Туарег

Ну уж нет. Не родился еще такой «Сын Ветра», который смог бы совершить подобный поступок и остаться живым. Не родился.

– Сержант! Лейтенант на связи.

Он бросился к машине:

– Лейтенант Разман?

– Да, сержант. Туарега схватили?

– Пока нет, мой лейтенант. Однако у меня такое впечатление, что он пересекает большой эрг на юге Тидикема… Если вы пошлете своих людей, то сможете преградить ему путь, прежде чем он окажется в горах Сиди-эль-Мадья…

Воцарилось молчание. Наконец раздался неуверенный голос лейтенанта:

– Но это же почти в двухстах километрах отсюда, сержант…

– Я знаю, – согласился он. – Но если он доберется до Сиди-эль-Мадья, тогда даже армиям всего света его не достать. Это лабиринт.

Лейтенант Разман обдумывал ответ. Он презирал сержанта Малика так же, как презирал капитана Калеба эль-Фаси, чьей смерти он обрадовался, и всех, кто в итоге оказался в Адорасе. Это были отбросы армии, которую ему хотелось видеть достойной. В ней нет места таким вот подонкам, даже для того, чтобы держать открытым этот злосчастный пост.

Если какой-то туарег имел смелость сунуться в этот ад, прикончить капитана и унестись быстрее ветра, он в глубине души был на его стороне, какими бы ни были мотивы его поступка. Однако лейтенант также понимал, что речь идет о чести армии, и если он ответит отказом на просьбу о помощи и туарег уйдет, то сержант этим воспользуется, чтобы свалить на него ответственность перед начальством.

Через два года его должны произвести в капитаны. Он превратится в высшее должностное лицо в регионе. Если вдобавок он поймает убийцу офицера, эти два года могут сократиться. Он вздохнул и кивнул головой, словно собеседник мог его видеть.

– Ладно, сержант, – ответил он. – Мы выступим на рассвете. Конец связи.

Он оставил микрофон на столе, повернул выключатель и продолжал неподвижно сидеть, уставившись на передатчик, словно надеялся получить от него ответ.

Голос Суад вывел его из задумчивости, вернув к действительности.

– Тебе не нравится это задание, правда? – спросила она из кухни, высунув голову.

– Нет, конечно, – признался он. – Я родился не для того, чтобы быть полицейским, не для того, чтобы гоняться по пустыне за человеком просто потому, что он совершил то, что считал справедливым по своему закону.

– Этот закон – уже не закон, и ты это знаешь, – заметила она, сев с другого конца длинного стола. –

Мы – современная и независимая страна, в которой все должны быть равны, потому что, если каждый будет руководствоваться своими обычаями, в итоге мы окажемся неуправляемыми. Как увязать обычаи жителей побережья и жителей гор или же бедуинов и туарегов пустыни? Надо порвать с ними и начать заново, введя общее законодательство, а не то мы все рухнем в пропасть. Разве ты этого не понимаешь?

– Понимаю. Можно понять, когда кто-то, как я, учился в военной академии или, как ты, во французском университете. – Он сделал паузу, поискал изогнутую трубку среди полудюжины висевших на стене и начал со знанием дела ее набивать. – Но сомневаюсь, что это может понять человек, который провел всю свою жизнь в глубине пустыни. Вдобавок мы не позаботились сообщить ему о том, что ситуация изменилась. Есть ли у нас право заставить его принять – вот так, вдруг, – что его жизнь, жизнь его родителей и его предков, обитавших здесь две тысячи лет назад, теперь преступна? Почему? Что мы дали им взамен?

– Свободу.

– Свободу войти в дом, убить одного гостя и увести другого? – Он изобразил удивление. – Ты говоришь о политической свободе, как какая-нибудь студентка в университетском городке или в баре, но не так, как человек, который всегда считал себя по-настоящему свободным, кто бы ни правил – французы, фашисты или коммунисты… Полковник Дюпрэ, который был колонизатором, сумел бы с большим уважением отнестись к обычаям туарега, чем эта сволочь, капитан Калеб, принимавший такое участие в борьбе за независимость…

– Ты не можешь приводить Калеба в качестве примера. Он был подонком.

– Однако таких подонков посылают объясняться с нашими самыми кристально чистыми людьми, которых мы должны холить и лелеять, поскольку это живая часть самого лучшего в нашей истории и в нашем народе. Всякие там Калебы, Малики да губернатор Бен-Куфра – вот кто получает назначение в пустыню, в то время как французы направляли сюда самых отборных офицеров.

– Не все были плохими, как полковник Дюпрэ, и тебе это известно. Или ты забыл об Иностранном легионе и его головорезах? Они тоже причиняли вред нашим племенам, устраивали кровавые расправы, лишали колодцев, пастбищ и вытесняли их на каменистые земли.

Лейтенант Разман зажег трубку, бросил взгляд в сторону кухни и заметил:

– У тебя мясо пригорает. Нет… – добавил он вслед за этим. – Я не забыл о Легионе и о его зверствах. Но ведь, насколько мне известно, они действовали так, потому что находились в состоянии войны с мятежными племенами, и не остановились, пока их не подавили. Такова была их задача, и они ее выполнили, точно так же, как я завтра буду выполнять задачу по поимке туарега, поскольку он восстал против существующей власти, какой бы она ни была. – Он помолчал, наблюдая, как Суад сняла мясо с огня и разложила по тарелкам, которые затем принесла и поставила на стол. – Так в чем же разница? В войне мы вели себя так же, как колонизаторы, однако в мирное время не способны последовать их примеру.

– Ты следуешь их примеру, – мягко заметила Суад. В тоне ее голоса, несомненно, звучала любовь. – Ты стараешься помочь бедуинам и понять их, тебя беспокоят их проблемы, вплоть до того, что тратишь на это свои деньги… – Она недоверчиво покачала головой. – Сколько тебе должны и сколько тебе заплатят? Вот уже несколько месяцев я не видела ни гроша из твоего жалованья, хотя предполагалось, что здесь мы что-то скопим… – Она жестом остановила его: – Нет. Я не жалуюсь. Мне хватает того, что у нас есть. Единственное, чего я хочу, это чтобы ты понял: тебе не по силам решить все проблемы. Ты всего-навсего лейтенант отряда, который даже не отмечен на карте. Отнесись к этому спокойно… Когда будешь, как Дюпрэ, военным губернатором провинции и близким другом президента Республики, возможно, ты сможешь что-то сделать.

– Не думаю, что к тому времени останется, что защищать, – возразил лейтенант, начиная медленно пережевывать жесткое и жилистое мясо старого верблюда, которого он приказал зарезать, пока тот не издох без посторонней помощи. – Только за одно поколение независимой нации мы уничтожим все, чему удавалось выживать на протяжении столетий. Что скажет о нас История? Что скажут наши внуки, когда увидят, как мы воспользовались нашей свободой? – Он было хотел еще что-то добавить, но его прервал негромкий стук в дверь, заставивший его повернуться в ту сторону. – Войдите! – пригласил он.

На пороге выросла долговязая фигура сержанта Ажамука, который отдал честь, поднеся руку к тюрбану.

– По вашему приказанию прибыл, мой лейтенант! – отрапортовал он. – Добрый вечер! – добавил он вежливо. – На посту ничего нового. Будут какие-то распоряжения?

– Да. Проходите, пожалуйста, – сказал лейтенант. – На рассвете отправляемся на юг. Девять человек на трех автомашинах. Я поеду с ними, а вы останетесь здесь за командира. Подготовьте все, пожалуйста.

– На сколько дней?

– На пять… Максимум на неделю. Сержант Малик подозревает, что этот туарег, скорее всего, пересекает эрг в направлении Сиди-эль-Мадья. – Лейтенант заметил, что на лице сержанта появилось выражение неодобрения. – Мне это тоже не по душе, однако предполагается, что это наш долг.

Сержант Ажамук умел держать себя в рамках, но он был хорошо знаком с лейтенантом Разменом и знал, что может позволить себе высказаться.

– Со всем уважением, господин, – сказал он. – Вам не следовало бы позволять этому сброду из Адораса навязывать вам свои проблемы…

– Они – часть армии, Ажамук, – заметил лейтенант. – Хотим мы этого или нет…

– Садитесь, пожалуйста! Пирожное?

– Спасибо, но мне не хотелось бы причинять беспокойство.

Суад уже отправилась на кухню с тарелками – они так и не съели то, что в них было: мясо оказалось практически несъедобным – и вернулась с подносом домашних сладостей, от которых глаза пришедшего заблестели.

– Ну же, сержант! – засмеялась она. – Мы же вас знаем. Я вынула их из духовки два часа назад.

Рука сержанта потянулась к пирожным, словно она жила собственной жизнью, независимой от воли хозяина.

– Вы меня губите, госпожа, – признался Ажамук. – А моя жена, сколько ни пытается, не может приготовить такие ни… – Он впился своими огромными белыми зубами в рассыпчатое миндальное пирожное и с наслаждением начал его жевать. Сидя все еще с полным ртом, он добавил: – С вашего разрешения, лейтенант, думаю, вы должны позволить мне отправиться с вами. Никто не знает этот район так, как я.

– Кому-то надо остаться командовать здесь.

– Вы можете поручить это капралу Мохамеду. А ваша жена умеет обращаться с радио. – Он замолчал, чтобы прожевать. – Здесь никогда ничего не происходит.

