Шанхай. Любовь подонка

– Там после моста «кирпич» висит, нам как раз туда, под него, – объясняю.

– А, «платный поворот», – кивает водила. – Знаю, тормознули гаишники меня там однажды…

– Сейчас нет никого, не бойся.

Я бы охотнее поговорил с Инкой, чем с водилой. Но она молчит и никак не реагирует на мою руку. Лишь когда я пытаюсь поднырнуть ладонью под полу плаща, не оборачиваясь, возвращает руку на место.

Сворачиваем на Хлебозаводский. Показываю, где тормознуть. Расплачиваюсь.

– Бари гишер! – говорит мне армянин.

– Луйс бари! – отвечаю. – Спокойной ночи.

Пока я вожусь с домофоном, Инна, глядя вслед отъезжающей «шестерке», хмыкает:

– Ты бы лучше китайский учил…

– Понимаешь, не было у нас в части китайцев. Ары были, азера были, даги были. А китайцы – нет. Еще скучно было, времени много. Зато когда я на тебе женился – скучать больше не пришлось.

Ее лицо каменеет.

– Ты что этим сказать хочешь?

Открываю дверь:

– «Белкам» хочу сказать. Добро пожаловать. Кстати, по-китайски – «хуаньин-гуаньин!» будет.

– Ты-то откуда знаешь?

– У меня группа китайская сейчас. Научили.

В лифте едем молча.

Дверь моей квартиры самая обычная, деревяшка. Бабушка умерла весной, летом квартира пустовала, сейчас вот я переехал.

Инна разглядывает интерьер.

– Ну, если сделаешь ремонт… Хотя, зная тебя…

– Проходи, можешь не разуваться. Тапок все равно нет. Вон туда, в большую комнату.

…Ремонт? Какой, в жопу, ремонт…

Стягивая туфли, хмыкает:

– Да уж… Большая…

– Какая есть.

– Тапочки у тебя хоть имеются?

– Я ж говорил – можешь так… Или возьми мои, я в носках.

Не о том, не о том говорим. Какие, на хер, тапочки…

– Ты проходи, я чайник поставлю.

Кухня засрана до предела.

Голая лампочка. Мертвый блеск пустых бутылок – предательской шеренгой, вдоль стены.

Мусорное ведро у плиты – опрокинутое, с вывалившимися упаковками из-под «доширака», консервными банками и пакетами – словно проблевалось.

Холодильник «ЗиЛ» с автомобильной ручкой, потянуть и нажать, чтобы открыть дверцу. Отец говорил как-то, что этот агрегат покупали еще до полета Гагарина, лет сорок назад. И ведь работает до сих пор.

Внутри – кастрюля с серым комом овсянки недельной давности. В секции для яиц – половина луковицы.

Вот и вся моя еда.

Врезалась женушка бывшая тоже в «зиловского» монстра, только на колесах. Уверен, ничего ему, бедолаге, не сделалось. Помял он ее слегка, даже не почувствовал ничего, наверное.

Это ей за меня, суке. Меня-то всего она изломала, ни один сервис не возьмется: «Восстановлению не подлежит».

Умилительнее жалости к себе может быть только жалость к себе же, помноженная на последствия запоя и расшатанность организма.

– Где у тебя свет в туалете зажигается? – раздается за спиной голос.

Вздрагиваю: не привык, что она – у меня.

– Там лампочка перегорела. Вчера, – зачем-то добавляю я.

Это «вчера» случилось где-то на прошлой неделе.

– Ты знаешь, не надо ничего. Я устала, тебе вставать рано. Давай спать.

Инна заходит в туалет. Не закрывая двери, стягивает колготки и трусы. Вопросительно смотрит на меня.

Только сейчас обнаруживаю, что стою в дверном проеме.

– Ладно, ты давай тут. Полотенце в ванной… Ну, какое есть… Чистое, вроде… – неуверенно говорю я и иду в спальню.

Блин, блин, блин, белье, белье… Серое, вонючее. Сам я не замечаю, но месячной давности белье просто обязано быть грязным и вонючим, как портянка.

«Антресоли!» – рыбьим хвостом бьется спасительная мысль.

Залезаю на табуретку, распахиваю дверцы и вытягиваю пыльный баул. Расстегиваю «молнию», роюсь среди свитеров, сунутых мамой, и радостно вытягиваю пакет: комплект-«полторашка», подарок от мамы на прошлый Новый год.

Соскакиваю вниз и шустрю в комнату. Инна уже закрылась в ванной, включила воду.

Застилаю кровать чистой простыней, едва справляюсь с наволочками, на пододеяльник уже не хватает сил, верчу его в разные стороны, матерясь громким шепотом.

Бросаю на кровать, подхожу к подоконнику, вытягиваю из лежащей на нем пачки сигарету. Закуриваю, разглядывая заоконную темень.

Пепел стряхиваю в горшок с алоэ. От бабки еще остался…

Вроде, поливал, раз живой до сих пор.

Докурив, вновь принимаюсь за пододеяльник. Да пролазь же ты, сука…

– Дай сюда.

Инна опять появляется неожиданно. Завернулась в полотенце – я прыгаю взглядом по ее голым плечам и ногам – и собрала на затылке волосы в пучок. Мне всегда нравилось, когда она делала так: лицо, скуластое, с острым подбородком, становилось очерченней, жестче немного, но привлекательней…

Жена – бывшая, бывшая, да, но жена ведь! – забирает скомканное белье и буднично как-то спрашивает:

– В ванную пойдешь? Пойдешь если, дай мне футболку. Чистую, если можно.

Ничего у нас не будет сегодня, понимаю я. На вот тебе футболка, дорогая. Разок всего надета.

Сука, даже если полезешь сама… Хер чего получишь. Вот хер тебе…

– Что? – переспрашивает Инна.

Вслух, что ли, сказал? Иду в ванную – там тепло и после Инны еще влажно. Безо всякого удовольствия стою под душем, пытаюсь сделать контрастный, но от горячей воды становится нехорошо, набрякает лицо и звенит в ушах, даже сквозь шум воды слышно… Просто стою под слабыми, не колкими совсем струйками, в надежде протрезветь. Замечаю, что совершенно на автомате тщательно намыливаю пах. Хотя даже подрочить желания не возникает. Пытаюсь представить лежащую под одеялом Инку, но ловлю себя на мысли, что равнодушен. А ведь еще час назад…

Усталость, конечно, запой этот…

Ну и усмешки ее – огня и страсти не добавляют.

Выключил воду, отдернул штору. Полотенца нет. Ну да, она ведь в нем вышла. Обтерся наскоро футболкой, бросил под раковину.

Выхожу голый, не прикрываясь.

Свет в комнате выключен. В темноте все равно могу разобрать, что Инка лежит в своей любимой позе – на боку, сунув руку под подушку и поджав ноги. Лицом ко мне. Видит меня, фыркает, зарывается в одеяло и поворачивается спиной.

Лежит молча.

В ушах у меня сильно звенит от выпитого и от усталости.

Спать лучше не ложиться. Нет смысла уже, утро почти.

Сажусь на край постели, спиной к жене. Замечаю, что мысленно начинаю опять называть ее женой. Курить совсем не хочется, но надо себя чем-то занять.

Докуриваю сигарету до половины, начинает мутить. Вминаю бычок в блюдце на табуретке и забираюсь в постель.

В квартире холодно. Тяну к себе край одеяла. Залезаю под него, чистое белье приятно трется о чистое тело. Чувствую тепло, исходящее от Инки. Сам того не желая, прижимаюсь к ней животом и ногами.

Инна делает отстраняющее движение рукой.

Резко разворачиваюсь к ней спиной.

– Спокойной ночи.

Она не отвечает.

Лежим так долго. По-моему, пару раз я даже проваливаюсь в какую-то мутную дрему.

Скоро рассвет.

Мне кажется, она плачет.

Оборачиваюсь.

Острое плечо торчит из-под одеяла. Осторожно трогаю прохладную кожу.

– Я хочу пить, – почему-то шепотом говорит она.

Нашариваю ногами тапки, надеваю их и иду на кухню. Свет не зажигаю – на кухне занавесок у меня нет, а в правом крыле дома уже светится пара-другая окон: кто-то собирается на работу.

Дождь, кажется, так и не прекратился. Зонта у меня нет, куртка сырая… Выходить куда-либо в такое утро желания нет никакого. Начинаю искать приличную отмазку. Позвонить на кафедру, сказаться больным?.. Покашлять, посипеть, сходить в поликлинику опять. Двести рублей – и больничный продлят на три дня.

Что я буду делать с Инной, другой вопрос.

Наливаю из-под крана в единственную свою кружку холодной воды и делаю шаг в сторону коридора.

Что-то обрывается внутри, резко, разом. Лопается оконное стекло и вылетает из рук кружка. Меня бросает на холодильник, ударяюсь лицом о его гладкий бок и обнаруживаю себя уже на корточках, голого, полуоглохшего.