Помоги проекту - поделись книгой:
В тридцатых годах XVIII века работу Уотсона продолжил блестящий молодой литератор Аллан Рамзей. Шотландец родом, он провел детство в Англии и сам в стихах подражал своим английским современникам. Потом он переехал в Эдинбург и стал одним из выдающихся литераторов Шотландии. Живой, общительный, разносторонний человек, он страстно увлекся собиранием шотландской старины, открыл антикварный и книжный магазины, собрал вокруг себя молодых литераторов, художников и музыкантов, главным образом из «высшего» общества и вместе с ними начал издание «Альманаха для гостиной» (буквально «для чайного стола»). Первый из четырех томов вышел в 1724 году.
В предисловии Рамзей пишет, что он тщательно убрал из народных песен «всяческие непристойности и насмешки, дабы не оскорблять стыдливый слух прекрасных исполнительниц…».
Тогда же Рамзей написал пастораль под названием «Милый пастушок», за что получил прозвище «Шотландского Горация». Кроме того Рамзей выпустил великолепную коллекцию ранней шотландской поэзии «Вечнозеленый венок», где собрал шотландские стихи до 1600 года.
«Когда писали сии добрые старые барды, мы еще не заимствовали ввозных украшений для нашей одежды, — пишет Рамзей в предисловии, — и не вышивали заграничным узором наши творения. Стихи эти суть плоды собственной нашей Земли, а отнюдь не завозной продукт, подгнивший при перевозке из-за рубежа. Образы их — отечественные, а картины природы — домашние, списанные с тех полей и лугов, кои мы ежедневно наблюдать можем».
Но робкая муза самого Рамзея шла по шотландской земле в городских башмачках и пела за чайным столом в гостиных под аккомпанемент арф и спинетов.
Наверно, гравер Джеймс Джонсон никогда не мечтал встретить такого соратника, как Бернс. Он просто собирался сделать свой «Шотландский музыкальный музей» общедоступным сборником старых и новых песен. Джонсон изобрел дешевый «массовый» способ печатания нот с глиняных матриц, которые обходились совсем недорого.
Теперь Джонсон часами сидел с Бернсом у органиста Кларка, и тот наигрывал им старинные мелодии. Часто к ним совсем не было слов, часто на чудесный напев распевались неумные, а иногда и вовсе непристойные куплеты. И хотя Бернс и его друзья любили хорошую соленую шутку и в своей компании не стеснялись петь весьма вольные песни, Бернс считал, что для сохранения хорошей мелодии нужны отличные, всем доступные стихи, органически связанные с напевом.
В один из февральских дней Бернс посетил могилу Фергюссона на старинном Кэннонгейтском кладбище. Его привел туда Вильям Вуд — актер Эдинбургского театра, который хорошо помнил похороны бедного поэта — больничные дроги, казенный гроб. Фергюссон умер в октябре, когда ему только что исполнилось двадцать три года… Конечно, это будет великим делом, если Бернсу разрешат увековечить память Фергюссона.
И Бернс пишет церковным старостам и казначеям кэннонгэйтской церкви:
«Джентльмены, с грустью я узнал, что на вашем кладбище, в заброшенной и забытой могиле, покоятся останки Роберта Фергюссона — поэта, чей талант в веках будет украшением Шотландии. Прошу вас, джентльмены, разрешить мне воздвигнуть простой надгробный камень над дорогим прахом, дабы сохранить нетленную память о бессмертной славе поэта».
Получив разрешение, Бернс заказал стелу коричневато-красного гранита и велел высечь на одной стороне имя и даты жизни, а на другой — четыре строки…
Двухтомник уже был почти готов. Многие любимые стихи Бернсу пришлось исключить: издатель Крич боялся «оскорбить тонкий вкус подписчиков». Бернсу приходилось выслушивать множество советов, — вот что ему писал доктор Мур:
«Вполне ясно, что вы уже владеете структурой английского языка и богатым, разнообразным запасом выражений. Поэтому в будущем вам надо менее пользоваться провинциальным диалектом. Вы непременно должны овладеть греческой мифологией, которая полна очаровательных вымыслов… Я убежден, что, достигнув этих знаний, вы сумеете сделать из них гораздо лучшее употребление, чем то обычно бывает».
«Вашу критику я выслушиваю с уважением, — отвечал ему Бернс. — Надежда быть предметом восхищения в веках даже для многих известных писателей оказалась несбыточной мечтой. Я же с самого начала стремился, да и поныне желаю нравиться более всего моим собратьям — обитателям сельских хижин, — тому кругу людей, с которым я всегда был тесно связан».
Можно ли было деликатнее объяснить ученому доктору, что ты хочешь писать не для людей «с изысканным вкусом» и не про «очаровательные вымыслы» мифологии, а для тех и про тех, кто живет с тобой одной жизнью, говорит на твоем языке?
21 апреля 1787 года вышло эдинбургское издание стихов и поэм Бернса. Полторы тысячи экземпляров разошлись по подписке, остальные пятьсот были распроданы в два дня.
23 апреля Крич подписал с поэтом договор: авторское право на все произведения Бернса переходило к Кричу за сто гиней.
Сто гиней — огромные деньги. Да еще четыреста фунтов получено от издания книги. Впервые Роберт почувствовал себя богатым человеком. Правда, Крич дал ему только триста фунтов, но и таких денег он никогда не держал в руках.
Перед возвращением домой Бернс решил немного попутешествовать и отдохнуть от бурной столичной жизни.
Может быть, впервые за все свои двадцать восемь лет Роберт Бернс был так беззаботен и счастлив, как в начале мая 1787 года, когда он неторопливо ехал по зеленым холмам Шотландии, где «на каждом поле гремела битва, а у каждого ручья складывалась песня».
Его встречали с почетом: «Все высказывают особое уважение к моей поэтической светлости», — писал он.
Но отдых длился недолго. Надо было вернуться домой, узнать, как дела в Моссгиле, как дети.
И как Джин…
Восьмого июня 1787 года Бернс вернулся в Моссгил. Он был счастлив, что привез Гильберту деньги, а матери, сестрам и братьям — много столичных подарков. Особенно он радовался своим детям — дочке и сыну. К ужину пришли гости, разошлись поздно — и Роберт ушел спать в свою старую комнату.
И ночью, когда все в доме уснули, к нему пришла Джин…
Он проснулся на рассвете, когда она уже уходила. Что же теперь будет? Как ее встретят дома? Но она спокойно сказала, что мать сама послала ее к Роберту и дала ключ от дверей.
Мы знаем об этом из бешеных писем Роберта к друзьям: такого оскорбления он не ожидал. Значит, теперь, когда он стал знаменитым, богатым, Арморы сменили гнев на милость!
«Будь они прокляты, эти рабские душонки! — писал он, — ни одного дня я не останусь здесь!»
И через несколько дней, не повидавшись с Джин, он уехал из дому и десять дней ездил по горной Шотландии.
Надо было решать судьбу всей семьи и свою дальнейшую творческую судьбу. Сможет ли поэт, вернувшись «к старому своему знакомцу — плугу, все же сохранить в целости свою простую лиру, не дать пальцам огрубеть, а паутине забот оплести звонкие струны?» — писал Бернс.
Он знает, что теперь ею голос слушает вся Шотландия.
Третьего августа Бернс снова поехал в Эдинбург. Он прожил там три недели, работая с Джонсоном — составителем «Музыкального музея». Бернс снова уехал в путешествие по Шотландии, объехал все северное предгорье, посетил исторические места, видел разрушенные замки, старинные аббатства и поле знаменитой битвы при Баннокберне, где Роберт Брюс разбил англичан.
«Ни один шотландец не пройдет без волнения мимо этого поля, — записывает Бернс. — Мне кажется, что я вижу храбрых моих соотечественников, наступающих с холма на грабителей их страны, убийц их отцов».
Эта поездка еще больше укрепила славу поэта, и он вернулся в Эдинбург успокоенный и обласканный своими многочисленными читателями и поклонниками.
Но в Эдинбурге его ждало новое испытание.
Все стихи, все песни и письма Бернса говорят о любви как о высшем счастье, доступном смертному. В нежнейших лирических строках, в горьких жалобах брошенной девушки, в возмущенных отповедях «добродетельным» ханжам и безудержно откровенных вольных песнях, — везде воспевается могучая, неукротимая сила страсти, голос крови, непреложный закон жизни. Бернс ненавидит любовь продажную, корыстную, притворную. Но еще больше он ненавидит тех, кто мешает другим любить просто, горячо и непосредственно, если эта любовь не освящена «бормотаньем джентльмена в черном» в церкви, перед алтарем.
Несмотря на то, что «Северные Афины» уже давно вышли из средневекового мракобесия и во всем цивилизованном мире считались средоточием Просвещения и Науки, строгие нравы и влияние духовенства еще сохранились во всех кругах эдинбургского общества.
Бернс столкнулся с этими прочными предрассудками не только в цензурных строгостях при издании своих стихов, но и в личной своей жизни, в одном из самых серьезных своих увлечений. Героиней этого бурного романа стала молодая «соломенная вдовушка», Нэнси Мак-Лиоз, без памяти влюбившаяся в поэта. Может быть, из желания придать идиллический колорит этому вполне земному роману, Бернс надевает маску: перед нами появляется некий «Сильвандер», и пишет он стихи и письма не хорошенькой, талантливой Нэнси, а «солнцу своей души — Кларинде».
За этой буколической бутафорией скрывалась печальная история двух пламенно и безнадежно влюбленных людей разного круга, разного воспитания.
«Кларинда» уже одиннадцать лет жила одна, брошенная мужем, но связанная с ним «священными узами брака». Она беспрекословно слушалась своего духовника, писала стихи, мило пела и уже в первый приезд Бернса мечтала с ним познакомиться.
Теперь Бернс проводил все вечера в маленькой гостиной своей «Кларинды», испытывая все муки неразделенной страсти, «недопитого кубка любви». Когда им нельзя было видеться, «Сильвандер» писал пылкие письма, а «Кларинда» отвечала благочестивыми увещеваниями и сентиментальными стихами о «любви за гробом»…
От этого ребяческого маскарада, прикрывавшего и «страх божий» и «земную страсть», остались только письма Бернса и неживые, как искусственные цветы, стихи «Кларинде».
И только одно из стихотворений — прощальное, написано к «Нэнси» и стало одной из лучших любовных песен на английском языке:
В своих письмах и стихах поэт сам подробно рассказал о том, как, приехав домой, он понял, что должен вернуться «к старому своему знакомцу — плугу» и что лучшей подруги, чем Джин, которая терпеливо сносила все перемены в их отношениях, у него нет и не будет.
После того как церковь официально признала их брак, Джин жила в семье Роберта, пока он строил дом на новой ферме — Эллисленд, куда вскоре собирался перевезти Джин и детей.
На этой ферме семья поэта провела два с половиной года. Конечно, свободного времени у Бернса было мало: кроме хозяйства, он еще выполнял обязанности акцизного инспектора — наконец ему удалось по протекции получить это место. Приходилось объезжать округу в двести миль, проверять — аккуратно ли платят налоги, не скрывают ли незаконные доходы от казны. И все-таки, несмотря на нужду, болезни, тяжкий труд, Бернс был счастлив: он писал стихи, он не мог нарадоваться на своих ребят. Осенью 1789 года Джин родила ему еще одного черноглазого мальчишку.
В этом же году поэту исполнилось тридцать лет. Он жил такой напряженной, такой полной умственной жизнью, что многие его письма читаются как философские трактаты, как комментарии к учению великого француза Жан-Жака Руссо и английских просветителей — так глубоко он усвоил основные принципы века Просвещения, так органически слились они с его жизненным опытом, с опытом народа, из глубин которого он вышел.
В эти годы он все время посылает новые тексты Джонсону — всегда отказываясь от гонорара! — и в стихах часто говорит о миссии поэта:
«Это стихотворение, — писал Бернс, — должно было стать частью большой поэмы — «Путь стихотворца».