Лейтенант размышлял, в то время как Суад разливала чай – горячий и сладкий, душистый и аппетитный. Ему нравился сержант, он любил его компанию, и тот был единственным из всех его подчиненных, кто был способен поймать беглеца. Возможно, поэтому – почти бессознательно – он старался не подключать его к поискам, так как сам в глубине души оставался на стороне туарега. Они обменялись взглядами поверх стаканов с чаем, и каждый из них догадывался, о чем думает другой.

– Если кто-то должен его схватить, – настаивал сержант, – лучше, если это будем мы, чем Малик. Как только туарег попадется ему на глаза, он его пристрелит – и делу конец, чтобы никто не успел вмешаться.

– Вы тоже так полагаете?

– Я уверен.

– Думаете, что его ждет гораздо более счастливая участь, если мы передадим его губернатору? – Он не получил ответа и добавил с уверенностью: – Капитан Калеб не осмелился бы убить того человека без поддержки Бен-Куфра. И меня удивляет, что он не приказал заодно убить и Абдуль эль-Кебира. – Он натолкнулся на серьезный и озабоченный взгляд жены, стоявшей в дверях кухни, и устало вздохнул. – Ладно! – пробормотал он. – Это не наше дело. Хорошо… Вы поедете со мной. Разбудите меня в четыре!

Сержант Ажамук вскочил, словно под действием некоей пружины, отдал честь, не скрывая удовлетворения, и направился к двери:

– Спасибо, лейтенант! Доброй ночи, госпожа… И спасибо за пирожные.

Он вышел, закрыв за собой дверь, однако через несколько секунд лейтенант Разман вышел за ним следом и сел на крыльце – полюбоваться ночью и пустыней, которая простиралась перед ним, постепенно утопая во тьме.

Суад присоединилась к нему, и они долго сидели вот так, в молчании, наслаждаясь чистым и свежим воздухом после целого дня удушающей жары.

Наконец она сказала:

– Не думаю, что тебе следует беспокоиться. Пустыня огромна. Скорее всего, ты никогда его не найдешь.

– Если я его найду, меня, возможно, повысят, – отозвался Разман, не глядя на нее. – Ты думала об этом?

– Да, – спокойно ответила она. – Думала.

– И?..

– Рано или поздно ты все равно получишь повышение. Лучше, если это будет за что-то, чем ты будешь гордиться, а не за то, что ты выступил в роли полицейской ищейки. Я не тороплюсь… А ты торопишься?

– Мне бы хотелось обеспечить тебе лучшую жизнь.

– Что изменят лишняя звезда и прибавка к жалованью, если ты никогда не носишь форму, а жалованье продолжаешь давать в долг? Тебе задолжают еще больше денег, вот и все.

– Может быть, меня переведут в другое место. Мы могли бы вернуться в город. В наш мир…

Она весело рассмеялась.

– Брось, Разман! – воскликнула она. – Кого ты пытаешься обмануть? Вот он, твой мир, – и ты это знаешь. Ты останешься здесь, сколько бы тебя ни повышали. А я останусь с тобой.

Он повернулся к ней и улыбнулся:

– Знаешь что? Мне хотелось бы предаться любви, как той ночью… Среди барханов.

Она встала, исчезла в доме и вернулась с одеялом под мышкой.

Он достиг края солончака, когда солнце поднялось уже высоко, нагрело землю и загнало москитов в их укрытия под камнями и кустиками травы.

Туарег остановился и оглядел белое пространство, которое блестело, как зеркало, в двадцати метрах от его ног. Глаза резало, и ему пришлось прищуриться, поскольку соль возвращала солнечный свет, угрожая сжечь ему зрачки, хотя он с детства привык к неистовому блеску песков пустыни.

Наконец он нашел увесистый камень, поднял его обеими руками и сбросил вниз. Как он и ожидал, падая, камень пробил соляную корку, высушенную солнцем, и тут же исчез. Через оставленную камнем пробоину вскоре с бульканьем начала подниматься наверх кашеобразная масса светло-коричневого цвета.

Он продолжил кидать камни все дальше и дальше от отвесного берега, пока метрах в тридцати они не стали отскакивать от соли, не пробив ее. Тогда он наклонился вперед над откосом, осторожно высунул голову и поискал точки, через которые могла просачиваться влага.

В конце он потратил больше часа на изучение берега, чтобы найти подходящее место и попытаться спуститься с наименьшим риском.

Когда он уверился в правильности своего выбора, то заставил мехари встать на колени, положил перед ним три горсти ячменя, натянул свой навес и тут же уснул.

Спустя четыре часа, в тот момент, когда солнце нерешительно начало опускаться, он открыл глаза, словно рядом с ним неожиданно прозвенел будильник.

