Вечная молодость графини

– Чего?

– Того. Пошли, – Кузька выпятил локоть, давая Анечке возможность вцепиться, каковой она и воспользовалась, лишь поинтересовавшись:

– Куда идем?

– Да недалече, – неопределенно ответил Кузька, выплевывая измочаленный огрызок сигареты.

И вправду недалеко вышло. На собачьей площадке днем было пусто. Поблескивали талым инеем щиты и лесенки, виднелись на песке отпечатки лап, а на вкопанных в землю шинах – следы зубов.

– Я с Джором сюда прихожу, – похвастал Кузька, кидая рюкзак под лесенку. – Он у меня умный.

Может быть, а хозяин – точно дурак дураком.

– Чего ты про Сережку трепал? – Анечка садиться не стала. На площадке ей было неуютно: разгулявшийся ветер забирался под куртейку, холодил живот и спину, дергал за волосы, склеивая их неряшливыми прядками. Вот тебе и «три погоды», одной не выдерживает.

– Я не трепло. Я говорю как есть. Думаешь, следак не допетрит? Дядь Вась хоть и сонный, а умный.

– Ты его знаешь?

Кузька пожал плечами и, вытащив очередную сигарету, уже мятую, сунул в рот.

– Ну знаю. Сосед мой. Нормальный мужик. Вась-Вась кличут.

– И этот твой нормальный мужик думает, что Сергей убил Капуценко? Да на кой ему?!

Сейчас Кузька молчал долго, глядел куда-то вбок: Анечка тоже повернулась. Ничегошеньки. Ну кусты с облетевшей листвой, ну дамочка в красном пуховике таскает по траве унылую болонку. Ну трубы виднеются городские, пышут паром.

Ерунда какая.

– Если не он, то кто? – выдал Кузька. Ох идиот! Идиотище просто! Анечка собиралась высказать всего, что думает, но Кузька опередил. – Сама подумай. Капуценко за ним ходила, точно приклеенная. И подружка ее твердит, что она на свидание с братцем твоим отправилась…

– Она чего хочешь скажет, лишь бы Сережке нагадить.

– Не знаю… Ань, ты осторожнее, ладно? Она ж не с потолка про то свидание придумала!

Ой, да эта парочка – чушки крашеные! – и не такое могли придумать. Им примерещилось, а теперь, значит, Сережке страдать? Хотя… Анечка вдруг застыла. Конечно! Как ей сразу в голову-то не пришло? Если Сергея обвинят в убийстве, то точно не отпустят в Англию. И вообще никуда не отпустят. И тетечка, заподозрив неладное, его в стороночку-то отодвинет.

Тетечка у нас брезгливая.

– Чего он тебе еще рассказал? Следак твой? – Анечка придвинулась вплотную к Кузьке – воняло от него ядреным потом и дешевеньким дезиком. Анечка постаралась не морщиться.

– Ну… сказал, что если убили, то мотивчик был. А я вот думаю, какой мотивчик?

– Какой? – эхом повторила вопрос Анечка, поглаживая скользкую куртку. Дешевенькая. Кожа на трещинах и ямках, словно оспой побитая, и шов крупный, но на дрянной нитке, вон уже расползаться начал.

Кузька – парень симпатичный где-то, но неухоженный. Жаль.

– Ну… если она за ним ходила, – Кузька обнял Анечку и говорил почти в лицо, дыша сигаретами и мятной жвачкой. – Значит, могла чего-то видеть. Чего? А того, что Таньку убили! И что убил ее Серега. И если так, то Капуценко решила его шантажировать…

А ведь складно выходит. Дурак дураком, но как сочиняет! Анечка мысленно замурлыкала от удовольствия. Небось тетечке не понравится такое слышать.

Но если найдется козел отпущения, то… то ничего страшного. Всегда все можно повернуть! И чтобы не повернуть, тетечка станет с Анечкой дружить. Куда она денется?

– Знаешь, ты очень красивая, – с придыханием прошептал Кузька.

– Знаю, – ответила Анечка, выворачиваясь из объятий.

Степушка нервничал. А когда нервничал – потел. Совершенно бесстыдно и нелепо. Его полное тело превращалось в сальный бурдюк, мельчайшие поры которого сочились жиром. И он пропитывал одежду, приклеивая жесткую рубашку к лопаткам и животу, сочился по позвоночнику и хлюпал в подмышках. Еще пот выступал на лбу и даже за ушами.

– Спаси и сохрани, – пробормотал Степушка, крестясь. Отражение его в витрине дернулось, словно бы огладило глянцевый бок манекену.

У Марьянушки бока мягкие, сдобные, со следами от кружева и темной сыпью родимых пятнышек. Горячая она, податливая и тут же строгая. Руки шелушащиеся, а коготки кожу так и корябали, так и корябали…

Степушка зажмурился, отгоняя чудесное видение: грешен. Как есть грешен, но ведь он, человек, слабонький. И счастия желает. И кому дурно будет от счастия его? Никому. А тот, другой, который счастие это купюрой подкрепит, он небось куда страшнейший грех совершил.

И искупить его жаждет. А Степушка поможет, наставит словом на путь истинный и тем самым спасению душеньки чужой поспособствует. Благое дело, как есть благое.

А вот и вокзал. Вынырнул из-за угла приплюснутой каменюкой, чем-то на шляпу похожей. Расходятся в стороны стеклянные крылья, сияют грязноватым осенним солнышком, заслоняют людей. Грохочут поезда, сиплыми голосами переговариваясь. Гудят рельсы. Кричит народец. Людно.

Степушка нарочно выбрал такое место, чтоб людно было. Глядишь, на людях-то человечек в грех не войдет, не покусится на никчемную Степушкину жизнь.

Визгливый голос диспетчера объявил о прибытии поезда. Толпа зашумела, загалдела и, зажав Степушку острыми локтями, понесла с собой. Еле-еле вывернулся. Откатившись к пригородным кассам, Степушка перевел дух и кое-как вытер треклятый пот.

На часах без четверти. Пора уже… давно пора.

– Не оборачивайся, – сказали Степушке, подпирая спину чем-то твердым. – Иди. Дернешься – стрельну.

Как стрельнет? Прямо на людях? Степушка закрутил головой, раззявил рот, думая о том, кого бы на помощь кликнуть, но не посмел. Шел. Протискивался сквозь тугое тело толпы, пихался локтями и надеялся, что тот, сзади, отстанет. Но человечек был юрок и уперт.

Вот вышли под козырек. В лицо пахнуло разогретым колесами железом и дымом, и Степушка взмолился:

– Не убивай.

– Не буду. Деньги вот.

Под рукой появилось острое ребро дипломата. Скользкий. Но Степушкины пальцы, вспотевшие, но цепкие впились в пластик.

Неужто пронесет? Неужто выведет? Господь милосердный, спасибо тебе! И Богородице! И младенчику Иисусу, славному, как все младенчики. Степушка аж прослезился от этакого счастья, дав себе зарок, что никогда в жизни… никогда-никогда не согрешит! А то и вовсе в монахи пойдет.

И вправду ведь в душе томление, охота к свету вечному припасть…

– Если еще раз осмелишься пасть раскрыть – убью, – пригрозил человечек. Отчего он не уходит?

– Господом богом клянусь! – пообещал Степушка, перехватывая чемоданчик за скользкую ручку.

– Не клянись. И живой ты только потому, что нужен. Иначе…

Степушка повернул голову налево. Там пыхтел, сопел, готовый тронуться с места, поезд. Тяжелые колеса его прочно сидели на рельсах, и поезд время от времени вздрагивал. Тогда синие бусины вагонов тоже вздрагивали и грохотали, сталкиваясь железными носиками сцепок.

– …ты сам не захотел выйти из игры, – продолжил голос. Тихий, он все ж был хорошо слышен в шумах вокзала. – И это хорошо. Ты ведь можешь быть полезным?

– Могу.

– Ты будешь помогать мне. Я тебе.

А потом что? Когда Степушкина помощь перестанет быть нужною? О нет, о таком лучше и не думать. Или думать и готовиться?

– За помощь нужно платить, – преодолев страх, выдавил Степушка. Ручейки пота, выбравшись из-под подмышек, катились по бокам, стекали в брюки, отчего было стыдно.

– Заплачу, не сомневайся. В чемодане аванс.

…которого хватит надолго, если с разумением.

– Сделаешь, как скажу, дам вдвое.

…и тогда Степушка уедет. Просто сядет на поезд, такой вот невзрачный, пригородный, и укатит в синие дали. Марьянушку с собой возьмет. Не на юга или за границу, но в деревеньку, где можно задешево прикупить домик. А по воскресеньям будут в храм местный ходить, и Степушка, щедро жертвуя на возрождение, замолит грехи прежние и приготовит душеньку к встрече с Богом.

И так светло стало от мыслей этих, так легко, что просьба человечка показалась совсем и нетяжелою.

К обиталищу смерти Дашка подъехала в сумерках и подумала, что времечко-то самое оно. Лиловая пелена задернула небо, и облака просвечивали сквозь нее как белые комки шерсти сквозь растянутую ткань колгот. Лохматое солнце застряло над крышей, и дыркой смотрелась единственная звезда.

Выйдя из машины, Дашка бодрым шагом – не бегом, именно шагом – направилась к административному зданию. Щебенка похрустывала под ногами, метались тени, заставляя вздрагивать, а по позвоночнику потянулась колонна мурашек.

Жуть. Мрак. И воняет паленым. Дашка изо всех сил старалась не думать про запах.

Если повезет, Адам откажется разговаривать, и тогда она с чистым сердцем уберется отсюда, а вернется завтра утречком. Не повезло. Адам сидел на лавочке и курил, точнее, держал в руках сигарету и глядел, как она тлеет.

– Привет, придурок! – крикнула Дашка издали. – А я к тебе.

Даже не шелохнулся. Интересненько, это у него от избытка таблеток или от избытка мозгов? И то, и другое вредно в больших количествах.

– Я тебя ждал, – сказал Адам, стряхивая пепел в ладонь. – Ты поздно.

Надо же, какой догадливый. Просчитал, что мадам Красникина в желании докопаться до истины выйдет на Дашку, и что Дашка преодолеет свою брезгливость и явится с вопросами.

– Ну извини, как смогла, так приехала. Выбрось сигарету.

Адам подчинился.

Янка говорит, что он бестолковый и беспомощный, потому что современный мир слишком сложен для Адама. Но если бы кто Дашку спросил, она бы честно ответила, что Адам – притворщик. Все он прекрасно понимает, а некоторые штуки так вообще на лету сечет. И если притворяется страдающим и одиноким, то чтоб жалость выманить.

Не станет Дашка его жалеть!

– Ну? Так и будем торчать тут? – она притопнула ногой, и под каблуком влажновато чавкнула земля. – Или в гости пригласишь?

– Ты пришла по делу. В гости я не приглашаю.

Адам поднялся и двинулся к дому, шел он прямо, ступая по центру дорожки. Плечи, голова оставались неподвижны, как и руки, прижатые к бокам. И эта его привычка тоже вызывала у Дашки раздражение. А еще у него пиджак морщил. И брюки были коротковаты, задирались при ходьбе, обнажая узкие белые полосочки носков.

Тьфу ты!

Дверь, конечно, придерживать не стал. И предупредить, что лампочка перегорела, не потрудился. Дашка шагнула за порог и замерла, испытывая почти непреодолимое желание сбежать. И чтобы преодолеть страх, спросила:

– А тебе тут самому не жутко?

Единственный светильник горел где-то на повороте, и желтый свет его увязал в сумерках. Белыми пятнами проступали мраморные лица, которые все как одно повернулись к Дашке, уставились выпуклыми глазами, словно спрашивая, что она делает здесь в неурочный час?

– Страх – иррациональное чувство, – Адам остановился. – В здании нет ничего, что представляло бы опасность для жизни и здоровья.

Ну да, конечно. Ему просто пофиг. Он извращенец и псих, а может, и наркоман. Он кайф ловит. Небось представляет себя этаким царем мертвых. Аид гребаный.

Дашка старательно злила себя, потому как знала: если хорошенько разозлиться, то страх уйдет. Пока не ушел, она старательно пялилась на пол и чертовы туфли Адама. Шла, сгорбясь под весом мертвых взглядов, кляла и себя, и Алину, и, уж конечно, ненормального, устроившего выставку мертвецов.

Наконец коридор закончился. В закоулке было чуть светлей, а на лестнице так и вовсе хорошо стало. Стерильность белых стен, хромовый блеск поручней и зеркало, отразившее бледную Дашкину физиономию. У зеркала Дашка задержалась, якобы прическу поправляла. На самом деле приходила в себя. Адам ждал. Он не выказывал ни нетерпения, ни раздражения.

Ну да, Аиду не пристало злиться на излишне нервозных смертных.

– Твое восприятие реалий неадекватно, – мягко сказал он. – Как и твое отрицание действительности.

Кто бы про отрицания говорил.

– Смерть является естественным завершением жизненного цикла отдельной особи и движущим элементом глобальной эволюции мира.

Надо же, какой он умный. Эволюция, элемент… а на людей ему начхать?

– Идем, – велел Адам. – Если ты не поторопишься, то существует риск, что ты задержишься до полуночи. А с учетом мистических свойств, приписываемых данному периоду времени, равно как и связи его с некротическим миром, это будет мощным стрессорным фактором воздействия на твою психику.

Мать-мать-мать… Дашка уже и забыла, как он разговаривает. Но в любом случае Адам прав: задерживаться тут на ночь беспонтово. Этак и копыта отбросить можно со страху.

Спускались долго. Пролет за пролетом, словно лестница вела не в подвал, а прямым ходом к центру Земли. Свет становился все более тусклым, глянец белой плитки блек, а Адам оживал. Наконец он остановился у массивной железной двери, выкрашенной в болотно-зеленый колер. Из кармана Адам достал массивную связку ключей, и Дашка не сдержала нервного смешка: вот они, ключи от царствия мертвых.

– Ты уверена, что твое нынешнее состояние выдержит посещение морга? – Адам не спешил открывать, перебирая ключи, он вытаскивал то один, то другой, но тут же отпускал. – Ты выглядишь возбужденной. Это может являться признаком психической неуравновешенности, которая помешает адекватно исполнить возложенные на тебя функции.

– Говори нормально! И открывай.

Дашка снова топнула, но здесь звук получился глухим. Прокатившись по лестнице, он оттолкнулся от стен и заполнил все здание, отчего показалось, что кто-то невидимый там, наверху, вздохнул. Стало еще более жутко.

Адам же, быстро управившись с замками, распахнул дверь и щелкнул выключателем. Слабо загудели, разгораясь, лампы дневного света. Засиял хром внутренней отделки, блеснули инструменты, разложенные на длинном столике. Когда Дашка вошла, Адам закрыл дверь.

А если он не просто псих, но и маньяк вдобавок? Вот возьмет и прирежет Дашку, а тело в печи сожжет.

– Твои подозрения, равно как и опасения, беспочвенны. И упреждая последующий вопрос: к этому выводу я пришел, проанализировав твои эмоции. Они явны.

– А ты все равно псих.