Однажды жарким летом

— Папа? — она резко повернулась, подняв брови. — А, он будет с минуты на минуту. Спокойной ночи, Хелен.

Она быстро поднялась по лестнице, и я лежа в кровати, услышала, как она принимает душ. Потом пришел отец, и вода перестала литься.

Кстати, Мортон не сразу оставил меня в покое. Он стал звонить вечерами и норовил провожать меня из школы домой. Через некоторое время я пошла на какую-то вечеринку, где отчаявшийся Мортон очень глупо пытался заставить меня ревновать к Вибике. Больше я не думала о нем. Он сделал свое дело, и я не хотела с ним встречаться. Я обнаружила в себе изрядную долю цинизма и гордилась этим.

А на следующий день после вечеринки в нашем доме разорвалась бомба. Было воскресенье, я хотела поспать подольше, но Нелли разбудила меня в девять.

— Отец и мать хотят тебя видеть. Немедленно! Они ждут внизу.

Когда я спустилась вниз, папа нервно и торжественно мерил шагами комнату, а мама сидела на диване очень прямо и строго. Она сжала губы в тонкую линию.

— Подойди ко мне, Хелен, — потребовала она.

— Что случилось?

— Ты должна ответить мне на один вопрос. Только ответить честно.

— Переходи к делу, — перебил ее папа.

Мама даже не взглянула на него.

— Ты легла спать в два часа ночи, когда все ушли, а чуть позже мы с папой поднялись в свою комнату. Но сегодня, когда я спустилась утром сюда, то нашла вот это…Этот предмет валялся между диваном и креслом.

Двумя пальцами она держала пару белых трусиков, будто это была грязная тряпка. Последовала пауза.

— Для начала я хочу знать — они твои?

— Нет, — ответила я, чувствуя, как кровь приливает к щекам. Вот все и открылось.

— Ты говоришь правду?

— Да. У меня таких никогда не было, — ответила я, и это было правдой.

Мама посмотрела на свои безупречные ногти, а потом снова на меня.

— Тогда, может быть, ты будешь любезна объяснить, как они здесь оказались?

— Н-нет. Не могу. Просто не представляю.

— Но они же не сами собой пришли, дорогая.

— Думаю, что нет.

— Чьи они?

— Не знаю. Наверное, они принадлежат одной из моих одноклассниц.

В комнате было очень тихо. Ни звука. Папа остановился у окна, а потом резко повернулся.

— Ты хочешь сказать, что твои школьные подруги…

— Спокойно, оставь это мне, — перебила его мама. — Хелен, ты понимаешь, какие подозрения возникают при виде этого предмета? Это очень интимный предмет туалета, который девушка могла снять только в том случае…

— Только в случае, если на этом диване происходил интимный акт, — драматически воскликнул папа. — Здесь — в моем доме!

Снова последовала выразительная пауза, я просто не знала, что им сказать. Все произошло так неожиданно, что у меня не было времени продумать тактику защиты.

— Позволь задать тебе еще один вопрос, — сказала мама, снова рассматривая руки. — Что происходит на этих ваших вечеринках? Ведь мы оказали тебе доверие, ушли…

— Мы танцевали и развлекались.

— И что еще?

Я сидела на подлокотнике дивана, но тут встала. Коленки у меня начали дрожать, потому что я боялась слов, которые собиралась произнести. Собиралась бросить им в лицо — их лицемерие разозлило меня.

— Естественно, некоторые девчонки спят с ребятами, если обстановка позволяет.

Это простое заявление потрясло моих родителей. Но больше всего их поразило слово «естественно». Папа с мамой окаменели.

— Хелен, — мама с трудом подыскивала слова. — Ты понимаешь, что говоришь?

— Да, отлично понимаю.

Папа подошел ко мне. Никогда прежде он не казался мне таким высоким. Он просто возвышался надо мной, как стена.

— А ты сама? — спросил он. — Ты поступаешь так же?

Я смотрела прямо в верхнюю пуговицу его жилета. «Надо поднять глаза», — подумала я, и взгляд медленно пополз наверх через его шею, бритый подбородок, нос, и уперся в его возмущенные глаза.

— Да, — ответила я.

И тут наступил хаос. Комната закрутилась вокруг, мне не хватало воздуха. Папа что-то сказал маме, но я не расслышала его слов. Через полчаса я обнаружила себя на диване в комнате. Может, я упала в обморок, — не помню. Нелли принесла мне стакан воды, я отпила и закрыла глаза. Наступил Судный день.