Через минуту, стоя – и балансируя – на верблюде, туарег оглядел пустыню, которая осталась позади. Он не разглядел в воздухе никакого столба пыли, но ему было известно, что тяжелый гравий эрга не поднимается, когда машинам приходится продвигаться вперед на самой малой скорости из-за бесчисленных камней.

Он терпеливо выжидал, и его терпеливость принесла свои плоды: далеко-далеко блеснул металлический предмет, отражая солнечный луч. Мужчина прикинул расстояние: им понадобится по меньшей мере часов шесть, чтобы достигнуть точки, в которой он находился.

Он спрыгнул на землю, взял верблюда за недоуздок и, несмотря на его громкие протесты, подвел к краю откоса. Они начали спускаться с предельной осторожностью, шаг за шагом, стараясь не поскользнуться и не свалиться вниз, рискуя сломать себе шею, а также не оставить без внимания ни одного камня, ни одного валуна, поскольку, по его предположениям, здесь, на краю солончака, под ними гнездились тысячи скорпионов.

Завершив спуск, странник удовлетворенно вздохнул, остановился и внимательно изучил соляную корку, которая начиналась в четырех метрах. Прошел вперед и попробовал ее ногой. Она казалась твердой и прочной, и он высвободил недоуздок на всю длину, намотав конец на запястье, понимая, что, если он провалится, мехари волоком оттащит его от опасного места.

Он почувствовал на щиколотке укус первого москита. Солнце начало убавлять свою силу, и вскоре эти места превратятся в ад.

Мужчина двинулся дальше, и ему показалось, что он слышит стенания корки под подошвами ног. Кое-где она заколыхалась, но не проломилась.

Мехари покорно следовал за ним, но через четыре метра инстинкт, вероятно, предупредил животное об опасности. Верблюд в нерешительности остановился и недовольно проревел, хотя его крик можно было считать протестом при виде бесконечного соляного пространства, в котором не было видно ни одного кустика травы.

– Идем же, глупый! – проговорил он. – Не останавливайся!

В ответ раздался новый рев, однако резкий рывок и пара звучных крепких словечек заставили его решиться. Он прошел десять метров и как будто бы почувствовал себя спокойнее по мере того, как соленая корка становилась все тверже, пока не превратилась в крепкое и надежное покрытие.

Затем они потихоньку двинулись дальше, в направлении исчезающего солнца. С наступлением ночи туарег взобрался на мехари и позволил тому продолжить путь, зная, что животное не свернет с дороги, пока он будет погружен в долгий сон, свернувшись калачиком здесь, на высоком сиденье седла, раскачиваясь словно на морских волнах. Ехать верхом на верблюде было так надежно и приятно, словно он находился под крышей своей хаймы, рядом с Лейлой.

Это была самая тихая ночь. Не ревел ветер, бархатистые ноги дромадера, ступавшие по соли, не производили ни малейшего шума, а там, в центре необъятной себхи не было ни гиен, ни шакалов, которые бы выли, предъявляя свои права на добычу. Взошла луна – полная, яркая и чистая, – извлекая серебристое сияние из зеркала равнины, лишенной малейшей неровности. Силуэт мехари и его всадника являл собой ирреальное и фантасмагорическое видение, живое воплощение абсолютного одиночества. Возможно, ни одно человеческое существо никогда не было столь одиноким, как этот туарег на этом солончаке.

– Вот он!

Лейтенант Разман протянул бинокль сержанту Ажамуку. Тот навел его в указанном направлении, отрегулировал и действительно разглядел всадника, который медленно двигался под палящим утренним солнцем.

– Да, – подтвердил он. – Это он, но у меня такое впечатление, что он нас заметил. Туарег остановился и смотрит в нашу сторону.

Лейтенант Разман снова взял бинокль и навел в ту точку, где сквозь марево, поднимавшееся над белой поверхностью, Гасель Сайях тоже смотрел туда, где они находились: на край себхи. Ему казалось, что соколиный взор туарега, привыкшего к большим расстояниям, был равносилен зрению обычного человека, вооруженного биноклем.

Они смотрели друг на друга, хотя на самом деле расстояние позволяло разглядеть только расплывчатый силуэт верблюда и всадника, которые словно колыхались в мареве. Ему хотелось бы знать, о чем тот сейчас думает, обнаружив, что оказался в центре соляной ловушки, из которой невозможно выбраться.

– Это оказалось легче, чем я думал… – сказал он.

– Мы его еще не схватили… – заметил Ажамук.

Лейтенант повернулся к нему:

– Что ты хочешь сказать?

– То, что сказал, – невозмутимо ответил сержант. – Наши машины не могут съехать на солончак. Даже если бы мы встретили подходящий спуск, то провалились бы в соль. А пешком нам их никогда не догнать.

Лейтенант Разман понял, что тот прав, протянул руку и взял радиомикрофон.

– Сержант! – позвал он. – Сержант Малик! Вы меня слышите?