Помоги проекту - поделись книгой:
— Во-первых, я не могла бы быть матерью такого сына. Во-вторых, от таких, как Пашка, нужно держаться подальше. В-третьих, ты можешь заниматься им в своей бригаде, а ты, Серёжа… Я запру в шкаф всё, вплоть до трусиков, если хоть раз увижу тебя вместе с Пашкой! — пообещала мне мама. — Лучше бы ты дружил с Гариком.
Хотелось мне сказать маме, что всё наоборот. Что Пашка не наталкивает меня на плохие поступки, а расспрашивает про историю, географию и естествознание, чтобы подготовиться к школе рабочей молодёжи. Хотелось мне открыть, кто такой Гарик и на какие подлости он способен. Но мама была так настроена против Пашки, что всё равно не поверила бы ни одному моему слову.
Я не стал пить чай, обиженно вышел из-за стола, разобрал спою постель и улёгся с «Судьбой барабанщика». Я читал эту прекрасную книжку и не прислушивался к спору отца с мамой, но у меня слипались глаза, я спрятал книжку под подушку, завернулся с головой и услышал конец их спора.
— Моя установка — не верить ни одному его слону. Тогда у него не будет возможности меня обмануть. Так приучают к правде, — сказала мама.
— А я предпочитаю доверять, — упрямо заявил мой отец. — Ведь ты химик и пойми: доверие, так сказать, нейтрализует ложь!
— Наоборот! — воскликнула мама. — Катализирует! Поощряет. Сначала надо приучить его к правде. А если безответственно доверять, то он будет безнаказанно лгать.
«Нет, мама. Если бы ты знала, как прав отец и как обидно, когда мне не верят, если я говорю правду…» — подумал я и решил посмотреть утром в словаре, что такое «катализирует», и полетел, полетел в мягкую темень, не успев додуматься, почему это сразу засыпаю, несмотря на невесёлые мысли о диктантах. А мама часто говорит: «Даже ночью думаю о твоих делах, не могу уснуть и просыпаюсь разбитая…»
Я уснул, и мне приснился самый страшный из всех просмотренных мною в жизни снов.
Мне приснилась огромная поляна на опушке папоротникового леса, который потом превратился в каменный уголь…
Наш класс сидит за партами, сделанными из необтёсанных валунов. Я с трудом узнаю своих одноклассников. Мальчишки похожи на первобытных людей, как в книжке «Борьба за огонь», — мохнатые и неподстриженные, а девчонки наоборот: все с косичками, бантиками и в формах.
Вдруг появляется директор нашей школы Лев Иванович, подстриженный и выбритый, как всегда, в белой рубашке с чёрным галстуком, но вместо брюк на нём пальмовая юбка, в которых ходят папуасы.
В папоротниковой чаще бродят ихтиозавры и другие ящеры. Я прицеливаюсь в самого крупного из рогатки, и Лев Иванович сразу делает мне замечание:
«Царапкин!»
«А что я сделал?» — говорю я по привычке.
«Отдай рогатку дежурному. Начинаем контрольный диктант».
«Я больше не буду», — заверяю я Льва Ивановича.
«Хорошо. — Лев Иванович начинает диктовать: — «Осетин-извозчик лениво погонял лошадей».
Я острым камешком царапаю на каменной доске буквы и мучительно стараюсь не сделать ошибок, потому что их очень трудно исправлять.
Одну фразу мы нацарапываем весь урок, и я устало высказываюсь:
«Скорей бы гении изобрели чернила!»
«Царапкин! Как тебе не стыдно! Ты писал грамотнее, когда был ещё обезьяной! Ты написал «аситин» и поставил тире между «извоз» и «чиком»! Ты останешься в каменном веке на второй год и не перейдёшь в царство Урарту! Ни в коем случае… Кто знает, как Царапкин до этого докатился?» — спрашивает Лев Иванович.
«Он всю третью четверть добывал под партой огонь!» — выдаёт меня Маринка.
Я тут же обещаю:
«Я больше не буду!»
«А-а, добывал огонь? На уроках? Так вот, — решает Лев Иванович, — ты останешься без перемены и будешь писать слово «невмоготу», пока не напишешь правильно. А все пойдут охотиться».
Лев Иванович вручает мне каменную записку со сложно-подчинённым предложением: «Прошу вас, которые его родители, прийти в школу» — и бьёт в тамтам.
Весь наш класс со страшным шумом срывается с мест и, занеся над головами копья, несётся по поляне к огромному мамонту. На боку у мамонта мелом написано: «БУФЕТ». Лев Иванович указкой руководит охотой.
У меня текут слюнки, я стараюсь разгадать, как пишется «невмоготу». Руки дрожат, острый камешек крошится… Ребята уже осыпали мамонта копьями… Я царапаю на камне «не в моготу», и мне так страшно остаться на второй год в каменном веке, что я вдруг замечаю ошибку, хочу её исправить, собираю все силы. Ведь нужно только соединить чёрточками «не» с «в» и с «моготу», только соединить, но руки у меня, как назло, не двигаются, тяжёлые, свинцовые, и я с ужасом кричу Льву Ивановичу:
— «Невмоготу» пишется вместе! Чур! Вместе!..
Я проснулся и обрадовался, что это происходило во сне. Мама поправила на мне одеяло и поцеловала в лоб.
— Спи, спи… Правильно: «невмоготу» пишется вместе. — Она вздохнула: — Если бы ты наяву был таким же грамотным, как во сне…
Я снова уснул, и мне больше ничего до утра не приснилось.
Перед уходом на работу мама, как всегда, сдёрнула с меня одеяло. Я хотел сразу встать, повыжимать гантели и взяться за правила, но солнце пригревало так, как будто стёкла наших окон были увеличительными. Вставать уже не хотелось… И вот замелькали передо мной отрывки из древнеисторического сна.
Я бы проспал ещё часа два, если бы меня не разбудил страшный свист. Я вмиг спрыгнул с кровати, открыл окно и выглянул во двор. «Победа» жильца из пятнадцатой квартиры, всегда стоявшая под моим окном, с затихающим шипом оседала на одну сторону. От неё с хорошо надутым футбольным мячом в руках бежал за угол Витька. Я сразу догадался, в чём дело: Витька, конечно же, вывернул золотник из ниппеля, подсоединил к нему сосок мяча и надул его воздухом из шины. Витька вечно что-нибудь изобретал.
Я уселся поудобней на подоконник, предчувствуя очередной скандал. Пенсионеры и домашние хозяйки, позёвывая, вышли на балконы. Дошкольники Вовка и Вика бегали вокруг «Победы» с недоеденными бутербродами. Наконец с портфелем под мышкой появился её владелец. Заметив спущенную шину, он взглянул на часы и схватился за голову. При этом его портфель упал на тротуар.
— Ты? — спросил он, схватив за ухо Вовку.
— Ой! Я завтракал, а она сама зашипела! — заявил Вовка.
Из подъезда тут же выбежала его мама.
— Это ваш ребёнок или мой? Это ваше ухо или ребёнка? — стала выяснять она.
— Но я же опаздываю… — оправдывался владелец. — И это не в первый раз…
С балконов и из окон вмешались в спор жильцы. Они требовали приструнить «болтающихся без дела школьников». Дом загудел. Владелец поднял портфель и посмотрел на меня:
— Ты видел?
— Нет. А если и видел, то не скажу. Я не ябеда! — сказал я громко и гордо.
Вовкина мама взяла Вовку за ухо и повела домой. Вид у неё был такой, как будто она имеет на это полное право.
Владелец взглянул на часы, вздохнул, плюнул на шину и пешком пошёл на работу.
Я всё сидел на солнышке, зажмурив глаза и обхватив руками коленки, и слышал щёлканье верёвки и шуршанье плоских камешков по асфальту: это девчонки прыгали и играли в «классики»; слышал, как пенсионеры высыпали на стол из пакетика фишки домино и забивали своего ежедневного «козла»; слышал, как зазвенели подшипники по асфальту: это продавщица Нюра привезла на тележке молоко в красно-синих пакетиках.
Хорошо было вот так, не думая ни о чём, зажмурив глаза, представлять наш двор!
А солнце пекло по-настоящему первый раз за это лето. Только не было слышно ни крика, ни смеха мальчишек. Все они ушли на озеро. Утром там мало народу… Вода зеленоватая и прохладная, а мелкая галька холодна после ночи. Ребята плавают и лежат на спинке, и, замёрзнув в воде до дрожи, гоняют по берегу в футбол, и снова… бултых в воду!
Кто-нибудь из моих одноклассников спрашивает у ребят:
«А где Серёжка?»
И они равнодушно отвечают:
«Зубрит правила!»
Тут у меня тоскливо заныло сердце. Я открыл глаза. Под моим окном стояла продавщица Нюра и с ужасом смотрела на меня.
— Захотел в больнице проснуться? Куда глядишь?
— Зрительную память развиваю. Учительница велела, — сказал я и спрыгнул с подоконника.
Правда, я почти целый месяц развивал зрительную память. Это было даже интересно: читать хорошие книжки, а потом представлять в уме трудные слова, писать их и радоваться, что неожиданно правильно написал. Я раньше никогда так не делал…
Мне захотелось есть, а котлеты и каша совсем остыли. Рядом со сковородкой лежала мамина записка:
Я съел холодные котлеты с зелёным луком и повторил про себя правила про слова «в продолжение» и «в продолжении», «в течение» и «в течении» и из-за этого течения снова вспомнил про озеро…
Дворник Хабибулин поливал двор. Воробьи копошились в лужах и разбрасывали крылышками воду так, что маленькие радуги висели над лужами. А рядом с Хабибулиным раскинулась большая радуга. И мне так захотелось на озеро, что по спине пробежали мурашки и заломило зубы.
Я взглянул на мамину записку об угрожающем положении, снял майку и босиком выбежал во двор.
После холодных ступенек лестницы приятно было шлёпать по мокрому тёплому асфальту.
Я присел на краешек тротуара и стал завидовать всем: и девчонкам, игравшим в «классики», и забивающим «козла», и Петру Ильичу, разгадывающему очередной кроссворд, и малышам, спавшим в колясках, и даже воробьям! Кому из них надо было писать диктанты? Никому! А кто мне будет диктовать? Никто!
— О-о-у! — неожиданно застонал я, схватившись за голову.
Хабибулин обернулся вместе со шлангом, горошинки воды заколотили меня по лицу, по груди, и я ахнул от внезапного холода.
— Ещё? — засмеялся дворник.
И, не успев отдышаться как следует, я кивнул, съёжился в комочек, уткнул подбородок в коленки, и меня окатило с головы до ног.
Я вскочил с тротуара, завертелся на одном месте, а Хабибулин смеялся и поливал меня из шланга крепкой, холодной струёй. Я не выдержал и отбежал в сторону.
— Ну как? — спросил Хабибулин.
— Здорово, как в озере!
Мне уже расхотелось идти купаться. А под ложечкой снова заныло из-за диктанта. Я спросил:
— Ахмет! А почему вы стали дворником?
Он удивился:
— Куда мне ещё?
— Как куда? Инженером бы стали… или шофёром… или врачом… или, как Шилкин, по женским причёскам…
— Я от рожденья до сих пор малограмотный, — весело сказал Хабибулин.
— Чего ж вы не учились? Не хотели?
— В наше время работать надо было. Себя кормить. Меньших братьев кормить. А ты: «хотел… не хотел…» Тебя вот кормят, одевают, каникулы дают…
— А при царе были школы рабочей молодёжи? — спросил я.
— Дурак, — сказал Хабибулин.
— Лучше работать, чем писать диктанты… — подумал я вслух.
— Не знаю… не знаю…
— Эх! Счастливый вы человек! — позавидовал я.
— Угу, — подтвердил Хабибулин.
Вода с меня стекала, как с пуделя из второго подъезда. Его тоже выкупал Хабибулин. Я прошёлся по двору, решив попросить кого-нибудь мне подиктовать.
На доске ЖЭКа висело объявление:
Я засмеялся и крикнул Хабибулину:
— Это ты писал?
— Я! — гордо ответил наш дворник.
Я достал из мокрого кармана карандаш и, вымазав руки, потому что он был химическим, исправил в объявлении ошибки. Вместо «сас» я написал «SOS-тоится». Пусть все думают, что техник-смотритель забил тревогу. Многие жильцы с самого начала каникул жаловались ему на мальчишек из нашего дома. Правда, во дворе каждый день кто-нибудь что-нибудь вытворял. Но на меня последнее время жалоб не было: я занимался. Соседи по подъезду даже спрашивали маму: «Не заболел ли Серёжа?» — а довольная мама говорила мне:
— Вот видишь, когда ты занят делом, я спокойна.
Я подошёл к забивавшим «козла». Двое из них ссорились. Один показывал, что «рыба» была необходима, а другой говорил:
Поделиться книгой: