Тайна «Нереиды»

— Я не нарушала обычаев, Август, — Валерия склонила голову в белой повязке весталки.

Ее смирение было искренним, и все же слова прозвучали как издевка.

И тут же она почувствовала на себе чей-то взгляд. Обернулась. Марк Габиний смотрел на нее в упор. В этом взгляде было что-то странное, что-то близкое к ненависти. Валерия шагнула к нему и коснулась руки актера.

— Я сочувствую тебе в твоем горе… Марк отвернулся, взгляд его потух.

— Скоро я научусь с этим жить. Как твое здоровье, боголюбимая Валерия? Слышал, ты болела?

— Мне уже гораздо лучше. Я поддерживаю в храме огонь. Правда, пока лишь в дневные часы.

— Если бы все были похожи на тебя, боголюбимая Валерия, не стоило бы и беспокоиться за судьбы Рима.

Неожиданно он с силой стиснул ее пальцы. Фабия заметила этот жест и сказала громко:

— Я бы не смогла быть весталкой. Какое нудное однообразное занятие: изо дня в день смотреть на огонь и сжигать свою жизнь.

— Разве мы не занимаемся тем же самым? — бесцветным голосом отвечал Марк Габиний, отпуская руку Валерии. — Только не так явственно. И без всякой пользы. Живем для себя. А она служит Весте. И Риму. Я ей завидую.

Хотя Марк произнес эти слова искренне и с затаенной грустью, Фабия решила, что ее старый приятель шутит. Может ли актер быть искренним?

Когда Элий подошел к Летиции, девочка засмеялась:

— Ты не ожидал меня здесь увидеть, так ведь? О боги, как она молода! Ее веселит каждый взгляд, каждый жест, каждое пустое словцо. Неужто он и сам был таким в четырнадцать? Ему казалось, что нет.

— Не ожидал, но хотел, чтобы ты пришла. — Это было правдой — он хотел ее видеть.

И почти сразу оставил ее, будто испугался собственной откровенности. Едва кивнув Кумию, отвел в сторону Марка Скавра.

— Твое заявление в «Акте диурне» насчет войск Чингисхана мне кажется несколько непродуманным, превосходнейший муж, — понижая голос, чтобы не слышали остальные, сказал Элий.

— Разве ты заканчивал военную Академию, Цезарь? — надменно отвечал новый префект претория. Аристократ до кончиков ногтей, чьи манеры безупречны, а речь изысканна, он прекрасно подходил для приемов и парадов. Он неплохо бы смотрелся во время триумфа. Но Элий не мог представить его во главе легионов на марше. Не говоря уже о полях сражений.

— Монголы разорили империю Цзинь[12], они сравняли Хорезм с землей и навели ужас на Персию, — напомнил Элий.

— Что касается Хорезма и Персии, то там живут ничтожные трусы. А восток… Разве империя Цзинь сравнима с Римом? — пожал плечами Скавр.

— Вместе империя Цзинь и империя Сунь[13] вполне сравнимы. По населению, ресурсам, территории и возрасту — даже очень.

— Но не по мощи, — надменно отвечал Скавр.

— Мощь — понятие довольно спорное, — поморщился Элий. Он не любил этого слова — от него за милю разило самоуверенностью, и значит — глупостью. — Я хочу обсудить этот вопрос на заседании Императорского совета, — Элию с трудом удалось сдержаться. Ноздри его тонкого носа раздувались от гнева.

— А хочет ли этого император? — с надменной усмешкой отвечал Скавр.

— Лучше переоценить противника, превосходнейший муж.

— Достаточно будет одного нашего Четвертого легиона, чтобы уничтожить эту орду варваров, если они осмелятся сунуться к нам или к нашим союзникам, — отвечал Скавр еще более надменно.

Элий понимал, что убедить Скавра ему не удастся, и все же продолжал спор, надеясь на чудо:

— Соотношение сил в мире изменилось. Природа не терпит пустоты. А в Риме теперь слишком много пустоты.

— У Рима по-прежнему тридцать легионов.

— Дело не в легионах, превосходнейший муж. Я пришлю тебе донесение одного репортера. Хочу, чтобы ты его посмотрел.

— Ты доверяешь репортерам? — Столько ледяного презрения было в голосе Скавра, что Цезарь невольно позавидовал: ему никогда не добиться подобных интонаций.

— Больше, чем военным, — не удержался от мальчишеского выпада Элий и тут же пожалел о своей выходке.

Пиршественный зал располагался возле длинного Канопского канала. Под этим полусводом пировали императоры и их любимцы, консулы, сенаторы, легаты и префекты, их любовницы и любовники, временщики и аристократы. Порой этот пиршественный зал на открытом воздухе забывали на долгие годы, и тогда слуги устраивали здесь свои маленькие пирушки и веселились с девками там, где прежде возлежали властелины мира.

Руфин любил поместье Адриана и заново отделал все павильоны, в том числе и апсиду у Канопского канала. Это было его любимое место. Быть может потому, что здесь не было почетных и низких мест:

на полукруглой скамье все равны. Пиршественная скамья была уже застлана мягкими шерстяными тканями, каждого из гостей ждала расшитая золотом подушка. А на столе на серебряных и золотых тарелках слуги расставляли закуски. Руфин занял место в центре. Элий же собирался расположиться рядом с Валерией, но император остановил его.

— Нет, нет, со своей сестричкой ты можешь беседовать в любое время. Лучше развлекай гостей. А я подберу для тебя более подходящую пару.

И возле Элия очутилась Летиция. Элий неожиданно смутился. Следуя совету Августа, он снял тогу и остался в одной пурпурной тунике из тончайшей шерсти. К тому же на ложе не полагается забираться в сандалиях, высокие голенища не скрывали уродство искалеченных ног. А в довершение всего Пэт вместе с венком принес шерстяные носки, окрашенные в пурпур. Летиция отвернулась и старательно делала вид, что не заметила услужливости Пэта. Элию казалось, что сейчас она лопнет от смеха.

Сам же Руфин указал на место подле себя с одной стороны Фабии, с другой — Криспине. Юная красавица хихикала, когда император целовал ее в губы. Фабия неодобрительно хмурилась.

— А что бы ты сделала, если бы Руфин выбрал тебя, а не Криспину? — шепотом спросил Элий.

— Я бы убежала. В Дакию. Или в Африку. Или в Альбион. А может, в Новую Атлантиду. Мир велик.

Летти заметила, что при упоминании Новой Атлантиды Элий едва заметно вздрогнул. Цезарь поспешно сделал знак виночерпию, и тот подал гостям глиняные кружки с «рабским» вином. Гости заранее морщились.

— Вот же угораздило скрягу Катода оставить нам рецепт этого пойла, — фыркнул Руфин.

— Пожелаем себе пить «рабское» вино только один день в году. — Элий одним большим глотком проглотил напоминающую уксус жидкость.

— Неужели я тоже должна это пить? — надула губки Криспина.

— Тебя же не было утром на Авентине, — с шутливым упреком заметил Руфин.

— Как и тебя! — воскликнула Криспина. — А кто вообще сегодня был на Авентине?

— Элий, — подала голос Летиция.

— А кто еще…

Все молчали. Даже Валерия.

Элий заметил, что Кумий тайком вылил содержимое своей кружки на землю, как будто приносил жертву богам. Летти, поколебавшись, все же выпила так называемое «вино» и принялась спешно закусывать фаршированным яйцом.

Тем временем виночерпии наполнили золотые и серебряные чаши гостей уже иными напитками. После этого Элий развернул заранее приготовленный свиток.

— Элий, сынок, неужели ты будешь зачитывать нам Декларацию? — демонстративно зевнул Руфин. — Мы ее все знаем…

— Разве?..

— Не будем относиться к этому так серьезно. — Император погладил пухлое плечико Криспины.

— На свете слишком мало вещей, к которым можно относиться серьезно, — отвечал Элий.

Он знал, что для Руфина и Скавра он — смесь комедианта и гладиатора, сыграет роль и быстренько покинет арену. Он и сам не должен воспринимать свое положение всерьез — ему постоянно давали это понять. Но он не собирался разыгрывать из себя шута. И, повысив голос, Элий Цезарь начал читать. Впрочем, ему не надо было заглядывать в свиток. Он знал Декларацию наизусть.

— «Статья первая. Все люди рождаются свободными и равными в своем достоинстве и правах. Они наделены разумом и совестью и должны поступать в отношении друг друга в духе братства…»[14]

Голос его звенел от обиды, и все пирующие примолкли, и даже Руфин вынужден был делать вид, что слушает.

— «…Статья четвертая. Никто не должен содержаться в рабстве или подневольном состоянии; рабство и работорговля запрещаются во всех их видах».

Теперь Скавр остервенело зевнул.

Летти обиделась за Элия и, повернувшись, толкнула префекта под руку так, чтобы тот пролил себе на тунику вино из бокала.

— Ах, я такая неловкая, — воскликнула она, но не сдержалась и прыснула от смеха.

— «Статья пятая. Никто не должен подвергаться пыткам или жестоким, бесчеловечным или унижающим его достоинство обращению и наказанию».

Скавр тоже начал смеяться, но неясно, что привело его в столь в веселое расположение духа — неудачная шутка Летиции или слова Декларации. Летти разозлилась и попыталась толкнуть Скавра под руку еще раз, но тот успел отстраниться и при этом облился вином еще больше. Тут Летти не выдержала и расхохоталась вовсю. Элий понял, что читать дальше не имеет смысла, и отложил свиток. Гости поспешно осушили бокалы в честь богини Либерты. Летти поняла, что, желая помочь, сделала только хуже, и с жаром принялась извиняться.

— Элий, милый… я не хотела. Как мне все исправить?

— Выучи Декларацию наизусть, — отвечал он вроде как в шутку, но обиды скрыть не сумел.

Но он верил в ее искренность Он всегда ей верил.

— Только поэты знают, что такое свобода, а все остальные делают вид, — вздохнул Кумий.

— Тогда Элий самый великий поэт, — выкрикнула Летти, вновь торопясь вмешаться. — Хотя он и не написал ни одной поэмы.

Она выпила бокал неразбавленного галльского вина и захмелела.

— Поцелуй меня в плечо, Элий, — шепнула Легация. — Это допускается, ведь так?

Элий коснулся губами ее кожи, и она вздрогнула и отпрянула. Невинный, казалось бы, поцелуй вызвал жгучее взаимное желание. Летти оправила руками тонкую ткань платья на коленях. Элий провел ладонью по ее бедру. Однажды она принадлежала ему. Он был тогда болен, в полубреду, она — безумна. Это так походило на любовь.

— Элий, твоя ладонь прожжет мне платье, — шепнула она.

Он убрал руку. Но не слишком поспешно. Подавали запеченного угря и миноги. Летти попросила вновь наполнить ее бокал. Виночерпий в венке из белых роз тут же выполнил просьбу. Когда Элий поднял голову, то увидел, что бокал Летиции наполняет Квинт. При этом пройдоха успел выразительно подмигнуть Элию.

— Когда можно будет встать? — спросила Летти.

— Когда подадут десерт.

Уже темнело. Копии кариатид, искусно подсвеченные, выделялись на фоне почти черной листвы. И их отражения, колеблясь, плыли на поверхности канала. На противоположной стороне под полукружьями воздушных арок застыли мраморные Минерва и Меркурий, наблюдая с равнодушием богов за безумствами людей.

«Морской театр» окружен тройным кольцом — водой, колоннадой, каменной стеной. Внутрь попадали по узенькому мостику. Островок был не только местом отдыха, но и маленькой крепостью. Здесь можно отгородиться от мира и вообразить, что за стеною и колоннами не осталось ничего. Только Хаос. Из которого родились черный мрак, Эреб, и всепобеждающий Эрос. Элий провел Летти во внутренний садик крошечной островной виллы. Восемь колонн ионического ордера образовывали четырехугольник, стороны которого плавно выгибались к центру. В углах садика — копии греческих скульптур. В центре дворика мраморная обнаженная Нимфа выливала воду из кувшина. Десять лет назад фонтан, как и всю виллу на острове, реставрировали. Именно тогда возле фонтана вновь поставили ложе. Летти упала на него и раскинула руки. Элий остановился у изголовья. Она видела его опрокинутое лицо. Черное небо над головой было чашей фонтана, а лицо Элия — отражением в этой чаше. Иногда кажется, что достаточно перевернуть мир, чтобы его понять.

Ее чувство к Элию похоже на восторг дитяти при виде красивой игрушки. Но разве Элий — игрушка? Что вообще она знает о нем? Так ли душа его блестяща, как издали вообразил ребенок? Ребенок, который быстро взрослеет. За это лето она прожила десять лет. Осень состарит ее еще на добрый десяток, и она сделается душой умудреннее Элия, хотя внешне останется молодой.

— Мы все-таки убежали от них, — она засмеялась. Но уже почти через силу.

— Тебе не стоит пить. Ты еще маленькая девочка.

— Мне скоро пятнадцать. Я не ношу детскую буллу.

— Хорошо, ты — взрослая, — уступил он. — И ты пророчица. Но, Летти, девочка моя, если бы ты знала только, что сейчас происходит в мире.

— А я знаю, — ответила она с уверенностью, которую дают неполные пятнадцать лет и необычный талант. Она смахнула ладошкой слезы и вновь улыбнулась. — Все скоро рухнет. Все-все. То, к чему привыкли. Ничего не останется. — Она произнесла это так легко. Подумаешь — рухнет мир. Это не так уж и страшно. Гораздо страшнее то, что Элий ее не любит.

У него сжалось сердце. Опасность рядом, и вто же время почти не ощутима. К ней надо повернуться лицом, но не знаешь, где она. Остальным проще, они не слышат, не видят, они предаются наслаждениям. Рим веселится так, как давно не веселился. Разве что тысячу лет назад, на пороге своей гибели. В тот раз вмешались боги. А сейчас? Пожелают ли они снова помочь? Нужен ли им Рим? Нужен ли он вообще кому-то? Миллионам, живущим в пределах Империи, полагается отвечать «да». Но речь не о них. О ком-то другом.

— Мы с бабушкой объездили полмира. Я была в Афинах и Александрии, в Тимугади. и Антиохии, — хвасталась она.

— А в Месопотамии?

— В Нисибисе. Была еще где-то, но где — не помню.

Нисибис… Сивиллины книги говорили о Нисибисе. Стоик во всем должен видеть скрытый смысл, указания всесильного Фатума. Значит, Нисибис упомянут Летицией не случайно.

— Ты помнишь Нисибис? Она на мгновение задумалась:

— Помню, но весьма смутно. Кирпичные зубчатые стены. Там было очень жарко. Бабушка купила ковер, который лежит теперь в моей спальне. Поэтому я и запомнила, что была в Нисибисе.

— Представь Нисибис. Представь его зубчатые стены. Там должны быть какие-то новые укрепления. Каковы они? Это очень важно… Представь будущее…

Она закрыла глаза и тут же вскрикнула от непритворного испуга.

— Что случилось?

— Я видела… — прошептала она, запинаясь. — Руины. Город, сожженный дотла. Одни остовы зданий. Нет, не так. Кусок стены, черный, обгорелый, с провалами окон. Один этот кусок, и больше ничего. Земля вся взрыта, а вокруг только камни и пепел, один черный пепел…

Он наклонился над ней, стиснул ее плечи. Но в его жесте не было ничего чувственного.

— Это точно Нисибис?

— Не знаю. Никто бы не узнал город, если бы и захотел.

— А стена? Укрепления? Ты видела новые укрепления?

Она отрицательно покачала головой.