Рыцарь - Гроза

Калбанов Константин Георгиевич

Рыцарь

Часть четвертая

Гроза

Глава 1

— Кто там? — Голос старухи Арии, звучал глухо и надтреснуто. В нем чувствовались страх и напряжение. Было от чего. Еще с утра по селу пошли нехорошие разговоры, о том, что старая знахарка, не просто лекарка травница, повитуха и во всех болезнях сведуща, она оказывается, колдунья и навела порчу на невестку старосты, вот та и занедужила, разродившись мертвым ребенком, да и сама богу душу отдала.

Об этом на всю округу трезвонил староста, поддерживаемый как своими близкими, так и близкими невестки. Оно и понятно, народиться должен был первый внук, и ведь мальчонка должен был быть, у старшего сына, только год назад оженившегося, да и сваты его тоже сильно убивались, покойница была их отрадой, единственная дочь, среди четверых оболтусов, взращенная. Были у них и еще дети, двое пацанов и три девочки, да Господь прибрал невинные души еще в младенчестве. В общем, горе у людей, понятно. Но почему ее-то клеймить, связью с нечистым.

Все бы ничего, такое уже было и не раз. Не всех удавалось вызволить из лап костлявой, да только в этот раз, похоже было так же серьезно, как и с ее дочкой, которую вознесли на костер, за колдовство. А что она-то сделала, вылечила бродяжку, прибившегося к ним совсем хворым, а тот подиж ты, оказался беглым еретиком. Вот и обвинили ее в пособничестве слуге сатаны, так как, де тот от гнева божьего помереть должен был в горячке, а она прислужница нечистого, своего соратника с того света-то и вынула, чтобы тот и дальше нес ученье сатанинское. А разве ж лекарка настоящая могла пройти мимо болящего, да помощь посильную не оказать, если Господь ей дал силы и знания.

Тогда старуха попыталась в сторонке отмолчаться, дочке помочь не могла, сама бы сгинула, да все бы ничего, а вот только внучка на ней осталась. Кто о сиротке позаботится, кому она нужна, коли и мать и бабка инквизицией за колдовство казнены? Хотела отмолчаться, да только и ее к ответу призвали. Она тогда глянула в скорбные глаза дочери и прочла в них и горе, и мольбу, и волю последнюю. Стала она против дочери свидетельствовать, тем и сама спаслась и внучку без присмотра не оставила.

Она тогда боялась смотреть в глаза дочери, только когда ее на костер вознесли, она и решилась хоть в последний раз взглянуть на дочь и взгляды их встретились. К хворосту уже факел подносят, а дочка на нее пристально смотрит, и не было в том взгляде ни осуждения, ни проклятий, а только любовь и благодарность. Три года минуло, а крик дочери, когда пламя к ней подобралось, и по сей день в ушах стоит.

Оно казалось бы и ничего, пошумит староста, да родственники его и все пройдет. Осадок оно конечно останется, но всем люб не будешь. Но видать не в этот раз. Хотя инквизиторских дознавателей пока и не было, но вот священник их приходской, как-то так вскользь помянул дочь ее, мол если дочка служкой сатаны оказалась, так ее кто-то научить этому должен был. А ктож ее лекарскому делу учил-то? Ясное дело бабка Ария. И по всему выходило, что в селе завелось гнездо сатанинское. А к какому выводу могли еще прийти крестьяне, если даже падре на то указывает. Вот и выходит, что если сам же падре за нее не заступится, то ее без суда Божьего на костер вознесут, да еще и внучку ее шести годовалую вместе с ней пристроят. Бывало уже такое. И никто их не осудит, а еще и весть разнесут, о том, что селяне де сами сатанинское отродье извели.

Бежать нужно было. Да куда она могла бежать-то. Годы не те. Внучку жалко. Если за самой Арией грехи водились, а кто без греха, то дите было совсем безгрешно. Нежно прижимая к себе маленькое тельце, бабка для себя уже решила, что как только поймет, что выхода нет, то сначала внучку зельем опоит, а потом и сама вслед отправится. Как ни будь уж вымолит она у господа, чтобы он внучку в рай забрал, а сама… Куда ж детоубийце, гореть ей в гиене огненной, но то ничего, вот лишь бы внучку…

— Бабушка, откройте. — Настойчиво доносился из-за двери голос, незнакомый голос. За многие годы, она почитай каждого в селе в этот мир приняла, да с хворями через нее прошли все, так что и в этом селе и в лежащих окрест она знала всех. А вот этот голос был не знаком. Молодой такой, сильный голос.

— Дак спрашиваю же, кто?

— Уж не жечь вас пришел точно, тем кто пожечь вас хочет стучаться незачем, не такая уж и крепкая дверь, вышибут на раз.

А что тут скажешь, прав парень, как есть прав. Дверка и впрямь хлипенькая, а крепкая-то и не нужна была никогда. Домик ее стоял на отшибе, у кромки леса, сколько добра они с дочерью за многие годы селянам сделали, а за частокол их так и не допустили. Однако не боялась она ни лихих людишек, ни селян. Лихие они тоже люди и хвори их так же одолевают, а как так, то к кому, к ней, благо разницы она никогда не делала, раб божий в лечении нуждается, разве ж она может не помочь. Селяне, те только с просьбой, а если так как сейчас, то и крепкая дверь не поможет, не сумеют вышибить, вместе с домом пожгут.

Тяжко вздохнув она отодвинула засов и открыла дверь. В лунном свете перед ней предстал молодой человек, высокий и крепкий, голос прямо подстать ему. Смотрит на нее улыбается, открыто так улыбается, по доброму, без хитрости и корысти. Видать просто радуется тому что бабка ему поверила и дверь отворила.

— Чего тебе?

— Бабушка Ария, бежать вам надо. Прямо сейчас бежать. Я из села, так там на площади перед церковью староста распаляется и народ заводит, чтобы пожечь вас, да вместе с внучкой. А падре рядом стоит, обвинений не высказывает, но и в защиту ни слова не проронил.

— Вот и с дочкой моей, все стоял и молчал. А ведь мы с дочкой, было дело, его с того света возвернули.

— А то вы не знаете какова она благодарность людская.

— Да знаю я, знаю. А ты стало быть решил спасти меня?

— Ну, да.

— А почто так-то?

— Бабушка вот давай мы об том поговорим в пути. Меня ведь тоже могут начать искать. Ктож нормальный, в ночь выедет за частокол.

— А почему я тебе верить-то должна? Может ты все и придумал. — Однако в этот момент она поняла, что ничего парень не придумал, потому что даже здесь было слышно как в селе поднялся разъяренный рев толпы.

— И теперь не веришь, бабушка?

— Верю. — Вздохнула старуха. — Только не понимаю я.

— Потом, все потом. Бери внучку и в телегу. Быстро. Да вещи не бери, иначе конец и тебе и внучке, да и мне в придачу.

Что она могла сказать на это? А нет времени что-либо говорить. Бежать надо. Схватив затихшую окончательно и только лупающую испуганными глазками внучку на руки она вскочила из домишки, как была и повалилась в солому, постеленную на дно телеги. Парень уже был там и как только его пассажиры оказались в телеге, тут же стеганул лошадь. Та словно почувствовав, что сейчас решается судьба его хозяина, а может и ее самой, с места взяла резвый темп, увлекая за собой и телегу и седоков. Теперь все решала скорость. Разъяренные селяне вполне могли организовать погоню, а от верхового на телеге не уйти. Одна надежда, крестьяне они не воины, побоятся в погоню пуститься. Одно дело отойти не далеко от села, чтобы пожечь беззащитную бабку и совсем другое отправиться в погоню, а ведь вокруг леса, а в тех лесах лихие разбойнички.

Только с рассветом, они отдалились настолько, что смогли почувствовать себя в безопасности. Если бы была погоня, то уже настигла бы. А если отправятся с утра, поди найди их. За это время они успели пройти три перекрестка, да в одном месте сошли с дороги и проехав по целине с десяток верст, вышли на совсем другую дорогу.

А паренек-то в здешних местах ориентируется дай Бог каждому. Откуда?

Подъехав к опушке леса и слегка углубившись в него, парень остановил лошадь и принялся ее распрягать. Умаялась бедолага, как бы не запалить, этож сколько она сегодня отмахала, в пару дневных переходов купеческого каравана уложится.

Закончив распрягать, парень стреножил ее и пустил пастись. Сам же быстро наломал хвороста и развел костерок. Потом достал из телеги объемистый мешок и котелок, начал доставать из него свои пожитки. Мешочек с крупой, вяленое мясо, завернутое в чистую холстину, совсем уж маленький мешочек с солью. После чего поднял глаза на бабку.

— Бабушка Ария, вы тут хозяйничай те пока, а я до ручья прогуляюсь, воды наберу, он тут не далеко.

Бабка все это время молча наблюдала за парнем, так и не сделав попытки вылезти из телеги. Тело все затекло, да боялась разбудить умаявшуюся внучку. Да и парень ей был не понятен. Где это видано, чтобы вот так ни с того ни с сего, абы кому помогали, да еще когда этого абы кого в колдовстве обвиняли.

Но парня казалось не заботили думы, он просто пошел прочь искать тот самый ручей. Или не искать? Уж больно уверено он идет.

Когда голод был утолен, а наевшаяся до отвала внучка вновь пристроилась на коленях бабушки, Ария все же не стерпела и заговорила.

— Не признаю я тебя. А стало быть и обязанным мне ты быть не можешь. Почто в это дело-то ввязался.

— Так уж и не обязан?

— И места эти знаешь, как свои пять пальцев, — продолжала она свои размышления, — а я ведь в округе села всех знаю, почитай все ко мне обращались. Ну и чем ты мне обязан, милок.

— Так тем, что жив и дышу, тем и обязан.

— Я всех помню кого пользовала, даже тех кого единожды видела, — твердо возразила бабка. — А вот тебя и не помню.

— А и не удивительно. Помнишь, Джона Крысолова?

— Как не помнить. Душегуб был редкий. Сколько годов от стражи бегал, сколько народу извел изверг.

— Изверг. То верно. А только когда горе у него приключилось, то не оставила ты его и помогла.

— Не помогала я ему, хвала Создателю. Вот бабе его, было дело, помогла. Она тогда от бремени разрешиться не могла, дите не правильно лежало, так и померла бы. Погоди, погоди…

— Ага, бабушка. Теперь признала? Я это, я. Ты тогда не побоялась помочь разбойнику лихому, хотя тогда он еще лихим-то и не был, и мамку мою сберегла и мне помереть не дала. Так я долги всегда возвращаю и добрые и недобрые, всем сполна воздаю.

— Знать с отцом лихим делом промышлял, коли места эти так хорошо знаешь?

— Ходил с шайкой, не без того, да только какой из меня лихой-то. Мальцом десяти годов был, когда отца моего со старухой обвенчали. А мамка померла раньше. С обрыва однажды сорвалась да шею сломала. Когда отца осудили, остался я на улице. Подобрал меня один умелец, Стилетом прозывался. Знатный был убийца. Не слыхала?

— Нет.

— Ну оно и понятно, он по городам хаживал.

— И что же, он тебя своему ремеслу обучил?

— Было дело.

— И людишек ты со свету сживал?

— И до этого едва не дошло, да Бог миловал, — вздохнув проговорил парень. — Жизнь-то она переменчивая. Сложилось так, что оказался он по другую сторону.

— Это что же в стражники пошел?

— Не. В стражники он не пошел. Стал он дознавателем святой инквизиции.

— А ты?

— А я так с ним и остался, чином оно конечно помладше. В помощниках я.

При этих словах, брезгливое выражение укоренившееся было на ее лице сошло на нет, и теперь на парня взирали наполненные страхом глаза.

— Э, э, бабушка Ария. Ты это брось. Что же по-твоему, как инквизитор, так и сразу на костер вознесу. То что ты колдунья никак не доказано, и в пособничестве нечестивцам ты не уличена, а то, что староста с молчаливого одобрения падре там наговорил ни о чем не говорит. Горе у человека, вот он и распалился.

— Значит, добром решил отплатить?

— И да и нет.

— Как это?

— А вот так. Отплатить-то за добро это стояще, но вот только есть еще и закон Божий. Если бы было проведено дознание и вина твоя была бы доказана, то это одно, а вот так без суда, это совсем другое. А какое дознание там можно было провести? Все кипят как вода в котле, никто рассудка слушать не хочет, падре в сторонку отошел. Да объявись я там хоть трижды инквизитором, то слушать меня никто не стал бы, оно конечно если бы я тебя колдуньей нарек, то тогда, да. А как захотел бы дознание провести, то меня самого чего доброго на костер вместе с тобой определили бы.

— Значит, ты за справедливость?

— За справедливость. В том клятву Господу нашему давал, за то и на смерть пойду.

— Странный ты.

— Ага. Сын душегуба. Сам душегуб. А стою за правду. Да только мне повстречался человек, который мне глаза сумел раскрыть и путь истинный указать.

— И кто же?

— Падре Патрик, он потом еще и епископом Йоркским был.

— Это тот которого в еретичестве обвинили, а потом на божьем суде оправдали?

— Он бабушка. Ты не представляешь, какой это человек. И ведь сам Господь за него. Я тогда на площади был и все видел. Шел себе человек прохожий, взял да откликнулся на зов падре, никто ничего еще и понять не сумел, а поединщик, что инквизицией выставлен был, уже лежит мертвый, в честном бою убитый.

— И как же у тебя рука поднялась на столь тобой любимого человека, донос написать?

— А ты откуда…

— Поживи с мое, еще не то узнаешь. Так, что? Так было?

— Не у меня, — потупившись, пробормотал инквизитор. — У брата Адама.

— Это Стилет который? — Парень только кивнул. — А ты что же, в сторонке решил отсидеться?

— С ним я был. Да только, падре такие вещи говорил, что в поперек учению Церкви выходило.

— Знать понял ты, что ошибался.

— Понял.

— А Стилет твой?

— Брат Адам он, не Стилет больше. И он понял. — Он еще некоторое время растерянно смотрел на рдеющие еще угли костра, которые уже начали подергиваться серой дымкой золы, но потом взбодрился и обернулся к бабке. — То дела прошлые. Ты лучше скажи, что там на самом-то деле приключилось?

— А тебе не рассказали, разве?

— Все как есть рассказали и не как инквизитору, я там и не назывался, а как человеку стороннему. Но долг обязывает меня все стороны выслушать.

— Ишь ты. Долг обязывает. Ну, так слушай. Остались бы живы и ребенок и мамка его, если бы они дуралеи меня послушали. Ребенок у нее не правильно лежал, да как лежал так и пошел, а перевернуть его у меня ни как не выходило, в пуповине он запутался. Предложила я им взрезать живот мамке, да и достать мальца, а потом и живот сшили бы. Оно конечно шрам остался бы, да только жива была бы, и с ребеночком сейчас тетешкалась. А дуралеи эти на меня в крик. Я им, мол со скотиной такое уже делали, когда она падала, так хоть теленочка спасти получалось, а девка здоровая, оклемается, вон воины какие раны подчас получают и выживают. Погнали меня со двора.

— А как померла бы девка?

— А она не померла? — Гневно зыркнула старуха в его сторону. — Вон мамка твоя выжила и ты вон какой вымахал, и она так же могла.

— Так со мной так же было?

— Так же, так же. Да только отец твой долго думать не стал. Сказал чтобы делала что следует, нужно мол голову отрезать и назад пришить, делай, да только если с ней и ребенком что случится он меня сразу и порешит.

— Что потом-то было? Ну, с невесткой старосты.

— А что было. Погнали меня. Бабы сами стали по своему разумению роды принимать, да только роды то не простые, а они как заведено. Ребеночка достали, да только удавили пуповиной, а ее бедняжку так порвали, что кровью она изошла. Вот и вся правда.

— Сходится все.

— Что сходится-то.

— Да все сходится. Ладно, бабушка Ария, давай собираться. Лошадка отдохнула, а внучка твоя, да и ты в телеге поспите. Ехать надо.

— А куда ехать-то?

— Ну, назад тебе нельзя, хотя и нет на тебе ни какой вины. Знаю я одно место, где тебе будут рады.

— Ишь ты, прям таки и рады.

— Ты не насмешничай. Раз говорю, значит, знаю о чем.

* * *

Странное это было село. Странное и большое. Все дома как по линеечке выстроены, заборы аккуратные, переулочки не вкривь и вкось, а тоже ровнехоньки. Дома сами тоже непривычные, аккуратные и все как один одинаковые, как их люди не путают. При домах огородики с грядками, Деревья плодовые, да молодые, видно, что не так давно высажены, может два года, может три, но не больше, и так во всех дворах. Были во дворах и постройки для скотины, да других нужд, и тоже все аккуратно так сделано, добротно, где-то что-то пристроено, а так тоже видать один в один построено было. И опять и дома и постройки новенькими выглядят. Молодое село получалось, но больно уж большое.

А улица та и вовсе удивила, потому как вся была отсыпана речной галькой с песком. По такой улице в самую распутицу можно и пешком пройти и на телеге проехать и не потонуть по колено в грязи, а по краям дороги канавы, которые при въезде во дворы были перекрыты дощатым настилом, чтобы вода могла беспрепятственно стекать. Посредине села просторная площадь, на которую главная улица выходит, а там церковь большая, настолько, что могла вместить не одну сотню прихожан.