Но в это время другие события затмили размышления о судьбе поэта. 14 июля 1789 года, под ударами народного гнева, пал оплот сильнейшей монархии в Европе — французского королевства — тюрьма Бастилия.
Началась Великая французская революция.
Напрасно мы будем искать в письмах Бернса прямой отклик на падение Бастилии. Большинство писем того лета сожжено если не самими корреспондентами Бернса, то их наследниками.
Но в первые годы самые широкие круги Англии и особенно Шотландии сочувствовали французской революции. Казалось, что Свобода, Равенство и Братство придут из-за моря мирным путем. А тогда и Шотландия получит больше прав. И хотя множество шотландских граждан, в том числе и Бернс, из-за строгого имущественного ценза не могли участвовать даже в выборах муниципалитета своего города, не говоря уже о парламентских выборах, политическая жизнь Шотландии оживилась.
К сожалению, именно с этого года «шотландский бард» стал акцизным чиновником, то есть служащим того самого «слабоумного Джорджи» — короля Георга Третьего и того реакционного правительства, против которого он так откровенно высказывался.
Бернс никогда не умел молчать, никогда не любил молчать, и все горести, которые ему пришлось пережить в эти годы, происходили оттого, что по должности он обязан был вести себя как образцовый служащий его величества, а по натуре был настоящим бунтарем, вольнодумцем, свободолюбцем.
К счастью, в списках, ходивших по рукам, сохранились стихи тех лет, опубликованные только после смерти Бернса. Среди них и «Дерево свободы» — прямой отклик на Великую французскую революцию.
В эти годы в Эллисленде написана и одна из лучших шотландских баллад — «Тэм О'Шентер».
Может быть, Бернс лучше других, даже профессионалов-музыкантов и собирателей, понимал, что значили баллады и песни в жизни Шотландии, с ее сложнейшей историей, разными речевыми истоками, разными этническими группами народонаселения. Нельзя забывать, что Хайленд — горная Северная Шотландия, и Лоуленд — Южная, приморская часть Шотландских островов коренным образом отличались друг от друга. Гэльский или кельтский дух сохранился в горах в более чистом виде, тогда как соседствующий с Англией Юг перенял множество английских слов и, как мы уже говорили выше, шотландский язык Юга даже сами шотландцы часто называли «извращенным диалектом английского языка», хотя по богатству и своеобразию лексики, укоренившейся с древних времен, по живописности и остроте эпитетов и даже по звуковой своей ткани язык шотландского Юга сильно отличается от языка своих соседей-англичан. И весь шотландский фольклор, разумеется, по-своему отражает исторические события, религиозные верования и все «бродячие сюжеты», запечатлевшие быт и нравы. Достаточно сравнить старую английскую балладу с шотландской, чтобы это понять: весь уклад жизни двух стран, рано индустриализированной Англии и сельской, пастушеской Шотландии, по-разному влиял на народное творчество.
Если песня любовная, шуточная, печальная говорит о чувствах, о настроении лирических героев, об их отношении к тем или иным переживаниям, то баллада — прежде всего — сюжетный рассказ, повествование. Знаменитый ученый, лексикограф, доктор Сэмюел Джонсон, как-то шутливо определил балладу коротким четверостишием:
И по логике вещей дальше должно идти объяснение или столкновение, а может быть, и сложный конфликт, вызванный этой встречей.
Баллады, отражающие исторические события, всегда — рассказ о таких конфликтах, с разными исходами, с разным толкованием поведения героев. Старинные суеверия, — остатки языческих верований, населявшие окружающий мир потусторонними существами, очеловечивавшие животных и растения, а иногда и превращавшие людей в лесных зверей или в цветы и деревья, — все это идет из глубочайшей древности и постепенно воплощается в фольклор, такой схожий во всех странах света и столь различно окрашенный историей и бытом каждого народа.
Не случайно, что поэты и ученые-фольклористы стали собирать шотландские баллады в их наиболее устойчивых вариантах именно с начала XVIII века. Шотландия, потеряв свою политическую независимость, искала путей к самоутверждению в науке, в искусстве, в народном творчестве. Назрела необходимость не только вспоминать героическую историю борьбы Шотландии с захватчиками, но и рассказывать о несокрушимой стойкости, о храбрости и благородстве лучших ее сынов, о красоте и верности ее дочерей, восхвалять победу Добра и сокрушаться над кознями Зла.
О форме баллады написано много исследований. Эта форма — с зачинами, повторами и припевами — определялась тем, что баллады исполнялись музыкантами и трубадурами в богатых замках или бродячими певцами в тавернах и на сельских площадях. В этом сборнике читатель найдет баллады самой разнообразной формы. Как в старинных, так и в новейших собраниях шотландских баллад к ним даны обширные комментарии, которые раскрывают их происхождение, и часто объясняют те изменения, которые они претерпевали.
В балладе «Тэм О'Шентер» Бернс гениально пародирует старые сюжеты и в «страшных» сценах бесовской пляски в старой церкви, и в комических нравоучениях, обращенных к пьяницам и гулякам.
В 1791 году, распродав скот и весь инвентарь Эллисленда, Бернс переехал с семьей в небольшой, но оживленный город Дамфриз, где и прожил с августа 1791 до июля 1796 года, когда тяжкая болезнь доконала тридцатисемилетнего поэта.
Эти последние годы были, пожалуй, самыми сложными в жизни Бернса. Он был государственным служащим — и закоренелым бунтарем, счастливым отцом семейства — и героем множества романтических приключений, крестьянским сыном и другом «знатнейших семейств». Многие ученые и литераторы переписывались с ним, спрашивали его совета. Все признавали его великим поэтом.
Время было бурное, сложное. Надежды, вспыхнувшие вместе с французской революцией и победой Америки в войне за независимость, были разбиты, общество «Друзей народа» разогнано, а его главари сосланы на каторгу. Оставалось только подымать за них тост в стихах:
Осень 1795 и зима 1796 года стали роковыми для Бернса. Тогда врачи не понимали, что он давно и тяжко болен, что его обмороки и приступы боли во всех суставах — последствия тяжелого ревмокардита. Его лечили холодными ваннами, крепкими винами, по неведению усиливая смертельный недуг.
А тут еще от него стали отступаться его знатные друзья: многие обиделись, что он отозвался о королевской чете Франции, казненной в Париже, как о «болване-клятвопреступнике и бессовестной блуднице».
Пришла весна — очень холодная и дождливая. Бернс болел, но как только ему становится немного легче, он снова начинает писать для нового сборника шотландских песен и баллад.
В переписке с составителем этого сборника — Томсоном чувствуется желание подытожить уже сделанное и предчувствие, что ему недолго осталось жить…
«У меня нет копий тех песен, которые я вам послал, — пишет он в начале мая, — а мне пришла охота пересмотреть их все. Пусть я лучше буду автором пяти хороших песен, чем десятков посредственных. Тяжело лежит на мне рука горя, болезни и заботы… Личные и семейные несчастья почти совсем уничтожили ту жизнерадостную готовность, с какой я, бывало, волочился за сельской музой Шотландии. Давайте же покамест хотя бы закончим то, что мы так славно начали».
Об этом последнем месяце жизни Бернса вспоминают те, кто видел его у моря, на курорте, где врачи, не понимавшие его болезни, велели ему принимать холодные ванны и пить крепкие вина. «Когда он вошел в комнату, — писала его старая знакомая, — меня поразил его вид, а первые его слова были: «Ну, сударыня, нет ли у вас поручений на тот свет?»
В понедельник, 18 июля Бернс вернулся домой. Еле дойдя до спальни, он потерял сознание. Очнувшись, он с трудом написал отцу Джин.
«Дорогой сэр, — писал он, — ради всего святого, пришлите миссис Армор сюда немедленно. Моя жена может родить с минуты на минуту. Боже правый, каково ей, бедняжке, остаться одной, без друга… Знаю и чувствую, что силы окончательно подорваны и недуг станет для меня смертельным».
Ночью один из ближайших друзей Бернса писал в Эдинбург:
Поделиться книгой: