Сорочинская ярмарка

— А кто наверху?

— Баба.

— Ну, вот, это ж-то и есть черт!

Всеобщий хохот разбудил почти всю улицу.

— Баба взлезла на человека… Ну, верно, баба эта знает, как ездить! — говорил один из окружавшей толпы.

— Смотрите, братцы! — говорил другой, поднимая черепок от горшка, которого одна только уцелевшая половина держалась на голове Черевика, — какую шапку надел на себя этот добрый молодец!

Увеличившийся шум и хохот заставили очнуться наших мертвецов, Солопия и его супругу, которые, полные прошедшего испуга, долго глядели в ужасе неподвижными глазами на смуглые лица цыган. Озаряясь светом, неверно и трепетно горевшим, они казались диким сонмищем гномов, окруженных тяжелым подземным паром во мраке непробудной ночи.

X

Цур тобi, пек тобi,

сатаниньске наважденiе!

Из малоросс. комедии.

вежесть утра веяла над пробудившимися Сорочинцами. Клубы дыму со всех труб понеслась навстречу показавшемуся солнцу.

Ярмарка зашумела. Овцы заблеяли, лошади заржали; крик гусей и торговок понесся снова по всему табору, и страшные толки про красную свитку, наведшие такую робость на народ, в таинственные часы сумерек, исчезли с появлением утра.

Зевая и потягиваясь, дремал Черевик у кума под крытым соломою сараем, между волов, мешков муки и пшеницы, и, кажется, вовсе не имел желания расстаться с своими грезами, как вдруг услышал голос, так же знакомый, как убежище лени — благословенная печь его хаты, или шинок дальней родственницы, находившийся не далее десяти шагов от его порога:

— Вставай, вставай! — дребезжала ему на ухо нежная супруга, дергая изо всей силы за руку.

Черевик, вместо ответа, надул щеки и начал болтать руками, подражая барабанному бою.

— Сумасшедший! — закричала она, уклоняясь от взмаха руки его, которою он чуть было не задел ее по лицу.

Черевик поднялся, протер немного глаза и посмотрел вокруг:

— Враг меня возьми, если мне, голубко, не представилась твоя рожа барабаном, на котором меня заставляли выбивать зарю, словно москаля, те самые свиные рожи, от которых, как говорит кум…

— Полно, полно тебе чепуху молоть! Ступай, веди скорей кобылу на продажу. Смех, право, людям: приехали на ярмарку, и хоть бы горсть пеньки продали…

— Как же, жинка! — подхватил Солопий, — с нас ведь теперь смеяться будут.

— Ступай, ступай! С тебя и без того смеются!

— Ты видишь, что я еще не умывался, — продолжал Черевик, зевая и почесывая спину и стараясь, между прочим, выиграть время для своей лени.

— Вот некстати пришла блажь быть чистоплотным! Когда это за тобою водилось? Вот рушник, оботри свою маску.

Тут схватила она что-то свернутое в комок — и с ужасом отбросила от себя: это был красный обшлаг свитки!

— Ступай, делай свое дело, — повторила она, собравшись с духом, своему супругу, видя, что у него страх отнял ноги, и зубы колотились один о другой.

«Будет продажа теперь!» — ворчал он сам себе, отвязывая кобылу и ведя ее на площадь. «Не даром, когда я сбирался на эту проклятую ярмарку, на душе было так тяжело, как будто кто взвалил на тебя дохлую корову, и волы два раза сами поворачивали домой. Да чуть ли еще, как вспомнил я теперь, не в понедельник мы выехали. Ну, вот и зло все!.. Неугомонен и черт проклятый: носил бы уже свитку без одного рукава, так нет, нужно же добрым людям не давать покою, Будь, примерно, я черт — чего оборони Боже — стал ли бы я таскаться ночью за проклятыми лоскутьями?»

Тут философствование нашего Черевика прервана было толстым и резким голосом. Пред ним стоял высокий цыган.

— Что продаешь, добрый человек?

Продавец помолчал, посмотрел на него с ног до головы и сказал с покойным видом, не останавливаясь и не выпуская из рук узды:

— Сам видишь, что продаю!

— Ремешки? — спросил цыган, поглядывая на находившуюся в руках узду.

— Да, ремешки, если только кобыла похожа на ремешки.

— Однако ж, черт возьми, земляк, ты, видно, ее соломою кормил!

— Соломою?

Тут Черевик хотел было потянуть узду, чтобы провести свою кобылу и обличить во лжи бесстыдного поносителя; но рука его с необыкновенною легкостью ударилась в подбородок. Глянул — в ней перерезанная узда и к узде привязанный — о, ужас! — волосы его поднялись горою — кусок красного рукава свитки… Плюнув, крестясь и болтая руками, побежал он от неожиданного подарка и, быстрее молодого парубка, пропал в толпе.

XI

За мое ж жито, та мене й побито.

Пословица

ови! Лови его! — кричало несколько хлопцев в тесном конце улицы, и Черевик почувствовал, что схвачен вдруг дюжими руками.

— Вязать его! Это тот самый, который украл у доброго человека кобылу.

— Господь с вами! за что вы меня вяжете?

— Он же и спрашивает! А за что ты украл кобылу у приезжего мужика, Черевика?

— С ума спятили вы, хлопцы! Где видано, чтобы человек сам у себя крал что-нибудь?

— Старые штуки! Старые штуки! Зачем бежал ты во весь дух, как будто бы сам сатана за тобою по пятам гнался?

— Поневоле побежишь, когда сатанинская одежда…

— Э, голубчик! обманывай других этим. Будет еще тебе от заседателя за то, чтобы не путах чертовщиною людей!

