Помоги проекту - поделись книгой:
Она пошла с нами к ближайшему ларьку; они с Сашей обсуждали старинные новости типа: «Чё там Вася?», «Как там вообще?», или более конкретные вещи: «А я видел тебя в апреле — ты в институте такая стояла курила» — «Я не курила!» — «Стоит такая курит, отвернулась в угол — думает, никто не видит!» — «А ты-то — даже не здоровается — нос свой задерёт и мимо!» Короче, ясненько — год не виделись и не хотели видеться, а вот пришлось. Я молчал и ухмылялся, когда на меня бросали взгляды: мол, рассуди, сынок…
Когда Санич ожидал, сунув голову в окошко, пока по его требованию нам подберут три разных напитка, мы с Зельцером оказались, так сказать, наедине. Это было недолго — минуты полторы-две, но молчание было неудобным — мы истерично копались в своих внутренних файлах, ища что-нибудь приличествующее моменту, но обстоятельства нашей последней встречи — то есть, извините, знакомства! — были сосем эфемерны и, кажется, не очень приличны. Однако мы смотрели друг другу прямо в глаза, не отводя взгляда и чуть улыбаясь — это была солидарность всё-понимающих-всё-допускающих-взрослых (напрашивается слово «адюльтер» — кстати, второе гениальное произведение «мистера N» («Лолита», конечно) явилось тогда, когда вышеназванное явление перестало интересовать искушённую читающую публику — what’s next?).
Она постоянно повторяла: «Вообще, киднеппинг какой-то!», этим же отвечая практически на все Сашины вопросы, он же сильно злоупотреблял словом «коматоз». Меня это весьма забавляло, ведь мы с ОФ давно ввели в наше общение практику «теребления» слов: пойманное на лету, понравившееся словечко или выражение начинали использовать непростительно часто в применении ко всему, что происходило с нами в жизни, из-за чего оно проходило самые диковинные искажения и обретало самые нелепые значения — как правило, одно из них впоследствии закреплялось за ним — так складывался знаменитый «диалект «ОЗ». И вот, как показывает практика, зачатки подобного творчества наличествуют чуть ли не у каждого, даже у Зельцера.
Вернулись на исходную позицию с пивом. Я вдруг увидел, что у сцены с вместе с Репою и О. Седыхом стоят
Репа ела мороженое, Инна совсем по-домашнему спросила у неё, и она протянула ей отъеденный стаканчик пломбира. За Репниной значит можно обслюнявленное «моржовое» доедать, а со мной даже нельзя пойти выпить!
Подошед Саша-Босс и мы стали решать этот вопрос по-другому. Он сказал, что можно и желательно взять в оборот Зельцера, пока она не ушла — ведь у неё есть бабки, а я — что нужно взять в оборот «доченек», хотя у них ничего и нет… Из сложения сих противоположно направленных сил следовало, как обычно, то, что я получал небольшую взбучку, и мы должны выпить прямо здесь, не отходя, собственно говоря, от кассы.
С поразительной оперативностью мы распили принесённые Репой две бутылки «Яблочки». Тогда Репа дала ещё полтинник и объявила, что они с Седыхом должны отлучиться по делам, что будут только вечером — подходите, мол, на Кольцо. Саша был очень доволен полтинником, а я не очень: не за моими ли инночками они намылились? Вот до чего, мои золотые, доводит ранний алкоголизм в сочетании с поздним интересом к девочкам!
Я стал тянуть Сашу на Кольцо, слабо мотивируя тем, что там мы найдём Инку и K°. «Нахуя они нам?!» — не понимал Саша. — «Ну, так сказать…» — отвечал я.
Откуда ни возьмись опять возникла Репа — она буквально тянула нас за руку, непонять куда, но была очень довольна. Мы двигались механически, поглощённые своей дилеммой и действием змия. Внезапно Саша вырвался, заорав: «Машинки! — насос! Сыночек, дай я тебя расцелую!» — он попытался расцеловать отплёвывающуюся Репинку, после чего они обнявшись вальяжно приблизились к деду, который заведовал этими чудо-машинками, на которых по извилистым дорожкам набережной рассекали дети не старше старшего детсадовского возраста. «Наперегонки! — вещали они, — делайте ставки!» Мы с Седыхом полезли в карманы, ища деньги. «Сколько стоит на машинке поездить?» — спросила Репа, ухмыляясь. Дед, посмотрев на нас, явно не понял: «Десять рублей. А вам кому?» — «Нам — кому — мне и сынку!» — встрял Саша. Дед вроде начал посмеиваться, но осторожно — мало ли что: «Да вы же и не влезете в них — там педали надо крутить… Это вообще для маленьких…» — «Дед, блять, заверни ябало — по тридцатнику с носа — мы ногами будем толкаться!» — Саша Большой уже присаживался в свободную машинку, выставив ноги, как паук. «Похуярили!» — провозгласил он и толкнулся ластами. Машинка чуть не развалилась, но тронулась. Мы дохли, а дед поднял немыслимый кипеж, стращая милицией. Пришлось ретироваться. Наглая Репа было тормознула карету, движимую за счёт трёх пони — на ней катались детишки чуть постарше — но нас не взяли и туда, тем паче что дед что-то усердно сигнализировал извозчику. На этом, как вы поняли, развлечения парка отдыха исчерпывались, и Репа опять исчезла по своим загадочным реподелам.
Я, обещая Саше горы всяческих насосов даже покруче катания на машинках и пони, потянул его на Кольцо.
Мы пришли в тот момент, когда они, искомые и вожделенные, утекали с другого конца Кольца — видимо, опять в парк (даже пойти-то для разнообразия некуда!). Я не раздумывая устремился за ними — как собака, почуяв след, — предполагалось, что Саша автоматически устремится за мною с не менее довольной и похотливой вытянутой по ветру мордочкой. — «Я за ними не буду бегать», — с подобающим его летам и росту мужеством отрезал он. — «А я буду!» — и устремился чуть ли не бегом. Тут же вернулся — «Дай хоть дикан!» Да, девушки, как там у вас: все мужики — алкоголики, либо бабники — в этом контексте я есмь пидор, который хочет стать бабником, но за неимением таланта и возможностей становится алкоголиком… Дал!
Девушки были несколько смущены, что я продираюсь к ним сквозь толпу и ору: «Инна! Инна!». Они наверняка даже прибавили ходу, но я не упускал из виду её коротенькую светленькую кожаную курточку… Ну-вот, кэтч ю, томато! Алкоголизм как становление… Дальше знакомства с Ксюшей и Олей, «Как дела?» и «Как тебе «Факт!»?» дела не шли. Они продолжали следовать по какой-то своей целеустремлённой траектории, а я как хвост за ними. Мы обошли сцену и выходили опять на Советскую (где мы недавно покупали пиво). Я в который раз предлагал всем выпить, но они вроде как не хотели, мотивируя чем-то невразумительным, типа мы ещё со взрослыми едва знакомыми мужчинами не пьём. Как тяжело с этими малололиточками! Вот кто пьёт! — у ларька стояла Зельцер, только что купившая пиво себе и Саше — он сидел чуть поодаль на лавочке. Я слегка кивнул ей, подождав, однако, когда она отойдёт, чтобы отделиться от девочек и тоже приобрести баночку пивка. Девушки тем временем встретили своего друга Пушана, бывшего тогда безбородым малолетним пупсиком, все втроём поцеловали его в щёчку, ознакомили нас и предложили пойти на лавочку, только не на Кольцо, а между оным и собственно парком, где якобы никого нет.
Зато здесь была тень и комары. Разговор опять не клеился. Особенно меня смущало наличие этого всем доверенного друга. Я не очень настойчиво предложил всем пиво и унасосил его сам, в процессе чего стал полным насосом. «А ты прикинь, Пух, Лёха меня учил в школе, когда практику проходил», — нашлась великолепная Инна. Она говорит немного в нос, от этого в её голосе появляется нечто детское, но порочно-детское, лолиточное. Я рассказал несколько эпизодов из этого периода. Все смеялись.
Как вы догадались, первая практика (с позволения сказать педагогическая) у нас не получилась — она длилась дней десять, в течение которых я, ОФ и Репина несколько раз заставляли себя прийти в школу. Это был нонсенс и очередное издевательство злой судьбины над нами — ведь в концепции нашего «Общества Зрелища» именно школа, вся её система и с позволения сказать эстетика — квинтэссенция отвратности и корень зла.
И как только мы вошли в чертоги сии, всё подтвердилось — сидим в коридоре, ожидая конца урока: со всех сторон, из-за всех дверей доносятся омерзительные своей бездушной монотонностью начёты учителей, объясняющих «новую тему», а также их же чудовищные вопли, хотя и не матерные, но обидные ругательства, адресованные олухам ученикам — как выяснилось, младших классов, изредка открывается одна из дверей и из неё исторгается какой-нибудь ершистый, ростом в метр субъект, досадивший училке. Когда прозвенел звонок, у нас вообще случился небывалый культурный шок: во-первых, был очень омерзителен и длинен сам его звук; во-вторых, весь коридор заполонила волна и толчея мелких тварей, которые орут, бегут, толкаются и бьют друг друга чем попало, а так называемые педагоги, тоже выброшенные этой волной на просторы коридора, теперь орут на каждого, кто тыкается в них — а это, как кажется, делает каждый из этой непролазной толпы в пару сотен социальных электронов; и наконец, когда мы пробрались вброд до вроде бы спасительного сортира, там оказалось ещё ублюдочней — такое же скопленье более крупных и таких же мелких шерстов, которые курят и сильно нервничают, чтобы не зашли учителя, клянут последних, сыплют жаргоном, матерятся петушиными голосками, и вообще ужасная грязь и вонь. Главное настроение — утрированная суета, валтузливость с ежесекундным истеричным криком: «Я есмь! и я тебе сейчас что-то сделаю — узнаешь!» Рассадник мрази и центр лицемерия — вот он!
