Без иллюзий

Повторяю, недовольство условиями жизни в Советском Союзе есть в самых различных слоях населения. И недовольство это довольно сильное. Но ряд вопросов возникает в связи с этим. Каково соотношение между силой этого недовольства и общим отношением людей к условиям и способам своего существования? Настолько ли эта сила велика, чтобы люди стали отвергать сами эти условия и формы своей жизни? Какие есть возможности для внешнего (заметного для окружающих и для властей) выражения недовольства, для обобщения и объединения его в более или менее широких масштабах для длительной борьбы недовольных за улучшение условий своей жизни? Является ли подавление открытых выступлений недовольных властями единственной и главной причиной отсутствия широкого общественного протеста? По каким каналам рассасывается открытое недовольство? Чтобы ответить на эти и многие другие вопросы, относящиеся к рассматриваемой проблеме, требуется серьезное и обстоятельное социологическое исследование. Я ограничусь здесь лишь несколькими замечаниями. Чем могут быть недовольны люди в любом обществе? Бытовыми условиями, условиями работы и малыми возможностями успеха. В коммунистической системе удовлетворение желаний людей в основном зависит от общего состояния страны и сложившейся системы распределения благ, и это люди знают с младенческих лет. Здесь нет персонифицированного виновника бедствий, и люди стремятся добиваться лучшего исключительно в рамках возможностей системы и индивидуально (или небольшими группами). Сила недовольства здесь редко достигает критических размеров, ибо люди привыкли из поколения в поколение жить на очень низком бытовом уровне. Возможности подавления попыток открытого выражения недовольства здесь огромны (административные меры на предприятиях, местная власть, милиция, органы КГБ, армия). Зарплата низкая, люди просто не имеют возможности долго быть без работы. Все средства существования в руках властей. Но дело не только в этом. Социальная структура населения такова, что она исключает объединение людей в большие группы, не дозволенные официально, на более или менее длительные сроки. Самим строем повседневной жизни и деятельности люди здесь сверху донизу приспосабливаются к чисто негативному объединению – к объединению с целью подавления недовольства своих собратьев, но с точки зрения положительного выражения недовольства они обрекаются на раздробленность и в лучшем случае – лишь на пассивное сопротивление (недобросовестная работа, халтура, очковтирательство, пьянство).

Подчеркиваю, чтобы понять положение недовольных в советской системе и их перспективы, надо рассматривать не некие отвлеченные факты недовольства и абсолютные величины (число недовольных чем-то), а место и роль недовольных в коллективах, к которым они прикреплены, отношение к ним их коллективов, их судьбу в случае исключения из коллективов. В стране могут быть миллионы недовольных, но они распределяются по территории страны и по различным коллективам так, что их недовольство практически парализуется. Объединение таких лиц в достаточно большие группы исключено всей организацией жизни.

Хочу обратить внимание еще на одно обстоятельство, тесно связанное с вопросом об оппозиции в коммунистическом обществе: это – характер свободы и несвободы индивидов в этом обществе. Нельзя жить в обществе и быть полностью независимым от него – это тривиально. Вместе с тем, даже рабы и крепостные обладали какими-то свободами, без которых был немыслим процесс жизни. Важно знать, в каком смысле индивид скован в данном обществе и в каком смысле он свободен. С этой точки зрения было бы грубейшей ошибкой рассматривать коммунистическое общество как царство абсолютной несвободы или абсолютной свободы. И было бы также ошибочно рассматривать факт несвободы как злой умысел нехороших людей, а факт свободы – как проявление душевной доброты. Так, прикрепление индивидов к местам работы есть не просто умышленное ограничение свободы и насилие. Оно выражает в конце концов чисто экономическую необходимость для подавляющего большинства населения иметь средства существования именно таким путем. С другой стороны, власть коллектива над индивидом и власть руководства коллектива над подчиненными не беспредельны. Рабочий день здесь регламентирован в масштабах общества и не зависит от произвола местной власти. Так же обстоит дело с основной частью заработной платы, с отпусками, с некоторым минимумом жилья и многими другими жизненно важными явлениями. Имеется возможность менять место работы, подбирая наиболее удобное. Есть возможность без особого риска конфликтовать с начальством. Уволить человека с работы не так-то просто. Если он не очевидный уголовник и не диссидент, его защищает коллектив и общественные организации. Одним словом, обычный индивид коммунистического общества несвободен в определенном отношении в силу объективных условий существования и вместе с тем обладает всеми видами свободы, которые необходимы ему для жизни в этих условиях и делают эту жизнь мало-мальски терпимой.

Но коммунистические страны погружены в историю человечества и в более обширное мировое человеческое целое. Именно из этого исторического «контекста» (а не из некоей внеисторической природы человека) какая-то часть граждан этих стран узнает о таком продукте многовековой истории цивилизации, как гражданские свободы. Для большинства из них это знание остается явлением чисто литературным, остается пассивным элементом культуры. Подавляющее большинство граждан коммунистического общества вообще не нуждается в этих свободах по самому образу своей жизни. И именно поэтому они этих свобод не имеют. Они их не имеют, повторяю, потому что они им не нужны. Грубо говоря, эти свободы им все равно, что рыбе зонтик. Лишь ничтожная часть населения коммунистических стран ощущает потребность в этих гражданских свободах, да и то лишь как в исторически данном культурном оформлении совершенно неадекватного этой форме социального материала.

И все же, как показывают факты, и в коммунистических обществах возможна открытая оппозиция. Здесь неуместно пускаться в абстрактные теоретические рассуждения на эту тему. Сейчас можно констатировать факт существования трех форм оппозиции такого рода, являющихся продуктом специфически коммунистического образа жизни. Исторически первой из них является антисталинизм. Зародился он еще в предвоенные годы. Углубился в годы войны. Хотя в послевоенные годы и был внешне приглушен, но все-таки дело свое делал. Но самую активную роль он сыграл в годы после смерти Сталина. Особенность этого периода состоит в том, что борьба против сталинизма велась очень широко, на уровне первичных партийных организаций. Знаменитый доклад Хрущева не был началом этой борьбы. Он был проявлением этой борьбы, ее результатом и оформлением. Сталинизм к этому времени стал выглядеть как отклонение от норм жизни советского общества. И борьба шла за соблюдение этих норм, за законность, за личную безопасность и надежность положения людей, вполне лояльных к советскому строю. И борьба эта оказалась вполне успешной, главным образом – для партийного руководства, для всякого рода чиновников и лиц, занимающих видное положение в первичных коллективах и в обществе в целом. Хотя эту борьбу начали и вели люди, ставшие жертвами режима, плодами ее воспользовались прежде всего сами хозяева общества. Они впервые за всю советскую историю почувствовали себя господами положения, причем – в безопасности. Но и все население страны от нее выиграло. Жить стало явно легче и спокойнее.

Вторая форма оппозиции – либерализм хрущевского периода. Определить эту форму в четких категориях довольно трудно, ибо само это явление по своей природе весьма неопределенно и расплывчато. В этот период во всех важных сферах жизни советского общества к активной деятельности стали пробиваться определенного типа люди, отличающиеся от своих предшественников и конкурентов лучшей образованностью, «большими» способностями и инициативностью, более свободной формой поведения, идеологической терпимостью. Преследуя свои личные цели (карьера, бытовые удобства, удовлетворение тщеславия), эти люди вносили известное смягчение в образ жизни страны, стремление к западноевропейским формам культуры. Они стимулировали критику коммунистической системы, сами принимали в ней активное участие. Вместе с тем они были вполне лояльны к этой системе, выступали от ее имени и в ее интересах. Они заботились лишь о том, как бы получше устроиться в рамках этой системы и самую систему сделать более удобной для их существования. Если первая (антисталинизм) форма была оппозицией крайностям коммунистического строя, то вторая (либерализм) была оппозицией провинциализму, застойности, серости его умеренного существования. И надо признать, что в этом отношении брежневский период (несмотря ни на что) является продолжением хрущевского с той лишь разницей, что либерализм был заключен в терпимые для режима рамки.

Третья форма оппозиции – диссидентское движение. Я считаю это явление самым значительным в социальной истории Советского Союза в том смысле, что оно перед всем миром с огромной силой поставило вопрос о сущности коммунистического общества и впервые в истории этого общества дало пример оппозиции к самому этому строю в целом. Это движение фактом своего существования доказало возможность такой оппозиции и ее влияния на жизнь общества в целом. Вместе с тем, оно обнаружило и ограниченность оппозиции в обществах коммунистического типа вообще. Возникло это движение в конце хрущевского периода и достигло максимальной силы в семидесятые годы. По личному составу это движение весьма разнородно: ученые, писатели, студенты, юристы, религиозные деятели, лица, желающие покинуть страну (еврейская эмиграция), и т.п. И личные мотивы, приведшие людей в это движение, разнообразны. Различны и их убеждения и цели. Однако есть все-таки основания рассматривать это движение как нечто целое. Эти основания – общность судьбы участников движения, отношение к ним официального общества и населения, тенденция к общей идеологической и организационной форме, личные связи и восприятие этого движения во внешнем мире (на Западе). Эти основания позволяют и отличить диссидентское движение от прочих форм оппозиции.

По содержанию деятельности диссидентское движение явилось разоблачением таких фактов жизни советского общества, которые согласно официальным представлениям о нем считаются несуществующими или случайными отклонениями от нормы – разоблачением самой сущности этого общества. По форме поведения участников движения оно точно так же вышло за рамки допускаемого обычаями, традицией и порой законами советского общества. Это – публичные заявления, «самиздат», передача информации для западной прессы и западного радио, демонстрации и т.д. Известно, какой была и является реакция на это официальных властей, организаций и определенных кругов населения. Лица, так или иначе вставшие на этот путь, теряли свое социальное положение и работу. Многие заключались в тюрьмы и психиатрические лечебницы. Со многими расправлялись административными мерами. Многих вынудили к эмиграции. И надо сказать, что коллеги и сослуживцы диссидентов активно помогали властям расправляться с ними. Но репрессии в отношении диссидентов не остановили, а, наоборот, способствовали расширению, углублению и обострению этого движения. Они способствовали более тесному сближению разнородных участников движения и внесению в него некоторого элемента организованности. Движение все более отчетливо стало обретать и идеологическое единство – оно приняло единую форму борьбы за гражданские свободы, за права человека. И хотя эта форма была найдена (судя по всему) стихийно, она выразила самое существенное в этом движении, а именно – протест против подавления и закрепощения личности в коммунистическом обществе, понимаемой (личности) в духе лучших достижений западноевропейской демократии. Поскольку гражданские свободы (права человека), неразрывно связанные с этим пониманием личности, представляют собой нечто не вытекающее из самих основ коммунистического строя и даже нечто противоречащее им, то все это (диссидентское) движение представляется направленным не против отдельных недостатков этого общества, а против самих его основ.

Диссиденты использовали формальные декларации советских властей и советское формальное законодательство о гражданских свободах, так что формально это движение возникло и существует в рамках законности. Но ни для кого не секрет, что эти декларации и «законы» (вроде подписи под Хельсинкскими документами) суть пустые слова, не соответствующие фактической природе коммунистического общества. С чисто социологической же точки зрения это движение выражает протест против фактического положения индивида в коммунистическом обществе, обусловленного фундаментальными условиями жизни этого общества. Так что если рассматривать его буквально как движение за гражданские свободы (права человека), то можно сказать, что оно заведомо обречено на провал, ибо коммунистическое общество с гражданскими свободами для личности есть такой же нонсенс, как капиталистическое общество без денег, капитала, прибыли. Но если рассматривать это движение независимо от его идеологического оформления, т.е. независимо от того, достижима его цель (права человека) фактически или нет, то следует признать его результативность и перспективность. Какие бы идеологические формы оно ни принимало, оно порождено самыми фундаментальными условиями общества, уничтожение которых равносильно уничтожению самого социального строя жизни, И пока эти условия существуют, так или иначе будет порождаться и протест против них, принявший в настоящее время форму диссидентского движения.

Вопрос об оценке значительности диссидентского движения, о силе его влияния на население страны и об отношении к нему населения является, пожалуй, наиболее сложным. Здесь любая точка зрения, по-видимому, может быть подкреплена фактами. И та, что это движение немногочисленно и слабо. И та, что оно многочисленно и сильно, И та, что влияние его на общество ничтожно. И та, что это влияние огромно. И та, что население его не поддерживает, И та, что оно пользуется поддержкой населения. Дело в том, что все оценки в данном случае относительны, нет единых и бесспорных критериев сравнения, нет надежных методов измерения, невозможно объективное исследование (власти не допустят, опрашиваемые не ответят искренне и т.п.). Так что приходится полагаться на свой личный опыт, на сведения, получаемые от других, на общее понимание ситуации в стране и характера ее населения. Потому я склоняюсь не к количественной (в терминах «большое», «малое», «сильное», «слабое» и т.п.) оценке диссидентского движения, а к качественной. В условиях советского общества выступление одного человека может сыграть роль, сопоставимую с ролью целой политической группы или даже партии. А единодушное осуждение этого человека населением страны может не выражать того реального следа, какой оставила деятельность этого человека в их душах. Не случайно поэтому диссидентское движение в Советском Союзе персонифицировано, представлено в большей мере именами участников, чем названиями группировок. И чисто количественная оценка здесь не будет соответствовать фактическому положению.

Прежде всего, сам факт возникновения и длительного существования диссидентского движения есть явление исторической значимости. Утрачены раз и навсегда иллюзии насчет коммунистического земного рая. Стало очевидно, что будущая история коммунизма – не гармония и лобызания, а драка. Диссиденты дали образцы поведения, достойные подражания. И это подражание имеет место на самом деле. Все, что связано с диссидентством, составляет один из главных (а часто – главный) предмет разговоров и размышлений в самых различных слоях общества. И хотя бы только как явление в области духовной культуры общества оно в последнее десятилетие не имело себе равных по степени внимания. Было бы несправедливо отрицать то, что некоторые смягчения в области культуры в последние годы явились одним из следствий диссидентского движения. Даже власти благодаря диссидентам получают некоторое представление о реальном положении в стране, вынуждаются к более гибким методам руководства. Наконец, без моральной и материальной поддержки довольно значительной части населения страны диссидентство не просуществовало бы и года. Помощь со стороны Запада очевидна. Но не следует ее преувеличивать в ущерб роли внутренней базы диссидентства. Без этой внутренней базы была бы вообще невозможна и помощь Запада. Диссидентство влияет прежде всего и главным образом на умонастроения определенных кругов населения, а через них – и на более широкие массы его. Нелепо ожидать, что последствия этого влияния скажутся немедленно, в открытой форме и адекватно идеологии диссидентства. Практически пока еще невозможно проследить механизм этого влияния и предсказать его последствия. Но в этом и нет особой надобности. Исторический опыт человечества дает нам достаточно оснований для надежды.

Таким образом, наблюдение исторического опыта Советского Союза позволяет фиксировать три основные формы оппозиции: 1) к крайностям режима; 2) к застойности и консерватизму; 3) к отсутствию гражданских свобод. Эти формы, разумеется, взаимосвязаны, влияют друг на друга, проникают друг в друга. Так, критика режима массовых репрессий в сталинские времена переросла в критику реального коммунистического общества вообще, а реакция на репрессии в отношении борцов за права человека порождает оппозицию первого типа. Но все же различие этих форм достаточно очевидно и важно во многих отношениях.

В заключение я хочу сказать то, что разделение мира на коммунизм и нечто противостоящее ему не есть явление географическое. То, что это имеет место в странах Запада, не нуждается в обосновании: коммунистические явления и тенденции на Западе очевидны. Важно то, что это разделение имеет место и в самих коммунистических странах. Последние тоже стремятся так или иначе противостоять лавине коммунизма. Мне кажется, что сами защитники и руководители коммунистической лавины, обрушившейся на человечество, не рады своим успехам и готовы как-то их поумерить. Ничего в этом удивительного нет. Коммунистическая лавина вышла из-под контроля человечества. Роль всякой внутренней оппозиции к ней в достижении хотя бы частичного контроля над ней несомненна.

Мюнхен, январь 1979 г.

ВОСТОК И ЗАПАД.

(Из статьи для немецкого радио)

Я уже полгода живу на Западе. За это время я много раз встречался здесь с людьми самого различного возраста, социального положения и убеждений. И имел уже возможность убедиться в том, что здесь имеет место значительный интерес к жизни в Советском Союзе. Причем это – интерес не этнографический, не такой, какой бывает, например, у жителей цивилизованной страны к жизни дикарей на каком-нибудь островке океана или в джунглях, и не праздное любопытство, какое бывает обычно у туристов, посещающих чужую им страну, а интерес гораздо более глубокий. Это – интерес к социальному строю, который сложился в Советском Союзе после Октябрьской революции, и ко всему комплексу проблем, связанных так или иначе с ним. Назову некоторые из них.

Можно ли рассматривать сложившийся в Советском Союзе тип общества как результат насилия над народом со стороны небольшой группы заговорщиков или это есть продукт самодеятельности широких масс населения, т.е. нечто естественноисторическое?

Является ли этот строй устойчивым?

На чем он держится, раз условия жизни в нем тяжелые и население недовольно ими?

Каково отношение власти и народа, партии и народа, партии и власти?

Какую роль в создании и сохранении этого общества играла и играет марксистская идеология?

Соответствует или нет этот социальный строй идеалам марксизма?

Является или нет этот строй подлинным социализмом?

В чем различие социализма и коммунизма?

Является ли этот строй реальным коммунизмом?

Является ли советский марксизм подлинным или нет?

Что в жизни советского общества имеет чисто национальный или конкретно-исторический характер и что является общесоциалистическим или общекоммунистическим?

Как обстоит дело с гражданскими свободами?

Являются ли массовые репрессии сталинских времен необходимым элементом становления этого общества? Какова их природа?

Вообще являются ли недостатки советского образа жизни преходящими или они суть закономерный продукт самих законов этого общества?

Каковы основные черты жизни общества, на основе которых вырастают прочие видимые их проявления?

Каковы достоинства этого строя и недостатки?

Можно ли удержать в условиях этого строя его достоинства и преодолеть недостатки?

Возможен ли коммунизм с человеческим лицом?

Возможен ли иной путь построения коммунизма или социализма, чем в Советском Союзе, свободный от дефектов последнего?

Как обстоит дело с либерализацией советского общества и каковы ее перспективы?

Возможно ли общество, сочетающее в себе достоинства западных демократий и советского коммунизма и свободное от недостатков тех и других?

Как коммунизм решает проблемы, назревающие в капиталистических странах (например, проблема безработицы, расовые и национальные проблемы)?

Взаимоотношения Запада и Советского Союза. Оппозиция в Советском Союзе, ее природа и перспективы. И многие другие проблемы. Я перечислил, конечно, далеко не все.

В этом интересе, впрочем, ощущается не просто академическая любознательность, а тревога. Ощущается опасение, что то же самое, что произошло и происходит в Советском Союзе, может случиться и здесь. Ощущается желание избежать этого или хотя бы избежать этого частично. Или хотя бы пережить это в более мягких формах и сохранить какие-то удобства западной жизни. Отсюда разговоры о том, что социализм (или коммунизм) в Советском Союзе построен якобы неправильно, что на Западе его сделают гораздо лучше (как вообще все вещи делают тут лучше), что возможен третий путь, что марксизм искажен и его надо постичь в его подлинности и чистоте... Отсюда еврокоммунизм и обещания местных коммунистов в будущем, когда они захватят власть, не устраивать массовые репрессии, сохранить гражданские свободы и высокий жизненный уровень, сохранить многопартийную систему и т.д. Проблемы, как видите, серьезные. И интерес к ним тревожный. И хотя на эти темы написаны и высказаны океаны слов, интерес этот остается, судя по всему, неудовлетворенным. Это и понятно, ибо угроза такого нового общества, какое есть в Советском Союзе, становится все ощутимее. Она, можно сказать, уже у порога дома западного обывателя и стучится в его дверь. Более того, замечу от себя, она уже во многом проникла в его дом.

Я многократно высказывал свои суждения по упомянутым проблемам и другим проблемам того же рода. Конечно, я делал это отрывочно, с вариациями, в связи с какими-то другими темами, в порядке импровизации. Я и сейчас не претендую на полноту и систематичность. Более того, я даже думаю, что стройная и полная концепция, дающая некое безусловное решение таких проблем, произвела бы сейчас впечатление предвзятой и мертвой схемы. А люди, как мне кажется, устали от таких схем. Но все же у меня есть некоторые общие методологические установки, которых я всегда придерживаюсь и в справедливости которых я убедился в результате многолетних размышлений.

Чтобы разобраться в проблемах такого рода, о которых я упоминал, и получить достаточно достоверные выводы, позволяющие ориентироваться в сложной действительности и осуществлять более или менее надежные прогнозы, надо соблюдать определенные принципы познания. Изложить их – долгая и не такая уж простая наука. Я лишь поясню сейчас кратко, что я имею в виду.

Если мы хотим на самом деле понять, а не просто будоражить человечество и не самоутверждаться в качестве пророков и вождей, диктующих пути человечеству, мы должны исходить из данной реальности, а не из идей прекраснодушных мечтателей, желающих осчастливить страждущих, не из обещаний демагогов и пропаганды, не из партийных программ, не из неких моделей или образцов будущего общества. Всякого рода проекты и модели будущего, программы и обещания играют роль в жизни людей, но роль, абсолютно ничего общего не имеющую с интересами понимания реальной жизни, ее объективных законов и тенденций. И это, я думаю, теперь должно быть ясно довольно большому числу людей. Например, если коммунистическая партия некоей демократической страны Запада обещает после захвата ею власти сохранить в стране положительные качества западных демократий (в том числе – гражданские свободы и высокий уровень жизни) и избежать отрицательных качеств коммунистического (социалистического) строя жизни, имевших и имеющих место в Советском Союзе и странах просоветского блока, то только при условии полного отсутствия здравого смысла, вопиющего невежества в социологии и полного пренебрежения к фактам истории можно рассматривать это обещание как вклад в понимание общественных явлений.

Всем известно, например, что идея общества, в котором исчезнут социальные контрасты между людьми, является фундаментальной идеей марксизма и многими почитается за истину. Но как теоретически, так и практически эта идея абсурдна. Такое общество недостижимо даже на кладбище: одних хоронят в мавзолеях, других – в Кремлевской стене, третьих – на Новодевичьем кладбище, четвертых – в Донском монастыре, пятых – на Востряковском кладбище, шестых – в десятках километров от Москвы. А сколько людей похоронено так, что и могил не сыщешь. Так что уж говорить о реальной жизни. Коммунизм не уничтожает и не может в принципе уничтожить социальных различий людей. Он меняет лишь формы их, доводя социальные контрасты до чудовищных размеров, по крайней мере не уступающих таковым на Западе. Опыт истории убедительно говорит о том, что когда люди начинают воплощать в жизнь прекрасные проекты и идеальные образцы, то из их самых благих намерений рождаются самые гнусные мерзости.

Но из реальности можно исходить по-разному. Жизнь общества сложна и многообразна. И факты можно всякие наблюдать. Для любой предвзятой идеи можно насобирать подходящие факты. Любые наблюдаемые факты можно истолковать в любом подходящем духе. Зашли, например, иностранные туристы и журналисты в церковь в Москве, увидели молодежь, увидели, как детей крестят, как молодая пара венчается. И готова концепция религиозного подъема, возрождения в России. И найдутся десятки людей, которые желаемое будут выдавать за действительное и подтверждать эту концепцию. В Советском Союзе трудно найти человека, который не критиковал бы советские порядки и не выражал бы своего недовольства. Уж, кажется, что может быть более убедительнее для концепции, согласно которой советская власть не имеет опоры в народе и держится лишь на штыках (где, между прочим, они штыки видали?!). В Советском Союзе никто не верит в марксизм. И опять-таки готова концепция, согласно которой советское общество, скрепляемое марксистской идеологией, распадается. А общество между тем не распадается. И власть, густою сетью пронизывающая все общество, держится прочно. И «народ» даже не помышляет не только о ее свержении, но даже о ее изменении. И на идею «религиозного возрождения» власти смотрят с насмешкой, прекрасно уживаясь с православной церковью. И неверие в марксизм ничуть не ослабляет его, ибо марксизм тут есть идеология, а в идеологию не верят, ее принимают. И даже диссидентское движение нисколько не сотрясает основ общества, ибо это общество организуется и существует в соответствии с естественноисторическими законами, воспроизводит человеческий материал, адекватный ему, а этот человеческий материал естественным ходом своей жизни воспроизводит эту социальную систему. Короче говоря, факты сами по себе еще никаких проблем не решают. Факты еще надо осмыслить. И осмыслить по определенным правилам. Мы живем в конце двадцатого века, века высочайшего развития науки. Теперь на дилетантских суждениях и пророческой болтовне далеко не уйдешь. Надо факты изучать, причем на уровне интеллектуальной культуры нашего времени. Надо еще суметь наблюдаемые факты использовать в интересах понимания самих этих фактов. Я в своих книгах предпринял попытку на популярном (по возможности) уровне и в несколько необычной литературной форме сориентировать внимание людей, думающих о нашей жизни, именно в этом направлении. Не мне судить, насколько успешной является эта попытка. Я говорю здесь об этом лишь на уровне общей идеи.

Я изучал советское общество, которое я рассматриваю как классический образец коммунистического общества, в упомянутом направлении в течение многих лет. И я убедился в том, что положение с этим обществом в мире гораздо серьезнее, чем это принято думать. Представления об этом обществе как в среде его апологетов, так и в среде его критиков, как в Советском Союзе, так и на Западе в подавляющем большинстве случаев поверхностны, примитивны и часто просто смехотворны. Когда я в своих выступлениях и книгах говорил и писал, например, что это общество монолитно, что партия и народ тут едины, что этот строй сложился как результат самодеятельности многомиллионных масс населения, что массовые репрессии в сталинские времена были делом этих самых масс населения, что насилие коллектива над индивидами здесь лишь обратная сторона защиты этих индивидов коллективом, что марксизм прекрасно служит этому обществу именно в таком состоянии, то многие это воспринимали как странности, как нарочитые парадоксы и даже как защиту советского строя жизни. А между тем можно показать, что это – лишь самые невинные явления жизни коммунистического общества, что реальность куда парадоксальнее и страшнее. От таких явлений можно отмахнуться сейчас, отнеся их в область литературных шуток. Но они так или иначе будут о себе заявлять, ибо они суть проявления более глубокой сути дела. И главное сейчас не в том, чтобы изобрести некий идеальный образец будущего общества, свободного от недостатков общества советского типа и от недостатков обществ западного типа, а в понимании коммунистической реальности и ее объктивных тенденций, в сопротивлении ей всеми доступными силами и средствами.

С этой точки зрения я расцениваю возникновение диссидентского движения в Советском Союзе как самое значительное явление в его социальной истории, как явление неизмеримо более важное, чем космические полеты и освоение атомной энергии. Я не строю никаких иллюзий насчет человеческого состава, интеллектуального уровня и целей этого движения. Но все это несущественно. Главное – сам факт его существования, убедивший людей в возможности сопротивления коммунистическому режиму изнутри.

Несмотря на то, что здесь, на Западе, проявляют живой интерес к реальному коммунизму (к практике коммунизма) в СССР, все же в общем и целом, как мне кажется, Запад относится довольно беззаботно к реальному наступлению коммунизма. Слово «беззаботно» здесь может быть не совсем уместно, ибо оно относится к области психологии, тогда как я имею в виду социологический аспект дела. Поясню конкретно, что именно я имею в виду.

Население стран Запада (да и то не все) беспокоит лишь военная угроза со стороны Советского Союза. Но эта угроза далеко не самая страшная. Гораздо серьезнее сам факт существования коммунистических стран и их мирное проникновение в страны Запада, а также факт «существования коммунистических социальных явлений в самих странах Запада и их рост. Можно возразить, что это проникновение взаимное и что в коммунистических странах имеют место антикоммунистические явления, например – в виде религиозных движений, диссидентства. Это верно, но с одним различием. Влияние стран Запада на коммунистические страны и обратное влияние коммунистических стран на страны Запада – явления разнопорядковые. Первое совершенно не затрагивает основ коммунистического образа жизни, тогда как второе подрывает основы западной демократии и вообще всего строя жизни Запада. Например, плодами западной культуры и общения с Западом в Советском Союзе пользуются прежде всего представители привилегированных и зажиточных слоев населения, что способствует свойственной коммунизму тенденции к расслоению общества на привилегированные и низшие слои, к социальному неравенству. Экспортируемые же на Запад из Советского Союза образцы поведения политиков, чиновников, деятелей культуры, рядовых людей низводят аналогичные формы поведения на Западе до уровня коммунистических образцов. Коммунистические страны навязывают миру свою общественную психологию, свой интеллектуальный уровень, свой уровень организации, свой стиль дела, постепенно и незаметно занижая или, в лучшем случае, сдерживая общий рост цивилизации Запада. Я уж не говорю об огромной армии шпионов, засылаемых на Запад и имеющих здесь великолепные возможности для своей активности, и пятую колонну, которая со временем может сыграть роковую роль для Запада.

Против обычной армии Запад все-таки имеет свои армии, против современного оружия – имеет свое не менее мощное. Но против мирной армии всякого рода людей из коммунистических стран и их местных помощников Запад пока не имеет адекватной силы и не имеет даже эффективных средств самозащиты.

Возьмем деловые и культурные контакты Запада и Советского Союза. Вещь, безусловно, полезная. Но кому и как? Кто вступает в эти контакты главным образом? С одной стороны, частные лица (бизнесмены, деятели культуры), а с другой – представители властей и господствующих слоев населения Советского Союза. Партнеры явно неравноправные с точки зрения их социального положения и роли в своих странах. И никто еще толком не проанализировал реальные глубокие последствия этих контактов.

Не счесть случаев, когда деятели культуры Запада общаются как с коллегами (временами буквально лобызаются) с бывшими сталинскими палачами, с советскими партийными и государственными чиновниками, командующими культурой, с сотрудниками КГБ, являющимися на Запад под видом ученых (причем известно, кто эти люди, я сам неоднократно слышал признания на этот счет!), с людьми, профессией которых является разложение западного общества, его морали и сознания. Я не хочу, чтобы мои эти слова истолковали как призыв к «холодной войне». Я хочу одного: люди должны знать правду о коммунизме и реальной ситуации с ним в мире, а не обрывочки ее, на которые теперь не реагируют даже махровые сталинисты.

Я выше упомянул о явлениях коммунизма в жизни стран Запада. Это очень существенно. Не случайно, между прочим, мои книги здесь на Западе очень многими были восприняты как актуальные именно для Запада. Многие мне лично говорили, что описанное мною имеет место и здесь. Для меня в этом ничего удивительного нет. Дело в том, что я различаю коммунистические социальные отношения, которые встречаются в обществах самого различного типа, и коммунистический тип общества, в котором эти отношения становятся господствующими. Чтобы это случилось, т.е. чтобы возникло такое общество, нужны определенные условия. Они общеизвестны: ликвидация частной собственности на средства производства и как неизбежное следствие этого – ликвидация гражданских свобод, «однопартийная» (а точнее – беспартийная) система власти, контроль за всеми сферами жизни общества, принудительный труд, прикрепление индивидов к местам жительства и работы, насилие коллектива над индивидом и т.п. Существование коммунистических отношений и форм поведения на Западе можно заметить невооруженным глазом. Это – все случаи, когда взаимодействуют массы людей, и когда устранены или приглушены обстоятельства, связанные с отношениями собственности, конкуренцией и другими явлениями капитализма. Но на Западе такие отношения погружены в систему отношений иного рода и не проявляют себя в полную силу, как это имеет место, например, в СССР. Я уж не говорю о том, что коммунистические партии являют собою организации, вполне сопоставимые с советскими организациями с точки зрения их внутренних отношений.

И все же я не впадаю в тот мрачный пессимизм, в котором меня обычно обвиняют. Я кое-что успел повидать в Советском Союзе с точки зрения перспектив сопротивления. И кое-что здесь заметил. Факт несомненный: сейчас происходит большой переворот в умонастроениях людей. И отнюдь не в пользу коммунизма. Это имеет силу прежде всего в отношении молодежи. Я довольно часто сталкиваюсь здесь с молодежью. Я не знаю общей картины. Но то, что я увидел, мне нравится. Я уверен, что молодежь будет активно сопротивляться тому, что надвигается на мир. Я думаю, что такое сопротивление в интересах и народов Советского Союза. Подчеркиваю, тут речь идет не просто о сопротивлении каким-то акциям властей, а о гораздо более глубоком сопротивлении: о сопротивлении людей как личностей продуктам их совокупной коллективной деятельности, причем как в странах советского блока, так и в странах Запада. Так что граница «Востока» и «Запада» есть не столько географическая, сколько социальная. Коммунистическое движение сейчас переживает глубокий кризис, причем кризис особого рода: кризис УСПЕХА. В этом движении обнаружилось нечто такое, чего испугались и не хотят сами активные деятели и участники его. Оно вышло из-под их собственного контроля и не имеет в себе никаких внутренних сдерживающих начал и ограничителей. И ввести его в некие разумные и терпимые рамки можно теперь только усилиями многих миллионов людей, занимающих самые различные позиции в обществе, а не усилиями прекраснодушных одиночек.

Мюнхен, январь 1979 г.

ИГРА В ИСТОРИЮ.

(Статья в «Le Monde» 18.5.1979)

Давно уже стало прописной истиной, что современный мир есть единое целое, что все значительные события, происходящие в одной его части, отражаются в других частях, что при решении всех серьезных проблем надо учитывать взаимоотношения и интересы различных элементов мировой системы. Но одно дело – давать такие мудрые советы и другое дело – следовать им. Фактически люди ведут себя чаще всего так, будто никакого мирового единого целого не существует, и игнорируют, казалось бы, очевидные последствия своего поведения не только для других, но и для самих себя. И вряд ли можно причину этого усматривать в непонимании упомянутой выше банальной истины. Поведение людей и их объединений на арене истории определяется не тем, насколько хорошо они познали эту арену, а тем, что они хотят, или к чему их вынуждают, вытворять на этой арене. И потому в размышлениях на тему о взаимоотношениях между странами, блоками и социальными системами в мире в целом или в его отдельных больших частях (например, в Европе) более здравой является не моралистическая постановка проблемы «Что нужно для того, чтобы было лучше (т.е. чтобы и овцы были целы, и волки сыты)?», а беспристрастно научная – «Что происходит и будет происходить, несмотря ни на что, несмотря на прекраснодушные пожелания одних (главным образом, волков) и злые козни других (главным образом, овец)?»

Отдавая предпочтение научной постановке проблемы, я вовсе не склонен тем самым преувеличивать роль научного познания той каши, которая сейчас варится в мире, для процесса варки самой этой каши. Роль науки я в данном случае скорее вижу в том, что весьма немногочисленные умники получат (если, конечно, уцелеют) удовлетворение от того, что после осуществления нежелательных для человечества событий, о которых они предупреждают, смогут заявить: а что мы вам говорили?!! И все же я хочу высказаться в духе науки. Но не с намерением умножить число упомянутых выше умников – я ничего не буду предрекать. И не с намерением лишний раз напомнить людям о тщетности их усилий – этим их все равно не остановишь. А хотя бы потому, что в наш век удручающего расцвета науки даже проблемы роли научного понимания в ситуациях, когда люди не могут воспользоваться научным пониманием этих ситуаций, должны решаться научно.

Преимущества научного подхода неоспоримы. Посудите сами! В мире, например, вследствие активной деятельности одних людей страдают миллионы других. Если не стоять на позициях науки, надо за них переживать, проявлять возмущение и даже совершать какие-то действия в пользу несчастных. Ничего подобного не требуется, если вы взглянете на все это с научной точки зрения. В этом случае вы можете сложившуюся в мире ситуацию рассматривать как своеобразную игру, т.е. в духе одного из перспективных направлений науки. И при этом будете чувствовать себя на голову выше остальной части человечества. И что самое поразительное в этом – вы будете, к сожалению, правы.

Конечно, не все происходящее в мире есть игра. И не всегда идет игра. Не всякие отношения людей и стран можно подвести под понятие игры. Но игровой аспект в происходящем есть, это – несомненный факт. И роль его велика. Во всяком случае, отношения стран советского блока («Востока») и стран Запада в настоящее время являют собой классический образец игровой ситуации в обоих смыслах: как в смысле грандиозного спектакля (всякого рода политические деятели ведут себя как актеры на сцене, показной элемент в политических акциях становится все более диминирующим), так и в смысле стремления перехитрить партнеров.

Что нужно, чтобы сложилась игровая ситуация?

Некоторая автономность партнеров, возможность волевых действий, относительная свобода выбора действий, возможность совершать ответные действия на действия партнеров, интеллектуальный расчет, стремление переиграть партнеров-противников, наличие некоторых правил, в рамках которых происходит обмен действиями. И такие условия во взаимоотношениях стран и целых систем стран сейчас явно имеются и фактически реализуются в их поведении. Здесь неуместно выяснять, откуда исходит инициатива в создании такой игровой ситуации и кому принадлежит более активная роль. Но то, что страны советского блока по своей социальной природе склонны к играм мирового масштаба, вынуждая своих западных партнеров к аналогичной форме поведения (без подобия партнеров игра немыслима), это теперь очевидный факт. Единое, преемственное и уверенное в себе (устойчивое) руководство здесь имеет возможность распоряжаться всей страной как послушным телом. Огромный чиновничий аппарат имеет привычную и разработанную в деталях систему поведения во всех случаях как внутренней жизни страны, так и ее внешних действиях. Руководство страной превратило всю страну в подмостки для своих начальственных представлений и стремится расширить их на всю планету. Очень многое в его деятельности диктуется интересами игры (в смысле спектакля) как таковой. В частности, бесконечные встречи, визиты, переговоры, речи нужны не столько для решения каких-то стоящих за ними задач, сколько для самих их участников. И нужно все это как определенное времяпровождение, как образ жизни, как средство самоутверждения, карьеры, стяжательства и развлечения. Эти спектакли сами становятся своей собственной целью, лишь отчасти и иногда будучи средством достижения каких-то других целей.

Но этот театральный аспект все же есть явление второстепенное сравнительно с игрой во втором смысле (в дальнейшем я буду говорить только о нем). Хочу обратить внимание на некоторые важные особенности происходящей мировой игры с этой точки зрения. Хотя по закону сообщающихся социальных систем партнеры в этой игре стремятся уподобиться друг другу, они все равно остаются неравноценными. Уподобление с одной стороны (для одного партнера) является чисто внешним и не затрагивающим основ социального строя страны, а с другой стороны (или другого партнера) – глубоким и подрывающим сами основы всего строя жизни. Правила игры разделяются на две группы: Формальные (они открыты, официально признаны) и неформальные (они скрыты, официально отвергаются). Первые являются общими для обоих партнеров. Вторые же могут быть различными у разных партнеров. В происходящей игре одни из участников тяготеют к первым правилам, а другие ко вторым. Делая вид, будто они чтут открытые официальные правила, эти другие ведут игру главным образом по своим скрытым правилам (шпионаж, пятая колонна, шантаж, дезинформация, надувательство и т.д.). Это – странная игра. Она ведется с участием шулеров, но по формальным правилам, запрещающим разоблачать этих шулеров и бить их по морде подсвечниками. Для одних из участников само решение принять участие в игре равносильно проигрышу, ибо в такого типа играх все преимущества принадлежат шулерам. Для них только неучастие в игре (т.е. выход из игровой ситуации или разрушение последней) дает некоторый шанс хотя бы остаться при своих. Эта игра, являясь по существу вымогательством и грабежом, лишь принимает форму выигрыша в «честном» поединке. И тот, кого грабят, сам охотно принимает для себя эту форму «честного» проигрыша, дабы сохранить никому уже не нужное чувство собственного достоинства.

Могут ли участники рассматриваемой игры руководствоваться научным предвидением? Положительный ответ на этот вопрос кажется естественным. Чтобы такие могучие державы при таком уровне науки, при таком большом числе ученых, да без науки?! А между тем фактическое положение таково. То, что можно предвидеть научно точно, является банальным и бесполезным. А то, что небанально и практически важно, в большинстве случаев научно точно предвидеть принципиально невозможно в силу сложности и изменчивости общественной жизни, наличия взаимоисключающих и взаимомодифицирующих тенденций и соотношений, аналогичных соотношению неопределенностей в физике. Научно точно можно предвидеть только необходимое, тогда как активность людей лежит главным образом в сфере лишь возможного. Предсказание же возможного можно лишь с некоторой степенью вероятности, что хорошо для повторяющихся событий, но не всегда годится для индивидуального, неповторимого хода истории. Вероятность возможных событий в таких случаях вычислить трудно. К тому же имеющиеся критерии для этого ненадежны. Наука сама есть социальное явление, а не чистая истина. В науке врут не реже, чем вне ее. Прибавьте к этому громоздкий аппарат науки и власти, дефицит времени, стремление избежать ответственности и уклониться от риска, стремление извлечь для себя пользу сегодня, не думая о завтра. Наконец, здесь практически действует известный парадокс научного предвидения: если бы можно было точно предвидеть, что произойдет, то можно бы было принять меры и помешать этому, делая тем самым точное предвидение невозможным.

Конечно, и в социальной игре партнеры стремятся что-то познавать и предвидеть поведение друг друга. Но это – не научное, а игровое предвидение. Это – квазипредвидение, ибо оно не обладает свойством истинности. Партнеры предпринимают действия, которые им представляются более выгодными для них. И успех или неуспех этих действий создает иллюзию подтверждения или опровержения соответствующих решений в качестве суждений научного мышления. Конечно, и в социальной игре партнеры получают информацию и учитывают ее. Но определяющей силой их поведения с точки зрения интеллектуальной является особая форма общественного сознания – установка. Это особенно отчетливо видно на примере Советского Союза. В отношении стран Запада это не столь очевидно, поскольку здесь еще действуют традиционные политические формы поведения. Установка же не есть явление политическое, хотя она и может включать в себя элементы политики.

Насчет догматичности, твердолобости, негибкости советской политики говорилось много. Но при этом совершенно упускалась из виду суть этого явления, а именно – лежащая в основе его Установка. Последняя не есть проявление некоей глупости или результат влияния некоей косной идеологии. Она есть естественная и весьма эффективная, как показывает опыт истории, форма поведения общества коммунистического типа в лице его руководства. Вот некоторые свойства этого (пока еще плохо изученного) социального феномена. Она есть компенсация невозможности точного предвидения событий общественной жизни в важных и нетривиальных случаях. Она вполне адекватна громоздкому аппарату управления обществом и положению его носителей в обществе – она в высшей степени удобна для последних. Однажды сложившись, она затем действует как априорная по отношению к происходящим и предполагаемым событиям. Система с такой установкой ведет себя так, как будто бы ей заранее известно абсолютно все, что может произойти, и как будто все происходит в соответствии с ее установкой. Такая установка устойчива, практически постоянна. Изменить ее практически невозможно. Когда кажется, что руководство учитывает изменившиеся обстоятельства и меняет установку, то на самом деле оно лишь ищет способа проведения неизменной установки в данных условиях. Установка проводится в жизнь неуклонно и неукоснительно, и как в малых, так и в больших делах. С такой установкой можно играть даже с завязанными глазами, будучи уверенным в успехе игры. Потому, например, возможны такие действия властей, которые кажутся совершенно нелепыми, если их рассматривать сами по себе, но которые вполне разумны с точки зрения правил игры «вслепую». Потому наивным является мнение, будто стоит на советское руководство как следует надавить, как оно «исправится». На самом деле советское руководство само бессильно перед Установкой, которую оно лишь олицетворяет и хранит в данный момент. Люди отбираются в руководство по таким принципам, что они оказываются неспособными и незаинтересованными в перемене Установки. Они могут удержаться у руководства, только служа Установке. Они сами ее рабы.

Установка, о которой идет речь, есть совокупность принципов поведения лиц, представляющих интересы Государства (Страны) во всех возможных ситуациях. Часть этих принципов формулируется в такой фразеологии, что требуется особая подготовка, чтобы понимать их суть. Часть формулируется в виде секретных инструкций. Часть не формулируется совсем. Но лица, воплощающие Установку, знакомятся с ними в практике своей деятельности или сами открывают их для себя, как нечто вполне естественное. Часть этих принципов даже вообще не осознается. И если приписать их данному обществу открыто, то его официальные представители общества будут категорически отрицать это. Вот некоторые из практически действующих принципов Установки: расширяться по всем возможным направлениям; проникать повсюду, в любые организации, страны, части света; иметь своих людей повсюду; мутить и путать; стравливать; «темные» дела делать чужими руками; создавать перевес сил; запугивать; шантажировать; обещать; лгать; соглашаясь, делать по-своему; вовлекать в свою игру всех; всеми путями расширять «пятую колонну»; тянуть открытия и изобретения; разыгрывать грандиозные спектакли с целью обмана и мистификации. Короче говоря, тут идут в ход все средства, изобретенные историей для борьбы не на живот, а на смерть. Причем в проведении таких принципов в жизнь Установка требует быть педантичным и терпеливым. Огромная масса людей проводит эти принципы в жизнь, имея в своем распоряжении всю мощь государства. Причем для этих людей никаких проблем личного поряка в связи с этим не появляется, ибо каждый из них по отдельности живет обычной жизнью и выполняет обычные функции. Рассматриваемые принципы проводятся в жизнь как производный результат их обычной жизнедеятельности.

Преимущества установочной формы поведения в игровой ситуации сказываются и в том, что даже вынужденные поступки система затем обращает в свою пользу. Классический пример на этот счет – еврейская и диссидентская эмиграция из Советского Союза. Будучи вынужденной уступкой в начале данного акта игры, она затем стала служить системе в качестве средства решения множества других ее проблем и приобрела видимость заранее спланированной акции. Эта видимость тоже не случайна. Во всех действиях такого рода постфактум происходит своеобразное переосмысление их в духе Установки и придание им формы действий в соответствии с планом и точным предвидением последствий. В таком духе было переосмыслено самое грандиозное событие в жизни системы – сам процесс ее становления. Здесь все серьезные действия системы обретают форму элемента грандиозного дьявольского расчета, если даже в них не вложено ни крупицы интеллекта, если даже они неожиданны для нее самой. Здесь даже неудачи и поражения переосмысляются затем как разумные шаги в какой-то победе, пришедшей из других источников.

И если уж говорить о какой-то пользе науки в решении проблем взаимоотношения стран и блоков в современном мире, то она должна сказаться прежде всего в понимании такого рода Установки, понимании «психологии» ее носителя, т.е. в понимании сущности такого типа общества, участвующего в мировой игре. Понять, с кем приходится иметь дело в этой игре, и не строить относительно такого партнера никаких иллюзий – это само по себе не так уж мало. По крайней мере будешь знать, что являешься жертвой не столько своей собственной глупости, сколько тупой последовательности и настойчивости некоей бесчеловечной Установки, проводимой в жизнь еще большими глупцами, чем ты сам.

Мюнхен, 11 февраля 1979 г.

ПОЧЕМУ СОВЕТСКОЕ ДИССИДЕНТСКОЕ ДВИЖЕНИЕ НЕ ИМЕЕТ ПОЗИТИВНОЙ ПРОГРАММЫ.

(Статья для радиостанции «Немецкая Волна»)

Довольно часто приходится слышать вопрос: почему советские диссиденты, в отличие от диссидентов восточно-европейских стран советского блока, не имеют позитивной программы переустройства общества? Насчет диссидентов восточно-европейских стран ответ мне кажется тривиально простым. Коммунистический строй в этих странах сложился не в силу внутренней эволюции, а навязан силой извне. Эти страны ближе к Западу не только географически, но и по образу жизни, культуре и общественной психологии. У них еще есть некоторые надежды вернуться в лоно западной цивилизации. Положительные проекты преобразований общества, выдвигаемые там, имеют целью если не целиком приобщить свои страны к Западу, то хотя бы удержаться на полдороге к нему и не скатиться целиком и полностью в то житейское болото, какое установилось в Советском Союзе. Сложнее обстоит дело с рассматриваемым вопросом в отношении советских диссидентов безотносительно к их восточно-европейским собратьям.

Диссидентское движение в Советском Союзе разнородно по социальному составу, по мотивам и целям, по формам поведения и судьбе его участников. Общим для них является следующее: 1) протест против явлений жизни, которые им кажутся несправедливыми в отношении лично их самих или других людей; 2) протест открытый в смысле отношений с властями и своим непосредственным окружением; 3) стремление к широкой гласности как внутри страны, так и вне ее; 4) установление личных связей друг с другом, первичные формы объединения и организации; 5) стремление держаться в рамках законности; тенденция к нелегальной деятельности выражена пока слабо и имеет целью главным образом вполне законные сбор информации и гласность; 6) преследования со стороны властей. Пока главное в диссидентском движении – сам факт его возникновения, его длительное существование и преемственность, несмотря на систематические преследования и погромы, завоевание симпатий в более широких кругах населения, создание образцов оппозиционного поведения для окружающих (особенно – для молодежи). В силу условий существования выработались некоторые общие лозунги диссидентского движения, которые было бы преувеличением обозначать словом «программа». Суть этих лозунгов сводится к следующему. Власти должны соблюдать букву советского закона, выполнять обязательства, взятые ими самими на себя, прекратить преследование инакомыслящих и тех, кто на деле хочет использовать декларируемые гражданские свободы. Если в данном случае и употреблять слово «программа» в некотором аморфном смысле, то здесь имеет место программа негативная. Позитивной же программы (программы в собственном, узком значении слова), т.е. программы преобразований советского общества, благодаря которым в качестве одного из следствий реализовались бы желания и лозунги диссидентов, диссидентское движение не имеет.

Должен с самого начала оговориться, что в Советском Союзе есть немало людей, которые имеют какие-то проекты общественных преобразований. Такие люди встречаются (по крайней мере – встречались несколько лет назад) в кругах, близких к партийному руководству. Встречаются они и среди диссидентов. Среди них есть такие, которые считают, что надо землю отдать во владение или даже в собственность крестьянам, ввести заводское самоуправление и вообще вернуться к «Февралю». Ходили слухи, будто были даже сторонники возвращения к монархии. Но я лично таких чудаков не встречал даже среди сторонников преобразования России путем возрождения православия. Но это все – личные проекты, а не программы, за исполнение которых сознательно берется то или иное общественное движение, группа людей – единомышленников, организация.

Такое отсутствие позитивной программы в нынешнем диссидентском движении нельзя считать случайным или преходящим явлением. Оно отражает объективное положение в стране, и прежде всего – свойства сложившейся в ней социальной системы и человеческого материала, производимого ею и сохраняющего ее, т.е. вещественного носителя этой системы. А объективные законы этой системы и свойства ее носителя таковы, что даже могучий партийно-государственный аппарат страны бессилен преодолеть их косность. Какие, например, прекрасные решения принимались насчет подъема сельского хозяйства, повышения производительности труда, улучшения качества продукции, сокращения пьянства, укрепления дисциплины труда, ликвидации взяточничества! И не следует думать, что они лицемерны. А какие грандиозные меры принимались, чтобы все это воплотить в жизнь! И что же? Результаты общеизвестны. Общество – не рота солдат. Его не поставишь по стойке смирно, ему не скомандуешь, куда и как идти. Командовать-то можно, да оно вряд ли пойдет так, как ему прикажут. Жизнь общества не есть одно ограниченное во времени действие. Это – жизнь миллионов людей в ряде поколений, совершающих миллиарды разнообразных действий. И решающая часть этих действий совершается по законам, неподконтрольным никаким партийным и государственным организациям. И тем более неподконтрольным незначительной кучке инакомыслящих, именуемых диссидентами.

Подчеркиваю, положение людей в стране зависит прежде всего от сложившейся в ней системы социальных отношений и социальных свойств ее носителя (т.е. основной многомиллионной массы населения), а не от зловредных козней властей. Власть здесь есть необходимый элемент системы, вполне адекватный ей. Сама власть при всем желании не может выскочить за рамки возможностей своей системы и ее носителя, обрекаясь на реформаторскую деятельность, которая позволяет делать лишь ничтожные сдвиги, отдаленно напоминающие социальный прогресс. Существующий в стране строй жизни есть продукт не только (и не столько) насилия, страха и обмана. Он в гораздо большей мере есть продукт естественной жизнедеятельности всей массы населения. Иное дело, такое положение устраивает большинство лиц, участвующих в системе власти и занимающих привилегированное положение в обществе. Но это положение не есть результат их злого умысла, оно само навязано им неподвластными им законами их бытия.

В общей форме можно строить любые прекрасные рассуждения насчет преобразований общества и возможностей их осуществления. Но есть реальность, с которой должен считаться всякий здравомыслящий человек, намеревающийся усовершенствовать эту реальность. Вполне реальным и разумным, например, кажется требование сократить расходы на вооружение, увеличить расходы на сельское хозяйство и легкую промышленность, усилить жилищное строительство, ослабить паспортную систему, передать землю в частное пользование крестьянам, ввести на заводах и фабриках рабочее самоуправление. Но попробуйте провести такие преобразования в жизнь, обратитесь с ними к населению! Если даже допустить, что вас не будут преследовать власти, в стране вряд ли найдется хотя бы с десяток первичных коллективов, которые примут такого рода предложения. Даже в вопросах улучшения бытовых условий трудящиеся будут на стороне властей, ибо они понимают, что жизненный уровень зависит не от постановлений и программ, а от всего строя жизни страны, и прежде всего – от организации и производительности труда. Или, например, пусть будет принято решение, облегчающее поездки за границу и эмиграцию до такой степени, что формально отпадут всякие ограничения. Но жизнь в соответствии с этим решением надо еще организовать. А это – определенный государственный аппарат. Это – блат, связи, взятки, произвол чиновников, волокита. Плюс к тому – валютные дела. И куда эмигрировать? Не всякая страна принимает советских эмигрантов с распростертыми объятиями. Положение может быть и изменится, но не столь радикально и не в ту сторону, как хотелось бы диссидентам. Улучшениями воспользуются прежде всего лица из привилегированных слоев и жулики, а они и без улучшений не так уж плохо устроены. Или возьмите проблему выборов в Верховный Совет. В Советском Союзе даже младенцам ясно, что если на одно место будут выдвигать по десять кандидатов, структура реальной власти в стране нисколько не изменится, ибо любые выборы тут фиктивны. Потому недавнее намерение некоторых советских диссидентов принять участие в выборах со своим кандидатом было даже в диссидентских кругах воспринято скорее комически.

Короче говоря, все те позитивные преобразования, которые могут предложить диссиденты, либо не будут приняты самим населением, либо будут приняты не теми лицами и не так, как хотелось бы, либо будут вполне отвечать намерениям самого партийно-государственного аппарата. Последний же инициативу реформаторской деятельности никогда и никому не уступит.

Вот еще пример, иллюстрирующий суть дела. Можно ли так реорганизовать органы правосудия и карательные органы в Советском Союзе, чтобы люди не подвергались несправедливым преследованиям за свои убеждения? Опять-таки всякому советскому человеку прекрасно известно, что характер деятельности упомянутых органов зависит не от их внутренней организации и их формального статуса, а от общей ситуации в стране и от установок высшего партийно-государственного руководства. И есть только одно средство «реорганизации» этих органов, зависящее от населения страны: способность как-то сопротивляться этой системе, в том числе – предавать широкой гласности факты репрессий, организовывать более или менее широкое возмущение, стойко вести себя в суде и в заключении. Этот пример характерен. Советское общество по самой своей природе таково, что единственно эффективным средством позитивных преобразований, исходящих снизу (а не со стороны руководства), являются средства чисто негативные, т.е. те или иные формы сопротивления режиму.

Вопрос о свержении существующего социального строя перед диссидентами вообще не встает. Тот, кто достаточно хорошо знаком с реальной жизнью советского общества, понимает, что свергнуть существующий в нем социальный строй внутренними силами невозможно. Таких сил просто нет, а возможности у защитников этого строя громить попытки его ослабления практически ничем не ограничены. Да и что это значит – свергнуть данный (коммунистический, социалистический) социальный строй? Восстановить частную инициативу и частную собственность на землю, фабрики, заводы? На это население страны не пойдет ни в коем случае, ибо с этой точки зрения данный строй жизни его вполне устраивает. А тот факт, что все серьезные дефекты нынешней жизни страны и недавнего прошлого обусловлены самим этим строем, представляет актуальный интерес лишь для мыслителей, а не для практически живущих людей. Все промежуточные между коммунистической и западной системой формы организации общества возможны лишь на время, в частностях, локально или для видимости, но не в стране в целом, не на достаточно долгий срок и не всерьез.

Всякая серьезная программа общественного движения должна считаться с реальными потребностями тех или иных групп населения и возможностями объединения людей по этой линии. В Советском Союзе есть огромное число недовольных в самых различных слоях общества. Труднее найти довольного, чем недовольного. Из этого кое-кто делает вывод, будто этот строй непрочен и скоро развалится. Но на самом деле общество не разваливается, а существующий в нем социальный строй ничуть не ослабевает. В чем дело? А вот попробуйте по одну сторону собрать довольных, по другую – недовольных! Ничего не выйдет, ибо общество естественно расчленяется совсем иначе. И недовольство суммируется в таких формах, которые исключают объединение недовольных. Общество расчленяется на множество деловых и социальных ячеек (коллективов). Большинство таких ячеек надежны с точки зрения целостности и устойчивости общества, а также с точки зрения управляемости свыше. Недовольные же, дорастающие до уровня диссидентов, в таких ячейках суть редкое исключение и не играют в них активной роли. Как только они становятся диссидентами, их сами сослуживцы выбрасывают из своих коллективов. Они становятся отщепенцами, не имеющими законных источников существования и возможности образовать свои самостоятельные жизнеспособные ячейки. Если они объединяются, их объединения рассматриваются как незаконные и преследуются. Пользуясь симпатией определенных кругов населения, диссиденты не выражают обобщенных интересов никакой социально определенной части населения – рабочих, крестьян, учителей, научных работников, военных и т.п. Они выражают протест против общей ситуации в обществе, которая лично затрагивает представителей самых его различных подразделений. И личная судьба этих людей просто как людей, а не как представителей той или иной социальной категории, становится главным объектом внимания диссидентской деятельности. Если диссиденты, например, привлекают внимание к судьбе какого-то рабочего, это еще не значит, что они суть выразители интересов рабочего класса.

Всякое общество изобретает соответствующие ему формы проявления и суммирования недовольства. Советское общество тоже открыло для себя по крайней мере одну такую специфическую форму – диссидентское движение. Оно возникло благодаря историческому стечению обстоятельств. Но возникнув раз, оно стало устойчивым и значительным фактом советской жизни. Диссиденты чисто опытным путем нашли себе наиболее адекватное идеологическое оформление – быть больной совестью советского общества, а не выдвигать утопические программы. Диссиденты не есть единственно возможная форма сопротивления режиму в Советском Союзе. Не исключено, например, что здесь разовьется индивидуальный террор и возникнут тайные террористические организации. Но это не будет частью диссидентского движения, хотя власти и будут пытаться скомпрометировать диссидентское движение путем приписывания ему террористических намерений и действий. Диссидентское движение в целом и в главном есть движение в рамках советской формальной законности и легальности, хотя власти и стремятся представить его как выходящее за эти рамки и расправляются с ним, нарушая свои собственные законы. И уже самой этой установкой оно отрезает себе не только выработку позитивной программы переустройства общества, но и самую возможность понять для себя, почему оно такую программу не способно выработать в принципе. Я имею в виду, подчеркиваю это, не литературное прожектерство, а настоящую программу, способную увлечь за собой более широкие слои населения. Но, как говорится, нет худа без добра, ибо советский народ давно сыт по горло всякого рода программами.

Мюнхен, 24 февраля 1979 г.

МОСКВА – ОБРАЗЦОВЫЙ КОММУНИСТИЧЕСКИЙ ГОРОД.

Москва... Что о ней сказать? Иногда хочется просто махнуть рукой: мол, не стоит она того, чтобы о ней говорить. Иногда – наоборот, хочется долго и с чувством рассказывать: люди на Западе должны знать Москву настоящую, а не туристическую, показную, пропагандистскую. Знать не ради любопытства и образования, а ради самой человеческой жизни, ибо Москва есть не спасение, а коварная опасность.

Чтобы рассказать о Москве достаточно полно и точно, надо прежде всего рассказывать о реальном коммунистическом образе жизни, который достиг здесь классически ясных и развитых форм. Без этого ничего здесь нельзя понять хотя бы более или менее объективно и верно, ибо здесь ничего другого просто нет. Здесь даже проститутки (а их тут не меньше, чем в Париже), наркоманы (и такие тут есть), жулики, хулиганы и пьяницы суть носители и проводники принципов реального (а не мифического, марксовского) коммунизма. Я уж не говорю о внешнем облике Москвы: намерение властей, архитекторов, художников и прочих граждан превратить Москву в образцовый коммунистический город неуклонно проводится в жизнь.

Но в краткой статье немыслимо рассказать, что такое коммунизм как реальный тип общества. Потому я ограничусь здесь лишь чисто психологической зарисовкой Москвы с этой точки зрения.

Раньше Москву считали большой деревней. Теперь так думать о ней – глубокое заблуждение. Теперь Москва есть не деревня, хотя и большая, а сверхдеревня.

И дело тут не просто в том, что во много раз увеличилось число людей и домов в ней, а в том, что возникло новое социальное качество. Качественный скачок, однако, состоял здесь не в том, что большая деревня наконец-то превратилась в город – деревня при всех обстоятельствах остается деревней, какой бы большой она ни стала. Скачок состоял в том, что Москва превратилась в центр, источник и символ исторического провинциализма. И слово «город» к ней применимо лишь в смысле большого скопления в одном месте людей, домов, учреждений. Когда после революции большевики перевели столицу новой советской империи из Петрограда в Москву, они заботились о своей шкуре. Но при этом они, не ведая того, совершили дело большой исторической важности: тем самым они узаконили победу над западническими порывами в России. Но победу отнюдь не славянофильских тенденций – последние теперь влачат жалкое существование в качестве одного из подручных средств советской власти (КГБ и ЦК КПСС), используемых по мере надобности (обычно когда в этом никакой надобности нет) и в разумных (обычно – в идиотских) пределах, – а победу именно провинциализма над столичностью. Старая Москва при этом послужила лишь удобным поводом для новой. Новая Москва, как это произошло и с прочими феноменами становящегося коммунизма, не оставила буквально камня на камне от старой. Сложилось новое человеческое объединение, мало что общего имеющее со старой Москвой как с архитектурной точки зрения, так и по составу и социальной психологии его обитателей. И по исторической роли, конечно.

Москва есть воинствующая провициальность, буйствующая самодовольная бездарность, одуряющая скука, поглощающая все прочие краски серость. Это относится не только к внешнему виду города, но ко всему его образу жизни. Здесь все до такой степени серо и уныло, что становится даже интересно. Это особая интересность, чисто негативная, разъедающая, лишающая воли к действию и желания действовать. Привыкшие к этому с рождения люди, однако, принимают это как свою родную стихию и не сменяют ее ни на что другое, рассматривая свою душевную опустошенность и убожество своей жизни как признак духовного превосходства над человеком западным. Здесь отсутствие всего того, что делает человека личностью, достигает чудовищных размеров и становится ощутимо положительным. Оно здесь культивируется и прогрессирует. Здесь бездарность есть не просто отсутствие таланта, но наличие наглого таланта душить талант настоящий. Здесь глупость есть не просто отсутствие ума, но наличие некоего подобия ума, заменяющего и вытесняющего ум подлинный. И так во всем остальном. Москва есть живая и очень активная ткань общества, но ткань злокачественная. Цинизм, злоба, подлость, пошлость, насилие здесь пронизывают все сферы человеческого бытия и образуют общий фон разыгрываемого дилетантами страшного спектакля.

Я родился в глухой русской деревушке далеко от Москвы. В Москве стал жить с 1933 года. Возможно, это переселение было случайным для меня. Но оно не было случайным для миллионов других людей тех времен. Гениальная ленинско-сталинская политика в отношении крестьянства привела в начале тридцатых годов к беспрецедентному в истории России разорению деревни. Уцелевшие русские мужики всеми правдами и неправдами устремились в города. Многие по старой памяти потянулись в Питер (Ленинград), но гораздо больше ринулось в Москву. Тут было легче устроиться. К тому же Москва по духу и культуре была много ближе им, чем высокомерный и чиновный Петербург. Этот процесс совпал с общей провинциальной тенеденцией русской революции, дав в руки новых властителей страны такое могучее оружие, как бесконечное русское терпение, низкий уровень бытовой культуры и дешевый человеческий материал, готовый за грошовое вознаграждение выполнить любую волю руководителей. Конечно, люди уже научились бояться новой власти. Но эта готовность объясняется в большей мере другим фактором, а именно – страхом возврата к прошлому. Не поняв этой простой истины, нельзя понять причин успеха русской революции и прочности рожденного ею режима. Советский народ (русский во всяком случае) пойдет на любые трудности впереди, лишь бы не возвращаться в прошлое. Если бы ему пришлось выбирать одно из двух – новые трудности на пути вперед или облегчения на пути назад, он предпочел бы первое. И бессмысленно надеяться на то, что обманутый русский народ образумится, сбросит иго советского режима и вернется в лоно мирной жизни дореволюционного образца, кстати сказать – сильно идеализированного. Сложные массовые процессы необратимы. И если хочешь вернуться назад (в такого рода случаях), иди как можно быстрее вперед. Москва именно так и поступает. Когда я приехал в Москву, уже сломали Храм Христа Спасителя. На его месте задумали построить самое высокое здание в мире – Дворец Советов. Даже малограмотным мужикам было понятно, что гораздо дешевле и проще оставить церковь хотя бы как украшение, а Дворец построить на новом месте – свободной земли девать все равно некуда. Но власти выбирали что потруднее и подороже. Кончилась эта великая затея (во что она обошлась?!) тем, что в конце концов вырыли бассейн, т.е. яму. Символично! В Москве все символично. И парадоксально. На Садовом кольце выкорчевали все деревья. Начали строить грандиозную сельскохозяйственную выставку. В стране голод. Сельское хозяйство в ужасающем состоянии. А тут строят колоссальную, неслыханную ранее нигде и никогда выставку, которая должна демонстрировать якобы выдающиеся успехи и счастливую жизнь советских крестьян. И истратили на нее средств много больше, чем вложили в само сельское хозяйство. В чем дело? Выставка в то время была красивой сказкой, а сказка была важнее реальности – думают одни. Правда, эта сказка оказалась шедевром эстетической безвкусицы. Но не забывайте, что у провинции свои вкусы. На том же уровне эстетического идиотизма перестраивалась и до сих пор строится вся Москва. Построить выставку все же было дешевле, чем поднять само сельское хозяйство, – думают другие. Сельское хозяйство до сих пор поднять не могут, а выставку все-таки осилили. Внешний эффект от выставки был сильнее, чем от улучшения самого сельского хозяйства, – считают третьи. Ничтожное улучшение сельского хозяйства осталось бы незаметным, а выставку заметили все. Как ни улучшай сельское хозяйство, все равно будет отставание и бедность. Если не можешь людям дать добра на копейку, сули на миллион. А выставка и была таким обещанием. К тому же был расчет на то, что большое число дураков поверит в наш расцвет, посетив именно выставку, а не реальные деревни. Конечно, во всем этом есть доля правды. Но в происходившем было больше неподконтрольного никому стихийного процесса, чем злого (или доброго?) умысла и разумного расчета. И потому тут всякие объяснения в терминах целесообразности и причинности лишены смысла.

Сельскохозяйственная выставка – явление, характерное для Москвы. Сейчас она называется ВДНХ – Выставка Достижений Народного Хозяйства. Сокращение это тоже не случайно – это неотъемлемая часть советского языкового творчества. Походите по Москве и посмотрите на вывески бесчисленных контор и конторок! Боже, сколько их в Москве! И каких только контор тут нет! Это тоже существенно, ибо новая Москва создавалась как гигантское скопление контор, как контора контор, как главная контора всего советского общества. Не столица, если уж быть точным, а именно контора. Московский провинциализм есть провинциализм не только деревенский, но и конторский. Теперь – в основном конторский. Конторский служащий господствует здесь, навязывая свою психологию, свой интеллект, свои формы поведения и вкусы всему остальному населению. Хотя в Москве много рабочих, она есть по преимуществу царство служащих, чиновников.

В центре ВДНХ теперь высится не пшеничный колос или хотя бы кукурузный початок, а космический корабль. Теперь стране не до сельского хозяйства, она занята делами более возвышенными – космосом! Не вечно же людям на Земле сидеть! А между прочим, я ничуть не удивлюсь, если люди действительно наплюют на Землю и улетят осваивать какую-нибудь не пригодную для жизни планету. Преодолевать трудности, специально создавая их для этой цели, – это вполне в духе нового общества. Неподалеку от космического корабля стоит огромная глиняная скульптура быка, выкрашенного под бронзу, – след первоначального замысла выставки. Ходил слух, будто бык сначала был сделан без половых органов – Партия и Правительство заботились о нравственности народа. За быком – павильон, в котором по идее должны были быть коровы. Когда мы перед отъездом из Москвы были там, на павильоне красовалась дощечка со словами «Коровы закрыты на ремонт». Посмотрев быка и оглянувшись на космический корабль, вы уже не заметите в нем ничего космического. В нем ощущается претензия не столько на покорение космоса, сколько на покорение нашей обжитой планеты. Зачем, если свою Землю освоить не можем? Да хотя бы затем, чтобы заставить всех жить так же уныло и бездарно, как живет Москва.

Сейчас в Москве готовятся к Олимпийским играм. Это явление сродни сельскохозяйственной выставке. Зачем, спрашивается, потребовалось брать на себя такую обузу, когда страна на грани экономической катастрофы? Экономическая выгода? Нет, какие бы расчеты сейчас ни строили экономисты, на все это дело разбазарят все равно раз в пять больше, чем запланировали. Политический эффект? А от чего ему быть? Думаю, что сейчас руководители страны в глубине души сами хотят, чтобы эти игры сорвались, но сделать это уже не в их власти, как не в их власти было остановить разрушительную и созидательную лавину истории вообще. Они сами рабы ее. Из-за олимпийского строительства сократили (если не прекратили) жилищное строительство. Кучу народа сорвали с разных производств. В чем же смысл этого? Бессмысленно искать его здесь. Раковая опухоль не имеет цели в себе самой.

Москва создавалась как витрина нового коммунистического общества. С колоннами, фронтонами, всяческими завитушками. Образ отвергнутого дворянского Петербурга владел подсознанием хозяев новой столицы. Строилось кое-что и в современном (конструктивном) стиле. Но над этими сооружениями смеялись. Ходили слухи, будто строители их оказались врагами народа и понесли заслуженную кару. Тщательно сносилась с лица земли старая, т.е. русская Москва. Безжалостно ломались церкви. Спрямлялись кривые улочки. Загоняли в трубы речушки. Срезались возвышенности. Новая Москва мыслилась как идеальная плоскость, застроенная так, что теперь трудно поверить в серьезность намерений ее проектировщиков. Был отвергнут проект Корбюзье строить новую Москву в Юго-Западном районе, а старую сохранить как исторический памятник, очистив ее от зданий, не имеющих архитектурной ценности. Потом Москва сама устремилась в этом направлении, но далеко не на уровне проектов Корбюзье, а во вкусе советских академиков архитектуры и партийных чиновников. Признаны теперь и обруганные ранее архитектурные идеи Запада, но с большим опозданием, в самых посредственных и примитивных формах, со специфически советскими коррективами.

Когда я был студентом (уже после войны), ломали Китайгородскую стену и Зарядье. Я работал там землекопом на археологических раскопках. Мы выкапывали жалкие остатки русской истории, а на наших глазах замечательные памятники самой этой истории ломали и крушили. На месте разрушенного Зарядья построили безобразное здание гостиницы «Россия». Построили, несмотря на многочисленные протесты. На могучем фундаменте, который по идее должен был держать сотню этажей, еле держится двадцать (или что-то около того). Опять символ. При избытке территории в московский Кремль втиснул свое творение главный архитектор Москвы – своя рука владыка. И опять символично: бездарный чиновник от архитектуры стремится примазаться к великим творениям прошлого. Хотя расположение правительственных учреждений в Кремле очень неудобно с деловой точки зрения, власти цепляются за Кремль как за символ. Они хотят выглядеть хранителями и законными представителями России, которая фактически была разгромлена ими как национальное образование и возрождения которой они сами боятся панически. Россия – единственная из советских республик – не имеет своей Академии наук и даже своего республиканского Центрального комитета партии.