— Лови! Лови его! — послышался крик на другом конце улицы. — Вот он, вот беглец!

И глазам нашего Черевика представился кум, в самом жалком положении, с заложенными назад руками, ведомый несколькими хлопцами.

— Чудеса завелись! — говорил один из них, — послушали бы вы, что рассказывает этот мошенник, которому стоит только заглянуть в лицо, чтоб увидеть вора. Когда стали спрашивать: отчего бежал он, как полоумный? — «Полез», говорит, «в карман понюхать табаку и, вместо тавлинки, вытащил кусок чертовой свитки, от которой вспыхнул красный огонь», а он — давай Бог ноги.

— Эге-ге! Да это из одного гнезда обе птицы! Вязать их обоих вместе!

XII

«Чим, люде добрi, так оце я провинився?

За що глузуєте?» — сказав наш неборак,

«За що знущаєтесь вы надо мною так?

За що, за що?…» — сказав та й попустив патёки,

Патёки гиркiх слiз, узявшися за боки.

Артемовский-Гулак, «Пан та собака».

ожет, и в самом деле, кум, ты подцепил что-нибудь? — спросил Черевик, лежа, связанный, вместе с кумом, под соломенною яткою.

— И ты туда же, кум! Чтобы мне отсохнули руки и ноги, если что-нибудь и когда-либо крал, выключая разве вареники со сметаною у матери, да и то еще, когда мне было лет десять от роду.

— За что же это, кум, на нас напасть такая? Тебе еще ничего: тебя винят по крайней мере за то, что у другого украл; но за что мне, несчастливцу, недобрый поклеп такой, будто у самого себя стянул кобылу? Видно нам, кум, на роду уже написано не иметь счастья!

— Горе нам, сиротам бедным?

Тут оба кума принялись всхлипывать навзрыд.

— Что с тобою, Солопий? — сказал вошедший в это время Грицько. — Кто это связал тебя?

— А! Голопупенко, Голопупенко! — закричал, обрадовавшись, Солопий. — Вот, кум, это тот самый, о котором я говорил тебе. Эх, хват! вот, Бог убей меня на этом месте, если не высуслил при мне кухоль, мало не с твою голову, и хоть бы раз поморщился!

— Что же ты, кум, так не уважил такого славного парубка?

— Вот, как видишь, — продолжал Черевик, оборотясь к Грицьку, — наказал Бог, видно, за то, что провинился перед тобою. Прости, добрый человек! Ей Богу, рад бы был сделать все для тебя… Но что прикажешь? В старухе дьявол сидит!

— Я не злопамятен, Солопий! Если хочешь, я освобожу тебя!

Тут он мигнул хлопцам, и те же самые, которые сторожили его, кинулись развязывать.

— Зато и ты делай, как нужно. Свадьбу — да и попируем так, чтобы целый год болели ноги от гопака!

— Добре! От добре! — сказал Солопий, хлопнув руками. — Да мне так теперь сделалось весело, как будто мою старуху москали увезли! Да что думать! Годится, или не годится так — сегодня свадьбу, да и концы в воду!

— Смотри ж, Солопий, через час я буду к тебе, а теперь ступай домой; там ожидают тебя покупщики твоей кобылы и пшеницы!

— Как, разве кобыла нашлась?

— Нашлась!

Черевик от радости стал неподвижен, глядя вслед уходившему Грицьку.

— Что, Грицько, худо мы сделали свое дело? — сказал высокий цыган спешившему парубку. — Волы, ведь, мои теперь?

— Твои, твои!

XIII

Не бiйся, матiнко, не бiйся,

В червонии чобитки обуйся,

Топчи вороги

Пiд ноги,

Щоб твоi пiдкiвкi

Брязчали,

Щоб твоi вороги

Мовчали!

Свадебная песня

одперши локтем хорошенький подбородок свой, задумалась Параска, одна сидя в хате. Много грез обвивалось около русой головы. Иногда вдруг легкая усмешка трогала ее алые губки, и какое-то радостное чувство поднимало темные ее брови, а иногда снова облако задумчивости опускало их на яркие, светлые очи.

«Ну что, если не сбудется то, что говорил он?» — шептала она с каким-то выражением сомнения. «Ну, что, если меня не выдадут? Если… Нет, нет, — этого не будет! Мачеха делает все, что ей ни вздумается: разве и я не могу делать того, что мне вздумается? Упрямства и у меня достанет. Какой же он хороший! Как чудно горят его черные очи! Как любо говорит он: Парасю, голубко! Как пристала к нему белая свитка! Еще бы пояс поярче!.. Пускай уже, правда, я ему вытку, как перейдем жить в новую хату. Не подумаю без радости», — продолжала она, вынимая из-за пазухи маленькое зеркало, обклеенное красною бумагою и купленное ею на ярмарке, и глядясь в него с тайным удовольствием, «как я встречусь тогда где-нибудь с нею! Я ей ни за что не поклонюсь, хотя она себе тресни! Нет, мачеха, полно колотить тебе свою падчерицу! Скорее песок взойдет на камне и дуб погнется в воду, как верба, нежели я нагнусь перед тобою! Да, я и позабыла… дай примерить очипок, хоть мачехин, как-то он мне придется?»

Тут встала она, держа в руках зеркальце и, наклонясь к нему головою, трепетно шла по хате, как будто бы опасаясь упасть; видя под собою, вместо пода, потолок с накладенными под ним досками, с которых низринулся недавно попович, и полки, уставленные горшками.

— Что я, в самом деле, будто дитя! — вскричала она смеясь, — боюсь ступить ногою!