«Давайте отсюда уйдём, ребята», — мягко сказала Репа. Мы с О’Фроловым давно сжали зубы и кулаки — крепились. Мы пошли в ближайшее питейное, чтобы интенсивно отдохнуть.
Были деньги, и мы прибегли к подзабытой уже великолепнейшей затее с романтичным названием «вояж по рыгаловкам». Посидели-выпили, покурили, пошли в другую — увлекательно страх! — везде свои цены, своё меню, свой неповторимый колорит…
По пути к пятому месту дислокации — довольно цивильной «быковской» кафешке в главной городской гостинице «Толна» мы наткнулись на так называемый бассейн перед её фасадом. Было очень жарко, но купаться после месяц назад прошедшего Ильина дня уже поздновато — только несколько моржеватых мальчуганов плескались в его неглубоких (от силы метра полтора) резервуарах. К тому же, самый центр города, а время час дня. Не раздумывая, мы, три бородатых пьяных переростка, поскидывали свою непотребную униформу и бросились в пучину вод. «Дяденька, сними часы!» — упредительно кричал мне один шерст-моржик, но дяденьке было уже море по колено, тем паче, что он толком не умеет плавать…
Мы от души плескались-дурачились, объединившись с шерстами как с равными. Прохожие явно недоумевали, но это ещё не всё: как и должно, игры переросли в конфликты и вылились за пределы бассейна — Репа мчится за мной с кирпичом в лапках, а я, удирая от неё в трусах по вскопанным клумбам, падаю, и уловив удар, вскакиваю, выдираю какой-то корень и гонюсь за ней уже весь чёрный… Процессия каких-то иностранцев с фотоаппаратами, неприличные жесты и выкрики ОФ… Столпились зрители — явно кто-нибудь сейчас вызовет ментов или психушку…
Кое-как мы успокоились, отмылись от чернозёма, оделись и двинулись в кафешку. Меня несли (наверно я всё же был сильно пьян или настолько исхуёвлен Репниной — ни того ни другого не помню: помню только, что был трезв, здоров и доволен). Мы зашли, осмотрелись, О’Фролов поставил свои кроссовки на стол, Репа, ухмыляясь, как будто у неё в кармане был миллион, обратилась к продавщицам: «Бутилочку «Л
Наконец меня снова занесли, усадили, достали деньги из кармана. Репа всё же купила приторно сладкий, но крепкий «Лимон», который мы с ОФ ненавидели, три пива, три пломбира и три конфеточки. Мы всё-это употребляли, делая вид, что выпиваем, запиваем и закусываем — такой «винегрет» можно употреблять только в бессознательном состоянии, на границе которого мы и играючи балансировали…
Понукаемые аппеляциями к какой-то милиции, а затем и двумя пришедшими в гости быками, но однако всё же усидев всё, мы взяли ещё три бутылки крепкой «Балтики» и, делая вид, что распиваем её на ходу, отправились домой… ОФ, едва спустившись со ступенек заведения, расколол свою бутылку, я, заметив это, стал ржать над ним и забывшись разжал руку… — вышедшая последней Репинка увидела сие и всё повторилось… как в воде, как в замедленной съёмке без звука… Мы второём набруталили на высокий постамент порога, сплелись руками и в очередной раз направились домой… Несмотря на всё-это, в том числе и на то, что О’Фролов так и нёс кроссовки в руке, добрались благополучно и завалились спать.
Когда я очнулся, меня посетила измена: потерял зачётку. Обыскал весь дом, истеребив всю мокрую земляную одежду — нету! — только налившиеся чем-то изумрудным часы. Вскоре я обнаружил её в заднем кармане джинсов ОФ — в ней и так всё расплылось после того, как этот сегрегат её облевал, но я всё-таки убедил нескольких преподов не брезговать (дескать, документ был утерян в рыжих московских глинах, а впоследствии чудесно обретён) и приложить руку, тем паче, что последний семестр остался. Теперь и эти автографы пошли крягом, а крышка (с закруглёнными почему-то краями) вообще отслоилась…
Сначала нам нужно было просто присутствовать на уроках, впитывая азы педмастерства школьных учтилей. Мы пытались это делать. Сначала заходили в «Дионис», выпивали «по кряжечке», шли в рассадник, отсиживали урок (больше не выдерживали), почти бегом возвращались к пиву, а подкрепившись, трогали домой, чтоб облупиться под корень.
Надо ли говорить, что учтиля, руководители практики и сокурсницы стали нас недолюбливать. Нас вообще каждый раз пускали во храм науки жизни чуть ли не с боем. Дело в том, что мы купили в секонд-хэнде курточки — я-то, как вы знаете, секонды не поощряю, и мою куртку первоначально купила Репа для своего братца, но она ему не подошла и была предложена мне, на что я, учитывая концептуальность цветовой гаммы, сразу согласился: репкина была ярко-красная, офроловская ядовито-жёлтая, а моя хаки-зелёная — и прям в таком виде, дополненным у всех троих отвисшими хаки или камуфляжными «репоштанами», а также шотландскими бородками, осмысленными (презрительно-профанистичными) взглядами и свежим пивным дыханием, заходили в школы с целью учить учителей, сеющих разумное, доброе, вечное, неотделимое в их исполнении от плевел дебильного, злого, сиюминутного… Нас грубо останавливали прям на вахте, потом, выяснив, пропускали, после чего нас несколько раз останавливали уже в коридоре — завуч, директор или какая-нибудь дотошная учителка: «Чего шатаетесь?! Из какого класса?!» — «Ни из какого — мы учтиля!» — «Как-кие ещё учителя?!» — «Практику проходим», — пауза, а потом взрыв: «Вы что только что с картошки?! В таком виде больше не приходите! Здесь между прочим школа, а не…» — «Мы — команда!» — профанистично вскрикивает Репа, подпрыгивая, и мы все втроём — портативный светофор! — подпрыгиваем, визгливо выкрикивая: «Ррё-ххуу!»…
Когда наступила пора проводить уроки, мы перестали приходить туда совсем. Весной началась вторая практика — длинною в месяц и уже в девятых классах, на которой мы были должны реабилитироваться, так как из институда нас всё-таки пока не выгнали. Надо ли говорить, что мы вообще на ней не появились: О’Фролов начал пить безбожно и ежедневно, Репа ушла из дому, сняла какую-то квартирку и долгое время даже мы не знали, где она обретается и какими ещё более тёмными делишками занимается, я не ходил неделю, вторую колебался, но потом всё-таки пришёл с повинной… Странные были дела…
Ещё на первой практике с Репой поздоровалась в коридоре девушка — я удивился и очень её запомнил — она была в прямом смысле очаровательна. Теперь я пришёл, стоял у окна и меня ломало — как тут мерзко, тем более одному, тем более с похмелья, тем более курить охота, а нельзя — через две минуты звонок — и это самое главное — через две минуты надо войти в класс — класс коррекции, своего рода штрафбат — увидеть эти дебильные рожи, поймать эти дебильные взгляды, услышать эти дебильные голоса… Прозвенел звонок, все рассасывались, у соседнего окна стояла девушка, я медлил, она медлила — обернулась — это она! Спортивная кофточка, маечка, подтяжечки, модные штанцы, гриндера — одно это уже было отрадой. Улыбнулась мне и сказала: «Привет». Луноликая молочнокожая большеглазая милашка, а ротик такой невинно-нежный, как у младенца. Светлые вьющиеся локоны, заколочка. Я подошёл. Она спросила, где Репинка. Я честно ответил, что не знаю. А ты что здесь делаешь? Можно на ты? Можно. Я должен вести уроки. В каком классе? В 9-м «Б». Конечно, это был её класс. — «А у нас должно быть контрольное изложение» — «Вот я-то его и проведу» — «У меня книжка есть — можно я с книжки спишу?» — «Нужно, только хоть что-нибудь измени». Так мы и познакомились.
Я пропустил её вперёд себя в дверь, приятно поразившись её походке и вообще шикарной задней части. Это просто блеск! Именно самое то — отклонения от эталона, которые меня не оставляют равнодушным — чуть гипертрофированные бёдра, жумпел хороший, не то что, как выражается Репа, уютный, а я бы сказал, комфортабельный!.. Прости меня, Инна, маленькая… А вы, детки, почитайте-ка лучше своего Толкиена!
Их училка представила меня, села за заднюю парту. Я был одет в офроловские джинсы и свитер — в моём гардеробе вообще не было «приличной» одежды. Мне не раз делали замечания, что сидеть за столом, когда объясняешь новую тему или читаешь диктант, нельзя, но я окинул взором класс — в целом неплохо: примерно то, что я и ожидал (exept Инночка, прилежно приготовившая методичку на первой парте) — сел и погнал. За другой первой партой, той что примыкала к моему столу, сидели две девицы явно проблядоватенькой направленности, что называется бойкие, и, конечно же, долговязые и гололягие. Я начал с ними неформальное несанкционированное общение: обращал внимание на все их идиотские вопросики, более того — отвечал на них таким же полушёпотом, а то и нырял под парту, рассматривая любезно ими предоставленное и расставленное — причём всё это я воспроизводил с поразительно серьёзным лицом, одновременно громко-внятно и выразительно-до-появления-едва-заметного-оттенка-профанации читая текст по абзацам — в конце концов мы познакомились и я передал им под партой сигареты. Училка даже не смогла меня ни в чём упрекнуть — кажется, она со своей «Камчатки» вообще ничего не заметила. Только маленькая, но сообразительная Инна, всё время щекотавшая меня своим лучистым взглядом, всё видела, всё понимала и явно потешалась — с первого дня она стала относиться ко мне немного иронично — значит, есть за что… На губах её пропадает детское выражение, и тут же открываешь, что они что ни на есть полненькие, розовые, безо всякой помады в них есть нечто вызывающее, они как бы подчёркивают сами себя — короче, лучше не смотреть — голова кружится!! Зубы мелкие, ровные и поразительно белые — не та гадость что у америкашек, а просто белые — такая широкая улыбка её очень красивая, даже немного картинная.
Когда она подходила сдавать, уронила свой пакетик — я кинулся помогать ей собирать то, что оттуда вывалилось — среди прочего там оказались диски популярных у продвинутой молодёжи Portishead, Tricky и Moby, а также кассета «Дубового гая», которую я испросил послушать. Она спросила, нет ли у меня нового «Корна» — мы решили продолжить разговор о музыке после занятий — у меня был урок в 7-м классе (за ту практику), а у неё физ-ра.
Встретились на том же месте. Я стоял одиноко, отягощаясь некурением, а она насосилась у своего окна, окружённая сворой симпатичных в общем-то девочек и мальчиков. Я наблюдал: у неё сломалась заколочка, которой она закалывала чёлочку, и её толстоватая подружка, а потом пара пацанов пытались её сделать, но безуспешно, она что-то им сказала, распрощалась, отделилась и направилась ко мне. Умная девочка — у нас таких мало. Я взял из её руки заколку, согнул её о подоконник, исправив, и протянул ей. Она сказала спасибо, и мы пошли на выход.
О музыке продолжили за пивом на лавочке на Кольце. Она сказала, что ей «наиболее нравится» песня «A.D.I.D.A.S» (как мило! намёк (?) понял!), и что она слышала, что Репа играет в «какой-то совсем ебанутой команде», но никогда ничего их не слышала. Я ненавязчиво объяснил, что в принципе я эту шаражку и возглавляю, а ещё мы, «ОЗ», занимаемся литературой и акционизмом (она закивала в знак того, что и об этом слышала), а я единолично пишу так называемые «стихи» и даже иногда прозу. Она сказала, что есть вот такой тамбовский поэт Алексей Долгов, очень классный, ему 26 лет, она его знает и он меня знает по газетным публикациям и мечтает познакомиться. А вообще её кумиры — она с гордостью и трепетом вытащила фотографии — небезызвестные «Беллбой» и «Нервный борщ» — «Знаешь их?». Я сказал, что в принципе знаю, но это мне ничего не даёт и вообще они все классные конечно ребяты, но мы, «ОЗ», между прочим гениальны, а это совсем другой вопрос!.. И вообще ты наверно считаешь, что Моуби с «Морчеебой» — это то же самое, что и Трики с «Портисхедом» — на самом же деле первые двое в отличие от вторых — «пошли они в гумно» (знаешь что это?). И ваще ваш общекольцовский Дельфин — чисто подростковый кайф. Она, конечно, обиделась, а я пожалел и стал заглаживать конфликт рассказом о выступлениях «Корна» и раннего «Беллбоя» в стиле «найди десять отличий».
Я проводил её на остановку. Подъехал её автобус — она уходила, медлила — я не поцеловал её, нет — ведь «совсем маленькая» — только посмотрел в глаза под модной шапочкой — она чуть ниже меня — и понял, что влюбился — так оно и бывает. Сказал, что очень рад, что познакомился с ней. Она ответила, что ей тоже очень интересно было со мной общаться.
Потом решили пойти купить курить — девочки курили одну за одной — сие, видимо, было большим достижением для них. Это ничего — значит, скоро начнут и выпивать…
Они пошли в «Легенду», а я расположился на Кольце на лавочке. Всё на той же! Тут подошли знакомиться ещё две девочки — из той же серии — они их знают. Я был доволен, но не очень. Тут подошла Наташа — самая длинная и взрослая, непростительно откровенные ляжки, выгодно ограниченные снизу мартинсами, а сверху мини-юбкой… Вот эта точно ебётся — подумал я словами Репы или Санича, или другого «нормального чувака». Она положила сзади руки мне на плечи, отбирая пиво. В этот момент мне свистнул Санич — они с Зельцером выходили из-за угла дома, где расположен тот самый сортир. Я махнул им — Санич что-то говорил Зельцеру, показывая на меня, они стояли, рассматривая нас и переговариваясь-посмеиваясь.
Я купил полторашку пива и мы опять вернулись на Кольцо. Здесь снова были замечены Санич с Зельцером, идущие в сортир. Даже удалось перекинуться с ними парочкой слов.
— Ты что же, сыночек, — ты же в гавно!
— Насосня! Уть-оть! — я подчаливал протезной походкой, лицо моё непроизвольно расплывалось в пьяной улыбке, превращавшей его в самодовольную личину.
— Твои мохнушечки ушли вон с каким-то толстым поебасиком, а ты с кем сидишь?! Посмотри вот, — обратился он к Зельцеру как к свидетелю моего падения, — Великий Русский Писатель, а занимается — хуйнёй.
Зельцер несколько дебильно и вроде как сочувственно хмыкнула, потупив глазки, — как будто маленькой девочке показывали нечто не совсем приличное.
— Пошёл на хуй, — сказал я голосом О’Фролова и поспешил к своим девочкам, на ходу бегло припоминая сколько усилий мне уже пришлось приложить… приложить… приложиться?..
Даже забыл, что и кто меня дома ожидает! Уже третий день в гостях у нас с ОФ находится мой братец Серж со своим другом Коляном, с которым они живут в одной комнате в общаге тех. ун-та. (Он крайне редко бывает у меня в гостях, поскольку общих тем для общения у нас не осталось — как только он вышел из-под контроля моего природного магнетизма, превратился в обычного гопа, жрущего водку с себе подобными под нескончаемые звуки русского шансона). С начавшим поддавать ОФ они нашли поразительно общий язык: распитие продолжается день и ночь (Колян с братецем как сельповина, гопы и люди общажные, оказалось, пьют намного больше нас убогих), пошлейшие пьянейшие байки и приколы, жрать совсем нечего, всё заблёвано, из радио орёт попса и все довольны. С тяжёлым сердцем я побрёл домой, в глубине души надеясь, что гости нас уже покинули — уж ни денег, ни еды, ни какого-то разнообразия в разговорах и занятиях — пора бы уж расплетаться — к тому же Дядюшка дед может нагрянуть!..
Зайдя домой, я обомлел: О. Фролов с до половины лысым намыленным и окровавленным черепом сидит посреди комнаты на стуле, нагнувшись над переполненным смрадным тазом, эти два кекса с ножницами и бритвой (между прочим, моей) застыли в его обслуживании, а тут же стоящий дядь Володя (тоже в сранину, как и все остальные) руководит процессом: «Вот где, блядь, брей, хуль ты по сухому!..» Они было обратили внимание на меня, но клиент сказал: «Пошёл он на хуй, наливай!» — Колян разлил на четверых самогон, они опрокинули и с обновлёнными силами принялись продолжать изображать цырульню. Кругом был неописуемый бардак, особенно на столе. Я, конечно, хотел есть…
Поскольку таз был задействован, пришлось выйти в туалет. Хотел уж слинять от них, но привлекли душераздирающие вопли Видоплясова — смотрю в окно: братец набрал в рот одеколону (мой «Тройной») и прыснул Воробьянинову на плоский череп. «Не делайте так, ребята, никогда!..» — зарыдал клиент, скорчившись, вцепившись руками в черепную коробочку. Колян изрядно набрал в рот «Тройного», что-то поперхнулся и был таков. «Блять, плюй! — орал ОФ, — ты что, пить сюда пришёл?! Дай сюда!» Флакон пошёл по кругу, запивали мутным рассолом.
Я пошёл прочь. Ходил по улицам кругами, поражаясь, проклиная и размышляя. Зашёл в рыгаловку на автовокзале, на последние гроши взял кружку пива и беляш. Неспешно употребил и опять ходить — какая гадость! — а ещё хотел Инночку пригласить к себе!
Вернулся когда уж стемнело. Света не было, дверь нараспашку — я подумал, что наверное спят одурманенные, а того и гляди вообще порезались — было уже два жёстких конфликта на почве музыки: ОФ пытался им втереть «для общего развития» попсовый по его представлениям Limp Bizkit, а на другой день забыл об этом и воспроизвёл то же самое! — зашёл: дома вообще никого не оказалось. Я поставил чайник, вытер всё со стола и сел в кресло, разложив пред собой пачку тетрадей, которые нужно было проверить к завтрешнему дню. Настроения никакого — мерзкое стеснение самопринуждения — наверно антивдохновенье — я включил Yat-Kha и начал прибарахтывать вкруг по комнате, ладонью имитируя варган и утробно подпевая “увая-вая-вая-уваяяя!” Чуть зарядившись, я схватился за верхнюю в стопке тетрадку и тут же отбросил её будто током ударило — «ТЕТРАДЬ для работ по
Я заварил чай, ещё кружочек прошаманил — почему-то задирая одну ногу назад наподобие как в упражнении “ласточка”, только касаясь ступнёй спины — сел за тетради и тут послышался стук в дверь.
Это были, слава богу, Саша и Саша, уже пьяные и с самогоном — ходили на точку. Они смеялись. Увидев тетради — ещё больше. «Я же говорю: совсем ёбнулся! — Услужливо сделал пояснения для Саши обнаживший исцарапанную лысину. И для меня: — Мы уж минут десять за тобой в окно наблюдаем!»
Мне припомнилась запись в дневнике гениального Хармса: что делает человек, когда остаётся один… Я то же:
я с самим собой —
я и есть я
когда я являюсь собой
я знаю что являюсь собой
поэтому я и являюсь собой
это понятно. я это написал —
а что дальше?
— Оботанелая рука, — перефразировав Хлебникова, тоже вроде бы гения, изрёк поэт ОФ, пренебрежительно указывая на меня, откупоривая баклажку. Я немного смутился, но тут же заслонился цитатами:
— Увидишь учителя, сказал Конфуций, убей его, потому как подлинный учитель, как вы знаете, учит лишь учителей!.. Как я вас.
— Пашёл ты! — в один голос.
Дальше мы устроили оргиастическое: истосковавшись по настоящей музыке, немилосердно оторвались под Slayer, всё расшибли, оборвали шторы, нарисовали О’Фролову на черепе пентаграмму с вписанной в неё свастикой (его же, кстати, ноу-хау), а самогон они придумали пить из моей спины — я каждый раз вынужден был ложиться на пол, во впадинку от искривления заливалась доза на двоих и они по очереди всасывали сие, не запивая… Что бы, яхонтовые вы мои, подумал сторонний наблюдатель?
На следующий день я пришёл в школу к четвёртому, заключительному уроку (хотя надо было к первому), причём за десять минут до его окончания. Я как дурак стоял в коридоре у двери, слыша как училка даёт домашнее задание в конце урока, который должен был вести я. Надо бы войти — казалось мне с похмелья — но зачем: чтобы вызвать шквал раздражения?! Уж лучше бы не приходил вообще — «я болел» да и точка. Прислушался и не поверил ушам своим: вот Алексей Александрович —
Прозвенел звонок. Инна была довольна, а я и училка нет: я сказал, что тетради принесу завтра, она сказала, что сегодня мне надо собрать дневники у 9-го “Б” и проверить их, а также существуют так называемые задолжники (вся мужская половина класса!), которые будут с сегодняшнего дня отвечать мне стихи наизусть, начиная с «The Prophet’s lost» и «Exegi monumentum». Хорошо, сказал я.
«Лёх, а давай мы тебе поможем», — сказала Инна. Хорошо, сказал я. «Давайте поможем Лёхе», — обратилась она к классу. Хорошо, отозвались они. Она читала по журналу отметки, они выставляли в дневники, а я должен был только заверить. Особо усердствовали две мои новые знакомые, облепившие меня с двух сторон, получившие уже по две сигареты и по левой пятёрке по литературе — они даже расписывались за меня. Не слишком меня радовало также и то, что Инночке тоже сразу нашлись помощники — два её довольно приятненьких однокашника изображали как бы зеркальную пародию на меня — буквально перелистывали за неё страницы.
По окончании один из них явно привычным для неё тоном сказал: «Ну что, Ин, ты идёшь?» — «Ага, — не менее обыденно отозвалась она, — возьми мой рюкзак». И они пошли. Я тоже дурацки влачился за ними, постепенно отставая. — «Ты, Лёх, с нами, а то мы поворачиваем?» — заштатно осведомилась она. — «Да нет, у меня дела», — соврал я. — «А стихи ты что не стал проверять?» — лукаво улыбнулась она. — «Некогда; мне туда», — я повернулся в другую сторону. — «До свидания», — вежливо сказал мальчонка. — «Пока».
Идти мне было совершенно некуда, поскольку не было денег. Едва успели забрезжиться плохие мыслишки, как на счастье я встретил поэта Г. Минаева, который только вернулся из Москвы и привёз журнал «Черновик» с моей публикацией — пошли к нему, посидели, выпили… Вечером пришёл Санич и мы скрупулёзно объебошились.
Я, однако, отпил ещё несколько глотков, покурил и сделался
Пошёл искать хоть кого-нибудь.
На лавочке-бордюре где остановка сидела Инна с одной из своих подружек. Я подошёл, что-то сказал, сел рядом. Говорить было как-то совсем не о чем. Я вновь завёл речь о спиртном — как бы неплохо выпить его, да пожёстче. Это не нашло отклика в их маленьких миленьких сердцах и желудках. Тогда я спустился на нижний ярус — сел на корточки подле их маленьких миленьких ног и стал теребить руками всё, что на них надето, приговаривая «Уть-уть, какой насо-осик!..» и тем самым как бы спрашивая что это и где да почём, мол, купили. Уж об этом они могут говорить бесконечно — о модных штанишках, маленьких кедах, жёлтых шнурках, рюкзачках, плеерах и наушниках, талисманах и фенечках, сорочках и маечках — так бы и до трусиков дойти, но меня грубо прервали.
Это был, конечно, Саша. Чуть поодаль стояла Зельцер и, показалось, вновь довольно сочувственно (и наверняка уже достаточно долго!) наблюдала сцену юродского опущения ВРП. Саша вполне корректно меня отозвал и позвал с собой и Зельцером пить портвейн или водку (на выбор) за её счёт (это точно). Я заинтересовался, но сказал, что не могу покинуть доченек (которые наверно уже почувствовали некое облегчение, предчувствуя, что их хотят избавить от этого пьяного педофила). Но нет же — я отказался и вернулся к уже безвозвратно прерванному акту докапывания до трусиков. Санич, добрая душа, привыкшая уже к странностям великих, отходя крикнул: «Мы будем на лавке у дома, где вы жили на Московской».
После этого я вообще потерял нить повествования и связь времён. В голове крутились одни трусики. Девочки — хотя я прямо об этом не просил, конечно — почему-то явно не хотели показывать их мне, и засобирались домой. Я упорно молчал, не зная, как высказать свою маленькую просьбу окольным путём. Чувак рядом, видимо, тоже и рассказал идиотический пошлейший анекдот. Сейчас, видимо, кого-то расшибут, почуял я.
Девушки не растерялись — поставили меня в качестве щита между ним и собою, сказав, что они
Я встал и почти бегом последовал к назначенному месту — было уже совсем темно и прохладно и — угадайте! — нестерпимо хотелось выпить — даже небольшой сушняк начинается — а если их там уже и нет?! — ну же, быстрей, ну!..
И вот «чу!» — настиг я их — во вполне пристойный момент перехода от пива к портвейну — при покупке последнего в ларьке, который мы с ОФ в своё время озолотили. Настиг их бесшумно, как ниндзя, выпрыгнул внезапно, как дурак из фильма «Крик» — даже спугнул, заорав: «Killers are quiet like breath of the wind!» Решили сразу взять два, при этом мне было отказано в закуси, хотя деньги ещё имелись в изобилии.
Портвейн был действительно очень мерзким, и я всё же был делегирован в ларёк с напутствием потратить как можно меньше денег. Вернулся я с эвристически обретённым черничным рулетом — до этого я никогда их не едал, а вот Зельцер, оказалось, их обожает.
Довольно мило и долго сидели мы за столиком у нашего бывшего дома, попивая портвешок, вспоминая всякие случаи — всё казалось смешным, даже как О’Фролов вены резал… Почти всё представляется забавным, когда об этом
…Так есть ли некий EXPLICIT, который даст бумаге всё, что она может выдержать, то есть
Мы отправились к Саничу за обещанной нам «мыльницей» (гостивший у нас две недели «Маяк» они забрали обратно на обувную — «для завязи»). Во дворе у Саши мы повстречали Репу, и она как бы пригласила нас «на вечериночку» на хату к О. Фролову-2, хиппи-нарику из Томска, осевшему теперь здесь. Мы объяснили ситуацию с бабушкой, я добавил, что завтра нам надо обязательно в 11: 45 прибыть в школу, где мы имеем честь «проходить великое поприще». Репа сказала, что у ОФ-2 дома можно и заночевать, только там тоже полтергейст — офроловская жена утверждает, что это делает призрак бабушки, которая умерла незадолго до их вселения («Очаровашки!!» — в один голос
Тут подошёл сам О’Фролов-юниор с ублюдочным рюкзаком, и О’Фролов I Великий вызвался ему помочь рвать коноплю — она, видите ли, растёт в этом городе где попало (а в наших с ОФ деревнях её нет вообще!). Я был послан домой относить «мыльницу», а они отправились обследовать берега мини-речки Студенец, текущей посреди города, в частности, в районе Кольца (на нём мы и должны были встретиться все через час).
Я не задержался дома, даже не стал пить чай, хотя и планировал — бросил аппарат, встал на колени в другой комнате, отбил лбом тринадцать раз, приговаривая
Санич не пришёл, а мы вчетвером, купив в «Легенде» пару пакетиков молока, с полным рюкзаком сырья отправились на знаменитый сэконд-офроловский наркофлэт.
Сидели на кухне, человек шесть. Василина, офроловская жена, с какой-то чувихой были в комнате. Я не интересовался всей этой ихней кухней, курил одну за одной и вяло отвечал на вопросы о произведениях «ОЗ», с чтением которых перед разным информальским сбродом с недавних пор выступала Репа — сначала донимали её (ведь все думали, что это она и написала), потом она перевела стрелки, и мне сделалось совсем некомфортно от такой популярности: «
Поделиться книгой: