Медведки

* * *

Невидимки положили ламинат и поклеили обои под краску – стены пока что были серыми, свет из окна растекался по ним, как жидкие белила. Еще они поставили стеклопакеты, и теперь я не слышал ни шума тополя за окном, ни громкоголосых женщин, которые толпились у бювета, кутаясь в пестрые шали.

Он изменился, черты лица сделались четче и определенней, прежде округлые незавершенные жесты стали скупыми и резкими.

– Правильная вещь, – он охлопал Будду по бокам, как охлопал бы лошадь, – я так и думал, что что-то все-таки сохранилось.

– Сохранилось?

– От тибетского прадедушки.

– Сметанкин, – сказал я осторожно, – послушайте...

– Ладно-ладно, – он встретил мой взгляд и успокаивающе поднял руку, – знаю. Ну и что, что не родной? Все равно из семьи, верно? Я, когда прочел заметку, так и подумал: не может быть, чтобы он во время первых экспедиций чего-нибудь со своего Тибета не вывез.

– Какую еще заметку?

– Да вот же!

Он аккуратно поставил Будду на пол и вытащил сложенный вчетверо газетный лист из чужого альбома с чужими фотографиями, который лежал, гордясь собой, на тонконогом полированном столике.

– Вот, читайте.

Газета «Оракул», в которую прежде был завернут Будда, валялась на полу. Он держал в руках ее двойник. Я и не знал, что он читает такую муть. Или это ламинат ею застилали?

– «Тайна пропавшей экспедиции» называется. В двадцать третьем из Красноярска вышли, по заданию Наркомата, вроде как картировать местность, а на самом деле Шамбалу искали. Место силы. И не вернулись. Последнее сообщение от них было через проводника-монгола, вроде нашли они что-то. И все, больше никаких следов. Профессор – Хржановский его фамилия, – и жена его с ним, она всегда его сопровождала. Мужественная подруга путешественника.

– Ну и что, – возразил я, ощущая неприятную тягу под ложечкой, – таких заметок знаете сколько? Когда больше писать не о чем, сразу о Тибете вспоминают. Ленин и махатмы. Блаватская и печник. Индиана Джонс и тайны мироздания...

– То вранье, а здесь о прадедушке. Точно он. Вот, глядите.

Человек на фотографии, подверстанной к тексту, верно, был в сапогах, сюртуке и с ружьем за плечами, но черты лица имел весьма расплывчатые, поскольку на возраст снимка накладывалось еще и качество печати.

– Все-таки нашелся прадедушка.

– Скорее, потерялся. Ушел в Тибет и не вернулся.

– Ну да, но ведь помнят же его. В газете пишут.

Я стоял в чужой квартире, где не было никакого отпечатка личности хозяина, ничего, безликие бледные стены, страшные остатки чужого скудного быта, страшное продавленное кресло, которое вот-вот выкинут на помойку, что-то там в кухне, чего я не видел. Мне отчаянно захотелось на улицу.

– С делами разберусь и займусь их поисками. Не может быть, чтобы люди пропадали бесследно.

– Зачем?

– Как зачем? Ладно, прадедушка не родной, но прабабушка-то... Надо с корреспондентом связаться. И с родственниками. Обязательно, – деловито сказал Сметанкин.

– Какими родственниками?

– От первого прабабушкиного брака. Их много должно быть, они ведь крепких кровей, из староверов. Может, у них какие-то свидетельства сохранились. Этим, которые по маминой линии, я уже написал.

– Кому?

– Доброхотовым. И Тимофеевым. Нашел в базе данных города Красноярска и написал.

Я представил себе ничего не подозревающих Тимофеевых и Доброхотовых, у которых вдруг обнаружился неожиданный родственник-детдомовец.

– Сметанкиных, жалко, нет. Последний Сметанкин был мой папа. Ну и я. И все.

– Вы уверены, что это ваши родственники? Доброхотовы и Тимофеевы – довольно распространенные фамилии.

– Ну так это мы и выясним. Если есть общие предки, значит, родственники...

Он захлопнул альбом, подняв чуть заметное облачко побелки. Вид у него сделался решительный и суровый.

– А вам спасибо, – сказал он, – спасибо, что помогли найти родственников. Если бы не вы... Ведь это же надо!

Он улыбнулся неожиданно беззащитной улыбкой.

– У меня, оказывается, родня есть. Ну, правда, не очень близкая. Но все равно. Я ведь всю жизнь один как перст был.

Тут до меня дошло, что, кроме нас с ним, в квартире никого нет, что во время ремонта люди приходят и уходят, и никто не запоминает, кто именно вошел и вышел, и что труп можно завернуть, скажем, в рулон линолеума.

А если он решит, что я – единственная помеха в обретении новой семьи? Не будет меня, и никто уже, в том числе он сам, не отличит правду от вымысла.

Не надо мне было соглашаться на этот заказ.

Я поздравил его с таким замечательным обретением родни, не глядя, сунул в карман деньги, которые он отдал мне за Будду, и торопливо вышел. Дверь была не закрыта – во время ремонта никто не запирает.

Уже выходя, я оглянулся, он стоял, по-прежнему держа в руках раскрытый альбом для фотографий. С Тимофеевыми, Доброхотовыми и неродным прадедушкой Хржановским.

* * *

Потребность распространять вербальную информацию сродни потребности распространять информацию генетическую. Это что-то вроде похоти, человек просто не в состоянии с этим справиться.

Папа накатал очередную порцию мемуаров.

О выпускном вечере, «пути в большую жизнь» и о том, как он учился в институте.

Я уже знал, о чем там будет – о том, как его уважали преподаватели и сверстники.

О смерти Сталина он не написал практически ничего. Хотя оказался комсомольцем сталинского призыва. Его приняли в комсомол на год раньше положенного, потому что пользовался уважением сверстников – на это он особенно напирал.

Где-то ко второй половине пятидесятых он немножко расписался и стал больше уделять внимания быту и материальной культуре. Описывал он все подробно, словно внутренним взглядом видел комнату в коммуналке, где рос и взрослел.

При этом напирал на то, что «их поколение, невзирая на бытовые трудности и ограниченные возможности, умело радоваться жизни».

Он писал про бордовую плюшевую скатерть с цветами и кистями, про ящики с углем, про керосинку, про походы на рынок, про рыбные ряды, про то, как торговки подкрашивали жабры акварелью, чтобы рыба казалась свежей. У свежей рыбы жабры красные. А у несвежей – бледные. А я и не знал.

Я отдал ему распечатанные страницы.

– Ты сам-то прочел? – спросил он с надеждой.

Как будто я печатаю, как машинистка – вслепую, механически...

– Да, – сказал я, – прочел. Слушай, а как назывались в ваше время самодеятельные музыкальные группы? ВИА?

– ВИА позже появились. Они назывались банды, – сказал папа, – ну, джаз-банд, в смысле.

– Что, так и объявляли? На всяких студенческих концертах? Что сейчас выступит банда?

– Нет, – папа задумался, – кажется, нет. Говорили просто «квартет». Джаз одно время преследовали. Если бы ты меня внимательно слушал... Я же рассказывал.

– Папа, я знаю, что джаз преследовали. Но когда перестали это делать? Когда перестали смеяться над стилягами?

– Не помню, – сердито сказал папа.

– А ты был когда-нибудь стилягой?

– Нет! – сказал папа. – Не был! У нас на курсе был один стиляга, сын завкафедрой, он выглядел смешно и жалко! Смешно и жалко! И вся эта его ужасная компания... Ты лекарство купил?

– Какое лекарство?

– Я же тебе специально давал вырезку!

Я забыл про биодобавку.

– Так я и знал, – сказал папа с удовольствием, – тебя ни о чем нельзя попросить. Ты ничтожество.

– Папа, хватит. Я – это все, что у тебя есть. Ты когда-нибудь над этим задумывался?

Нечестный прием. Но я и правда устал.

– Задумывался, – папа энергично кивнул, – я все время задумываюсь. Почему одни вырастают трудолюбивыми и родственными, даже в ужасных, совершенно ужасных условиях, а другие, которым обеспечивали все...

Под другими он имеет в виду меня.

Он обижается, что я живу отдельно. Он хочет, чтобы вместе. Чтобы он мог меня мучить чаще и дольше. Но он же не думает, что дело в этом – он думает, что мы бы замечательно проводили время. Я бы возвращался с работы и рассказывал ему, как прошел день. А он бы рассказывал про то, как прошла его молодость. Замечательные, правильные отношения.

– Столько есть ответственных, работящих людей, – укоризненно сказал папа. – И возраст тут совершенно ни при чем. Вот, человек дело делает. Добился всего, теперь о родне заботится.

Он слишком много смотрит телевизор. Там постоянно гонят какую-то пафосную чушь.

Поэтому я спросил:

– Это сериал или реалити?

– Что? Нет, это тут, у нас. Можно сказать, под самым твоим носом.

Я рассеянно взглянул на газету, которую он тыкал мне под нос старческой рукой со вздутыми синими венами, и поймал себя на том, что не могу вспомнить его молодым. Но ведь он же был молодым! И кажется, уже тогда таким же помпезным, легко раздражающимся ритуальщиком. Черт, а я-то кто?

Газета была местная, а рубрика называлась «Наши знаменитые земляки».

Дальше шел заголовок, они, наверное, нарочно нанимают таких журналистов, которые не способны порождать ничего, кроме банальщины:

ВМЕСТЕ МЫ – СИЛА!

Более двадцати человек съедутся в наш город, чтобы познакомиться друг с другом на обеде, который будет дан в их собственную честь.

Всего лишь несколько месяцев назад переехал в наш город предприниматель Сергей Сергеевич Сметанкин. Однако за это время он успел не только развернуть здесь свой бизнес, но и предпринять беспрецедентные усилия, не связанные с его основным видом деятельности. Он задался целью найти и познакомить друг с другом дальнюю и ближнюю родню по отцу и матери. Еще в раннем детстве потеряв вследствие трагического инцидента своих родителей, он тем не менее проследил свою семейную историю в глубь веков и пригласил свою многочисленную родню в наш город. Тимофеевы, Доброхотовы, Хржановские и Скульские впервые увидят друг друга, и, возможно, этот неожиданный праздник послужит поводом для возобновления старых родственных отношений – а то и для новых неожиданных знакомств и встреч. «Никто так не умеет ценить родню, как мы, бывшие детдомовцы, – сказал Сергей нашему корреспонденту. – Не знаю, будут ли рады мне новые родственники, но я счастлив обрести их. Надеюсь, эта встреча станет для нас праздником. Я давно мечтал увидеть потомков тех, кто сохранился лишь в фотографиях на страницах моего семейного альбома, и предпринял значительные усилия, чтобы разыскать их и собрать всех вместе». Итак, в ближайшие выходные в гостинице «Ореанда» соберутся люди, которые ничего не знают друг о друге, но тем не менее связаны незримой нитью родства. «Нет ничего важнее родных людей, – добавил Сергей, – и это единственный капитал, который не обесценивается».

Нам остается только поздравить Сергея с этой замечательной инициативой и позавидовать его многочисленным родственным связям.

Тут же имелась и фотография Сметанкина, впрочем, отфотошопленная, пригламуренная, отчего черты лица, и без того неуловимые, казались совсем неопределенными.

– Папа, – сказал я, – не хочу тебя огорчать, но это афера. Сплошное вранье.

– Почему ты никогда не веришь людям? – вспыхнул папа. – Почему всегда думаешь о людях плохо?

Он думал хорошо обо всех, кроме меня. И кроме своих бывших сослуживцев. Вообще обо всех, кроме тех, кого знал лично.

– Потому что я знаю этого человека.

– Вздор, – сказал папа, – откуда ты его можешь знать? Он тебя на порог не пустил бы. Приличный человек, своя фирма.

– Ты же сам всегда говорил, что все бизнесмены – жулики.

– Бизнесмен – это одно, – сказал папа, – а деловой человек совсем другое. Я пойду. И тетя Лиза пойдет.

– Куда? – Я вернул ему газету, и теперь он прижимал ее к себе. Я увидел, что руки у него дрожат.

– На собрание родственников, – сказал папа, – наконец-то у меня завелся приличный родственник. Не то что ты.

Я стоял посредине темноватой, грязноватой комнаты с пузырящимися обоями и не знал, что сказать.

– Что смотришь? – раздраженно сказал папа. – Его прабабушка, та, которая переехала в Красноярск и вышла замуж за профессора географии, – это ведь и твоя прабабушка. Только он не Хржановский, а Крыжановский. И они в Тибет вместе в экспедиции ходили, а потом пропали без вести там, и слава богу, что пропали. Наверное, их махатмы предупредили, потому что за ним уже пришли. Засаду устроили у них на квартире, месяц не уходили, надеялись, что вернутся. И вот один из них, Яков, совсем молодой еще, и их старшая дочь, Вера... Там была большая семья, строгих нравов, она их не приняла. Так что он уехал и маму с собой увез. Она уже была Соней беременна.

– Папа, – сказал я и замолчал.

– Но в войну они помирились, – продолжал папа, – мы у них жили, в эвакуации. И мама, и я, и Сонечка. Жалко, Будду продать пришлось, бронзового. Здоровенный такой Будда был. Они из Тибета его привезли, из первой экспедиции. Или из Монголии, не помню. Мама взяла его на память, когда уезжала. Я помню, у них было много всяких странных штук, наверное, еще остались. А Будда этот даже оккупацию пережил, мама его черной краской выкрасила и оставила у Анюты в дворницкой, Анюта его вместо груза использовала, когда капусту квасила. А потом, после эвакуации, вернула, вот были же честные люди. Его керосином оттерли, и он стал как новенький. А потом ты маленький болел очень, острый аппендицит с осложнениями какими-то... Мы тебе лучшего хирурга нашли, но Будду пришлось в комиссионку сдать. От тебя вечно одни неприятности.

– Папа...

– И я бы на твоем месте тоже пошел, – сказал папа, – познакомишься с приличным человеком.

* * *

В подворотне, сколько я себя помню, осенью стоит лужа. Иногда в ней пляшет свет печальной лампочки, свисающей со свода, иногда лампочка разбита. Иногда лужу морщит от ветра, тогда черная вода становится серой. Сейчас она гладкая и в ней отражается огромный разноцветный Ктулху.

Рядом с Ктулху готическим шрифтом выведено:

ОН ГРЯДЕТ!

Ниже, помельче: