Помоги проекту - поделись книгой:
Владимир Аренев
Магус
ПРЕКРАСНАЯ ИТАЛИЯ ВЛАДИМИРА АРЕНЕВА
Пинокио Санчес, более известный как Burattino — Мельничное Сито, вопреки утверждениям графа Алексея Николаевича Толстого не был ни сыном Папы Карло, ни роботом, изготовленным им из попавшего под руку полена. Зато в совершенстве стучал на ударных — как и сам Папа в молодые годы. Кличку же получил вовсе не благодаря профессии, ибо на мельнице не служил и дня. «Деревянненькое» имя — лишь бледный след давней вендетты между марионетками, рабами ниток, и буратинами-петрушками, расколовшей итальянский народный театр. Папа Карло же хоть и не является в этой истории Творцом, но в со-творении явно замечен. Именно он изготовил для искалеченного на войне Санчеса Буратино деревянные протезы и накладку для носа, что открыло инвалиду путь на большую сцену…
Эта маленькая криптоистория сложилась сама собой во время чтения «Магуса». Автор, мой давний и хороший знакомый Владимир Аренев, сам виноват. В его магическом детективе отставной потомственный барабанщик Папа Карло, он же Дон Карлеоне (вздрогнули, уважаемый читатель?) играет куда более зловещую роль! И куда более яркую. Бессмертный (потому как ко всему еще и призрак) барабанщик-кукольник приложил немало усилий, дабы главным героям романа жизнь медом не казалась. На то и детектив, на то и магический.
Подробности о Пинокио Санчесе (он же Burattino) легко найти в Интернете. Утка, запущенная агентством Mignews об «эксгумации праха Буратино», победно крякает уже не первый месяц. И пусть себе, веселее будет. Ибо вечный и бессмертный Папа Карло Карлеоне (у Бориса Штерна в «Эфиопе» он еще римский папа Карел-Павел, помните?) в данном случае лишь предлог. Или символ, это уже как посмотреть.
Если бы меня спросили, какой совет я мог бы дать своим коллегам-фантастам… Если, если! Не любят писатели советов, ибо каждый — Творец, у каждого если не целая Вселенная, фантазией рожденная и взлелеянная, то хотя бы кукольный театр со все теми же марионетками и буратинами. Какие уж советы, коли ты почти что Саваоф! Но если бы спросили, если бы захотели выслушать…
Коллеги, хватит спасать мир! Ей-богу, надоело. Все мы Толкиеном ушибленные, Кольцом Всевластья сплющенные, но сколько можно? Шутка от долгого употребления и та оскомину набивает, а если уж всерьез, то и вовсе невмоготу. Яркая обложка, рисуночек веселый… О чем ты, книжка? Да все о том же, об очередном Фродо с артефактом в зубах. Из мироспасателей всех возрастов, профессий и национальностей можно формировать не роты даже, батальоны. А то и полки, если переводную литературу добавить. Спасают мир, спасают, а на базаре все так дорого!
Это я к чему? Да к тому, что в «Магусе», книге более чем фантастической, мир спасать не требуется. И слава Тому, Коему сие только и по силам! Ибо стоит лишь согнать с лица романтическо-арагорновскую мрачность, перестать воображать себя светлым эльфом или темным гномом, выяснится, что в Мире, Который Спасать Не Надо, имеется масса интересного. Хотя бы привидения. Не один Папа Карло, бессменно-бессмертный фантом, хоть и мертв, но бодр, дела важные вершит. Иные тоже стараются, средневековую скуку клочьями тумана по небу пускают. И здоровое колдовство, вкупе с нездоровым, само собой, в самой силе. А вокруг, как и полагается, шум, гам, интриги, воры с разбойниками, постные физии монахов, пуэрулли, народец малый, но прыткий. Готические башни, белые паруса над морем. Чем не жизнь, чем не мир? Средневековье, как много в этом звуке, в этом слове!..
И вправду — много, даже с излишком. В одной Далекой Галактике, именовавшейся когда-то СССР, фантастам в те века, что между Древностью и Новью, нырять не слишком рекомендовалось. Отчего, сразу и не сказать. Может, из-за вечного совдеповского страха: «убегуть!» Не в Италии во время круиза, так в Италию времен Сфорца и Джордано Бруно. С тем большим удовольствием и авторы, кто посмелее, и читатели отправлялись туда, где готические башни. Великий успех «Трудно быть богом» стал поистине вдохновляющим. От тупой официальной критики попросту отмахивались, а змеиные диссидентские-намеки («Рэба— это ж Лаврентий Палыч!») воспринимались вполуха. И без того интересно. Есть, есть у нас неубиваемая любовь к «ихней» старине! Замки, рыцари, Айвенги-Дорварды, мушкетеры, наконец. «Старая романтика, черное перо!» И не надо насчет отечественной гробофилии. Гоголь Николай Васильевич, дабы Русь-тройку воспеть, не в Тамбов уехал — в Рим. Потому как Италия. Потому как любим — и любить будем.
Особенная она, Италия между римской Древностью и Новью «от Гарибальди», не спутаешь. В Англии — рыцари и вольные стрелки, во Франции — тамплиеры, а в Италии вроде как все сразу. Весело, страшно, забавно, героично, необычно. И очень интересно, что, пожалуй, самое главное. Причем у каждого она своя, Италия, штучная.
Италия Владимира Аренева тоже индивидуальна, как без этого? Критики, вумные словно вутки (вотруби только вот не клюют!), сие «исторической фантазией» обозвали. Вроде и реальность почти как настоящая, но, так сказать, со сдвигом — небольшим, чтобы в фэнтези драконью не свалиться. Автор, ничуть не тушуясь, сие честно оговаривает: и спагетти братьям-итальянцам раньше времени варить разрешил, и орден законников — чистое ноу-хау, и с привидениями в реальности иначе все было, и с Папой Карло. Да и магус, честно говоря…
Честно говоря, «магус» — единственное, в чем автора можно серьезно упрекнуть. Не потому, что спецы подобного профиля в Италии отсутствовали напрочь. Отчего бы и нет, знаем мы это Средневековье!.. То есть очень плохо знаем. Иное давит — слово, слово! Термин! Давно пора вводить запрет на некоторые сочетания букв, как на полностью скомпрометированные и тошноту вызывающие. «Маги», коллеги дорогие и читатели бесценные, это жреческое сословие в древней Персии. И все! Остальное уже фэнтези. Глянец обложек, позор горе-иллюстраций, тупость текстов из-под копирки, из-под чужого лекала. Маг де Магог, Серо-Бурый Властелин, Кольцо Напасти… Чур меня, чур!
Термины вообще материя тонкая. «Папа Карло не зря звался
Ho это уже ворчание пуриста, внимания особого не требующее. Лучше сразу в текст, в дивную старую Италию, где пахнет рыбой и ладаном, где распоследние злодеи кажутся добродушными злыднями, где даже между Жизнью и Смертью не вражда, а нечто вроде сосуществования. Кипарисы, шепот теплого ветра, случайная улыбка юной смуглянки… Хорошо!
Это «хорошо» если не понял, то костями прочувствовал главный герой книги — брат Оберто, магус-законник, отправившийся за девятью таинственно пропавшими кольцами. Не Кольцами Всевластья, слава богу, обычными. То есть почти что обычными. Пошел — и тут ка-а-ак!.. Что и следовало ожидать, к нашей вящей читательской радости.
Конечно, в жизни все оказалось не так, как на самом деле, конечно, герой отдал дань раздумьям тяжким (как без этого?). Но вот выводы сделал абсолютно верные. К чему строить постную мину, спасая мир (он же Порядок, он же Закон, он же Цена-на-Скумбрию)? Скучное занятие, как раз для братьев ордена законников — и для читателей бароно-драконьих фэнтези. Был фра Оберто, стал синьор Обэрто Пандорри, практикующий магус, сиречь частный детектив. Ризу с плеч — и вперед, за приключениями по дорогам прекрасной Италии! Жизнь так хороша, так коротка!
«…И звезды пока еще светят, пока еще радуют глаз».
А вот встретит ли частный детектив сеньор Пандорри актера ярмарочного театра-балагана Пинокио Санчеса, дернет ли крестника Каппо Карло за деревянный нос, примется ли расследовать заговор буратин против марионеток, это уже от автора-демиурга зависит. Почему бы и нет? Вот он мир, только что сотворенный, для всех любознательных открытый!
«Спросонья Карло швырнул в малыша башмаком, но длинноносый не обиделся. "Дурачина! Неужели ты не хочешь заработать немного денег и начать жить по-новому?"».
МАГУС
Необыкновенные события случаются там так редко, что люди не узнают их, когда они приходят все-таки наконец.
Пролог
ИСКУШЕНИЕ ФРА ВИНЧЕНЦО
Жалок тот ученик, который не превосходит своего учителя.
То, что у возвратившегося в монастырь брата не хватает двух пальцев, первым заметил апокризиарий фра Винченцо.
В обязанности апокризиария входила выдача монахам завтрака — и когда фра Винченцо протянул положенную порцию вернувшемуся брату-законнику, тот принял ее правой рукой, но неудачно; потянулся поддержать миску левой, длинный рукав ризы чуть съехал, и — извольте видеть, на месте мизинца и безымянного зияла только пустота, ничего более!
Справедливо полагая, что возвратившийся брат сам в нужное время сообщит обо всем отцу-настоятелю, фра Винченцо продолжал раздавать порции и об увиденном старался не думать. Признаться, первое получалось у апокризиария лучше, чем второе; мыслями он нет-нет да и возвращался к изуродованной кисти того, кто считался лучшим, искуснейшим и талантливейшим из воспитанников ордена. Как же так? — терялся в догадках простодушный брат. Если лучший, почему позволил кому-то нанести себе увечье?!
Любопытство — грех, хоть и не из самых тяжких. С досадою думал фра Винченцо, что до капитула, где вся братия услышит от вернувшегося о выполненном задании, — до капитула, Господи, еще почти сутки!
Ну что же, вот и случай усмирить дух свой, вопреки искушению хранить бесстрастность, достойно выполняя обязанности свои в обители… глядишь, и время пройдет незаметней, а там и капитул…
Увы, ожиданиям фра Винченцо не суждено было сбыться. На капитуле, после богослужения и рассказа аббата о текущих делах монастыря, братьям-законникам было объявлено, что ровно на год их покидает… этот вот, "искуснейший и талантливейший". Сообщение произвело немалое замешательство в рядах братии — и единственное, что интересовало всех: почему он уходит из монастыря. О недостающих пальцах никто и не вспомнил.
Что же до фра Винченцо, то эта загадка еще какое-то время мучила его, но потом апокризиарий попросту выкинул ее из головы, еще раз доказав: кто настойчив в намереньях своих, кто обуздывает сиюминутные порывы и недостойные мысли, тот способен творить настоящие чудеса!
Ах, если бы знал фра Винченцо, отправившийся вместе с братьями на обязательный полуденный отдых, если бы только знал, что как раз сейчас в монастырском саду тайное становилось явным, а вопрос, мучивший его, обретал простой и однозначный ответ! Ах, если б знал! Какими терзаниями, какими соблазнами наполнилась бы тогда душа его, сколь почетней была бы победа над ними!
Но нет, достойный апокризиарий отдыхал телом (и мучился душою, преисполненной любопытства), а в монастырском саду тем временем уж и вопросы прозвучали, и ответы — и теперь царила тишина, но не та благостная, полная спокойствия тишина, которая приличествует богоугодным местам, нет. Тишина, которою полнился сад, была тяжкой и грозной, предвещавшей скорые молнии, а возможно, и гнев, и даже суровое наказание.
Изувеченный брат ожидал и того, и другого, и третьего. Когда он ехал сюда, в обитель, он знал, что так будет. Но он не мог не вернуться — и не мог промолчать, когда бывший его учитель, наставник, глава ордена спросил, не хочет ли он добавить что-то к уже сказанному.
— Хочу, отче, — и задержав дыхание, как перед прыжком в бушующее пламя: — Я намерен просить вас о милости и снисхождении. И благословении, если вы сочтете возможным. Отче, я… Я хочу уйти из ордена.
— Объяснись, — велел наставник, и изувеченный его ученик рассказал, что к чему.
Вот тогда-то воцарилась в саду та самая предгрозовая тишина.
Изувеченный брат знал, конечно, что из ордена законников можно уйти. Сам он еще несколько месяцев назад и не предполагал, будто такое возможно, он рассмеялся бы, услышь от кого-нибудь: "Ты захочешь оставить орден и своих братьев"! Изувеченный не впервые выезжал в мир, чтобы исполнить повеление учителя; законниками именно для того и становятся: достигнув внутренней чистоты и досконально изучив законы, братья идут к людям — помочь, поддержать, покарать, если будет нужно…
— Ты больше не веришь в идеалы ордена, — произнес вдруг наставник — и изувеченный вздрогнул от неожиданности. — Хорошо. Если ты так решил…
— Я понимаю, что…
— Ты ничего не понимаешь! Ты только думаешь… А впрочем, ты волен поступать, как считаешь нужным. Хочешь — уходи. Все равно рано или поздно вернешься.
Изувеченный медленно качнул головой.
— Простите, учитель. Я не…
— Не прощу. Ты можешь сомневаться в правоте уставов ордена, но возражать своему наставнику — нет. А впрочем, время все расставит на свои места. Ступай!
Изувеченный хотел что-то добавить, но не посмел. Он учтиво поклонился и покинул сад, а вскоре — и монастырь.
И хотя не рискнул повторно возразить настоятелю, все-таки остался при своем мнении.
А время, как водится, показало, кто же был прав.
Глава первая
СТРАННАЯ ПРОСЬБА РУБЭРА ХОДЯГИ
Трубадуров прославить я рад,
Что поют и не в склад и не в лад,
Каждый пеньем своим опьянен,
Будто сто свинопасов галдят:
Самый лучший ответит навряд,
Взят высокий иль низкий им тон.
Записку передали ровно в полдень, когда колокол на ратуше гулко отзвонил положенное количество раз, оповещая: настал час Единорога. Фантин в это время, как обычно, только-только продрав глаза после ночной прогулки, завтракал в харчевне «Кость в горле». Запыхавшийся мальчишка-рассыльный с блестящими глазами и чумазой мордочкой мавра-полукровки пробормотал: «Не вы ли носите прозвище Лезвие Монеты?» — и, сочтя Фантинов кивок подтверждением, выложил на стол, рядом с уже ополовиненной кружкой молока, конверт.
После чего, как водится, недоверчиво покосился на кружку: взрослый мужик, с виду не хворобливый, а гляди ж ты — молоко!..
Фантин мысленно ухмыльнулся, бросил чумазому монетку и смотрел, как тот улепетывает, на ходу проверяя, в самом ли деле острое ребро у полученного кругляша. Эх, молодежь! Ни тебе знания традиций, ни уважения к старшим; спокойно позавтракать и то не дают.
Что же до молока, то Лезвие Монеты перед работой не пил ничего горячительного еще с той поры, когда получил свое прозвище. Вор — карманник ли, чистильщик ли господских вилл — должен заботиться о незамутненности разума и точности движений. Фантин за эти годы вырос из рыночного щипалы до высококлассного «виллана», но принципа своего придерживался строго.
Он допил молоко и вскрыл печать. «Когда пробьет час Секача, приходи в "Стоптанный сапог"», — то ли просил, то ли требовал писавший. Судя по пририсованному снизу корявому силуэту сапога, текст составлял хозяин упомянутого заведения, Рубэр Ходяга.
Фантин лениво поразмыслил, зачем бы он мог понадобиться Ходяге, ничего толком не придумал и решил-таки идти. Собственно, решать было нечего. Рубэру он верил, властей сейчас не боялся, потому что уже неделю как лег на дно и жил на старые сбережения. Вот тебе и гримасы фортуны: весь городишко трясут снизу доверху из-за кражи в поместье градоначальника, а Фантин не боится! Потому что, во-первых, к оной краже не причастен, а во-вторых, ловить его стражам порядка не на чем. «Чист, аки водица родниковая, господин дознаватель, хотите — проверяйте, хотите — доверяйте, мне все одно…»
«Тогда почему так неспокойно на сердце? — спросил он сам себя — и сам же себе ответил: — Не знаю. Чутье».
Это был один из тех случаев, когда, как любят певать бродячие
Потому что — чутье. То самое, благодаря которому Фантин не раз избегал засад, уходил от погонь; ему еще лет восемь назад старая гадалка сказала: «Отмечен ты удачей, сынок, только гляди, не транжирь ее понапрасну, не искушай судьбу, слушайся своего сердца».
Значит, все-таки не идти в «Сапог»?
В другой бы раз Фантин так и поступил. Через рассыльного передал бы Рубэру тысячи извинений, а сам бы засел на чердаке в доме напротив «Сапога» и понаблюдал.
Однако скука способна творить с людьми страшные вещи. Конечно, эту неделю Фантин не только плевал в потолок и давил по стенам клопов, вот вчера как раз ходил «прицениваться» к одной вилле, вернулся только под утро — но и вилла, и другие дела могут отложиться бог весть на какой срок, а Фантин — ему жизнь не в жизнь без азарта, сердце вяло ворочается в груди и тоскует по риску, — и Лезвие Монеты усилием воли забывает про гадалкины слова, велит чутью чуток помолчать и подытоживает: «Пойду!»
— Он решился, один против всех!.. — мяучит из своего угла бродячий певец, чем чрезвычайно раздражает вора, но верно передает суть момента. Певцы — они такие.
Приморский городок Альяссо похож на краба-сигнальщика. Бухта, образованная двумя мысами-клешнями, гостеприимно распахивает свои объятия; прямо в порту уже булькает, пенится варево дел, делишек, делищ, звонкая монета снует из рук в руки, товары, такие и сякие, отправляются на склады и со складов, грузчики кряхтят, катятся по сходням тяжелые бочки, зеваки не зевают и норовят подхватить выпавшее из тюка («Что упало, то пропало» — вот она, воплощенная народная мудрость!), корабельные плотники в доке латают распоровшую себе чрево «Цирцею», сборщики налогов недовольны: жарко сегодня, — они всегда недовольны, такой монетой ворочают, да почти вся — мимо кармана, за исключением хабара, но хабар — это ж разве доход, слезы одни! — тут и у самого мягкого человека характер испортится. Ну а чтобы настроение поднялось — идем на рынок, он начинается прямо здесь, в порту, и разрастается, ширится, пускает корни: весь Нижний Альяссо — сплошные прилавки, магазинчики, лавчонки — «Эй, красавец, купи барышне ожерелье, недорого отдам!», «А вот изюм, кому изюм, по новому манеру изготовлен, без косточков, кому изюм, а вот изюм…», «У мэня лючшие клинки на всом пабэрэжье, вэришь?!» — и так далее, кто был в Альяссо — поймет, кто не был — представит. А нам пора дальше, в путанице улиц нижнего города заблудиться легко, от «Кости в горле» до «Стоптанного сапога» путь неблизкий, хоть, конечно, по дороге этой сапоги не стопчешь, но времени потеряешь преизрядно, особенно если идти не напрямую, а петляя, словно уходящий от погони заяц. Фантину бы это сравнение не понравилось, он предпочел бы что-нибудь более возвышенное — пусть будет леопард или рысь. Тем более что часть пути Лезвие Монеты проделывает как раз поверху — не по веткам деревьев, конечно, а по крышам домов; в этом нет ничего удивительного, Альяссо — городок, выросший на скалах, улицы его тянутся снизу вверх, и иногда кровля одного дома находится вровень с первым этажом другого. Однако Фантин предпочитает крыши даже тогда, когда мог бы идти по мостовой. Он решил сходить в «Сапог» вопреки дурным предчувствиям, но это не значит, что напрочь утратил осторожность.
Напротив нужного ему постоялого двора располагалась лавчонка Лавренца-Кожевника, который, вопреки фамильному прозвищу, торговал не только изделиями из кожи, а вообще любой обувкой, частью производимой его подмастерьями, частью — закупаемой у заморских торговцев. Фантин и Лавренц были хорошо знакомы, так что Кожевник позволил ему устроиться на чердаке мастерской, где есть удобное окошко, выходящее прямо на улицу. «Вот тебе мешок, набитый соломой, если что-нибудь понадобится — только скажи». — «Спасибо, Лавренц». — «…Что стряслось-то?» — «Пока ничего. Просто хочу поосмотреться», — оба преступили на полшага неписаные законы: один устроился наблюдать за заведением общего приятеля, другой спросил о причине. Каждый немного смущен, но время все расставит на свои места, пока же — тс-с-с! — не будем шуметь: засада сродни рыбалке, она не терпит громких звуков, резких движений и торопыжества. Солнце сползает по небу прямо на пики дымоходов, Альяссо продолжает торговать, выпивать, взимать налоги, браниться, рожать, отходить к праотцам в мучениях или же безболезненно; по улицам чаще, чем обычно, прохаживаются стражники, всегда попарно, в полном обмундировании и с алебардами на плече (как уже говорилось, город взбудоражен дерзким грабежом на вилле подесты, синьора Леандро Циникулли). Фантин лежит на чердаке, солома колется, но это ничего, бывало и похуже, главное — предчувствие беды приумолкло: то ли послушалось хозяйского приказа, то ли нет больше причин для беспокойства.
Наконец бьют часы на башне — пора идти. Лезвие Монеты в последний раз окидывает взором улочку, встает в полный рост — на чердаке потолок низковат, но и Фантин отнюдь не дылда, не зря же носит такое имя, — спускается по деревянной лесенке, благодарит Кожевника и ступает на булыжники мостовой. Пересечь улочку — дело нескольких шагов; Лезвие Монеты останавливается под вывеской «Стоптанного сапога» (угадайте, что на ней изображено!), бессознательно касается кончиками пальцев кожаной рукоятки кинжала, наконец толкает дверь и входит в харчевню, что при постоялом дворе.
Здесь дымно, душно, весело. Вечер только начинается, но постояльцы и завсегдатаи уже заняли лучшие места и успели принять по кружечке для разогреву. В углу, прикормленный и благодушный, бренчит на струнах… гляди ж ты! тот самый музыкантишка, что нынче утром не давал Фантину отоспаться в «Кости»! Видать, попросили его оттуда или сам перебрался, где потеплей да народ поприветливей; Лезвие Монеты пытается злорадствовать, но душа отказывается: в самом деле, жалко тебе, что ли, каждый зарабатывает на хлеб и вино как может. Не всем же пробавляться благородным искусством прикарманивания того, что плохо лежит, — это уже подает голос Фантинова самоирония, он бы и рад слышать ее пореже, да не получается. Ну, пусть… — и это относится в равной мере к поющему
Так, а где же хозяин заведения, достопочтенный Рубэр?
— …почему?! Я спрашиваю тебя, и не смей отворачиваться и молчать, не смей мне лгать, слышишь! Неужто я мало платил тебе?! Такая у тебя благодарность, да?
Вот и Рубэр. За последние годы, после того, как остепенился и завел собственное дельце, он изрядно растолстел, да и заботы о «Сапоге» здоровья не прибавляют. Впрочем, Ходяга никогда не мог похвастаться покладистым характером. Сейчас он распекает какую-то девицу, видать, из своих же служанок, та — мертвенно-бледна лицом, слушает его брань безропотно и не пытается вставить ни словечка в свое оправдание. То ли знает, что сейчас это бессмысленно, даже опасно, то ли до смерти напугана Рубэровым рыком. Интересно, в чем ее, собственно, обвиняют? ага:
— Нет, представьте только: взять и украсть целых два кувшина с молоком! Видит Бог, я не скряга, не скупердяй, но это ж немыслимо — два кувшина! Они что, витязи какие-нибудь, твои младенцы, а? Может, они съедают в день по возу хлеба и выпивают по котлу молока, я не знаю, это ж ни в какие ворота!.. А теперь что? Теперь откуда я возьму молоко, чтобы готовить багели, и ризотто, и гноцци?.. наконец, чтобы угостить им моего лучшего друга?! — Разумеется, от глаз Рубэра в «Сапоге» ничего не скроется, он давно заметил Фантина и теперь, наскоро отдав распоряжения — в том числе отчитанной служанке, — спешит навстречу гостю.
— Извини, старик, сегодня ты останешься без выпивки!
— Ничего страшного, — отмахивается Лезвие Монеты — и уже потише спрашивает: — Ну, так в чем дело?
— А?
— Эту вот записку ты писал?
Ходяга, насупив брови, вглядывается в бумагу.
— Нет, не я. — Он едва успевает перехватить за руку Фантина, который уже начал разворачиваться к выходу — стремительно и плавно, готовый в любой момент к нападению откуда угодно; он и Ходягу сейчас едва не ударил кинжалом, да вовремя остановился. — Не я, — повторил Рубэр, — а мой сынишка. Под мою же диктовку. Что ты, в самом деле, как ужаленный.
— Прости, — Фантин постарался незаметно спрятать кинжал обратно в ножны. — Итак, для чего я тебе понадобился?
— Не спеши. Сядь, поешь, выпей… хм… ну, не молока, так чаю, чай же ты пьешь, верно? Тебя хотел видеть один человек, он скоро подойдет… Да не дергайся ты! Всюду видишь одни засады и облавы, сядь, говорю, поешь, а то обижусь вконец! Ну же, Фантин!
Ладно! — сел, у Рубэра уже и отдельный столик освобожден, тарелками спешно обставляется, чайничек изящный из носика пар пускает; запахи такие-е-е!.. — руки сами тянутся к ножу, но не чтоб ударить кого-нибудь в бок — чтобы нарезать холодные говяжьи языки с артишоком, посыпать тертым сыром ньокки да полить чесночным соусом знаменитые Ходяговы каштановые оладьи, да раздумчиво откусить, пожевать не спеша. Чем мы не господа?! Фамилией не вышли, кровь не та — но и нам жизнь улыбается, верно, Рубэр?
Поговорили о том о сем, и Ходяга вскочил: дела, дела! некогда рассиживаться, даже с таким дорогим гостем, — вечер в самом разгаре, надобно отдать распоряжения, проверить, озаботиться… А ты, Фантин, кушай, не беспокойся.
Фантин кушал. Фантин не беспокоился. Он цепко всматривался в каждого входившего, но почти сразу же отводил взгляд. «Не тот». «Не эти». «Вряд ли».
И так далее.
Когда час Секача был почти на исходе и кое-кто из посетителей начал выпивать «на коня» (хоть большинство и пришли, и уйдут отсюда пешком), — Фантин признался сам себе: вечер удался. Готовили у Рубэра отлично, таинственный незнакомец, алкавший встречи с Лезвием Монеты, так и не явился. Если бы не музыкантишка со своими тягучими песнями… Впрочем, во-первых, песни были не такими уж скверными, а во-вторых, он уже перестал их петь, отдыхает, наверное.
Ну, хорошо. Позабавились и будет. Надобно позвать Ходягу, рассчитаться за ужин и идти себе подальше от «Сапога», сегодня, как раз этак начиная с часа Крысы, у Фантина есть чем заняться. Ту виллу, за которой он вчера наблюдал, следует еще разок осмотреть, уже с других точек, а чтоб туда добраться, выходить нужно прямо сейчас.
— Как вам мои песни?
Это, конечно, музыкантик. Он, не спрашивая разрешения, садится на лавку напротив Фантина; здесь, за столом Лезвия, царит мягкий сумрак, лицо бренчальника плывет туманом… да нет, понимает Фантин, лицо
Только взгляд не меняется.
Он вообще как будто с другого лица: внимательно-острый, насмешливый, самую малость уставший. Не горлопанский взгляд.
— Так как вам понравились мои песни?
— Хорошие песни. — И Фантин выкладывает на стол монетку: если хорошие, значит, нужно заплатить. Знаем, знаем, для чего задаются подобные вопросы! — Что-нибудь еще?
— Да, — говорит музыкант. И проводит рукой по глазам, как будто притомился петь-играть и хочет снять с лица усталость.
А выходит — вместе с нею лицо снимает: то, верхнее, музыкантово.
Теперешние же его черты вполне однозначны, никакой тебе туманности, никакой изменчивости. Строгий взгляд, бородка клинышком, на лбу складки — видать, от раздумий тяжких.
Поделиться книгой: