Три войны Бенито Хуареса

Хуарес смотрел в записку долго, как бы не видя того, что было написано на этом истертом клочке.

— Вы уверены, мой друг, что это правда?

— Нет, разумеется, но легко проверить. Послать гвардейцев…

— Нет. Сеньор Бас еще исполняет свои обязанности?

— Да, но он уже передает дела.

— Попросите его прийти ко мне. Немедленно.

Через полчаса Хуан Бас скакал по улицам Мехико в сопровождении десяти национальных гвардейцев и двухместной черной кареты.

Способы внезапного ареста были разработаны Басом тщательно. И в этом случае он оставил свой отряд за углом, а сам, пеший, быстро подошел к двухэтажному дому сеньора Марио Сервантеса, отставного капитана, и стукнул бронзовым молотком. Оттолкнув слугу, открывшего дверь, он взбежал по лестнице. Где находится нужная комната, он знал из записки, прочитанной в кабинете Хуареса.

Через две минуты после того как губернатор федерального округа исчез в темном, тут же закрывшемся проеме, национальные гвардейцы окружили дом…

Ни страха, ни гнева, только досаду испытал полковник Мирамон, увидав Хуана Баса, входящего в комнату. Он собирался на следующий день покинуть столицу. Его ждали две сотни отчаянных молодцов, разбивших лагерь в горном ущелье к северу от Мехико. И вот тебе!

После бегства из разрушенной Пуэблы, после долгих скитаний во главе кавалерийского отряда по центральным штатам, после отчаянных боев и неизменных побед над правительственными частями, побед, не приносящих ничего, кроме горечи от их ненужности и бессмысленности, после того как его отряд стали неуклонно теснить к границам штата Герреро, где он неизбежно попал бы в руки старого Альвареса, полковник Мирамон был тяжело ранен в ногу под селением Сультепек. Ему грозила ампутация, но друзья сумели переправить раненого в столицу, где опытные врачи и прекрасный уход совершили чудо. Нога уже почти не болела, он был уверен, что может сесть на коня. И вот тебе!

Раздраженным, капризным жестом Мирамон бросил на стол томик Ксенофонта и встал.

Бас выставил худую ногу и положил ладонь на расстегнутую кобуру.

Мирамон презрительно пожал плечами и отошел к окну. Кепи национальных гвардейцев ярко белели на солнце.

Бас молчал.

Мирамон надел мундир и стал медленно застегивать крупные медные пуговицы.

Вошел хозяин дома.

— В чем дело, сеньор? Мой гость болен…

Бас остановил его движением руки.

— Не отягощайте свою совесть ложью, сеньор Сервантес. Я подумаю, как быть с вами.

Сервантес прижался прямой офицерской спиной к косяку.

— Я найду доносчика и убью его.

— И будете расстреляны, — сказал Бас, не поворачивая к нему головы. Рука лежала на кобуре.

Мирамон взял под мышку книгу и пошел к двери. Они с Сервантесом коротко поклонились друг другу. Бас спускался по лестнице вплотную за Мирамоном, глядя на его выступающий юношеский затылок и ложбинку на шее — над мундирным твердым воротником.

Двухместная черная карета ждала их у подъезда. Бас и Мирамон сели в нее. Гвардейцы окружили карету.

Карета тронулась. Мирамон, насколько это было возможно, отодвинулся от Баса, прижавшись к дверце.

— Терпеть не могу столь близкое соседство либерала, — сказал он с брезгливой усмешкой. — Обычно я держал их на дистанции выстрела или — в худшем случае — клинка.

— Потерпите. Надеюсь, это ваша последняя прогулка в карете. Пора ответить за пролитую кровь.

— Вы имеете в виду мою рану? — Мирамон насмешливо скосил на губернатора круглый глаз.

— Я имею в виду кровь честных граждан, которых вы убивали. И кровь тех обманутых глупцов, которых вы вовлекли в убийства.

— Крови пролито много, — согласился Мирамон и простучал ногтями по кожаному переплету Ксенофонта, лежавшего на его коленях, сигнал конной атаки. — Крови много… Но вы, сеньор Бас, с вашим плебейским сознанием не можете понять — дело не в самой крови, а в том — за что она пролита. В пролитой крови можно испачкаться, но ею можно и очиститься. Вас пролитая вами кровь грязнит. Нас — очищает. Мы сражаемся за святое дело, а не расстреливаем порядочных людей в тюремных дворах.

— Святое дело! Темная, угнетенная страна, ошалевшие от чванства и безнаказанности генералы, бессовестные и корыстные священники, спекулирующие именем господним…

— Все верно, — Мирамон с удовольствием смотрел на худую дергающуюся щеку Баса. — Все верно. И если бы такие сумасшедшие дилетанты, как вы, не путались у нас под ногами, мы очистили бы Мексику и вернули ей идеал веры и долга. Мы проливаем кровь за идеал, сеньор либерал. А вы — за то, чтобы запутать души в унылую паутину вашей липкой демократии. Бр-р-р! Когда я думаю об этом, мне хочется вымыться с головы до ног!

— Кровью сограждан?

— Нет, теплой водой. Вам, очевидно, незнакома процедура умывания водой? Еще бы! Ведь ваш идол — этот Хуарес — совсем недавно слез с дерева и сразу же, без всякого перехода, облачился в адвокатский сюртук. Неужели он отучил мыться всех своих последователей?

Карету тряхнуло, и их бросило друг на друга.

— Вот Мексика ваших мечтаний, сеньор либерал, — душная теснота, и чтоб при каждом толчке вас кидало на сомнительного соседа. Или его на вас. И чтоб деться было некуда.

Бас засмеялся.

— Я много слышал о вас, дон Мигель, но не предполагал, что вы такой весельчак. Вы что, этим потоком болтовни заглушаете страх перед судом и приговором? Не смею вам мешать — продолжайте!

Мирамон замолчал.

Первое, что увидел Мирамон, когда его ввели в дежурное помещение тюрьмы Ла Акордада, было растерянное лицо лейтенанта Трехо, его бывшего ординарца по XI бригаде…

Дон Бенито Хуарес приказал сеньору Ромеро никого не впускать в кабинет. Он курил, сильно вдыхая дым. Он не умел мыслить абстракциями. Борение идей, борьба политических партий, экономические процессы — что это? Невозможно представить себе всех этих людей — дерущихся, плачущих, копающих землю… Огромный круглый омут лежал по ту сторону большого министерского стола. Вода в нем медленно бурлила, темные мощные струи подымались из глубины, ударялись о черные камни берега и снова уходили в глубину. Медленное, неопределенное круговое движение… Иногда поверхность омута вздувалась, становилась гладкой и выпуклой, со стеклянным вулканическим блеском. И тогда казалось, что вот-вот произойдет что-то, что нарушит это бессмысленное кружение воды, но замутненные полосы быстро проступали на поверхности, она пузырилась, распадалась на мелкие хаотические течения, снова поднимались из глубины могучие бесплодные потоки…

Что-то должно произойти. Страна устанет от однообразия этих мелких политических дрязг, наступит самое страшное для революции — равнодушие народа, у нас самих начнут вяло кружиться головы, бесконечное похмелье после веселого и жестокого праздника с танцами и резней, противно смотреть на мачете, неохота смывать с них шершавые пятна, похожие на ржавчину, неохота работать и противно думать о будущих праздниках… Все так знакомо и не сулит перемен.

Что-то должно произойти. Революция не позволит себе иссякнуть в этой рутине.

Ромеро заглянул в дверь.

— Да, да. Заходите, мой друг. Я отдохнул.

Ромеро своей расслабленной неслышной походкой подошел к столу и положил перед министром тонкую пачку исписанных листов.

— Я суммировал все сведения, поступившие с момента вашего приезда, дон Бенито… Речь идет об антиконституционном движении.

— Хорошо, мой друг.

Ромеро опустил бледное сосредоточенное лицо с непомерно высоким от ранних залысин лбом.

— Все очень странно и очень серьезно, дон Бенито.

— Хорошо, мой друг. Я посмотрю.

Ромеро вышел.

Хуарес медленно перебирал листы. Он и так догадывался… Ах, господин президент, милый Игнасио, с нежными выпуклыми глазами, так часто обращенными внутрь себя, слабый человек, желающий казаться собственным памятником, неплохой генерал и плохой политик, понимаешь ли ты, чем рискуешь?

А ты, Хуарес, мальчишка из Гелатао, понимаешь ли, чем рискуешь ты? Не только своей честью и головой, не только жизнью Маргариты и детей… Понимаю… Но время пришло. Не для меня — для Мексики. Я должен рискнуть. В этой игре уже нельзя играть по правилам. Я, законник Хуарес, юрист по преимуществу, я, закованный в черный сюртук и белый крахмал, я должен разорвать этот круг. Прости, Игнасио, ты идешь к пропасти, ты взялся не за свое дело. Я не могу спасти тебя. Я не пойду с тобой. Я останусь и начну истинную революцию… Простите меня все, кто еще погибнет… Быть может, я — первый… Так не должно продолжаться. Иначе взрыв уничтожит Мексику… Я должен рискнуть! Для того я пришел из Гелатао, для того я не погиб от укуса змеи, не умер от голода, все для того!

Министр внутренних дел лисенсиат дон Бенито Хуарес дернул шнурок. Вошел бледный Ромеро. Хуарес раскуривал сигару. Он бросил спичку и левой рукой протянул секретарю листы.

— Возьмите, мой друг, — спокойно сказал он. — Странного много. Но все еще неясно. Посмотрим…

Ромеро с изумлением, столь редким у него, смотрел на неподвижное смуглое лицо. Вежливое и сочувственное внимание выражали глаза Хуареса. Больше ничего.

— Позаботьтесь, чтоб эти заметки не попали в чужие руки. Они могут быть слишком вольно истолкованы. В приемной есть кто-нибудь?

— Да, дон Бенито. Капитан Национальной гвардии из Оахаки.

— Я готов принять его.

Ромеро, не спуская глаз с Хуареса, сделал шаг назад.

СМЫКАЮЩИЕСЯ КРАЙНОСТИ

Сеньор Хуан Хосе Бас был отчаянным радикалом. Нельзя сказать, чтобы он считался крупной фигурой. Но некоторую роль играл. Многим импонировали его энергия, его очевидная решительность, определенность его мнений.

Альварес назначил его губернатором федерального округа, куда входила столица республики. В октябре пятьдесят седьмого его избрали в конгресс. Конституция запрещала депутатам занимать правительственные должности. Басу смерть как не хотелось расставаться со столь важным постом. Но Комонфорт настоял на соблюдении закона. И отношения Баса с Комонфортом с этого момента испортились.

Бас не был вульгарным честолюбцем или карьеристом. Нет, он был человеком идеи. А идея эта вмещала все крайние мнения, провозглашенные депутатами-пурос. Он был таким же антиклерикалом, как Рамирес, и таким же фанатиком аграрной реформы, как Арриага, он ненавидел фуэрос и церковную десятину, черное духовенство и церковное землевладение, долговое рабство и народное бесправие. Эта взрывчатая смесь была снабжена весьма эффективным запалом — дон Хуан считал, что в деле достижения социальной справедливости надо идти напрямик и напролом. Его нервная и страстная натура требовала немедленного и постоянного действия, немедленного утоления жажды справедливости.

Он был уверен, что совершить социальный переворот может только сильная и свободная от ограничений исполнительная власть. Конституция разочаровала его, как и Комонфорта, именно тем, что связывала руки президенту. Президент, который должен постоянно оглядываться на конгресс, не способен к быстрым и радикальным реформам.

Дон Хуан был уверен, что в этой ситуации Комонфорт, недовольный нажимом радикалов, не решится даже на попытку дальнейших реформ. А чем дольше откладывались реформы, тем прочнее становились позиции церкви. Комонфорт уже обещал неприкосновенность церковного имущества, сохранение монастырей и намекал, что готов возвратить духовенству избирательные права.

Бас был в отчаянии. Но когда он узнал, что в Мехико приехал Хуарес и что президент назначил его министром внутренних дел, в мятущемся уме дона Хуана составилась гениальная, как ему казалось, комбинация…

16 ноября 1857 года президент Комонфорт получил письмо от генерала Лемберга, командовавшего бригадой в Толуке. Лемберг писал, что исповедник его жены передал ей для него, Лемберга, послание от министра финансов Пайно. И что в этом послании Пайно предлагал генералу подумать о способах изменить конституцию при помощи армии. «Боюсь, что я был чересчур резок с моей бедной женой, — писал Лемберг, — которая приняла эту записку, не зная ее содержания, но подобные предложения всегда приводят меня в бешенство».

Полгода назад Комонфорт без колебаний швырнул бы записку в камин. Но последние месяцы сделали его подозрительным. Он не боялся консерваторов, которые притихли, дважды испытав под Пуэблой его тяжелую руку. Он не боялся радикалов, зная, что они не предадут его, во-первых, из благородства, а во-вторых, из благоразумия.

Он боялся конгресса, который мешал ему и против которого он был бессилен, и он боялся армии, которая, разочаровавшись не столько в идеалах республики, сколько в ее кредитоспособности, могла захотеть новых законов.

Денег в казне не было. Санта-Анна в таких случаях продавал северному соседу кусок мексиканской территории. Он, Комонфорт, так поступить не мог. Деньги, вырученные от распродажи церковных земель по «закону Лердо», мгновенно растаяли. Портовых таможенных сборов было слишком мало для покрытия расходов. Увеличивать налоги с разоренного войной населения конгресс не хотел.

Деньгами — и огромными — располагала только церковь.

Церковь могла дать деньги только в обмен на принципиальные уступки. Но любой законопроект, клонящийся в эту сторону, был бы заблокирован конгрессом.

Можно было прибегнуть к конфискации. Но это вызвало бы ярость консерваторов и спровоцировало бы мятеж. Тогда пришлось бы ввести чрезвычайное положение. А это — опять-таки — зависело от конгресса.

Платить армии было нечем.

Тупик.

Для того чтобы вывести страну из тупика, нужна была диктаторская власть. Получить диктаторскую власть можно было только путем переворота. Переворот означал нарушение равновесия и новую войну. Тупик…

Помощи ждать было неоткуда. Его мудрая и добрая мать молчала и молилась. Он знал, что она ему посоветует, но с болью сознавал, что последовать ее совету не сможет.

Хуарес весь ушел в повседневные дела — мелкие и крупные беспорядки вспыхивали по всей стране, бандиты наводнили дороги.

Никогда еще Комонфорт не чувствовал себя таким одиноким и беспомощным. Он знал, что необходимо что-то предпринять, что-то изменить. Но что и как?

Он все чаще вспоминал свой последний разговор с Альваресом, горечь и обиду, которые тот пытался сдержать, выражение бессильного негодования, с которым старый инсургент выслушал его, Комонфорта, слова о необходимости перемен…

Ничего не получалось. Он хотел дать стране твердую и справедливую власть. Ему мешали. И кто? Конгресс, который собрался под его защитой.

Он хотел дать стране мир. Ему мешали. Кто? Его же друзья и соратники, которые своими преждевременными декретами озлобили священников и офицеров.

Теперь ему, как Альваресу, угрожают мятежом соратники.

Неужели придется уйти так бесславно и бессмысленно?

Альварес — счастливец. Он ушел на гребне военной славы. Он взял власть и отказался от нее, не успев показать свое бессилие.

А он, генерал Комонфорт, мудрый и справедливый президент, отец для всех?

Он не скрывал своего недовольства конституцией и желания изменить ее. Он не скрывал своего резкого отношения к конгрессу, мешавшему твердой и вместе с тем умеренной политике. Он получал множество писем с просьбами и требованиями вернуть церкви ее былое значение и отстранить пурос от управления. Он не скрывал, что сочувствует такого рода мыслям.

И его оскорбило то, что эти люди, явно готовящие что-то, не посвятили его в свои замыслы, что они не понимают его и не доверяют ему.

Письмо Лемберга встревожило его. Тревожно было то, что Пайно только что ушел с поста министра финансов и, как никто, знал катастрофическое положение правительства. Ему могла прийти в голову мысль о срочных и сильных действиях.

Тревожно было то, что Сулоага, старый соратник, дравшийся рядом и под Акапулько, и под Пуэблой, последние недели редко появлялся в Мехико, проводя все время в Такубайе, в казармах бригады, а когда появлялся, то удивлял мрачностью, вовсе ему не свойственной.

Комонфорт решил принять меры сразу и лично.

Он приказал подать коня и, несмотря на позднее время, поскакал с эскортом драгун в Такубайю, где жил в собственном доме Пайно.

Когда метис-камердинер ввел Комонфорта в кабинет бывшего министра, то президент увидел удивленные и растерянные лица хозяина и его позднего гостя — депутата Хуана Баса. Присутствие этого смутьяна болезненно поразило Комонфорта. Где Бас — там интрига. Несколько секунд он молча стоял на пороге, потом неловко и хмуро поклонился. Они ответили на поклон. На худом, подергивающемся лице Баса проступало раздражение — он не понимал, что происходит. Пайно пошел навстречу президенту, указывая на кресло. Комонфорт остановил его коротким отталкивающим жестом.

— Сеньоры, — сказал он и откашлялся. — Я прошу вас вместе со мной навестить моего друга генерала Сулоагу. Это недалеко.