Магички

Игнорируя Сашку, Агафья обратилась к Кате:

— Что вообще её здесь держит, что она пишет, например, если уж тут все по этой части?

— Этим я как раз поинтересовалась, — Сашка явно важничала, высокомерное выражение на простеньком, стремительно пьянеющем личике смотрелось трогательно, — она обычная редакторша. Мне Панаева говорила, просто клерк от книгопечатного бизнеса.

— И она тут, в отличие от всех, за деньги, а не за идею?

— Почему же, как раз наоборот. Мы — настоящие писатели, творцы. — Она поймала лёгкую Ольгину улыбку. — Нет, может, кто-то и ремесленник, но здесь есть художники с образованием, с даром, с амбициями… А она из простецов, которым за счастье послужить необыкновенным людям.

— Ух ты, девочки, среди нас гении. — Агафья подлила Саше ещё вина. — И какие же у тебя амбиции, поделись.

— Нехитрые, дорогуша, нехитрые. Потусуюсь здесь полгода, заручусь поддержкой всех, кого смогу, напишу крутую книжку, такую, чтобы на потребу и продавалась как зверь. Вот как твоя, да. Или твоя. — Она дёрнула подбородком в сторону Ольги и Агафьи, но те ничего не ответили, обменявшись одинаковыми, чуть змеиными улыбками. — А потом… потом пойду к косметологу, пусть вколет мне ботокс в физиономию.

— Господи, да зачем тебе, киса, до тридцатника-то? И вообще, какая связь?

— Я начну искать того, кто увезёт меня отсюда. Или сама устрою свои дела так, чтобы уехать. Но главное — ботокс, потому что родину нужно покидать, не меняясь в лице.

— Ах, вот как. Концептуально. И чем тебе родина насолила?

— Ничем. Ничего не случилось, это чутьё. Я смотрю на дверь, которая закрывается по сантиметру в неделю, и понимаю, что через год в неё можно будет выйти только боком, а ещё через год мы едва сможем просовывать письма в щель.

— Когда девочки трут за политику, это прекрасно… — Ольга потянулась за третьей бутылкой, сработал студенческий рефлекс: разговоры про судьбы России под малые дозы не идут.

— Нет, ты погоди, — Агафья посерьёзнела, — мне об этом человек десять за последние полгода сказали, самые разные люди.

— Говорю вам, надо успевать. Я бы рада вывезти всех, кого люблю, маму там, сестричку, но если у меня с собой будет только счёт в тамошнем банке, это тоже неплохо. Уехать нужно элегантно, не ссорясь с властью, как Горький, чтобы печататься здесь и жить там. Его, говорят, отравили конфетами, но уж лучше умереть от шоколада, чем от его отсутствия.

— Колбасную эмиграцию сменяет конфетная?

— Воздушная, Оль, воздушная. Сладкого я не ем, но всё-таки дышу, а воздуха здесь не станет очень скоро.

— Деточка, а как же Набоков, «Машенька», все дела: «Россия без нас проживёт, а вот мы без неё — пропадём», так у него вроде было?

— Нет, деточка, у него иначе: «Россию надо любить. Без нашей эмигрантской любви России — крышка. Там ее никто не любит». Это чушь, конечно. Но если надо, я полюблю, не бойся. Оттуда.

— Тут я с тобой согласна, — Агафья, похоже, сама удивилась, что совпала в чём-то с Сашкой, — и годков мне больше, чем тебе, помню начало восьмидесятых и всю эту ложь застойную, вижу, к чему дело клонится. Она пройдёт, всё проходит, но у меня-то нет этих двадцати лет, чтобы досмотреть, чем здесь кончится. Мне нужно провести их в трудах, в доме у моря, с садом. С белым бульдогом и чёрным любовником, например. Была бы я на 15 лет моложе и не дёрнулась, прожила бы всё здесь, красиво говоря, вместе со своей страной. Была бы на 15 лет старше — отстроила бы за эти два года дом где-нибудь в центре России и там поселилась, и в любовники взяла бы врача, нормального такого честного коновала. А вот сейчас — тушкой или чучелком надо ехать. Не хочу я смотреть на то, что здесь скоро начнётся.

— Аргументы? — поинтересовалась Ольга.

— Нет аргументов, нет истерики, есть уверенность, — неожиданно трезво ответила Сашка.

— Глаза, — в свою очередь сказала Агафья, глаза и чуйка — вот мои аргументы.

— Аминь, — подытожила молчавшая до сих пор Катя, — давайте, что ли, выпьем, девочки, за родину.

— Не чокаясь.

— Ах ты, господи, сколько пафоса…

— Саш, а ты из нас, похоже, самая деловая — чем ты-то раньше занималась? И на кого лавочку оставила?

— Работала в небольшом рекламном агентстве. Чем сейчас этот рынок накрылся, ты знаешь. Мы не выдержали.

— Да… А вот что странно: у каждой из нас перед приездом сюда что-нибудь рухнуло, заметили? Мы будто на обломках приплыли, каждая от своего корабля.

— А у тебя-то что развалилось?

— У меня? — Ольга смутилась. — Так, личное. С мужчиной не срослось. Если рассматривать наши истории по отдельности, ничего особенного, но вместе система прослеживается, нарочно они лузеров подбирают, что ли, которым больше и пойти некуда.

— Уважаю твою склонность к обобщениям. — Агафья пожала плечами. — Писателю полезно богатое воображение, но учитывай, пожалуйста, такой пустячок, как остальной мир. У них там в некотором роде кризис был, извини за банальность.

— Ага, и мужики вокруг вас мудаками оказались из-за этого? — съехидничала Сашка.

— А ты думала? Во многом. Когда берут на излом, выдерживают немногие.

— И Юрик твой? Ты его уже оправдать готова?

— Это вряд ли. Но понять могу: проблемы только теоретически сплачивают, а на практике со страху многие начинают сбрасывать балласт, лишь бы спастись самому. Я для него оказалось обузой, как выяснилось.

— Нет, Алёша не такой! Он случайно влюбился, — Ольга внезапно заволновалась.

— Конечно, детка, не такой. И это подтверждает, что никакого специального поиска сироток они не производили и, если ты на это намекаешь, проблем нам не подстраивали. Просто жизнь вообще — «это цепь непростительных преступлений друг перед другом[3]»…

— А что, девки, женихи у вас в Ордене есть? — Ольга неуклюже попыталась перевести разговор в легкомысленное русло.

— Кому и жеребец жених, — ответила ядовитая Сашка. — Ты не слышала, что ли, — только женщин принимают. — Она растянулась на диванчике, а бедного ангела, осыпанного пеплом, поставила на пол. Лежала на животе, болтала ногами, показывая стоптанные красные подошвы мягких испанских туфелек.

— Это понятно, но обслуга какая-нибудь альтернативного пола вам тут попадалась?

— Нет, по правилам мужчины на территории не появляются. Из самцов один Жакоб имеется, и тот дохлый.

— Вы как хотите, а это нездорово.

— Да брось ты, от воздержания ещё никто не умирал.

— Ах, я не о том. Нездорово непонятно почему отвергать половину человечества, не находите?

Агафья пожала плечами:

— Мы и так живём в мужском мире, должны у девочек быть какие-то тайные сады.

— И вообще, мне Рудина обмолвилась: «Мужчины просто пишут, а у женщин своя особая магия», — сказала Катя.

— Чтооо?

— Оля, ты вообще книжки читаешь? «Бегущая с волками» доньи Эстес, «Богиня в каждой женщине» — ничего тебе не говорят?

— А ещё «Сатанинские ведьмы» ЛаВея?

— Нет, Оль, ты не путай дам-юнгианок с сатанистами. — Катя впервые за весь долгий вечер по-настоящему воодушевилась. — Одни работают с архетипами, проповедуют феминизм и освобождение женской сущности, а другие, наоборот, ставят женскую силу на обслуживание мужского мифа. — Она стояла, прислонившись к стеллажу, и при этих словах машинально погладила мраморные кудряшки Сапфо.

— Аааа, Катя, пожалей меня. И те и другие используют слово «ведьма» и до смерти любят заглавные буквы, и женщина у них всегда пишется с большой Ж. Великая, Первозданная, Дикая — какая там ещё?

— У всех Ритуалы и Магия, — Ольга говорила с нажимом, всё сильней раздражаясь, — если они в это дерьмо ещё и литературу впутали, тогда я пас. Я верю только в ежедневную работу, без всяких магических штучек, тендерных обобщений и без скидок. Господи, даже в НЛП скорей поверю, чем в творческий союз по половому признаку.

— Спокойно, спокойно, — Агафья с выверенной точностью разлила остаток вина по четырём бокалам, — кто верит — будет заниматься магией, остальные — НЛП. Давайте уже напоследок — за искусство!

Заснула Ольга быстро и крепко, но среди ночи ей приснился Жакоб, планирующий над её кроватью с тихим посвистом. Мигнули янтарные глазищи, потом лицо овеяла волна прохладного воздуха, и тёмная тень взмыла в верхний угол комнаты, к двери. Ольга помнила, что там есть вентиляционное отверстие, но не готова была допустить, что к ней прилетал призрак сычика. Она рывком села в постели, «Черный полковник» опасно булькнул в желудке и двинулся к горлу. Ольга замерла и подождала, пока волна тошноты уляжется. Всё-таки встала, влезла в пушистые голубые тапки, одёрнула длинную футболку с медведиками, в которой привыкла спать, и осторожно выглянула в коридор. Никого там, разумеется, не было. Ольга решила пройтись и немного посидеть на одной из низеньких резных скамеек, расставленных под самыми большими лопоухими фикусами, чтобы можно было дотягиваться и протирать верхние листья (вчера Агафья как раз хлопотала с ведёрком и губкой).

Она побрела по коридору, лениво ведя пальцами по стене, покрытой приятными фактурными обоями. Бестолковой героиней фильма ужасов, неотвратимо лезущей в самое пекло, она себя не чувствовала — это место казалось ей в высшей степени странным, но неопасным. Ну, вроде палаты для тихих.

Лампы ночью работали вполсилы, и поэтому узкая полоска яркого света, пробивающаяся из-под приоткрытой двери, сразу бросалась в глаза. Ольга помедлила, но хорошее воспитание недолго сопротивлялось любопытству, и она заглянула.

Комната не особенно отличалась от её собственной, но казалась более обжитой: на стенах висели какие-то рекламные постеры с изображением обложек, на столе громоздилась стопка книг, мерцал монитор, на экране в качестве заставки плавало объёмное слово «жопа», отражаясь в початой бутылке коньяка Hennessy.

На кресле живописно располагались ярко-жёлтое платье и белый медицинский халат.

В центре комнаты, вполоборота к Ольге стояла миловидная раскрасневшаяся толстушка, стриженная под мальчика. В левой, картинно вытянутой руке она держала тяжёлый потрёпанный том (на обложке Ольга ухитрилась прочитать тиснёную надпись «Marcus Tullius Cicero»), а правой придерживала на плече цветастую простынку, в которую была задрапирована на манер тоги. Негромко, но старательно она декламировала:

— …natura se consumi et senectute, — тут чтице понадобилось перевернуть страницу и пришлось прижать простыню подбородком, чтобы высвободить руку, — quam sibi dari tempus…

Она вознамерилась совершить величественное округлое движение, но тога поползла вниз, женщина суетливо попыталась её прихватить, и торжественность момента была утеряна.

Ольга беззвучно отступила от двери, развернулась и на цыпочках поспешила к себе.

«Нет, хватит с меня на сегодня. Будем считать, что это тоже был сон».

Глава 4

…мы просим благочестивого читателя, чтобы он не домогался объяснений во всех случаях, где достаточно одного лишь доверия к истине, установленной или собственным опытом через зрение или слух, или донесением заслуживающих доверия лиц.

Смотри, что говорится об этом в пятом вопросе первой части при разборе третьего заблуждения.

Она проснулась и поняла, что пол-литра сладкого вина, выпитого вечером, оставили по себе неприятные воспоминания, левый висок болел, во рту было сухо. С усилием повернула голову и увидела на столе стакан с водой и тюбик шипучего аспирина. Ольга не запирала дверь изнутри, наверное, заботливая Елена принесла пилюли ранним утром или даже ночью. Это отчасти объяснило бы видение Жакоба. Правда, она казалась слишком деликатной, чтобы шастать по чужим комнатам. В любом случае жест милосердия был кстати.

К завтраку Ольга вышла позже обычного, но другие девушки в это утро тоже не спешили. Пили кофе в молчании, лишь изредка обмениваясь просьбами передать кувшин с соком или огромную миску малосольных огурцов, которые прозорливая Алла подала к омлету. Ольга оживилась только однажды, когда в столовую вошла вторая вчерашняя галлюцинация — полнотелая ночная чтица. Правда, на этот раз она была не в простыне, а в жёлтом шёлковом платье, украшенном по подолу цветочными принтами. Кивнула присутствующим и села чуть поодаль.

— Кто это? — спросила Ольга у Сашки.

— Ну Панаева же, я тебе говорила, — с похмельным раздражением ответила та. Сашка выпила больше всех, её откровенно мутило, — медичка наша. По совместительству пишет психиатрическую прозу.

— Психологическую?

— Да нет же, о буднях психиатров, она судебной медициной занималась. Обожает поговорить о Добре и Зле, с большой философской претензией. Вольтера любит.

— И Цицерона тоже?

— Как ты догадалась? Чуть примет и ну декламировать на кухонной латыни…

Ольга с любопытством разглядывала круглое розовое личико с широким ясным лбом и слегка сплющенное книзу так, что нос загибался к маленькому, но упрямому подбородку. Такие выглядят хорошенькими в детстве, довольно симпатичными в юности и добродушными в зрелые годы, но к старости начинают напоминать о бабе-яге. Об истинном характере обладательницы этого лица Ольга судить не рискнула.

— Девушки, сегодня во второй половине дня начнут съезжаться дамы-преподавательницы, я буду занята, так что если у вас есть какие-то текущие вопросы, самое время задать их сейчас. — Елена сделала паузу, но вопросов ни у кого не возникло. — Что ж, обед ровно в два, не позже, потом начнётся подготовка к торжественному ужину, Алле будет не до нас.

Часа в четыре в дверь к Ольге заскреблась Сашка:

— Бежим скорей, первая дама уже здесь!

— Гроб на колёсиках уже въехал во двор, — проворчала Ольга, но быстро влезла в сандалии и поспешила на улицу.

В чахлой тени старого миндаля сидели Катя с Агафьей, картинно лузгали семечки и глазели на красную «мазду», стоящую у крыльца. Из неё никто не выходил.

— Ну и где? — поинтересовалась Ольга.

— Где-где — внутри! Это Джульетта ИвАнова, — ответила Катя.

— Какая ещё ИванОва?

— Упаси тебя бог — ИвАнова!

— А чего она там сидит, замок заклинило?

— Не, тут другое. У неё есть две привычки, связанные с автомобилями: она ездит всегда на красных и выходит из машины, только если ей открывают дверцу, хотя водит сама, без шофёра.

— Фига! Крутая.

— Ну да. У нас все в курсе, поэтому даже кроткая Елена иногда позволяет себе чуть-чуть промедлить, прежде чем её выпустить.

— Вредная она?

— Джульетта? Нет, хорошая. Ну, просто смешная немного.

Тут наконец из дома выбежала запыхавшаяся Елена, распахнула дверь автомобиля, и Ольга увидела, как на пыльную землю ступили золотые туфли примерно сорок первого размера на шпильках, показались бесконечные стройные ноги, и постепенно появилась вся Иванова — высокая и прекрасная, как башня, в коротком золотом платье, обтягивающем отличную фигуру. У неё были длинные красные волосы и тёмные очки в пол-лица.

— ФигА! — снова сказала Ольга, растеряв от изумления остальные слова.

— Ага-ага, она такая! — Катя закивала с такой гордостью, будто сама сделала эту Джульетту. Скажем, вырезала из глянцевой книжки про принцесс для девочек дошкольного возраста.

— А что она, такая, пишет?

— Да всякую ерунду, — ответила Катя, глядя на даму с неподдельным умилением, — зато какой образ! Она идеальна.

— Она чудовищна! Её читают продавщицы кваса и цветочницы, я сама видела, — презрительно сказала Сашка. — И она будет нас чему- то учить?

— Знаешь, милая, — мягко заметила Агафья, — я о ней слышала. Кажется, у неё уже продан миллион экземпляров.