Союз еврейских полисменов

Стиль игры его не изменился. Он демонстрировал все те же настроение и состояние.

— Отец твой играл в шахматы, — сказал как-то Герц Шемец, — как будто у него одновременно болели зубы, его мучили запор и геморрой, а кишечник раздувался от газов.

Он вздыхал и стонал, он ломал пальцы и запускал их в те редкие волосины, которые еще остались на черепе от былой прически, он терзал ногтями лысину и строил гримасы. Каждый ход противника — особенно неудачный — вызывал у него судороги. Собственные ходы, сколь бы отважными, остроумными и сильными они ни были, убивали его, как неожиданно полученные трагические известия. Он прикрывал ладонью рот и скорбными глазами глядел вслед только что сделавшей ход фигуре.

Совершенно иначе играл в шахматы дядя Герц. Этот играл спокойно, даже беззаботно, сидя чуть под углом к доске, как будто ожидая, что ему сейчас предложат съесть что-нибудь вкусненькое, или что сейчас к нему на колени прыгнет премиленькая крошка. Но глаза Герца видели все, не упускали ни малейшей детали, как заметили они дрожь в руке Тартаковера в тот далекий день, когда чемпион играл с Исидором Ландсманом. Промахи не ввергали дядю Герца в уныние, удачи не заставляли вскакивать с места. В тот вечер в кафе отеля «Эйнштейн» он следил, как его друг громит завсегдатаев, раскуривал очередную сигарету от окурка предыдущей, а когда на поле боя остались лишь дымящиеся развалины, сделал очередной необходимый шаг: пригласил Исидора Ландсмана домой.

Летом 1948 года семья Шемец занимала двухкомнатную квартиру в новом доме на новом острове. В здании проживали две дюжины семей, все без исключения «полярные медведи», как называли себя переселенцы-ветераны. Мать спала на кровати, Фрейдль — на кушетке, а Герц раскладывал постель на полу. Они уже стали стопроцентными аляскинскими евреями, что предполагало утопизм. Утопизм означал, что они видели изъяны во всем, на что падал взгляд. Семейка Шемец — склочная, сварливая, особенно Фрейдль, в четырнадцать лет вымахавшая ростом в пять футов восемь и весившая сто десять килограммов. Едва увидев Ландсмана-отца, призраком маячившего в дверях, не решавшегося сделать шаг внутрь, Фрейдль сразу же решила, что он столь же недосягаем и неприступен, как дикая Аляска, которую она уже считала своим домом. Любовь с первого взгляда.

Впоследствии Ландсман неоднократно и всегда безуспешно пытался вызнать у отца, что тот нашел — и вообще нашел ли хоть что-нибудь — привлекательного во Фрейдль Шемец. Нет, она очень неплохо выглядела. Египетские глаза, оливкового цвета кожа, в шортах, туристских ботинках, с закатанными рукавами пендлтоновской рубашки — воплощение маккавеевского спортивного mens sana in corpore sano.[1] Фрейдль сразу ощутила жалость к молодому человеку столь трудной судьбы, потерявшему всю семью, на себе испытавшему ужасы лагеря смерти. Много было таких детишек среди «полярных медведей» — ощущавших вину за то, что их не коснулись грязь, голод, угроза физического уничтожения, и осыпавших прошедших через все это градом советов, информации, критических замечаний, полагая перечисленное лучшим способом поддержать пострадавших. Как будто давящую, нависающую пелену небытия можно устранить благонамеренным порывом одной целеустремленной советчицы…

Первую ночь отец Ландсмана провел на полу, рядом с Герцем. На следующее утро Фрейдль отправилась с ним покупать одежду, платила за него из своего яйца-копилки бат-мицвы. Девушка помогла ему найти комнату у какого-то недавно овдовевшего старика, жившего рядом. Она натирала ему плешь сырым луком, в надежде, что волосы образумятся и вернутся обратно. Она кормила его телячьей печенью, чтобы улучшить кроветворные функции. Она постоянно воспитывала его, понукала, упрекала, пилила, заставляла сидеть прямо, смотреть в глаза собеседнику, учить американский английский, носить зубные протезы. Как только Фрейдль исполнилось восемнадцать, она вышла за него замуж и устроилась на работу в «Ситка тог», начала с женской странички и доросла до ведущего редактора. Она работала по шестьдесят — семьдесят пять часов в пятидневную неделю, пока не умерла от раковой опухоли. Ландсман тогда уже учился в колледже. К тому времени Герц Шемец уже сумел произвести на работодателей достаточное впечатление, чтобы фирма «Фен, Харматтан и Буран» собрала денежки по подписке, нажала, где требовалось нажать, и направила его в школу права в Сиэтле. Герц Шемец стал первым евреем, которого ФБР привлекло в качестве директора филиала в округе. Далее на него обратил внимание Гувер и поручил руководство программой ФБР «COINTEL PRO» — контрразведкой и борьбой с подрывной деятельностью в округе Ситка.

Отец Ландсмана играл в шахматы.

Каждое утро, в дождь, в туман, в снег и слякоть, он проходил пешком две мили до кафе отеля «Эйнштейн», усаживался за столик с алюминиевой столешницей у задней стены, лицом к двери, и вынимал маленький набор вырезанных из клена и вишни шахмат, подарок шурина. Каждый вечер он сидел на табурете в маленьком домике на мысе Халибут, где вырос Ландсман, просматривая с десяток игр, которые вел по переписке. Он сочинял заметки для «Шахматного обозрения», работал над биографией Тартаковера. Этот опус он так и не завершил, но никогда не прекращал над ним корпеть. Правительство Германии расплачивалось за прошлые грехи, платило ему пенсию. И с помощью дяди Герца Шемеца он научил сына ненавидеть игру, без которой не мыслил жизни.

Бледные бескровные пальцы Ландсмана, дрожа, отпускали коня или пешку навстречу року, всегда наваливавшемуся на него нежданно и неумолимо, независимо от того, насколько прилежно он зубрил шахматную теорию, оттачивал шахматную практику.

— Нет, нет, нет, так нельзя! — разражался мольбами Ландсман-отец. — Бей! Моя фигура под ударом!

— Н-не могу…

— Можешь!

В своем жалком убожестве Ландсман-сын оказался крепким орешком. Сгорая от стыда, упиваясь своим уничижением, он вслушивался в тяжкую поступь неумолимой судьбы, гадал, на сколько кусков разрежет его родитель, по какой стене размажет и разбрызжет своего ничтожного сына. Отец, каменея, наблюдал за отпрыском печальными, застывшими глазами.

Через несколько лет таких упражнений сын уселся за пишущую машинку матери и настрочил родителю письмо, в котором подробно, мотивированно и убедительно обосновал свое отношение к шахматам и нежелание иметь с ними что-либо общее. С неделю он таскал это письмо в кармане, потерпел еще три кровавых поражения и наконец сунул конверт в почтовый ящик в Унтерштате. Двумя днями позже Исидор Ландсман прекратил свои земные мытарства передозировкой нембутала в двадцать первом номере отеля «Эйнштейн».

Незамедлительно последовала реакция сына. Он начал мочиться в постель по ночам, разжирел, лишился дара речи. Мать обратилась к весьма любезному и столь же некомпетентному врачу по фамилии Меламед. Лишь через двадцать три года после смерти Ландсмана-отца Ландсман-сын обнаружил роковое письмо в картонной коробке, под неоконченной биографией Тартаковера. Оказалось, что отец даже не вскрыл то злополучное письмо, а стало быть, не мог его и прочесть. К моменту, когда почтальон доставил послание, Ландсман-старший уже свел счеты с жизнью.

6

Память Ландсмана возвращается к старым евреям-шахматистам из кафе «Эйнштейн», а руки крутят баранку, он направляется к Берко. Наручные часы Ландсмана показывают четверть шестого. Утро. Но, судя по окружающей тьме, по ночной неудобной тяжести в желудке, ночь отступит еще не скоро. До восхода солнца на этой широте, в период зимнего солнцестояния, еще не меньше двух часов.

Баранка, за которую держится Ландсман, принадлежит «шевроле шевель суперспорт» 1971 года выпуска. Купил десять лет назад в пароксизме ностальгического энтузиазма и заездил до состояния, когда все тайные и явные дефекты колымаги становятся неотличимыми от таковых ее владельца. В модели 1971 года вернулись от четырехфарного исполнения к двухфарному. Поскольку лампа в одной из фар некстати отжила свое, Ландсман теперь маячил во тьме бульвара циклопом. Он направлялся к башням Шварцн-Яма на намывном участке в центре пролива, окруженным водой, как средневековая крепость или современная тюрьма.

Русские штаркеры соорудили Шварцн-Ям на этом высунутом над водою язычке, готовом спрятаться обратно, в середине восьмидесятых, когда легализовали игорный бизнес. С дальним прицелом — на дома отдыха, таймшеры, на карманы одиночек-пенсионеров. Рулетки казино «Гранд-Ялта» какое-то время бешено крутились и подпрыгивали, но игорный бизнес запретили Актом о традиционных ценностях, и в казино въехали супермаркет «КошерМарт», аптечный бизнес «Уолгринз» и магазин-склад «Биг мейкер». Штаркеры вернулись к политическому и бизнес-рэкету, торговле телом и нелегальному игорному бизнесу. Профессиональные бонвиваны и отпускники уступили место среднему и нижесреднему классу, иммигрантам из России, ортодоксам и ультраортодоксам да разношерстной кучке богемы, притянутой отдушкой прежней растленности, болтавшейся на местности, как случайная нитка золотого дождя на выкинутой рождественской елке.

Семейство Тэйч-Шемец проживает в «Днепре» на двадцать четвертом этаже. «Днепр» смахивает на высокую стопку плоских круглых консервов. Многие из его обитателей, презрев красоты приземистого конуса горы Эджкамб, мерцание Сэйфти-Пин и сияние Унтерштата, застеклили и утеплили свои скругленные балконы, присоединив их к жилому пространству. Семейство Тэйч-Шемец изолировало балкон, когда «пошли дети», то есть когда на свет появился первый ребенок. И вот уже двое отпрысков обосновались на балконе, как заброшенные лыжи или старые стулья.

Ландсман паркует свой «суперспорт» за мусорными контейнерами. С этим местечком он уже сжился, хотя и сознает, что настоящий мужчина не должен уступать нежным чувствам, когда речь заходит о выборе места парковки. Возможность припарковать машину нельзя сравнивать с постоянно действующим приглашением к завтраку на двадцать четыре этажа выше.

До половины седьмого еще несколько минут, и Ландсман, хотя и уверен, что семейство Тэйч-Шемец уже на ногах, поднимается пешком. Добравшись до верха, он останавливается на коврике перед квартирой семейства Тэйч-Шемец и вознаграждает себя за затраченные на подъем усилия сигаретой. Мезуза семейства Тэйч-Шемец на извержение табачного дыма не реагирует, но легкое Ландсмана резко выталкивает воздух. Ландсман собирается кашлянуть и вторым легким, когда Эстер-Мачке Тэйч открывает перед ним дверь. В руке она держит палочку домашнего индикатора беременности, с рабочего конца которой свисает янтарная капля, очевидно, мочи. Заметив взгляд Ландсмана, хозяйка хладнокровно сует индикатор в карман халата.

— У нас вообще-то звонок работает, — сообщает ему Эстер-Малке сквозь завесу спутанных кирпично-рыжих волос слишком тонких для хвоста, которым она трясет в миру. Лицо за волосами почти не угадывается.

— Ничего, кашель тоже неплохо слышно, — утешает ее Ландсман.

Эстер-Малке отступает от двери, и вот уже Ландсман шагнул в прихожую на толстый коврик из грубого кокосового волокна. На коврике выплетена приветственная надпись: «СГИНЬ!» Ландсман коснулся двумя пальцами мезузы, поднес их к губам, обозначил поцелуй. Так ведут себя искренне верующие вроде Берко и придуривающиеся засранцы типа Ландсмана. Шляпу и плащ Ландсман вешает на ветвистые оленьи рога и в кильватере тощего зада Эстер-Малке следует по коридору в кухню. Кухня узкая, скомпонована по типу самолетного камбуза: с одной стороны — плита, раковина и холодильник, с другой — шкафчики. В конце кухонной кишки бар с двумя сиденьями, плавно переходящий в гостиную-столовую. Железяка вафельницы пыхтит на стойке бара, выдувает облачка пара, как паровоз из мультика. Кофейник с фильтром тоже обеспокоен: плюется, тяжко дышит, как раздолбанный еврейский коп, только что одолевший не один десяток ступенек.

Ландсман подгребает к своему любимому табурету и застывает рядом. Из твидовой куртки достает дорожные шахматы, снимает обертку. Купил в круглосуточной аптеке на Корчак-плац.

— Толстун еще в пижаме?

— Одевается.

— А толстунчик?

— Галстук ищет.

— А следующий, как его там… — Забытое Ландсманом имя продиктовано постоянно меняющейся модой на имена новорожденных и звучит Фейнгольд Тэйч-Шемец. В миру просто Голди. Четыре года назад Ландсман имел честь придерживать худосочные ножки Голди в момент, когда древний еврей с вострым ножиком склонился над крайней плотью младенца. — В общем, его величество.

Она слегка кивает в сторону столовой-гостиной-жилой-досуговой.

— Еще не выздоровел?

— Сегодня полегчало.

Ландсман обходит стойку бара, минует обеденный стол со стеклянной столешницей и большой диван-«расчлененку», чтобы поинтересоваться, что творит телеящик с его крестником.

— Посмотри-ка, кто пришел…

На Голди свитер с изображением белого медведя, высший шик для детей аляскинских евреев. Полярные медведи, снежинки, иглу и иной северный антураж — образы детства Ландсмана — снова в моде, но на этот раз в них присутствует изрядная доля иронии. Снежинки? Да, снегу здесь было достаточно… когда-то. Парниковый эффект, черт знает какие еще причины — и сейчас более привычны им дождь да слякоть. Белых медведей не было и нет. И никаких иглу, никаких северных оленей. Злые на весь свет индейцы — да, туману — хоть задом кушай, дождь, дождь, дождь — хоть залейся… и полстолетия острой разочарованности, настолько глубоко въевшейся в еврейские кости, что видится она во всем, даже в декоре детской одежды.

— Готов к выполнению задания, Голделе? — с серьезным видом спрашивает Ландсман, прикладывая ладонь ко лбу ребенка. Лоб сухой, прохладный. Пес «Шнапиш» и кипа, которую он украшает, скособочились на ухо, Ландсман поправляет весь ансамбль, вместе с принадлежащей к нему заколкой для волос. — Побежали гонять бандюков?

— Ну дак… Побежали, дядя Меир.

Ландсман протягивает мальчику руку, и тот сразу хлопает ладошкой по раскрытой ладони взрослого. По детской физиономии проскользнуло выражение, знакомое по телеэкрану, по образовательному каналу. Девяносто процентов телепередач приходят с юга, дублируются на идиш специально для Ситки. В этой серии двое детишек с еврейскими именами и внешностью, скорее, индейской (родители в передаче ни разу не появлялись) завладели кристаллической чешуйкой брони дракона и попадают в драконью страну, населенную драконами разного цвета и разной степени дебильности. Магическая чешуйка увлекает ребятишек все дальше и дальше, в страну радужного идиотизма, забвения и невозвратности; бренные их телесные останки с дырочками в затылках обнаруживает смотритель ночлежки… Должно быть, что-то переводчик напутал, думает Ландсман.

— Классный будешь ноз, когда вырастешь, правда? — сыплет бодренькой скороговоркой Ландсман. — Как папа и дядя Меир.

— Ну-у, — вяло тянет Голди. — Зуб даю…

— Вот и молодец.

Еще одно телеэкранное рукопожатие. Беседа с пацаном напоминает Ландсману процедуру с мезузой: начал во здравие, кончил за упокой.

— С чего это ты за шахматы взялся? — спрашивает Эстер-Малке, когда Ландсман возвращается в кухню.

— Что ты, что ты, чур меня, какие шахматы! — ужасается Ландсман. Он взбирается на «свою» табуретку, ковыряется в крохотных пешечках, слониках, кониках и королечках дорожных шахмат, выстраивает из них композицию, оставленную покойным «Эмануилом Ласкером». Фигурки почти неразличимы, увертываются, не даются в руки.

— Ну, чего уставилась? — раздражается он. — Давно не видела?

— Ландсман, дьявол… — Эстер-Малке всматривается в его руки, переводит взгляд на лицо. — Тебя ж трясет.

— Ночь не спал.

— А-а-а…

Прежде чем вернуться в школу, окончить ее, стать социальным работником и выйти замуж за Берко, Эстер-Малке недолго, но весьма бурно бултыхалась на социальном дне Южной Ситки. На счету ее одно-другое мелкое преступление, татуировка по низу живота, в которой она теперь раскаивается, челюстной мост — память о последнем контакте с каким-то насильником. Ландсман знаком с ней дольше, чем Берко, впервые задержал ее по обвинению в хулиганстве, еще перед тем, как она бросила школу. Эстер-Малке знает, как обращаться с неудачниками, знает по опыту и чувствует нутром, она не тратит время на упреки, она помнит свою растраченную молодость. Эстер-Малке подходит к холодильнику, открывает дверцу. Бутылка «Брунер-Адлер», уже без пробки, переходит из ее руки в руку Ландсмана. Ландсман прижимает холодное стекло к виску, затем присасывается к горлышку.

— Что, задержка? — интересуется он, несколько оклемавшись.

Она изображает на лице сожаление, сует руку в карман халата, сжимает палочку индикатора беременности, но не вытаскивает ее. Ландсман ее понимает. Поднималась уже эта тема. Эстер-Малке считает, что он завидует ей, Берко и их программе воспроизводства, воплотившейся в двух здоровых сыновьях. Да, завидует, но в этом не признаётся. И никогда не признается.

— У, бл… — взрывается он, уронив черного слона. Фигура — фигурка — упала, подпрыгнула и спряталась где-то под стойкой бара.

— Хоть белый?

— Черный, черт бы его… Сло-оник. Зараза… Сгинул.

Эстер-Малке подходит к шкафчику, затягивает потуже пояс халата, открывает дверцу, изучающее всматривается в содержимое полок.

— Вот, — говорит она, снимает с полки коробку шоколадной крошки, открывает ее, высыпает на ладонь несколько темных застывших капелек, протягивает ладонь Ландсману. — Вполне сойдет.

Ландсман молча косится на ее ладонь, лезет под стойку, обнаруживает черного слона и вдавливает его шпенек в дырочку на «h6». Эстер-Малке возвращает коробку в шкафчик, руку — в карман халата, к тайне индикатора беременности.

Ландсман смахивает шоколадные крошки со стойки на ладонь, с ладони в рот.

— Берко знает?

Эстер-Малке трясет головой, лицо полностью скрывается под волосами.

— Да брось… Й-й-ерунда.

— Так-таки ерунда? — Она пожимает плечами.

— Ты хоть индикатор-то проверила?

— Боюсь…

— Чего боишься? — спрашивает Берко, вынырнувший из кухонной двери с юным Пинхасом Тэйч-Шемецом — увы, сокращенно — Пинки! — подмышкой, «градусником».

Месяц назад они отметили его первую годовщину: с тортом, со свечой… Отсюда вывод — вскоре вполне может воспоследовать и третий Тэйч-Шемец, заключил Ландсман. Через двадцать один или двадцать два месяца после второго. И через семь месяцев после Реверсии. Семь месяцев неизвестности. Еще один микроузник тюрьмы жизни, судьбы, истории, еще один потенциальный Мессия. Ведь болтают же «знатоки», что Мессия рождается в каждом поколении… Наполнить паруса мечты раздолбанной ладьи Илии-Пророка…

Рука Эстер-Малке появляется из кармана, оставив в его тьме индикатор, а бровь хозяйки многозначительно шевелится умной гусеницей.

— Боится услышать, что я вчера сожрал, — увиливает Ландсман и усиливает отвлекающий маневр, вынув из кармана ласкеровские «Триста шахматных партий» и бухнув их на стойку бара рядом с шахматной доской.

— Ты об этом вчерашнем жмурике?

— Эмануил Ласкер. Так он зарегистрировался в отеле. Документов при нем никаких, мы так и не знаем, кто он такой.

— Эмануил Ласкер. Имя-то известное… — Берко протиснулся в кухню. Уже в брюках и в рубашке. Брюки серые мериносовые с двойной складкой, рубаха разной степени белизны. Галстук с весьма изящным узлом, темно-синий в оранжевый горошек. Галстук длинен, брюки весьма просторные, при синих подтяжках, напряженных, кроме веса брюк, еще и давлением брюха хозяина. Под рубашкой угадывается исподний молитвенный таллит с бахромой, а по непроходимым зарослям густейшей шевелюры сползает на затылок кипа-ермолка. Подбородок, однако, щетиной не украшен. Все предки Берко по материнской линии в силу какого-то каприза судьбы не могли похвастаться бородами с тех незапамятных времен, когда Ворон создал весь мир — кроме солнца, которое он стырил. Берко Шемец внимателен и наблюдателен, но весьма по-своему и в своих специфических беркошемецовских целях. Он минотавр в лабиринте этого еврейского, еврейского, еврейского мира.

Берко появился в доме Ландсманов на Адлер-стрит однажды поздней весной 1981 года. Здоровенный неуклюжий парень, известный в Доме Морского Монстра клана Ворона племени Длинноволосых под именем Джонни-Медведь по кличке «Еврей». Тринадцатилетний парень ростом пять футов девять дюймов, лишь на дюйм меньше, чем сам Ландсман в восемнадцать, топтал порог своими «муклуками» тюленьей кожи. До этого момента ни Ландсман, ни его младшая сестра не имели представления о его существовании. А теперь этот парнишка должен был обосноваться в спальне, где отец лечил бессонницу из бутылки «Клейна».

— Ты кто? Ты откуда? — крикнул ему вдогонку Ландсман, когда парень шмыгнул в дверь столовой, комкая в руке кепчонку. Герц и Фрейдль стояли у входной двери, рыдая в объятиях друг друга. Дядя пока еще не удосужился сообщить сестре, что собирается оставить сына в ее доме.

— Я Джонни-Медведь, — объяснил Берко. — Из Шемец-Коллекшн.

Герц Шемец — признанный знаток ремесла и искусства индейцев племени тлингит. Иной раз любознательность заводила его в гущу индейской жизни глубже, чем любого другого современника-соплеменника. Да, конечно, его интерес к индейской культуре представлял собою «накладную бороду» для не слишком афишируемой контрразведывательной активности, но никоим образом не был напускным и неискренним. Герц Шемец приобщился к образу жизни аборигенов. Он научился охотиться, мог подцепить тюленя крюком за глаз, уложить и разделать медведя, жир угольной рыбы нравился ему не меньше смальца. И случилось, что некая женщина Хуна, мисс Лори Джо «Медведица», понесла от него в чреве. И вот сейчас женщина погибла в результате столкновений индейцев с евреями во время так называемой «стычки за синагогу», и сын ее, наполовину еврей, объект ненависти и презрения клана Ворона, воззвал к отцу, которого почти не знал.

Этот «цвишенцуг», неожиданный ход в четко и ясно развивавшейся партии, застал дядюшку Герца врасплох.

— Что теперь с ним делать, не выкидывать же на улицу! — взывал он к жалости младшей сестры. — Там у него не жизнь, а ад. Мать погибла. И убили ее евреи!

Одиннадцать аборигенов погибли в ходе столкновений, последовавших за взрывом молитвенного дома, построенного группой евреев на спорной территории. В картах, составленных командой Гарольда Айкса, оказались карманы спорных территорий, штриховые линии временных решений. По большей части эти разночтения не затрагивали ничьих интересов, ибо находились в труднодоступных, никого не интересующих местностях. Но численность евреев неудержимо росла, и им тоже требовалось жизненное пространство. В семидесятые годы иные из ортодоксов ретиво взялись за дело.

И строительство молитвенного дома на острове Святого Кирилла отщепенцами, отколовшимися от огрызка филиала секты Лисянского, вызвало взрыв возмущения среди туземцев. Начались демонстрации, сборы подписей под петициями, пикеты, судебные тяжбы. В Конгрессе вновь возник подземный гул по поводу нарушения покоя и порядка, мира и равновесия этими настырными северными евреями. За два дня до освящения некто — впоследствии никто не заявил о причастности, никого за это так и не привлекли к ответственности — швырнул в окно строения «Молотов-коктейль» двойной крепости, спалив все дерево, вплоть до бетонного фундамента. Взбешенные ортодоксы и их сторонники налетели на поселение Святого Кирилла, круша сети и крабьи ловушки. Они побили стекла в доме Братства аборигенов, разбрасывали петарды, а водитель их грузовика, не справившись с управлением, врезался в лавчонку, в которой служила кассиром Лори Джо. Она находилась на рабочем месте, где и погибла вместе со своей кассой — и с наличностью. Эта «стычка за синагогу» самым темным пятном вошла в и без того нелегкую историю взаимоотношений евреев с местным населением.

— Я, что ли, ее убила? Я-то тут вообще при чем? — кричала в ответ мать Ландсмана. — Мне только индейца в доме не хватает!

Дети вслушивались в беседу взрослых. Джонни-Медведь горбился в дверном проеме, пиная свой мешок обутой в туземную «кроссовку» ногой.

— Тебе повезло, что идиш не знаешь, — утешил парня Ландсман.

— Да что тут знать-то, пузан, — вздохнул в ответ Джонни-Еврей. — Меня в такое дерьмо всю жизнь макают.

После урегулирования проблемы — а урегулировалась она еще до того, как мама-Ландсман начала кричать на брата — Герц подошел к детям прощаться, обнял сына. Сын оказался на два дюйма выше. Со стороны казалось, что кресло обнимается с диваном из того же гарнитура. Объятие развалилось.

— Извини, Джон, — сказал Герц, схватил сына за уши и всмотрелся в лицо его, как будто старался вникнуть в содержание телеграммы. — Мне очень жаль, и я хочу, чтобы ты это знал.

— Я хочу жить вместе с тобой, — еле слышно пробормотал сын.

— Да, помню, ты говорил. — Слова падали кирпичами, Герц не церемонился, но, к ужасу своему, Ландсман заметил в глазах сурового дядюшки слезы. — Я известный сукин сын, Джон. У меня тебе было бы даже хуже, чем на улице. — Он скептически оглядел обстановку в комнате сестры. Мебель в пластиковых чехлах, декор как будто из колючей проволоки, абстрактная менора… — Бог знает, что здесь из тебя получится…

— Еврей, — буркнул Джон. Ландсман не заметил в этом высказывании особенного энтузиазма. Возможно, в голосе Джона звучала фатальная неизбежность. — Такой же, как ты.

— Если бы… — вздохнул Герц. — Был бы очень рад. До свидания, Джон.

Он взъерошил волосы Наоми, задержался, чтобы пожать руку Ландсману.

— Помогай кузену, Мейерле. Ему понадобится поддержка.

— Похоже, он и без поддержки обойдется.

— Да-да, это верно. В этом он на меня похож.

И вот Бер Шемец, как он вскоре привык себя называть, щеголяет в кипе и в этом гребаном таллите, как самый настоящий еврей. Он рассуждает, как еврей, должным образом молится, любит жену и воспитывает детей, как положено правильному еврею, и добросовестно служит обществу. Как еврей. Воплощает теорию в практику, сказку в жизнь, ест кошерную пищу, и детородный орган его лишен крайней плоти. Заботливый отец побеспокоился, не забыл об обрезании, прежде чем забыть сына-«Медведя» на долгие годы. Но по внешности Берко абориген-тлингит. Монголоидные глаза, густая щетка волос, широкоскулая физиономия, скроенная для улыбки, но приученная носить маску печали. «Медведи» — крупная публика, и Берко тянет полных сто десять кило при двух метрах росту без башмаков. Все в Берко большое-пребольшое… кроме того, что сейчас торчит у него подмышкой. Ребенок улыбается Ландсману, густые волосенки топорщатся на голове, как намагниченные железные опилки. Прелестное дитя — но Ландсман ощущает при виде его болезненный укол: родился Пинки 22 сентября, в день, когда должен был родиться Джанго, но двумя годами позже.

— Эмануил Ласкер — знаменитый шахматист, — начинает инструктаж Ландсман. Берко принимает от жены чашку кофе и недоверчиво разглядывает поднимающийся над ней пар. — Германский еврей. В десятых — двадцатых годах двадцатого века… — Ландсман вчера с пяти до шести сидел за компьютером в пустой служебной комнатушке, рылся в Сети. — Математик. Проиграл Капабланке. Как и все остальные в те времена. Книга была в комнате убитого. И шахматная доска. С такой вот расстановкой фигур.

Веки у Берко тяжелые, мощные веки припухли, но когда он их опускает, глаза мимолетно вспыхивают сквозь щелочку прощальным лучом прожектора, холодным и скептическим, заставляющим невинных свидетелей усомниться в своей невиновности.

— И ты, стало быть, уверен, — цедит Берко, не сводя взгляда с бутылки пива в руке Ландсмана, — что данная конфигурация… что? — Щелочки между веками сужаются, прожекторы вспыхивают ярче. — Что в данной конфигурации закодировано имя убийцы?