Глава 8

Больше часа я лежала на диване и никак не могла собраться с мыслями. Из столовой слышались голоса — папа и мама разговаривали. Весь остальной дом погрузился в тишину. Неужели это все сделала я? Казалось, что в доме кто-то тяжело болен. Неужели то, что я сказала, значило так много? Ведь я была членом семьи, которого меньше всего принимали во внимание. Они никогда не пытались понять моих чувств, да и не очень-то ими интересовались. Зато сейчас они обсуждали меня. Решали, как со мной быть.

Потом мама пришла и села на краешек дивана. Очевидно, они выработали план сражения, и мама должна была его начать. Женщине всегда легче понять чувства девушки — наверное, они пришли именно к этому выводу.

— Тебе лучше? — спросила она.

— Да, все в порядке, — ответила я. — Со мной ничего не случилось.

Мама старалась говорить спокойно.

Ты уверена? — снова спросила она.

— В чем?

— В том, что с тобой ничего не произошло?

— Да, конечно.

Снова последовала пауза.

— Хелен, я думаю, ты понимаешь, что я имею в виду. Я твоя мать, и ты можешь рассказать мне все — все! Я надеюсь, я хочу надеяться, что с тобой не случилось несчастья из-за того молодого человека, с которым ты…

— Я не жду ребенка, если это именно то, что ты хочешь знать, — ответила я.

— Ты уверена? Мне стало противно.

— Уверена. Если хочешь знать — уверена с сегодняшнего дня.

Мама встала и посмотрела на дверь столовой.

— Лучше попроси папу войти, чтобы он перестал подслушивать у двери, — заметила я. — Это пошло.

— Никто и не подслушивает, — обиделась мама. — Если тебе будет так легче говорить, то я закрою дверь. — Бедный папа — ему не удалось услышать конец нашего разговора, потому что мама захлопнула дверь перед его носом и продолжила. — Значит, дорогая Хелен, мы знаем, что ты не попала в беду, и то спасибо. Но ты должна мне рассказать о своих романах.

— Должна? Почему? Зачем?

— Надо во всем разобраться. Ведь ты понимаешь, что мы с папой потрясены, и, наверное, не забудем этот шок до конца своих дней.

— Да почему? Я ведь взрослая. Было бы гораздо страннее, если бы я все еще была девственницей.

Я знала, что говорю грубее и резче, чем думаю. Но это было моей единственной защитой. Какие еще слова можно было отыскать в ответ на ее бестактные вопросы?

— Скольких мужчин ты знала? — спросила она снова.

— Я не стану отвечать на этот вопрос. Это никого, кроме меня, не касается.

— А когда… когда это случилось впервые?

— Давай прекратим разговор, мама. Это допрос. Я не стану тебе отвечать.

— Почему ты не пришла ко мне, когда поняла, что между тобой и мужчиной может произойти… Это?

— Потому что я не верю людям, когда они начинают обсуждать свои, а тем более твои чувства. Это во-первых, а во-вторых, — у тебя никогда нет времени. Ты всегда занята собственными делами.

— Что ты хочешь сказать, Хелен? Ты имеешь в виду что-то конкретное?

— Мама! Я больше не ребенок. Сколько раз это нужно повторять? Я не забыла ссору, которая была у вас с папой в Тисвильде. Ты что, думаешь, что все проходит просто так, не оставляя никаких следов?

Она сидела напротив и смотрела мне в глаза. Я поняла, что отступать некуда. Ни ей, ни мне. Она тоже.

— И ты знаешь, что мы с папой…

— Да, знаю. Знаю уже два года. И я знаю, что у тебя есть кое-кто другой. И я не виню ни тебя, ни кого бы то ни было. Только ты тоже не должна лезть в мою жизнь, как я не лезу в твою.

Она вздрогнула, будто ее ударили. Я никогда не видела ее в таком состоянии. Мама резко встала и вышла. Я села на диване. На душе у меня было отвратительно. «Ты дрянь, — твердила я себе, настоящая дрянь. Берти — просто ангел в сравнении с тобой. Все, что ты умеешь — причинять людям боль.»

Через некоторое время в комнате появился папа. Он сел на кресло. Все в тот день походило на дурную пьесу, в которой актеры появлялись на сцене, только для того, чтобы произнести свои монологи.

— Хелен, ты так расстроила свою мать! — объявил он патетически.

И это было единственное, чего ему не следовало говорить. Теперь на меня падала вина за все горести их жизни.

— Она плачет, — добавил он. — Ты не должна была рассуждать о наших с мамой отношениях.

— Я не хотела, — ответила я. — Я не хотела причинить вам боль, я только хотела, чтобы вы прекратили обсуждать меня и мою жизнь.

— Все не так просто, Хелен. Ты ведь наша дочь, и мы хотим, чтобы ты знала наше мнение о твоих поступках.

— Но я-то не интересуюсь вашей точкой зрения, — выкрикнула я, сжимая кулаки.

— Я полагаю, что теперь ты взрослая девушка, — продолжил папа. — И я не хочу морализировать. Просто я думаю, что ты слишком рано начала вступать в половые связи с мужчинами. Я бы предпочел, чтобы ты пару лет подождала. Но что было — того не воротишь. Но я бы попросил тебя не устраивать в моем доме оргий…

Я, едва сдерживая слезы, закричала:

— Перестань!

— Нет, не перестану, — веско ответил отец. — Ты должна помнить, что вступать в интимные отношения с человеком можно только в том случае, если ты действительно его любишь…

Я больше не могла себя контролировать, и завопила так, что папа оторопел:

— Перестань! Сейчас же перестань! Не тебе об этом рассуждать! Что ты знаешь о любви!

— Хелен, я прошу тебя…

Я больше его не слушала и, рыдая, выбежала к себе.

Весь день я пролежала в кровати, всхлипывая. Гордость моя была уязвлена — я все рассказала родителям, а у них не хватило такта даже на то, чтобы придержать язык. Теперь я чувствовала себя самым одиноким человеком в мире. Мне не осталось ничего, кроме стыда и унижения.

Больше всего я боялась, что они не остановятся и будут обсуждать все это на следующий день, и через день, и после. Но как ни странно, этого не случилось. Ни папа, ни мама не возвращались к истории моего грехопадения. Видимо, они махнули на меня рукой, а может, решили предоставить меня собственному стыду. Впрочем, не исключено, что им просто было все равно, потому что каждого волновали свои заботы. Мы говорили о чем угодно, только не о том злополучном субботнем утре. Все делали вид, что его не было вовсе.

Глава 9

Скорее всего, родители не проявляли деликатность, а просто старались не думать, и, соответственно, не говорить об этом неприятном предмете. Так они пытались закрыть глаза на любую проблему всегда. У меня не было чувства вины. Хотя, кажется, должно было быть. Единственным результатом всей истории было то, что мне запретили устраивать вечеринки у нас дома, но саму в гости отпускали, как прежде. Не могли же они меня запереть дома, выпуская только в школу.

Ко мне вернулись беспокойство и неуверенность, и очень трудно было вновь обрести равновесие. Я не могла подолгу оставаться на одном месте. То я вдруг кидалась вниз, чтобы включить проигрыватель, то пыталась научиться шить, то хватала книгу, то бесцельно слонялась по саду, то от скуки отправлялась в кино, но не всегда могла дождаться конца сеанса. Хотя часто погасший в зале свет приносил облегчение — я знала, что меня ждут два часа мечтаний о другом мире, который появлялся на экране, — тот прекрасный и светлый мир ничем не напоминал о нашей тусклой жизни. Иногда мы с Вибике, посмотрев хороший фильм, приходили ко мне, забирались с ногами на диван в моей комнате и начинали плакать, не потому что кино было грустным, а потому что нам хотелось дать волю чувствам.

— Я просто не могу этого вынести, — шептала Вибике. — все, что они говорят друг другу — так красиво, и так искренне. Ты помнишь?..

И мы снова вспомнили весь фильм.

К тому времени Вибике стала моей самой близкой подругой. Мы вместе возвращались из школы домой, все друг с другом обсуждали и пару раз в неделю отправлялись вместе в кафе. Там Вибике развлекала меня одной и той же сценкой. Она изображала девушку, которая одна сидит за столиком, пьет и курит. Вдруг появляется некий темноволосый парень (испанец или мексиканец — в зависимости от настроения) приставляет к груди револьвер, стреляется и падает к ее ногам. Смысл был в том, что он застрелился ради нее, но Вибике, равнодушно тронув мыском туфли бездыханное тело, возвращалась к своему стакану, а потом как человек, которого потревожили во время важного дела или оторвали от серьезных размышлений, бормотала что-то вроде: «Ну и ну» или «Гм».

Я пыталась повторить сценку, но у меня никогда не получалось так здорово, как у нее. Вибике говорила, что я слишком явно удивляюсь, и это получается неестественно, но я считала, что если в женщине есть что-то человеческое, то она не может демонстрировать полное равнодушие в такой ситуации. Тут мы с ней расходились во мнениях.