел было пошутить на его счет, быстро вспоминал, что у него есть дела поважнее, и ретировался.

Молодой король стал событием месяца в определенных кругах, смутив множество знатных дам, которые просто обмирали при виде этого сгустка животной силы, чувствуя неясное томление где-то внизу живота. Как это обычно и бывает, за показной скромностью уважаемой матроны порой таился такой вулкан страстей, что Добрята только диву давался. Жизнь в целомудренном на вид Константинополе била ключом, только нужно было знать, где и когда. А тут оказалось очень много желающих, готовых показать ему изнанку великого города.

Добрята принял новую судьбу, не раздумывая, ведь сам князь тогда сказал ему:

— За то, что ты сделал, парень, белый плащ твой. Можешь остаться в Новгороде, мы тебя всему научим. Лет через десять станешь жупаном или трибуном тагмы. Можешь остаться в степи, заменишь Онура после его смерти. В любом случае ты будешь знатен и богат, и любая невеста из лучшего рода будет твоей, только покажи пальцем.

— Но, у тебя есть предложение, княже, — посмотрел Добрята ему прямо в глаза. — Я ведь не ошибся?